В конце 1940-х годов в СССР прокатились волны критики эпосов – татарского «Едигея», киргизского «Манаса», калмыцкого «Джангара», бурятского «Гэсэра». На фоне Постановления ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград», борьбы с космополитизмом, генетикой, кибернетикой антиэпосная кампания стала оружием «смирения» советского народа, победившего в Великой Отечественной войне. Здесь речь о тяжких последствиях кампании в Бурят-Монголии. Эти чёрные страницы истории культуры СССР не известны в наши дни, так как их не затрагивали и тогда.
Летом 1946 года все газеты напечатали речь Жданова, а затем Постановление ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград». Осенью критика Ахматовой и Зощенко продолжалась в печати и по радио. Стихов Ахматовой я не знал, а повесть Зощенко «Перед восходом солнца» прочёл одиннадцатилетним в 1944-м. Она очень понравилась, и мне была непонятна её критика. По радио передавали речь Жданова, текст Постановления ЦК и выступления деятелей культуры, осуждавших Ахматову и Зощенко. Пытаясь понять причину ярости, я спросил об этом отца. А он велел мне не спрашивать об этом никого.
Решив обратиться к Н.И Зугееву, секретарю Союза писателей Бурят-Монголии, я понял, что он скажет об этом отцу. И не стал говорить с ним. В последнее время Николай Иванович был очень хмур, озабочен. Но острая боль от неправды, душившей истину, мучила меня. Между тем, Зугеева беспокоила не только ждановская критика, но и другое дело. В июне 1946 года в «Правде» появилась статья А. Бальбурова «Плоды формального руководства». В ней подвергся критике первый секретарь обкома партии А.В. Кудрявцев. Африкан Андреевич был земляком и другом Н.И. Зугеева и М.И. Шулукшина. Именно их и всех, кто занимался эпосом «Гэсэр», Кудрявцев обвинил в воспевании феодально-ханского прошлого. «Гэсэр» стал спасительной соломинкой для Кудрявцева. Незадолго до того в центральной печати критиковали эпосы – татарский «Едигей», киргизский «Манас», калмыцкий «Джангар».
Что если посмотреть на «Гэсэра» под тем же углом? Тут Кудрявцеву помог молодой критик М. Хамаганов, обнаружив в «Гэсэре» воспевание шаманизма, а главное – антирусские настроения. Для этого он пошёл на подтасовку: чудовища-мангатхаи, против которых боролся Гэсэр, назвал русскими. По-бурятски русский – мангут. Но мифические герои не имели ничего общего с русскими, которые появились у Байкала веками позже мангатхаев. Вызванный в Москву, Кудрявцев представил Г.М. Маленкову записку Хамаганова и заявил о раскрытии в республике панмонгольского сообщества. Ничего этого я тогда не знал. Совещания не освещались в печати, шла типичная для тех лет подковёрная борьба.
Здесь стоит рассказать биографию Шулукшина, главного героя нападок. Максим Ильич родился в 1913 году в Качугском районе Иркутской области. Его земляками были известный всей России археолог А.П. Окладников, ставший академиком, Героем Социалистического Труда, писатель Н.И. Зугеев, историк П.Т. Хаптаев. Каким чудом семнадцатилетний парень из тайги Шулукшин поступил в Московский планово-экономический институт? Крещёные буряты Иркутской области с детства знали русский язык и легко поступали в столичные вузы. На последнем курсе Максим Шулукшин перевёлся в ИФЛИ – Московский институт философии, литературы и искусства. Здесь он овладел английским, немецким и монгольским языками, читал лекции по истории Монголии.
После окончания ИФЛИ беспартийный Шулукшин стал лектором Бурят-Монгольского обкома ВКП(б). В 1939 году его призвали в армию, где он вступил в партию. Но из-за дефицита кадров в обескровленной репрессиями республике его отозвали и назначили редактором «Бурят-Монгольской правды». В начале войны он добровольцем ушёл на фронт, но в 1943 его снова отозвали и назначили заведующим отделом агитации и пропаганды обкома партии. Тридцатилетний молодой человек излишней строгости не нагонял, разговаривал с людьми просто, чем завоевал авторитет. Его лекции пользовались успехом, и он стал одним из лучших агитпроповцев страны. Как видите, жизнь складывалась безоблачно.
