Я придумал его... Глава 19
19
"Я придумал его..."
... Я набрался терпения и дождался вечера.
На конечной остановке из автобусов народ "валом валил" и разбредался по
посёлку. Кончилась дневная смена, и все спешили домой. Я стоял чуть в сторонке, курил и
всматривался в приезжающих. Мне очень хотелось самому узнать отца. Сердце тревожно и
учащённо билось, и руки от волнения мелко дрожали. Прошло достаточно много времени, я
уже подумывал идти назад, на квартиру, когда меня крепко схватили сзади, резко
развернули на месте и сильно-сильно стиснули в объятии и поцарапали лицо жёсткой
щетиной. Я не сопротивлялся, я растерялся и обмяк как-то... и скоро почувствовал,
что щёки мои мокрые... догадался, что это слёзы. Слёзы отца. Я-то не плакал...
Ещё не скоро мы заговорили... Сердце выпрыгивало из груди! Видно было, что и с
отцом творилось то же самое.
- Сынок! Илюша!.. Как же... как же я!.. Как ты?.. - то тряс он меня за плечи,
то отстранял от себя, чтоб разглядеть получше, то вновь сжимал в тисках объятий.
- Папа… папа… - почему-то шептал я, с трудом выговаривая это простое слово,
и старался по-возможности вытереть мокрые щёки.
- А меня напарник до дома подвёз... на Москвиче, а там мои сорванцы кричат, что
ты приехал! - отец тоже говорил с трудом, с запинками. - Я - сюда! А ты... вот он
какой!.. Какой молодец! А бабка твоя, покойница, тёща моя... бывшая... Евдоха!.. Никогда
не прощу!.. Да, ладно - бог с неё спросит!.. Ты служишь?.. В армии? Или отслужил? В
отпуск? Уже кончился?! Да что ж ты так! Ну не мог раньше!? Когда назад?.. Сегодня ночью?
Ну, ты даёшь!.. - Чувствовалось, что отец растерялся. - Хорошо... Тогда пойдём...
посидим где-нибудь... Ты же у нас был?.. Ну... тогда пойдём. Тут есть хорошее место.
Не хочу при них... Без них надо поговорить. Им - не надо это знать! - И отец отвёл меня
в кафе, которое оказалось на удивление приличным, чистым.
Играла тихая музыка. Я сразу отметил, что это была не пивнушка, не
"забегаловка", и отца здесь знали. Мы сели в стороне от всех, отцу принесли "чешского"
пива, а мне гранатового сока. Он много и обстоятельно расспрашивал меня обо мне, а я,
по-возможности, рассматривал его. Да, баба Маша была права: во всех нас, Ольшаниных,
даже в мальчишках, с которыми я познакомился сегодня, - было что-то общее, что роднило
нас. Тёмно-русые волнистые волосы, крупный нос, крупные губы, густые брови. Но более
всего у нас было что-то общее в глазах. Взгляд твёрдый, уверенный, смелый. Более всего
на отца походил мой "новый" брат - Володя. Я был несколько иной... мягче, что ли, и отец
был крупнее меня, тяжелее сложен. Я же, благодаря своей "телесной" лёгкости, в школе и
в армии на турнике - и прочих снарядах - мог выделывать такие "фигуры", которые
силочам-тяжеловесам были не под силу. А младший брат, Олег, больше походил на свою мать.
- Какой же ты молодец, что приехал! - всё никак не мог успокоиться отец. - Ты
даже представить себе не можешь - как это здорово, что ты приехал! А мать-то знает...
об этом, что ты здесь?.. Нет!? Ты - тайком от неё!? - отец даже дар речи потерял не то
от восторга, не то от неожиданности; какое-то время он даже не знал, что сказать.
