Вениамин Додин
ДОРОГА ДОМОЙ
...Разбитый грузовик колотится дробно о гребни снежных застругов…Трясется яростно по торосам замерзших бродов… Зло кидает содержимое изломанного кузова на глубоких промоинах ледовых перекатов... Жалуясь будто, - плача и завывая натужно, - вытягивает машину из бездонных ямин и выбоин, - насилуемая яро, виды видавшая, - коробка передач…
Впритирку с утробно стонущими, гудящими трубно бочками из-под солярки, в обнимку с бухтами ржавого рваного, повизгивающего сипло изуродованного, кое как стянутого, троса примостились люди. Люди примостились вповалку на стертых полувековой зверской работой в отвалах стальных дражных ковшах. В каждой щели, меж отслужившем своё не нужным уже железным хламом-поклажей, в кузове люди. Такой как ржавый железный хлам человеческий…Спрессовавшийся плотно за дальнюю дорогу…
Отслужившийся, отработанный... И те, кому служить ещё…И работать - дети… Погромыхивают глухо, перекатываясь по ним - вдоль и поперёк - бочки. Толкутся через лежащих набросом железки и деревяшки... Коварный трос, раскручиваясь, ржавыми когтями порванных проволочных жил рвёт немудрящую дорожную одежонку и ранит тело ... Неподъёмные чаши ковшей, - подрагивая и позванивая глухо и угрюмо, - лежат на досках дырявого кузова не шевелясь, смирно, пока ледяной торос под скатом не тряхнёт и не подбросит…
…С обочины на грузовик глянуть – этап гонят… Каких позади не счесть…
Конвоя нет, только у кабины в обнимку с винтарём...
Но нет конвоя - конвой не нужен!
Вповалку с грузом скидываемые толчками в общую кучу люди в машине. Несколькими сутками прежде призван был нежданно почти что каждый из них Ликующей Трубой Свободы!...
И теперь, - враз сорванные из непроглядий ссылочных щелей, без всякого конвоя который день, - упрямо и упорно, собственной своей волей, пробиваются к привидевшемуся трубному Призраку… Рвутся-прорываются в новую неизвестность на полу живом грузовике сквозь мёртвую нежить снежной глухомани угрюмой горной ангарской тайги…
На дворе поздняя осень одна тысяча девятьсот пятьдесят четвертого года...
Времени этого люди, - что со мною в машине, - ждали долго и терпеливо…
Однако… П е р е ж д а л и…
Злосчастные насельники ссылочных погостов – извечно водворяемые в них – по эпохам - кто на срока, кто навечно. В редкостные события внезапных именных или свальных амнистий, на время исчезавшие куда то. Или насовсем истлевавшие. В глухой безвестности и небытие. По себе следа не оставив, бесследно погибая неисчислимыми поколениями, праведники и смутьяны. Просветители и казнокрады. Святые и провозвестники террора. Вожди анархии, революций и контрреволюций. Правые и левые. Белые и красные. Кулаки и партработники. Солдаты и генералы. Легионы малых и великих... Поляков и русских. Евреев и малороссов с белорусами. Татар и ингерманландцев … – не перечислить… - И всех принимает, уютит всех и обнимает земля...
...Валит мокрый снег... Машину трясет... Друг к другу прижавшись, согреваются люди в разбитом кузове, но измерзают, и злобствуют... Но не смолкающая Труба глушит мрачные и злые думы...
В самые эти часы и дни... что должны теперь отложиться в человечьих благодарных душах самыми счастливыми часами и днями жизни - дни и часы эти, многие годы ожидаемые, многими муками выстраданные - никому часы эти и дни не радостны... Долго ждали их...Переждали...
...Мокрый снег густо валит на мокрую стылую землю... Замывает плывущие вдоль пути побелевшие склоны горной тайги, привычной, и потому близкой, которую грустно и больно оставлять под мокрым снегом в белой мути низкого неба...
...Мокрый снег укрывает проплывающие мимо березовые колки, наваливает могильные холмы на еловые рощи, на зеленые пихтовые болотца, присыпает желтые костры лиственниц...
...Мрачные души обращены вперед, если жизнь началась и прошла в тревожном и мертвом мире тюрем, пересылок и лагерей и человек там вырос, привык, впитал законы и воздух, выжил и дожил до воли, - мир свободы тогда неведом ему, непонятен и. страшен... И потому погребальные заботы зимы близки, тупят страхи и усыпляют... злобу...
...И потому еще, что впереди, бесконечно далеко впереди в забытом и ежечасно вспоминаемом детстве, в больничной палате, окном выходящей на родную улицу умирает мама...
... Чёрным зимним вечером, прогремев тряско по разбитым рёбрам разбитого моста через речёнку Рыбную, грузовичок по крутому проулку поднялся на высокую мотыгинскую улочку… В иные, солнечные дни, вальяжно плывущую над зеленой Ангарой. А теперь укутанную серыми хлопьями моросного тумана, волнами выжимаемого шугующей черной рекой...
...И ночь. Мутная снежная ночь...
Вместе со всеми не могу идти на ночлег к добрым людям. Не могу ждать утра на теплой собачьей дохе, брошенной на чистый, растертый голиком плаховый пол... Не могу ждать утра, которое будет таким же мутным и сумрачным, как ночь... Не могу ждать, - сердце ждать не может: сердце там, за окном, в маминой палате... И путь туда один: длинный, томительно медленный, как все пути моей жизни - последним катером, по последней чистой воде вниз, по зеленым, в солнце, а теперь по серо-черным водам Ангары... До Енисея... И по синим в солнце, а теперь по черно-серым водам Енисея до Красноярска... А там - там чем придётся - поездом, или самолетом!...
...Ночь без конца... И снег идет, заметая пути к маме...