Но тут первого секретаря обкома С.Д. Игнатьева, который пользовался в республике уважением, перевели на повышение в Москву, а на его место прислали А.В. Кудрявцева, выпускника ВПШ. На очередном пленуме обкома его избрали первым секретарем обкома. Ознакомившись с подчинёнными, Кудрявцев сразу выделил Шулукшина. Он держался со всеми на равных, чем завоевал уважение. И Кудрявцев, опасаясь яркого человека, выдворил его из обкома, назначив директором ГИЯЛИ - Государственного института языка, литературы и искусства. Помимо Шулукшина из обкома, горкомов, райкомов республики удалили всех мало-мальски независимых, видных людей. Жалобы полетели в Москву одна за другой. Дело закончилось публикацией в «Правде» статьи Бальбурова «Плоды формального руководства». После этого Кудрявцева вызвали на ковёр в ЦК.
В подъезде ЦК ВКП(б) он встретился с Шулукшиным, который шёл со встречи с секретарём ЦК Г.М. Маленковым. Поняв, чем это грозит, Кудрявцев, вернувшись в Улан-Удэ, поручил следователям разобраться с ГИЯЛИ. Не найдя криминала в научной деятельности института, проверяющие наскребли финансовые нарушения. Невзрачное помещение ГИЯЛИ находилось на втором этаже двухэтажного здания. Печное отопление не спасало от холода, и Шулукшин провёл паровое отопление. Сотрудники радовались теплу в кабинетах. Но дознаватели установили, что батареи «оплачены не так». Обвинения казались вздорными, и Шулукшин надеялся без труда доказать невиновность. Его успокаивал и министр финансов республики К.Д. Винтовкин, друг и земляк Шулукшина. Тот в шутку окрестил Капитона Дмитриевича Пистон Патронычем, и кличка прилипла к Винтовкину. Его жена, главбух ГИЯЛИ, тоже считала дело надуманным…
ДЯДЯ МАКС
Незадолго до суда Максим Ильич приехал к нам на Ильинку. Дело было в октябре 1946 года. Горы уже покрылись снегом. После нереста на Селенге на столе было много солёного и жареного омуля. У нас гостила тётя Миля, жена кузена моей матери Тихона Максимовича Тарантаева, военврача, который ещё служил в армии. Эмилия Михайловна родилась в Узбекистане. Большеглазая, пышноватая женщина походила на персианку из «Тысячи и одной ночи». Она происходила из бухарских евреев, веками живших в Средней Азии, была племянницей Семёна Чернецкого, главного военного дирижёра и композитора, чьи марши ежедневно звучали в годы войны. В тот вечер у нас были А.Т. Трубачеев и Н.А. Абыков, министры здравоохранения, бывший и нынешний. Все с удовольствием пили водку, ели арбин, кровяную колбасу, пироги с черёмухой. Тётя Миля понравилась дяде Максу. И он был в ударе – читал стихи, пел песни.
Когда все ушли, тётя Миля стала на кухне мыть посуду. Моя мама была на ночном дежурстве в санатории. На кухню зашёл дядя Макс. Очарованный им, я вошёл за ним. Не обращая на меня внимания, они говорили. Потом он пальцами коснулся её подбородка и прочёл:
От таких погибали люди,
За такой Чингиз послал посла.
и такая на кровавом блюде
Голову Крестителя несла…
Тётя Миля смутилась и ответила странной строфой:
Я не плачу, я не жалуюсь,
Мне счастливой не бывать.
Не целуй меня, усталую -
Смерть придёт поцеловать…
Эти стихи показались мне странными и страшными. Предчувствие смерти пульсировало в них. Как же я удивился, когда позже узнал, что обе строфы принадлежат Анне Ахматовой. Так Максим Ильич и Эмилия Михайловна, не называя великого имени, подняли его на щит, когда оно было под глубоким запретом. Читая стихи, тётя Миля раскраснелась, стала ещё красивее.