- А я полтора года отсидел в тюрьме, - уже позже, уже спокойнее начал
рассказывать он. - Ты же, наверное, знаешь. Мать-то, поди, говорила... обо мне? - глаза
отца прямо смотрели в мои глаза и тоже спрашивали; не знаю, что он смог разглядеть, но
я промолчал в ответ, хотя и взгляд его выдержал. - Да, сына, - не сладко там... Но я всё
перенёс. Хоть и говорят: от сумы и от тюрьмы - не отрекайся, но я тебе вот что скажу:
в камере за решёткой или в зоне за колючкой - можно тоже жить, смириться на какое-то
время... что воли, свободы лишён, но... но невозможно привыкнуть... Порой невозможно
терпеть... то, как сами зэки... друг над дружкой издеваются, измываются. И без того на
душе погано у человека от всего: не от хорошей же жизни туда попал, - так они ещё...
сволочи! - отравляют последнее: унижают друг друга, свои законы устанавливают. Кто
сильнее - тот и прав. А, если слаб ты - в дерьмо тебя втопчут, ещё и глумиться над тобой
будут. И попадаются там такие, Илья, нелюди, что, по-моему... и жить-то им среди людей
никак нельзя. Нельзя их совсем выпускать на волю. Даже держать их надо отдельно от всех.
А будь моя воля - так я бы таких... передушил бы! Но... закон есть закон - и их
выпускают. А потом мы удивляемся: откуда берутся рецидивисты, насильники... и прочая
нечисть... Но я, Илья, честно грех свой перед Анной и тобой - отбыл там, и человеком
вышел на волю: ни головорезом не стал, ни бандюгой, ни вором... Там - это не просто...
остаться человеком. Школа там хорошая, для тех, кто хочет научиться воровскому делу, или
шулером... в карты мухлевать. Да мало-ли чему там научат. Тебе - и знать то ни к чему! А
кто слаб - таких там даже не спрашивают: чего они хотят. Да такие и сами не способны
сопротивляться. Со мной же это у них не получилось: человеком был - человеком и остался.
Не так-то просто меня сломать. Даже, вон, - ни одной наколки нигде не сделал, чист... -
и отец показал мне руки, оголив их на сколько возможно. А я невольно вспомнил отчима, у
которого была татуировка огромного орла, распахнувшего крылья на всю его грудь, и
которой он очень гордился; хотя, насколько я знаю, отчим никогда в тюрьме не сидел.
- Нет... Я много не знал до сегодняшнего дня. Мне баба Маша... рассказала, -
наконец заговорил и я.
- Эта и соврёт, не дорого возьмёт, - отмахнулся отец. - Ты только знай, сын...
твёрдо запомни, что я тогда и думать не думал, и не хотел никого убивать... Даже в
мыслях ничего подобного не было!.. Тем более Анну, мать твою! А значит - и тебя! Ты ж
должен был родиться вот-вот. Всё, что я хотел - только брательника проучить... чтоб...
чтоб его... Стервец он!.. Я сам не знаю: как у меня так получилось, что топор в руках
оказался... и как он вывернулся из рук и попал не в стену, не мимо, - а в косяк! Оттого
и отскочил!.. Я ж только его... чтоб он и дорогу забыл к нам. Подлюка он! Он знал, знал,
что я... что у меня кровь закипает всякий раз, кто на Анну не так взглянет. А, если уж
за коленки возьмёт, пусть даже по-родственному!.. Знал, ведь, - и как нарочно дразнил.
Всю жизнь меня дразнил, доводил до бешенства... с самого малолетства... Ну и... - отец
вдруг замолчал, не стал продолжать начатое. - Как вы там? Как мать-то?.. Замуж-то
выходила, или всё одна... одни вы?
Я не сразу ответил. Отец это заметил, и вновь в упор посмотрел мне в глаза. При
таком взгляде что-то придумывать, обманывать - было невозможно.
- Нет... Был отчим, - кое-как выдавил я из себя.
- Почему - был? - сразу же ухватился отец.
- На рыбалке... утонул. Пропал без вести. Пока не нашли.