...Шуршит, звенит похоронным звоном шуга... По серо-черным водам Ангары... Зеленым в солнце... Конец ангарского пути одна тысяча девятьсот пятьдесят четвертого года! И не видно в черной как мир пятнадцатикилометровой ангарской шири ни огонька... Да кто рискнет уйти в шуршание и звон лавины устремленных вниз ледяных полей...
...А у окна, умирая, ждет мама...
* * *
В темной и мрачной мгле ночи, перевалившей на седьмое октября, нахожу катер. Он стоит у дальнего причала раздолинской базы, черный катер. С ярко горящими иллюминаторами.
Вбегаю по трапу, скользкому и ныряющему. Грязный сектор палубы, высвеченный лучом из-за отвернутого брезента, заменяющего выломанную дверцу... Распахиваю навес: за комингсом в кубрике - майор - начальник базы. На коленях его - голая девка спит раскорячась... За ними, из свалки нагих тел на полу - гогот, мат, визг - густые, как воздух в кубрике...
Майор пьяно вглядывается в меня…Тычком выбивает с колен пьяную… Подтягивает, не вставая, спавшие галифе, спрашивает:
- Ты чо?
- Ищу катер, боюсь застрять...
- Не, не застрянешь: утром паузок до Красноярскава потянут... - Он поворачивается всем обрюзгшим телом и бросает лежащим - Энтому, чтоб подмочь! Либилитирновый... наш челаек... Из партии...
- Муржиской...
Нагнувшись кряхтя, подтаскивает за ляжку лежащую навзничь женщину, затягивает её на колени себе, звонко шлепает по крутому заду, приглашая:
- Присажийся...
- Нет. Пойду...
- Как знаишь.. А то оставайсь - канпания хорошая: водка ящщыками, ****ей - навалом... А? - Он кивает в сторону переплетенных копошащихся тел и, еще раз, словно ставя точку, звонко шлепает женщину…
...Я стою на низкой корме катера, облокотясь о липкие, воняющие поручни... Никуда я не пойду. Надо быть здесь, не отходить от них! В тишине, заглушаемой пеленой снега, тихо позванивая, шуршат призраки льдин, нагнетают тревогу: к утру шуга пойдет густо… Тогда даже пьяный в дымину ангарский речник не сунется на пятнадцатикилометровый простор реки... А это - единственная надежда двигаться... Нет, никуда нельзя уйти с катера! Упившаяся вахта в любую минуту сорвется...
...И опять - окно маминой палаты...
Густая злоба горячими волнами жжет сердце... Пищи для злобы - тоже навалом... Но нельзя кормить её... Её уморить, убить - злобу!
Захожу. Они молча одеваются. Когда последняя вылезает на темную палубу брезент отлетает и голова майора командует:
- А ну, ****и, - марш назад!
Но девушки уже сбегают по трапу на причал... Майор кидается за ними с охотничьей прытью, догоняет и хватает одну, но все враз поворачиваются... Захлебывающийся крик подонка булькает уже где-то внизу, из-под трапа...
Девицы убегают. Майор тонет.
По всем человеческим законам оставить бы его наедине с собой: некоторые, бывает, в короткий срок, отмеренный им судьбой, очищаются... Но в справедливый строй Высшего Правосудия часто врываются сильные рефлексы: зацепив пожарным багром за галифе, тяну майора из отрезвляющей ванны, помогаю перевалиться на трап, вталкиваю в теплый кубрик...
Обсохнув чуть, переодевшись в сухое рванье, майор, насупясь, сидит на протертой банке… Вахта, - трое средних лет босяков - покачиваясь, перебирая ногами, маячат перед ним.
- Вэ, плавсостав е…й! Этого чеаека чтоб дотянуть до Красноярскова... в полллом порядке... Падло... Этта либилитирнавый товарищ... И мэ все... мэ-э-э длжнэ-э... по-ма-га-ть!.. .В....а ма-ть-ть! …Падло...
Вахта, сделав церемонно и согласованно "ручкой", вильнулась однообразно, - будто репетировала:
- Точь-чь-но... Прал...но... Зделллно... Вааще...
- Ты не один? - Спрашивает майор, и, услышав, что - нет, не один, - добавляет, засыпая:
- И ссех...хто ссим... Бесплатн... Кромме што пложно... Падло..
* * *
...В мглистом мареве еще не наступившего утра мы отчаливаем на маленьком паузке, увозящем в Красноярск опытную партию руды на анализ и плавку. Нас не много: отпускник-офицер, танкист, с женой и тремя детьми - мальчиком лет семи и двойняшками-девочками чуть младше, гостившие у своих в Раздольном; шесть семей реабилитированных ссыльных - все с грудными детьми; две мотыгинские жительницы с больными мальчиками лет трех - четырех, добирающиеся до детской больницы в Красноярске; старик - золотишник, с направлением на операцию в крайцентр; Саша Мате, едущий на курсы киномеханников и я.
Женщин с детьми укрываем в каютке на корме паузка. Она закрыта от ветра и в ней на песчаном ящике стоит "буржуйка" времен покорения Очакова... Сами располагаемся на руде, устроив в ней подобие лежек... Жить на свежем воздухе придется суток четверо. А зимней одежды на всех - золотишников тулуп...
Холодно... Шуга к утру прошла, но дыхание её пронизывает насквозь... Мужчины молчат. Женщины, слышно, покрикивают на малышей. Счастливые сбывшейся возможностью двигаться к цели, они весело перекликаются с мужьями... Молодой звонкий голосок начинает, было, заводить песню, но другие женщины шикают: надо укладывать детей спать... Жизнь на паузке продолжается.
Впереди в снежной пелене стучит приглушенно движок катера...
Медленно тянутся холодные часы...
- Хорошо свободка начинается, - говорит молодой глава семьи и неожиданно матерится зло и сосредоточенно...