Далее дядя Макс читал Есенина «Шаганэ, ты моя Шаганэ», стихи Байрона на английском, Гейне на немецком. Последние стихи я узнал, так как уже понимал по-немецки, а, кроме того, читал русский перевод в книге, которая была у нас дома.
К устам моим устами,
Прильни, подруга, тесней,
Руками меня и ногами
И телом гибким обвей.
Прочитав, он спросил её по-немецки: «Verstehen Sie?» «Alles verstehe», - улыбнулась она. Тут, сам не зная почему, подал голос и я: «Ich verstehe auch» (Я понял тоже).
Как тетерева на току, они совершенно не слышали, не замечали ничего вокруг. Тётя Миля оглянулась в изумлении. Разве они не одни? Потом шепнула мне: «Вова, ступай, тебе пора спать». Я не хотел покидать уютную кухню, освещённую керосиновой лампой, так как электричество уже отключили, но пришлось. А дядя Макс положил руку на мою голову и улыбнулся. Отцовский жест немного утешил меня.
Позже я узнал, что он был женат, у него рос сын. Но на расстоянии лет не осуждаю его, тем более что это был один из последних счастливых дней в жизни дяди Макса.
В декабре 1946 года состоялся суд, и приговор оказался неожиданным – десять лет заключения. Не помогли хлопоты и доказательства «Пистон Патроныча», министра финансов Винтовкина, и других друзей. Всё решило телефонное право Кудрявцева. Дядю Макса отправили в Джидалаг, на границе с Монголией, в подземный рудник Холтосон. Здесь добывались молибден и вольфрам, из которого делалось более трети высоколегированной стали для брони советских танков.
Расправившись с главным врагом, Кудрявцев обвинил в буржуазном национализме Африкана Бальбурова, которого тут же сняли с поста собкора «Правды», писателей Намжила Балдано, Николая Зугеева, Семёна Метелицу (Соломона Ицковича), Дольена Мадасона, фольклористов Алексея Уланова, Сергея Балдаева, учёных Бимбу Цыбикова, Мархоза Хабаева, композитора Бау Ямпилова, актёра Гомбо Цыдынжапова и многих других. Фактически весь цвет бурятской интеллигенции пострадал в ту пору.
Всех их я знал лично. Семён Метелица, воспевая победу советско-монгольских войск на Халхин-голе, написал стихи: «Кипели туманы у самого низа. Скакали в атаку потомки Чингиза». «Пусть вспомнят монголы Чингизову рать. Пусть вспомнят, как могут они воевать». За это его обвинили в воспевании Чингисхана.
Уволенные с работы стали бедствовать. Н.И. Зугеева и Б.Д. Цыбикова спасали их жёны Екатерина Александровна Мазурина и Вера Кузьминична Ильина, работавшие врачами. Это вызвало гнев Кудрявцева против медиков, и вскоре был снят с поста министра здравоохранения Н.А. Абыков. А бывшего первого наркома здравоохранения республики А.Т. Трубачеева, ставшего директором санатория на Кумыске, в 1948 году проводили на пенсию. Андрей Тимофеевич был из тех, кто не мог жить без работы, и через год умер. А секретарь обкома по пропаганде Б.С. Санжиев, учёный М.П. Хабаев, журналист А.А. Бальбуров спаслись, уехав за пределы республики.
«Когда я попал в этапную камеру в конце декабря 1946 года, - писал Шулукшин в дневнике, - я присутствовал на кошмарных, беспрерывных драках и грабежах… Если не ограбят, то обворуют, если не убьют, то искалечат… В Джидалаге он сумел поставить себя так, что его уважали не только политзеки, но и уголовники, которых было большинство. А он писал в разные инстанции о пересмотре дела. Эти письма отправлялись с самыми надёжными людьми. А сам он вёл подробный лагерный дневник. Полвека спустя его нашли и опубликовали, и я впервые узнал ответы на мои вопросы по Ахматовой и Зощенко.