- Вот оно как! - чему-то удивился отец. - А я, вот, тоже... Пришлось семьёй
обзавестись. Видел же ты мою... моих сорванцов? А что было делать?.. Ох, как бабка-то
твоя, Полина-то любила тебя, тосковала по тебе! Ни в жизнь не могла мне простить, что
Анна увезла тебя! С тех пор так и не оправилась... Сколько лет ещё жила - всё тебя
вспоминала, всё тебя мечтала увидеть!.. Не пришлось... Ты понимаешь, сынок... мы
Ольшанины... все наши предки... все мы так воспитаны, в крови у нас так заложено, что
все мы однолюбы. И отец мой, и дед, и все родственники наши - все жили и живут - только
раз женившись! Это я уже попал под исключение... не по своей охоте... Такие, вот,
обстоятельства... И так нас воспитывали родители!.. Ну, могут, конечно, быть и
исключения, обстоятельства, как у меня, ошибки даже, но - раз! Сложились так
обстоятельства - раз исправился, и - всё! дальше - терпи и живи! Или... хоть... в
монастырь... А когда ещё и ещё женятся и замуж выходят - это уже... попахивает
извращением. Понимаешь? Это уже своеобразная проституция. Не так ли? Такие, вот,
домостроевские мозги и привычки у нас, Ольшаниных... И ты, когда женишься - я надеюсь
- извращенцем не будешь. Ты же нашей крови, я же вижу. Не маменькин сынок - раз без
ведома её ко мне приехал. Характер, значит, есть.
Мы помолчали несколько минут. После такого мнения обо мне - я осмелел, и
попросил разрешения закурить. Отец укоризненно покачал головой - он-то не курил!
- Зря ты!.. Был бы со мной - не было бы этого баловства, - упрекнул он больше
себя, чем меня. - Отчим, поди, научил?
Но я не ответил на последний вопрос, и пересилил свой страх и последние сомнения
- и всё-таки закурил: сигарета меня успокаивала, и хотелось показать, что я уже
взрослый, самостоятельный. И он понял это, опустил глаза.
- Ты прости меня, сынок, что... так жизнь сложилась. Я вину свою признаю... и не
отрекаюсь... Если можешь - прости! - с трудом, но очень искренне сказал он. - Я, ведь,
понимаю: ни тебе, ни мне, ни матери - Анне-то - никому сладко не было... А я тебе хочу
сказать... чтоб ты знал: я всегда любил, и буду любить Анну, мать твою, и тебя пуще всех
люблю! - говорил он, тяжело дыша, а я чувствовал: как он сильно переживает и волнуется!
- Если б так получилось... если б вы жили здесь, я бы... я бы непременно был бы с вами!
- чуть не вскричал он. - И не мотались бы вы по свету... будто бездомные и безродные.
Никто бы не обидел вас, пальцем бы не тронул!.. Я искал вас, когда освободился! Даже на
БАМе был, тогда там всё только начиналось... До Байкала дошёл. Ах, если б только знал я
- куда вас занесло тогда! Только б знал!.. Неужели меня нельзя было простить за один,
всего-то за один проступок?.. Сын! Ну, ты-то взрослый уже, понять же должен, что я...
я ж не с бухты-барахты, я ж не шизофреник, что б... чтоб кидаться с топором - чтоб он
сгорел синим пламенем! - кидаться на людей, да ещё на тех, которых любил?! Не так-то
просто всё в жизни, сынок, как... могли тебе порассказывать.
Я молчал, и боялся посмотреть на отца, но, почему-то был уверен, что в глазах
у него слёзы... А прямо за окном кафе росло поломанное деревце. Оно не погибло, пустило
новые побеги. Но уже было ясно, что ему никогда не вырасти, как его соседям, в стройное
высокое дерево. И это так было похоже на моего отца, что я от жалости и, даже боли, -
отвернулся и от окна!.. Я вспомнил, как мама говорила как-то, что, если б она осталась
жить с отцом, то "всю оставшуюся жизнь ей пришлось бы жить в страхе!" А она, как я
теперь понимаю, - больше всего в жизни ненавидела "бояться, кого бы то ни было", и
всегда хотела жить только "своим умом". Но... ничего этого я не мог сказать отцу.