- Цыц, брандахлыст! - прерывает его золотишник, - Спасибо надо вознести Господу и за такую! Свобода-же, дурень...
- Этт верно, - спасибо-о-о! - Выпаливает невесть как попавший на паузок младший "плавсостав" - А спасибо, известно, товарищи - сто монет с рыла... Валяйте-вынайте! Только бистренько-бистренько: скоро казенка, надо горючку пополнить, а то машине тяжко - сухо.
- Ктой-то тебя людей грабить учил, шпана, - спрашивает старик, - Ты, сопляк, дело свое знай и помалкивай...
- Правильно, дед, и ты помалкивай! И гони тугрики! А то по бережку в Красноярск почалишъ, - секешь, инвалид-кишка болит...
- Брось парень зубоскалить, - примирительно кидает офицер. - А деньги получишь как положено, только за ребятишек половину... - И начинает пересчитывать смятые, из нагрудного кармана бумажки...
- Государство не обманешь, лейтенант! Настрогал пацанов - гони монету! Тут тебе - не армия: Ангара - хозяйка, медведь - прокурор... Не нравится - иди пехом, по-походному, колонной... – Но, увидев перекошенное лицо офицера, смолк...
Обойдя пассажиров, спрятав деньги, "плавсостав" не спеша следует к носовому фальшборту и с него прыгает в тузик, сидящий на буксирном тросе катера...
- Ну, фраера! Решили советскую власть ободрать? - Кричит через несколько минут с катера старший, видимо капитан. - Как говорится, ни одно преступление не должно остаться безнаказанным Считайте себя под следствием, суки...
Он высказался. А здоровые мужчины стоят на паузке и смирно выслушивают сравнительно молодую, но, видно, уже достаточно грамотную сволочь, великолепную в своем воинствующем хамстве... И... ничего... Будто так и надо...
* * *
...Идут часы... Становится еще холоднее. Мы находим в открытом трюме под рудой несколько старых замасленных досок, и у женщин в каютке загорается, потрескивая успокаивающе, маленький костерок в буржуйке... Вообще-то разводить огонь опасно: паузок состоит из мешанины промасленных брусьев и залитых соляром досок палубы. В трюме поверх руды и по палубе перекатываются незакрепленные и протекающие бочки с дизельным топливом, - чуть что, и погребальный костер унесет и суденышко, и нас за считанные минуты...
Перед вечером, в наступающей темени, возникший "плавсостав" требует харчей:
- ...Команда голодна... Возможен бунт... Тащи, кто что может! В Кулаково смотаемся в ларек, и вам прихватим харч... любой...
У русского человека можно выпросить последний кусок... И "плавсостав" уплывает на катер со всем артельным продовольствием, сберегаемым в дорогу… И дура - мама чья-то - отдает обнаглевшему жлобу бидон с молоком....
...Ночью все просыпаемся от сильного рывка: "плавсостав" сбрасывает кормовой якорь паузка.
- Небольшой аврал, мужики. Через секунд срываемся... Как чайки с пристани. - Он проследовал на нос, спрыгнул в тузик и через минуту с кормы катера предупредил:
- Идем в Тасеево за кобылой... Бесконечно благодарны за харч... Как загоним на борт - вертанемся, почалим далее... Без нас не скучайте. С паузка - ни-ни! Застудитесь, промокнете... Слышите?!
– Бык у шивера гремит! Вас поджидает!... - И с тем сбросил в воду буксирный трос... Через минуту огни катера расплылись в густой ночной тени...
Мы стоим на паузке, смотрим вслед ему, не представляя еще, что ожидает теперь горстку людей - детей, женщин, нас - мужиков, затянутых на средину безбрежной шугующей реки в туман и ночь...
* * *
...Через сутки, когда ночная вахта застает нас в глубокой тьме бесконечной туманной ночи, мы, наконец, соображаем, что сидим в ловушке, устроенной "капитаном": подняв якорь, через несколько минут мы будем растерты порогом... И нет у нас не только лодчонки, - уже и доски нет, чтобы выгрести... А ведь огребать надо паузок! Уйти вплавь - смерть, глупая и бесполезная: до берега – километров пять -шесть... И будет стрежень еще гнать вниз к порогу... И еще - вода с идущими льдинами...
...Нескончаемые часы выматывающей неизвестности... и надежды: подойдут, наверно... Паузок все же казенный, с рудой... Казенная руда успокаивала некоторых: верили, что казенное-то не отдадут порогу...
* * *
...Сутки за сутками...
...Голодные ребятишки кричат в каютке... Голодные, измученные женщины рвутся над ними, проклинают свою глупость... Извечную бабью веру в мужика... Причитают голодные матери над голодными, замерзающими ребятишками...
...Зачем в такую дорогу с ребятишками двинулись...
...Зачем еду отдали...
...Зачем с кобелями своими связались... А сидят теперь кобели баранами на руде и сами ничего не придумают...
А "кобели", посеревшие, обросшие - вправду - сидят, ничего выдумать не могут... У нас с Сашкой Матэ детей нет. Ни здесь, на мокром, гнилом суденышке, нигде... Но и нам горько... Быть может, горше, чем этим людям: каким светозарным видели мы "оттуда" этот мир свободы!
... И еще: дома, на родной улице, в окне мечется мама; ей надо уходить... она очень ждет...
* * *
...Шестые сутки... Туман... Мы висим в серой мути падающего снега. И вместе с туманом он заволакивает нас плотной, намертво укрывающей пеленой безысходности... И не выбраться из нее, не выйти.
В маленькой каютке утих плач... Перестали кричать дети... Только изредка слышно их всхлипывание. Но звуки глохнут в вате тумана, и мы только чувствуем их...