«Установки, выраженные в докладе Жданова, - писал Шулукшин, - приведут к ещё большему стандартизированию художественной литературы, к ещё большей её унификации, сделают её совсем бесцветной, невыразительной, однообразной и скучной. Эти установки заставят писателя писать не так, как он хочет, как он видит действительность, каким видит мир вещей, а как ему велят». Он оказался прав. Наша литература тех лет пришла к теории и практике бесконфликтности. Волна серых произведений, вроде «Кавалера Золотой звезды» Бабаевского, захлестнула страницы журналов и прилавки книжных магазинов.
Далее ещё более резкие строки: «Умный жестокий азиат Сталин прекрасно понял, что социализм в нашей стране построить невозможно… Государственный переворот 1937-38 годов стал необходим, чтобы окончательно освободиться от ленинской гвардии, которая помешала бы ему проводить собственную политику… Сейчас Сталину нужны будут кандалы как массовое явление… Вся страна в колючей проволоке. Мы не страна свободы, демократии, а страна жестокой диктатуры»… 26 июня 1947 года Шулукшин заявил в лагере: «У нас сейчас не социализм. Когда я буду вторым Чингисханом, даже тогда в глубине души буду коммунистом… Народы Востока живут под эгидой белых. Я вижу, что белые всё больше ставят над миром своё белое «я»… А раз так, я принципиально буду действовать в противовес как панмонголист»…
Ничего себе заявочка! Герцен писал о Чингисхане с телеграфом, а Шулукшин – о Чингисхане с партбилетом. Слова о Сталине, Жданове, Чингисхане, панмонголизме тут же дошли до Кудрявцева. Представляю, как он потирал руки от удовольствия, составляя очередную реляцию в Москву: «Вот видите, я был прав, говоря о заговоре панмонголистов». Как же дядя Макс огорчил меня. Почему он, зная лагерные реалии, доверялся «надёжным людям», которые с потрохами выдавали его?
В мае 1948 года Бурят-Монгольский обком партии провёл новое совещание по эпосу «Гэсэр». М. Хамаганов повторил слова о мангатхаях, о Гэсэре – прообразе Чингисхана. Его поддержали секретарь горкома партии А. Белоусов; завкафедрой пединститута В. Тюшев. Однако Кудрявцев потребовал признания ошибок от ближайших соратников Шулукшина – писателя Н. Балдано, директора ГИЯЛИ Г. Бельгаева, бывшего учёного секретаря ГИЯЛИ Н. Зугеева. Им пришлось сказать некие слова оправдания.
Хорошо зная Николая Дудуевича Зугеева, хочу рассказать о нём подробнее. В юности Зугеев выступал так ярко, что друзья стали называть его Николаем Ивановичем, в честь Н.И. Бухарина, который был блистательным оратором. Когда Бухарина расстреляли, Зугеев не стал менять отчества – скрытый протест против репрессий! После увольнения из ГИЯЛИ Зугеев, став секретарём Союза писателей Бурят-Монголии, поехал на пленум Союза писателей СССР. В Москве он встречался с писателями, учёными, рассказывая в редакциях газет о перегибах в Антигэсэриаде. Узнав об этом, Кудрявцев тут же снял Зугеева с поста секретаря Союза писателей и приказал вернуться в Улан-Удэ. Однако Зугеев продолжил хождения по редакциям. И 3 июля 1948 года в газете «Советское искусство» вышла статья А. Кердода, где «Гэсэр» характеризовался как шедевр народного творчества. А газета ЦК ВКП(б) «Культура и жизнь» выступила против того, что эпосы «Джангар» и «Гэсэр» воспевают Чингисхана.
Летом 1948 года прошли торжества в честь 25-летия Бурят-Монголии. Волны репрессий ненадолго сменились волнами наград и грамот. Тысячи получили высокие звания, ордена, медали. Ильинский санаторий «Красная лилия» переименовали в санаторий имени 25-летия БМАССР. Так поэтическое название заменили жутким канцелярским. Ни врачам, ни медсёстрам, ни директору лучшего санатория наград не досталось. Кудрявцев, зная, как хорошо лечат здесь, знал и том, что Шулукшин приезжал сюда и находил в нашем доме горячий приём. Система стукачей отрабатывала свой хлеб хорошо.