Хорошо, что в кафе с улицы вошли трое мужчин средних лет, огляделись, и сразу
подошли к нам. Оказалось, что они хорошо знакомы с моим отцом. Поздоровались, даже мне
каждый из них руку пожал и представился.
- Сергей Викторович...
- Алексей, мы тёски с Афанасичем...
- Александр, просто - Санька, - сказал последний, помоложе остальных.
- Знакомьтесь, мужики. А это - мой сын, старший, Илья. Из Армии, в отпуск… -
представил меня отец, гордо улыбаясь.
Но компания была настроена не весело, и лица у них были грустные, даже озабоченные.
- Афанасич, ты же помнишь, конечно, Пашку Чёрного? - спросили они отца.
- Ну, как же Пашку - и не знать! - удивился отец. - Столько лет вместе
работали... - но ему договорить не дали.
- Нашли сегодня Пашку, на дороге лежал. Кровоизлияние в мозг. Нет больше Пашки.
Вот такие дела, Алексей Афанасьевич.
- Да-а... - выдохнул отец задумчиво; а пришедшие заняли другой столик, чтоб не
мешать нашей беседе. - Жаль мужика... и семью его жаль. Он у нас много лет шофёром
работал. А потом какая-то сволочь подставила его: он производственный мусор вывозил из
цехов на свалку, а та подлюка - подсунула ему в кузов кусок нержавейки. На проходной
его, естественно, тормознули. Чуть не засудили мужика. Слава богу, заступились за него,
и работяги и начальство: человек-то он - безотказный, работящий, ни с кем никогда -
слова дурного не скажет. Но, перевели его в такелажники. Да тут, как на грех, грузили
они машину баллонами с кислородом, и напарник его уронил один баллон на Пашку, прямиком
ему на голову. Жив остался, но голову повредил, нето опухоль образовалась, нето венка
лопнула у него в голове какая-то. Лечился он по разным больницам с полгода, ничего не
помогло. Инвалидность дали, рабочую! - отец даже хмыкнул от досады. - Третью группу.
А какой с него работник?! Ну и - запил мужик... И вот... результат, пить-то ему
категорически нельзя было...
- А я... сегодня его видел, кажется, - тихонько сказал я. - Ещё живого. У
магазина... стоял, за столб держался... и ругался. Пьяный... Я думал - алкаш какой.
- Откуда ж ты мог знать? - подбодрил меня отец. - Вот так, порой, не знаешь
человека - и осудишь его. Последними словами покроешь. А у него, может, несчастье какое,
а сил нет вынести его! И - погиб человек... Бывают, сына, случаи, когда и помочь-то
невозможно таким! Ничем не поможешь! Знать - судьба...
Мы ещё долго сидели, много отец расспрашивал обо всём... А потом он проводил
меня на вокзал, и на перроне, где сыпал мелкий-мелкий холодный дождь, и ветер этой
сыростью брызгал в лицо, и очень хотелось побыстрее укрыться от непогоды в тёплом и
сухом вагоне, - отец вновь спросил меня о матери.
- Илюша… ну и как она... помнит ещё меня?
Я замялся, подбирая слова, - мне было жаль его! - а он терпеливо ждал,
заглядывая мне в глаза.
- Она никогда и не забывала тебя, всегда помнит… - пробормотал я, и тут же
пожалел о сказанном, потому что не ожидал той реакции на мои слова, которая последовала.
- Я так и думал! - воскликнул отец в каком-то восторге и так стиснул меня за
плечи, что я прекрасно почувствовал, насколько он силён. - Илюша, а что, если… А как ты
посмотришь, если... мы снова будем вместе?
Не знаю: заметил он или нет - но испугался я его слов ужасно, просто панически!
Я враз понял всем своим нутром, какой это будет кошмар, если отец "отмочит" что-то
такое. Я понял, что этого нельзя допустить ни в коем случае; и уже начал быстро-быстро
соображать: что же мне предпринять? Но в это время вагоны медленно и почти беззвучно
тронулись и покатились, и проводница заторопила меня, чтоб я поднимался в тамбур. Было
ли это спасение моё или наоборот: надо было что-то ответить отцу? - не знаю, что было
бы лучше, но мы так и расстались... не досказав друг другу самого главного.