...Проходит злость... И такая же, как вокруг, пелена туманящей безысходности накрывает людей...
Может быть, эти подонки просто бросили нас? Что, - они ответственность несут за паузок, за груз?! Да пусть разлетится все о Низовский бык, о пороги Мурожинские, пусть волна ангарская захлестнет и людей, и берег, и все на свете! Дела у них! Свои, бутылочные...
А здесь, посреди речной пустыни, перед стерегущими порогами в плотном бесконечном тумане горстка людей ожидает нивесть чего - не совести же тех, бросивших паузок..., кинувших на съедение реке их детей... Их надежды...
* * *
Нет еды. Тихо стонут в каютке голодные дети... Голодные, обессилевшие женщины, выжавшие из плоти своей последние капли грудного молока, молча смотрят на детей в безысходном отчаянии...
...И мужчины смотрят, молча... Все перенесли - войну, позор тюрьмы и радость реабилитации... Все, что может человек перенести. И что не может. А здесь трое подонков остановили жизнь, - так вот, - остановили - и все... И нет ни дороги, ни выхода...
...Кончается короткий мутный день. Темнеет туман. Посовещавшись, решаем завтра, чуть осветит день, выбирая якорь двигаться вниз и чуть к левому берегу …все одно - к порогам... Понимаем, что дно реки - полированный гранит: сорвется якорь, не зацепится - ничто не спасет... Но выхода нет: дети умирают... четверо не просыпаются... И мы слабеем... И есть еще надежда: ночью, вроде, поднимется ветер - клочья тумана задвигались вокруг нас! - и разгонит захоронившую нас пелену...
...Тихо… Ни звука в непроглядной плоти тумана... Мужчины молча сидят на руде. Каждый - в путанице своих мыслей, мечущихся, как хлопья тумана, подпираемого движением воздуха... В мыслях, каждый устремлен вперед, к теплу пригрезившейся жизни... Внезапно остановленной здесь, на реке, в плотной тьме неизвестности злой волей еще одной разновидности из легионов врагов человеческих...
...Тихо... Глухо лижут брусчатый борт черные невидимые волны.
Мужчины сидят, смотрят невидящими глазами в плотнеющую тьму, где тают, смываются начисто зыбкие надежды на завтрашнюю удачу... А женщины в каютке, сердцем слушая детское настуженное дыхание и голодные всхлипы, погружаясь в эти звуки и ничего кроме них не воспринимающие, сгустком смятенных чувств слышат все: шуршание волн, шлепки ледяной воды о корму - ведь волны эти грозят детям!, и отдаленный неумолчный шум порогов - он ждет детей!, затаившись в ледяных водах... и ...неужто дождется...?
* * *
И тихий, совсем тихий, ватный шум - шум машины, - или чудится это голодным, растревоженным, настороженным женщинам...? Нет! Есть, вроде, шум!...
То пропадая, замирая совсем, глохнет он в вате тумана... То слышится снова, еле уловимый в тревожной ночи...
Нет! Есть шум! Катер идет! Но нельзя кричать: дети проснутся - что сказать им, маленьким, голодным, слабеющим, мерзнущим? Тихо выходят на палубу женщины... Слушают тихо... вязкую темноту ночи...
И мужчины начинают слушать.
Может это запоздалый катер, нагоняемый шугой, летит сломя голову вниз... к порогам! Господи... Да что ждет его в такой туман!
Нет, чуть слышные звуки, туканье движка мерещится снизу... И, вроде, туканье идет сюда... Хоть это может и казаться...
Кто-то пытается крикнуть, но Сашка Матэ кидается на человека, и он смолкает...
- Молчите! Идиоты! Так спасать не ходят! Так домушники по сонничкам работают... перед зорькой. Это - наши, гады... Что-то им надо?..
- За горючим пришли! - тихо говорит офицер - Горючее же здесь на паузке! - Он захлебывается от собственной догадки...
- Калымить ходили в Тасеево, - вспоминает Сашка Матэ - К осени в пойме на островах у мужиков сена копится в зародах! Они туда чалить его ходят, речники! Обдирают мужиков, благо иначе как катером сено не вытянуть...
Все молча слушают темноту...
...Стуки движка все ближе... И заходит он сначала с борта, а потом и сверху, с кормы... И затихает... Только плеск разрезаемой форштевнем воды приближается: по инерции катер движется к паузку…
- Правильно, - чуть слышно произносит Матэ, - Точно! А вы думали. - выручать идут... убийцы!... Они же детей ваших убивают!...
А за детей - их живыми мало спалить...
- Спалить! Эвона... Палить тебе только... Судить надо... Целыми на катере взять... И судом судить... В Красноярском, - золотишник отталкивает Матэ и, умолкнув, хватается за деревянный борт на корме неверными, трясущимися руками... - Не надо, ребяты... Самосудом…
Мужчины стоят рядом на корме, за которой замер последний звук.
- Взять чтоб по закону... - Шепчет офицер-танкист... - И не драться... По закону, ребята... Офицер я – мне и командовать... - Он нервничает, как и все, стоящие вокруг... И он не совсем уверен, что надо "по закону"...
Неожиданно женщины выходят к мужчинам и гуськом продираются между ними вперед... Они ждут... И ожидание это страшно.
...Тихо. Только зло плещется вода, сечет корму, качает паузок.
Вдруг... в темной мешанине тумана - черный нос катера...
Никто не кричит... Люди молча прыгают через борт вниз, на содрогающуюся палубу катера… В тишине, укрываемой туманом, слышатся только удары - глухие, тяжелые удары, словно цепами молотят хлеб…
И крик - высокий, пронзительный, как крик чайки... И еще крик ...И еще...
И всплеск, тяжелый, будто бревно упало в воду... И еще всплеск...