Осенью 1948 года я приехал из города и застал отца заплаканным. Никогда не видев его таким, я был потрясён. Отец сжёг при мне какое-то письмо, стряхнул пепел в печь и сказал, что расстроен тем, что никого из санатория не наградили медалями. На самом деле дело было не в наградах, хотя и в них тоже, а в том, что 16 октября 1948 года вторичный суд после жестоких допросов в Улан-Удэнской тюрьме обвинил Шулукшина в антисоветской пропаганде и осудил по статье 58-10 к десяти годам лишения свободы.
ЛЕГЕНДЫ О ШУЛУКШИНЕ
На заседаниях вторичного суда те, кого допустили, с трудом узнали Шулукшина. Измождённый, похудевший, он был тенью прежнего человека. Его измотали очные ставки со свидетелями и доносчиками, многомесячные ночные допросы, после которых ему не давали спать. Но он умело и стойко защищал себя. Ровно через год после второго суда, в октябре 1949 года, Шулукшин по указанию Кудрявцева был переведён в один из лагерей Иркутской области. Его повезли в пассажирском поезде. Сопровождающий конвоир был необычно добр. На станции Черемхово он предложил пойти в привокзальный ресторан. Шулукшин с удовольствием пил пиво, которого не пробовал три года, рассказывал анекдоты. Конвоир от души смеялся. Затем он разрешил Шулукшину выйти в уборную на улицу, а сам последовал за ним. В шуме проходящего поезда никто не услышал выстрела. Когда из уборной стали выволакивать окровавленного человека, один из земляков, узнав Шулукшина, бросился на помощь, но, получив удар рукояткой пистолета, потерял сознание. В это время конвоиры забросили труп в кузов заранее подогнанного грузовика и повезли в сторону Ангарлага.
Эпизод с убийством Шулукшина дошёл до Н.И. Зугеева, который рассказал мне всё. Я написал об этом в газете «Бурятия» 29 июня 1995 года, в день открытия празднования 1000-летия эпоса, в статье «Кровь на знамени Гэсэра». Каково же было моё удивление, когда после публикации мне позвонила дочь конвоира, который этапировал Шулукшина и сдал его невредимым в Тайшетлаг. Её пожилой отец в то время находился на Байкале, встретиться с ним я не смог, так как улетал в Москву.
Муж моей кузины Галины Алексей Норбоев сказал, что его отец служил в Тайшетлаге в то время, когда там сидел Шулукшин. Отец рассказал, что Максим Ильич бежал с двумя русскими, латышом, эстонцем, литовцем. Эту интербригаду возглавил бурят Шулукшин. Разъезжая по таёжным посёлкам, он читал лекции по международному положению, а его спутники пели песни, читали стихи! Забытые богом таёжники были довольны агитбригадой, писали в Иркутск благодарственные отзывы, кормили, поили Шулукшина и его спутников, доставляли в соседние посёлки.
Беглецы пробирались на запад от Тайшета, чтобы уехать в центр страны. Тогда в тех местах не было телефонов, но вести о необычной агитбригаде дошли до Иркутска. Поняв, что это группа Шулукшина, руководство выслало спецотряд с заданием не брать в плен, а «расстрелять как бешеных собак». Всё это достойно фильма «Последний бой Максима Шулукшина». Почему-то уверен, что он не отворачивался от пуль и с презрением смотрел смерти в лицо…
В 2005 году в Улан-Удэ вышла книга Бориса Базарова «Дело Максима Шулукшина». Её открывает фотография молодого человека в светлой фетровой шляпе. Ослепительная улыбка, ровный ряд зубов, которые во время допросов были выбиты. Тут Максиму Ильичу лет тридцать, а убит в 36. И всё же дядя Макс не похож на того, каким я видел его на Ильинке.