Он ещё кричал мне вслед, чтоб я непременно приехал к нему после армии и даже, как
мне показалось, - он крикнул и то, чтоб я привёз с собой маму. Я же только махал рукой в
ответ. Так мы расстались. Но в том, чтобы вновь встретиться уже через год с ним, да ещё
вместе с мамой! - в этом я сильно засомневался, когда остался один. И, чем дальше я
отъезжал от родины, тем более понимал невозможность исполнить его мечту.
А как же решился мой вопрос: как мне жить дальше, который я надеялся решить
здесь? А никак не решился! Моя дальнейшая жизнь теперь показалась мне ещё более
неопределённой. И почему я был так уверен, что после встречи с отцом непременно буду
знать: как мне жить дальше? Наверное... я, не зная своего отца, - придумал его себе...
У меня даже в голове закрутилась счастливая мысль: "Как хорошо, что мне ещё год служить!
И можно целый год не возвращаться домой... и отложить всё в "долгий ящик", - и не
мучиться..."
А тут ещё сон мне приснился... коротенький, но такой яркий и впечатлительный!
Такие сны не забываются. И как вспомню его - так непременно и подумаю: а что бы он значил?
А приснилось мне, что я ещё совсем маленький, и мама совсем молодая. Она крепко
держит меня за руку и тянет за собой. Она торопится, но я не успеваю ни идти, ни бежать
за ней: ноги заплетаются, я запинаюсь и часто падаю. Болят сбитые коленки, но я терплю
и не хныкаю. Наконец она берёт меня на руки и несёт.
А лес сильно шумит вверху над нами, но внизу ветра нет. Погода быстро портится,
быстро темнеет. Я слышу нарастающий шум, и не только ветра, но и дождя. Скоро и на нас
посыпались крупные капли, и листья на деревьях намокли и заблестели. Стало холодно и
сыро.
Мама накрывает меня своей кофтой и платком, и крепче прижимает к себе.
Мы уже почти вышли на опушку леса, и нам осталось перейти картофельное поле,
за которым виднеются тёмные и мокрые крыши бревенчатых изб, когда началась... Небо
оглушительно треснуло, и ярчайшая вспышка ослепила глаза. Удар был такой, что вздрогнул
не только воздух, но и земля, и деревья, и мама. Она даже ойкнула с испуга. Мама ещё
сильнее прижимает меня к себе, и всё старается получше закутать в свою кофту. Но почти
сразу за вспышкой молнии посыпались на нас сверху белые мокрые льдинки и вместе с ними
рваные, зелёные клочки листьев, даже целые ветки. Вокруг зашумело ещё сильнее, и что-то
- я не видел - что, так как закрыл глаза от страха, - хлестало и било нас нещадно. А
небо сверкало, ослепляя, и грохотало, оглушая, нас.
Идти дальше было невозможно. Мама присела на корточки и прижалась к стволу липы,
накрыла меня и свою голову руками, и не то плакала от страха и боли, не то молилась. И
всё приговаривала: "Мой ты мой!.. Мой ты мой!.." И так крепко и сильно жала меня к себе,
что в другой раз я бы взревел от боли, а тут молчал и терпел, ничего не понимая и, в то
же время, как бы чувствовал всем своим маленьким существом, что именно сейчас в нашей
жизни происходит что-то ужасное и очень важное, и каждое следующее мгновение может вдруг
решиться: "Быть нам или не быть..."
И я проснулся. Кто-то не закрыл старую, разбитую дверь в тамбур вагона и оттуда
нёсся по вагону металлический грохот и скрежет, и перестук колёс. Я встал и, шатаясь в
такт покачиванию вагона, прошёл по проходу мимо пустых полок и спящих пассажиров, и
плотно прикрыл все двери. А в голове у меня ещё долго звучали мамины плачущие, будто в
молитве, слова: "Мой ты мой! Мой ты мой!.."
20
"Я бегу, бегу через немогу!"