- Высшее Правосудие...- Сашка закутывается в свое пальтецо, - Эта команда никогда больше никого не бросит умирать...
...Двое мужчин выкидывают с катера на паузок темный мешок... изломанное, разбитое тело... И женщины, нежные и испуганные, там, в каютке, где их дети, молоденькие женщины, матери спящих малышей - прыгают бешенными кошками здесь, разъяренные, на разверзтом теле, рвут окровавленными пальцами черную дыру бесформенного рта, мечутся по месиву окровавленных тряпок... И бьют... Бьют в беспамятстве острыми носами сапожек в разбитый оголенный пах...
Мужчины, увертываясь от злых ударов, пытаются оттащить женщин от трупа... Но это невозможно: разъяренные, озверевшие - они не отрываются от жертвы...
- Варенька! Варенька! Не надо, Варенька, хватит... Да ты что... Совсем озверела... - Муж пытается схватить её, оттащить…
- Костик... Костик... Мальчика мертвого догляди... догляди, зверь... - Варенька с окаменевшим лицом бьет и бьет... Пена с кровавыми сгустками от скусанных губ на лице её... на платье...
В обмороке, обезумевшую женщину приподнимают с месива тела, а руки её в судорожной хватке намертво схватили добычу...
...Вырезают кусок разодранных размокших от крови брюк, освобождают истерзанную, разорванную зубами плоть..., захваченную закостеневшими пальцами... Уносят женщину в каютку, где её мертвый мальчик...
И становятся у трупа - это мог быть теперь только труп... Чтобы женщины дальше не разорвали его на части...
Сколько же вынесла, вытерпела совсем молоденькая мать, сколько зла накопила, чтобы так вот рвать в неистовстве человеческое тело...
Постояли молча...
- В Красноярске доложу, - говорит офицер...- Как же дали бабам тех двоих выкинуть...? Не доплывут, если живы...
- А имям и не надо доплывать... Они приплыли... - говорит, вдруг, старик-золотишник. - Их сейчас шивер жует...
Слова женщины о мертвом мальчике, похоже, смутили старика и он принял смерть речников как должное...
* * *
Утром на катере двигаемся к берегу и через пару часов прижимаемся к натертому льдом пологому плёсу. Нас увидели или услышали. И к катеру пришли бакенщик с высоким крепышом - сыном.
Они молча слушали рассказ перебивающих друг друга людей о шестидневном речном плене, о смерти ребенка, о расправе...
- Грех на вас, конечно, имеется. Конечно, плохо ето... Однако, имям тоже, конечно, жить ни к чему: давеча спрашию старшова - чать люди на паузке - детишки, чать, бабы... "Ни хряна, не подохнуть", - говорить. Говорю, сплыву на паузок, погляжу. "Нет, - говорить, дед - Не вздумай! Они от нас по рылу огребли, к тебе привяжутся, уйдуть, а с их ишшо причитается, за скорость..." Та-а-к... Где мне спротив их, душегубов... И все одно, ноньча сплыл ба: баба тоже вот говорит мне - грех, сплыть надо... Мальчик, говорите, помер? С голоду? Дай кась, погляжу яво... Бываат сякое... Што и жив покуда… Тольки с голоду, да с холоду окостенел... Дай, дай-ко, девка... Не боисъ! Я старый, да не вовсе дурной...
Приносят мальчика. Старик долго трет его тельце козьей шкурой, мажет жирно подсолнечным маслом... Все глядят завороженно: чудо! Чудо и есть: мальчик ножками чуть засучил, мявкнул чуть слышно и, поведя исхудавшим синюшным тельцем глазки раскрыл широко и удивленно... закричал, забился в рёве...
...Когда успокоилась мать, когда люди пришли в себя маленько, бакенщик с золотишником выгребли из русской печи непотухшие уголья, веничком подчистили подок и завернутого в ватное одеяло мальчишку вложили внутрь, прикрыв за ним чуть не плотно заслонкой устьице...
Вповалку лежали все в бакенщицком домке, что стоял на мысу, над катером... И тепло было, и светло, и тихо, как в келье архиерейской... И, вроде, притронулись все к еде приречной - в противне немалом вроде заливного, что с вечера было сказочной юшкой со стерлядки ангарской... Не до еды было, не до сна...
Бакенщик с золотишником колдовали над речником... Страшно было глядеть на изуродованного человека... Или мертвеца уже - не поймешь,! так тихо, не дыша лежало излохмаченное тело его на бакенщицком топчане...
- Ну, ланна, - сказал, наконец, бакенщик... - Эфтого возьму, отвязу в рыйон... Вы, можат, скажете, кто вы? Эли как? - Он пытливо смотрит на каждого из нас...
Мы подходим к столу, оставляем адреса... Показываем документы, но он не смотрит на них...
Снова прибегает бакенщицкий сын, приносит молока - большое конское ведро для ребятишек и еще хлеба, снеди магазинной для нас. Маленькие опять взахлеб тянут теплую жизнь из кружек, а кто - из мамкиных грудей, оживших от тепла, успокоенности за детей, от благодарного, всепрощающего чувства великой доброты, которая истекает от старого бакенщика, варнака ангарского, взглядывающего детскими удивленными глазами из-под страшенных навислых седых бровищ.
...Обмытого, перетянутого и обернутого чистыми простынями и, по всей видимости, еще живого речника грузим на шитик. Сын бакенщика садится на корму, и лодка на добром моторе тотчас ныряет в неразошедшийся еще туман...
Мы стоим на берегу... Смотрим в шевелящуюся кипень туманной стены, куда нырнули двое - парень и речник... И, верно, каждый из нас в эти минуты хочет, чтобы оба живыми дошли до места, где один сдаст другого врачу, а тот, другой, если доживет, первый раз поглядит на себя по-человечьи, или со стороны... Если доживет...