Б. Базаров писал о трениях между восточными и западными бурятами. Так, Шулукшин характеризовал поэта Цыдена Галсанова как «человека восточно-бурятского улусного мировоззрения», к тому же крайнего националиста, ненавидевшего не только русских, но и бурят из западных аймаков. Он заявлял, что иркутские буряты – изменники нации, продавшиеся русским, не знающие родного языка. Мнение о том, что «западные буряты продались русским», бытует и сейчас. Доказательством этого восточные буряты считали то, что иркутские буряты приняли крещение, забыли родной язык, стали учиться в вузах Иркутска, Томска, Москвы, Петербурга. Обрусев, они «перестали быть настоящими бурятами». Первыми секретарями обкома и другими руководителями республики после Кудрявцева назначались только западные буряты – А. Хахалов, В. Филиппов, А. Модогоев, Н. Пивоваров, Д. Болсохоев. В ЦК ВКП(б) крещёных бурят считали ближе к русской культуре, и потому опирались на них.
Однажды Шулукшин с восторгом прочёл за колючей проволокой Джидалага Александра Блока: «Да! Скифы мы. Да! Азиаты мы с раскосыми и жадными очами». Потом прочитал Мережковского «Сакья-Муни» и сказал, что надо бы создать в СССР Союзную Монголо-Бурятскую республику, поскольку автономия ограничивает её права. В эту республику он хотел включить Монголию, Бурятию и коренных жителей Иркутской, Читинской областей и калмыков. Шулукшин считал необходимым условием расцвета наций только под знаменем социализма, в семье народов Советского Союза. Считая калмыков значительной ветвью монголов, он называл их живым памятником великих походов Чингисхана, Батыя. «А при Советской власти их просто стёрли с лица земли, выселив и развеяв. И нет больше народа, создавшего замечательный эпос «Джангар».
Всё это было мгновенно зафиксировано очередным доносом. Ну, как он потерял чувство опасности? Горечь и боль охватили меня, когда я дочитал книгу Б. Базарова. Спасибо ему за попытку прояснить, разобраться в страшных перипетиях давней истории, но жаль, что он не привёл протоколов о гибели Шулукшина. Ни слова - о жене и сыне Шулукшина, которым пришлось бежать в Украину и там, на родине матери, спастись от репрессий Кудрявцева. А ведь сын приезжал в Улан-Удэ на 80-летие отца в 2003 году. Встречался с соратниками отца, которых в ту пору, увы, осталось мало. Борис Ванданович завершает свою книгу словами: «Его жизнь и дело заслуживают почтения потомков, а настоящий очерк – это лишь незавершённый портрет, который положит начало новых исследований».
Итоги антигэсэриады зловещи – погиб Шулукшин, сломаны жизни сотен учёных, писателей, деятелей искусств. Кудрявцев вернул роковые тридцатые годы. Он посеял страх, неверие в силу правды. Лишь единицы оправились от потрясений. Стали народными писателями Бурятии Африкан Бальбуров, Намжил Балдано. Защитил докторскую диссертацию фольклорист Лазарь Элиасов. Алексей Уланов и Надежда Шаракшинова продолжили свои изыскания по Гэсэру. Николай Зугеев написал книгу о В. Борсоеве, после чего тому посмертно присвоили звание Героя Советского Союза.
Печальной оказалась судьба Кудрявцева. Став секретарём горкома на Урале, он своей работой довёл заводы до забастовок. Его отстранили от должности, и он стал начальником военизированной охраны завода. Тогда же его постигло горе – сошла с ума старшая дочь Татьяна. Узнав об этом, Николай Иванович Зугеев горько усмехнулся: «Духи наших предков не простили злодеяний Кудрявцева в Бурятии».
История с Шулукшиным напрямую задела нашу семью. Из-за дружбы с ним отец лишился не только наград, но и перспектив дальнейшего роста. Его хотели послать в Высшую партийную школу, учёба в которой давала высшее образование и хорошие посты. Но дружба с Шулукшиным и его друзьями поставила крест на карьере отца. Он и позже не переставал дружить с Барьядаевым, Болхосоевым, Пивоваровым, в разное время снятых с высоких постов. Даже после того отец приглашал их к себе, и они часто приезжали на Ильинку. И за эту верность друзьям я горжусь своим отцом.