* * *
Через сутки на колхозном катерке мчимся по посветлевшей реке, на которую изредка простреливают сквозь тучи, или через остатки севшего тумана рыжие лучи пронзительно-теплого осеннего солнца... И когда солнечные блики выхватывают из опостылевшей мглы посветлевшую воду, ангарская волна становится изумрудно-зеленой...
А еще через несколько часов бешенного ходу, светлой, обсаженной звездами ночью, катерок пришвартовывается к белой, сияющей во тьме нефтеналивной самоходке, через которую, по деревянным трапикам, чтобы, не дай бог, не замарать палубы, мы добираемся, наконец, на берег, в село Широкий Лог, что против ангарского входа в Енисей, на его левой стороне...
Долгий остаток морозной ночи мы сидим у огромного жаркого костра, сложенного стараниями всезнающего Сашки Матэ, который не раз пользовался в своих бродяжьих походах бесхозными/?/ уже дарами старого пароходства, некогда, по-хозяйски, накопившего на енисейских тысячеверстых берегах - от Минусинска до Диксона, скрозь всю Великую Сибирь - сотнесаженных тысячи поленниц двухаршинного пароходного листвяка, ноне сухого пороха...
Люди у костра молчат... Ночные видения на ангарской стремнине отходя во времени, четче рисуются его участникам и невольным свидетелям. …И не дают покоя...
- В Красноярске доложу в горвоенкомате, - еще и еще, который раз повторяет офицер-танкист...
- В Красноярском, в Красноярском! Заладил, кислота...- Обрывает золотишник. - Ты ба луччи тама, на катере себе доложил... А в Красноярском - все герои... докладать... Посля драки...
- Молчи, дед! - Кричит офицер - Я за службу свою, на фронте, не одного гада враспыл пустил, не считая в бою, само собой... И не соображу никак, не соображу, не пойму вот, чем свой мародер иди фашист лучше чужого, скажем, германского фашиста? А? Почччему!?
Или своего фашиста жальче, что свой? Да ты знаешь, варнак, до чего мы добежим, если так вот будет - своего фашиста жалеть?! Германского - там понятно: его Гитлер, всякая гитлерюгенда готовили, строй фа-а-а-шистский! Понятно!? Он ращен фашистом - потому фашист. Его, может, когда руки отбили, по башке трахнули, оружие отняли - его, может, жалеть надо: из ребенков испоганили, когда еще ничего не соображал! Как щенка доброго натаскали людей грызть. Ясно тебе? А наш фашист?! Его школа восемь, даже десять лет человеком быть учила: про любовь Ленского рассказывала, сочинения задавала... Аж тошно было - Онегин! Онегин... Или, вот, Тургеневские рассказы... Ты, дед, читал про Вешние воды… Не-е-ет... Вот... Почитай...Я на фронте плакал, дурень, экипаж смеялся... Вот... Дак, вот - нашего-то - в люди готовили. Чуть что: ах, молод, ах исправится, ах не так воспитали его коллектив, комсомол куда-то не туда смотрел... Я где воспитывался? Я девятым в семье воспитывался... И всех вот, воспитали - и школа, и комсомол... И люди стали все, не фашисты... Так с меня тройной спрос. Ясно? Со своего надо спрашивать! Дома... и вообще... А с чужого фашиста... С чужого война спросит... Если не приведи бог...
- Хватит, философ, - не удерживаюсь, чтобы не погасить совсем не нужный скандальчик, который вот-вот назреет: уж больно готовы к нему издерганные люди...
- И ты умолкни... - Матэ кладет мне на плечо тяжелую руку...
- Так ведь орлы передерутся... И еще кто-нибудь побредет рыбкам на корма...
- Умолкни, - снова удерживает Матэ... - а то ты и пойдешь к рыбкам...
...А в сторонке, отстранившись от жара огненных всполохов костра, сидит Варенька... Закутанный шалью, в одеяльце на руках ее, прижавшись к розовой от света костра щеке женщины, спит безмятежно малыш - утерянный и... воскресший добротой и участием ангарского бакенщика - варнака безымянного для нас... Не знает он... И никогда, быть может, не узнает о трагедии чужих ему людей, о трагедии матери своей и отца, виной которой, - невольной виной! был он - маленький спящий человечек...
* * *
Ранним, еще не проснувшимся темным утром веселый енисейский шофер рассаживает нас на огромном грузовике, заполненном до верха маленькими тяжелыми ящичками с металлом. И мы трогаемся к дому! И оживаем сразу, включившись в несказанно радостную дорожную суету, где мелькание новых, доселе, будто бы еще невиданных пейзажей, забытых уже совсем "вольных" поселочков без колючей проволоки или без еще более надежной ограды из нехоженной тайги... Где навстречу летят, пролетают мимо совсем "вольные" люди, занятые своими совсем "вольными" делами... Где у появившихся столовок стоят рядки разнокалиберных машин и тракторов... И где мы, остановившись, спрыгнув с грузовика свободно идем к заманчивым крылечкам, а навстречу, из открытых столовских дверей вытекают вкусные и почти уже забытые запахи "вольной" еды...
Потом мы разом выбегаем к машине, разом лезем, помогая женщинам и поднимая ребятишек, в кузов нашего летучего дома... Вместе молчим... Вместе вглядываемся, уже с нетерпением, в мутную даль на юге, где еще через десяток часов пути на приенисейских холмах у Красного Яра появляется неспеша желанный город...
...Дорога... Движение... Надежда...
* * *
...На маленьком тесном вокзальчике столпотворение... Людские водовороты загоняют меня сперва к воинским, потом к детским кассам, где крики замученных детей тонут в реве и ругани людей, штурмующих непробиваемые амбразуры кассовых окошек... Лица однолики и страшны, как пятна краски на разбитых стенах вокзальчика...
Пробившись в полосу "отчуждения" человек теряет лицо...
Через несколько часов штурма убеждаюсь: попытки получить билет бесполезны... А спекулировать телеграммами о состоянии мамы, хватать билет прежде измученных родителей с задыхающимися детьми - не могу... Это выше моих сил... Решаюсь уехать без билета любым поездом, а там - что будет... Придумаю что-нибудь! Ведь люди кругом! И не беглец же я, в самом деле... Я свободный гражданин, свободный сов-е-е-етский человек!
Ближайший, "Пекинский" поезд пройдет Красноярск поздно вечером. Конечно, - в его дорогие вагоны билеты всегда есть! Но... кто же мне продаст билет? Вид мой - не для "Спального Вагона Прямого Сообщения'" - СВПС... Видок-то мой для "пятьсотвеселого", сборной соляночки. ...Не "прямого"...
Начальник вокзала справки о реабилитации перепугался насмерть... Да еще в сочетании со словом "Пекинский"... Старался не дотронуться до меня, не оскоромиться... Начальник отделения линейной милиции поглядел на меня почти по-родственному, понимающе... Вспомнил я вещие слова товарища Бендера: - Никто нас не любит, кроме милиции..., которая тоже нас не любит... Так-то вот...
- Да... Уж лучше... Как-нибудь, правда... А от этого занюханного экспресса держись подальше, парень... Мой тебе совет, не обижайся.
Не обиделся я, но решился искать Гошу Безруких, приятеля моего ишимбинского. Он с Шурочкой своей и Вовкой теперь должны быть здесь, в городе... (Подробно о них в Волчине)
Встретили меня очень тепло, а узнав, что уезжаю "насовсем", Шурочка заплакала и начала меня целовать... Гоша тут же рванул за "паллитрой". Шурочка, как и все нормальные женщины - человек практический, утерла фартуком слезы и позвонила брату, чуть ли не начальнику одного из немногих городских отделов милиции и, радостная, сообщила:
- Пойдем сейчас к Славке, он все сделает - уедешь с билетом! быстрее! А Гошка твой не помрет, и набраться успеет.
Не прошло и получаса, милицейская машина подошла - мы у её брата. Очаровательный Славка, - майор, вылитый Шурочка! Да, такому женщины наперебой не откажут... Даже в билете. Томным низким баритоном привыкшего к "обращению" человека, воркуя, вежливо приказывал телефонной трубке:
- Значит так, девонька - билетик до столицы нашей родины... Роди, куколка, роди... Сними с брони! Подождут - им то все едино, там делать нехрена!... Че-е-его? Нас, милицию, не подслушивают... окромя жен. Да-с, милая, знать надо!... Ну... потом, потом, сейчас некогда... Значит - порядок! Ауфвидерзеен!
Он жестом фокусника кинул трубку на рычаг... Сделав серьезное лицо, сообщил:
- Значит, так: прибудете на вокзал к воинской кассе... От нее первое окошко слева. Так. Ясно? За двадцать минут до прихода поезда. Постучитесь. Спросите Люду - Людмилу Павловну... Скажете - от меня. Отойдете в служебный коридорчик - он один там, рядом... Получите билет. Вопросы?
...Когда очень теплые руки тоже очень милой, вышедшей из кассы женщины передали мне извлеченный из-под шали билет, я обомлел: мягкий вагон "Пекинского"?... А денег у меня – в обрез... И если возьму, останется только на постель и голый чай. А впереди пять суток пути. Но, делать нечего - билет у меня, я бегу на перрон, Шурочка снова обрёзывает меня мастерски, Гоша допивает новую "паллитру"... Под уничижительный взгляд бригадира поезда, и, правду сказать, под сочувствующие - двух очаровательных проводниц, прыгаю уже на ходу в набирающий скорость поезд...
* * *
...Покачивается вагон, постукивают колеса на стыках. Огни уплывают… Поезд уводит меня от перрона, от криков оставшихся, от воплей брошенных в темноте, беснующихся в бессилии людей...
...Умиротворяющие звуки движения - стуки колес, поскрипывание мягких рессор, вздохи вагона, уносящего от одуряющей суеты. Человек в поезде обволакивается сразу размеренным, усыпляющим ритмом, тихими приглушенными звуками плавного хода вагона, тишиной постепенно пустеющего коридора - длинного.. .как дорога... И, в начале пути чистого и светлого...
...Отмывшийся до блеска, переодетый в подобающее моменту и событиям платье, давным-давно приготовленное, как приданное или саван, хранимое как драгоценность и, вот, пригодившееся! - сижу в уютном купе, окруженный забытой непривычной теперь роскошью... И совсем надо бы быть счастливым... Да, я не один… Вокруг меня кричащие люди на уплывающем перроне, черная туманная вода холодной реки прошедших лет, и тонущие товарищи мои, в смертной тоске толкающие, подталкивающие друг друга к далекому призрачному, или пригрезившемуся берегу... Я кричу им... Кричу страшным криком: держитесь! Держитесь... Только крик мой глух и бессилен - вата туманов над моей рекой рушит звук крика... И плачу я от горя, от бессильной ярости...
- Что с Вами? Что Вы? Товарищ? Молодой человек! - слышу откуда-то через туманы над моей рекой... - Что с Вами, товарищ?
Склонились лица ко мне... Что за лица?... Откуда они, - что им надо - я не знаю их...
...Я вскакиваю, стою посреди купе, растерянный, лицом к лицу с моими попутчиками - средних лет синеглазой стройной женщиной и высоким седым летчиком - полковником...
...Что это со мной! Наваждение какое-то...
- Простите меня... Я не спал неделю… И поэтому…
- Это Вы нас простите!... Но... Вы... - женщина посмотрела теплыми усталыми глазами - Вы очень кричали... Тонущим... У Вас утонул кто-нибудь?... Простите, пожалуйста… Может быть Вам плохо? Вы на нас не обращайте внимания... И тотчас ложитесь...
- Нет, нет! Мне очень хорошо... Утонул кто?... Утонули армии... и тонут еще... Нет! Это я так... От усталости... Простите...
- Давайте, я Вам выстелю... И Вы поужинаете с нами! Обязательно поужинаете, - муж очень поздно ужинает...
- Нет, нет! - Тороплюсь. - Нет! Я не хочу совсем... Просто устал... Очень. И мне надо отдохнуть. А постель я застелю сам. Спасибо.
- Ладно, ладно! - Мужчины выходят, а я примусь за постели. Ну-ка из купе!
Мне тепло от слов её, от непривычных мне звуков её голоса...
Но сегодня - это еще чужие мне люди, люди другого мира. И я не могу принять от них ни участия, ни заботы: они жалеют меня, и это отвратительно мне... И еще: мне нечего сегодня отдать им взамен. Эта подлая мысль преследует меня, пока я взад-вперед, как по камере, мечусь по коридору длинного, плывущего вагона, стремительно уносящего меня от перронного крика у Черной Реки... Отдать взамен? А что я требовал взамен, когда отдавал все, вплоть до свободы, людям, нуждающимся во мне... Что я требовал?... Это было счастьем – отдавать, что есть тем, кто нуждался в отданном мною... Это было единственным моим счастьем за все годы жизни! Или забыто все, выветрилось за дурную дорогу домой, ушло, как реакция на причиненное зло?
...Нет, только не камера это - коридор вагона... И вместо сонма безликих могил - бесконечной череды камер – черно синие отблески ночных окон вагона, где в коротком грохоте разъездов уносятся назад росчерки редких огней... И блики их в полумраке коридора наполняют вагон тревогой...
И не стрелки разъездов грохочут под проносящимся поездом - Черная Река догоняет меня... Автоматными очередями пытается достать ушедшего, бьет чиркающими в грохоте бликами по загорающимся окнам..
- Молодой человек, - ужинать! - Приказывает женщина таким тоном, что отказаться - свинство...
-Быть по-Вашему! Только я Вас завтра на обед не приглашу!
Я очень благодарен ей: есть не хочу, но голос её отбросил Реку... И перрон... И стрельбу за окнами... За вспыхивающими окнами стремительно летящего коридора вагона...
- Минуту, пожалуйста - надо вымыть руки, - я стер всю пыль с оконных поручней...
...Очень успокоенный, счастливый теплом, разливающимся от новых людей вокруг меня, от настойчивой доброты моих новых попутчиков, умиротворенный движением плавного полета вагона, многозвучной тишиной сверкающего коридора и даже вспышками пролетающих назад огней за окнами, я захожу в притуалетный шлюз и прикрываю за собой стеклянную дверь...
- Товарищ, пройдите, помогите поддержать, пожалуйста, женщину - ей дурно... Одному мне не совладать... - Высокий человек с молодым интеллигентным лицом умоляюще смотрит на меня живыми, неуловимо раскосыми темными глазами... Белая, безупречной свежести рубашка, серые брюки... Такой же, через согнутую руку, модный пиджак...
- В чем дело? Что случилось там?- я киваю на дверь тамбура и поворачиваюсь, уступая ему дорогу... Мне очень хорошо: наваждения отошли, впереди вечер в уютном купе с милыми соседями...
- Так, в чем дело? Где эта женщина?
- Пройдите, - мужчина чуть подталкивает меня и, пройдя за мной в тамбур, захлопывает за моей спиной его тяжелую дверь...
Тамбур пуст... Я оборачиваюсь, - нож, - короткое "перо", зажатое в его прикрытой пиджаком правой руке больно колет живот...
- Скинь лепёху! – знакомой скороговоркой - Лепеху скинь...Гад! костюмчик скинь! И "бока" - он щелкает пальцем свободной руки по маминым часам на моем запястье... И вновь, знакомой до рвоты блатной скороговорочкой - злобная, взахлеб, шипящая брань по "фене", с придыханьицем эпилептическим, и дешевым выкатом совсем закосевших глаз - чтобы напугать...
...Звонко - как там когда-то, на мосту в Братске - лопается, лампочка-голова! Разлетается тысячами осколков привидевшийся Мир Света, куда, мне казалось, мчал меня вдруг исчезнувший поезд счастья...
Звенящий туман злобы враз возвращает меня в мой мир Реки...
... Коленом под брюхо ломаю его надвое... Вылетевшее перо звякает стеклянно о железо раскрытого перехода... Бью еще и ещё под… упавшую в проход челюсть, сбиваю под тормозной штурвал… рву ручку наружной двери тамбура... С грозовым грохотом ночи, с мокрым ледяным ветром хода врывается в тамбур, хватает сердце, когтит расколотый мозг звериная хмельная веселость - убийца..
... За мокрые волосы выдёргиваю и кидаю его через порог гремящей раскрытой пустоты...
...Но сильные жесткие руки захватывают меня и отрывают от двери в ночь... И еще руки... множество рук - отнимают добычу... И я рвусь... Я пытаюсь раскидать заполнивших тамбур людей...
* * *
...Засыпаю в плывущей постели, укутанный мягкими пушистыми одеялами, прогретый кипящим чаем с незнакомым горьким вином...
...Засыпаю... Но успокоиться не могу: сквозь тихий гул парящего в пространстве вагона догоняет меня Черная Река Памяти...
* * *
Солнечным утром, на пятые сутки пути поезд подходит к перрону Ярославского вокзала.
...Отец... Старенький отец мой, без которого прожил я жизнь, встречает меня... Один...
Как в вещем безымянском сне...