Неандертальца ищу... Роман-идиот венок романов

Из некоторых рецензий и откликов на роман Вячеслава Киктенко
"Неандертальца ищу"

                Анонс-запевка книги
«…в последнее время стал замечать: хожу по улицам, еду в метро – высматриваю неандертальца…
О, я хорошо научился отличать его от кроманьонца. Черты его, почти неуловимо отличные от большинства современных двуногих, дикое и притягательное благородство этих черт, – глубоко скрытое благородство, могущество духа его, вот что меня влечёт в моих поисках!..»

                Вячеслав Киктенко
 
Из отзывов:

"Роман перечитал с начала до конца. А затем с имеющегося (пока) конца до начала. Помнится в недавние «плохие-хорошие» советские времена звучала песня со словами: «Есть у революции начало. Нет у революции конца!» Убедился в правоте этих, вызывающих в те годы ёрнические настроения, слов. Есть роман! Есть у него начало. И нет конца. Автор назвал своё дитя (через дефис) «идиот». Возможно, в связи с кажущимся (на первый взгляд) хаосом повествования? Но именно так – беспорядочно, роятся в мозгах нормального человека мысли. Вынашивать одну думу, не отвлекаясь, не скача по сторонам, могут лишь идиоты и гении. (Некоторые считают, что это одно и то же.) Так вот, хаоса в романе не больше, чем в жизни, которой он наполнен.
Автор ищет неандертальца в толпах кроманьонцев. Увы! В первозданном виде эти особи не сохранились. Возможно, где-то в подземном (или подводном?) мире они обитают ныне. И здесь невольно вспоминаются легенды о чуди. Вариант одной из них приводит Н.К. Рерих: Согласно этой легенде чудь “не закопалась”, а ушла тайными подземельями в неведомую страну. “Только не навсегда ушла Чудь, когда вернётся счастливое время и придут люди из Беловодья и дадут всему народу великую науку, тогда придет Чудь со всеми добытыми сокровищами”.
Какому народу даст Чудь великую науку? Наверное, не кроманьонцам!
Чудная чудь. И такие же неандертальцы! А не тождественны ли эти понятия? Чудаки! Не такие, как все! «Сторонние люди», - так именует автор романа тех, в ком он узнаёт «иных», не поражённых искусом однозначности, людей. Только не сторонние они, а потусторонние! «Они – Дети! И это главное. Как нож сквозь масло, они проходят сквозь гибнущую цивилизацию кроманьонцев. И – не унывают, не унывают, не унывают никогда!..» Потусторонен Велимир Хлебников, мечтающий о том, чтобы «Породе русской вернуть язык Такой, Чтоб соловьиный свист и мык Текли там полною рекой». И пишущий на этом языке. Мыслящий этими забытыми образами далёкого общеславянского прошлого.
Потусторонен, не влезает в тесные кроманьонские шкурки Великий Индюк.
Почему они другие? Интересен вариант ответа автора романа: «Самодеформация мира… у писателей и художников это не редкость. С годами художник начинает видеть мир не таким, каков он в своей первозданности, а через призму образов, им же самим и нагромождённых за долгую творческую жизнь. И он уже не может создать ничего свежего, ибо сумма технологий, наработанная им, ведёт по проторенной дорожке, а в итоге разрастается масса образчиков. И он становится большим, заслуженным… а по сути – творческим нулём. Но теперь ему кажется, что он Творец, по крайней мере творец своего , который лучше созданного уже. Так, вероятно, думал Денница, взбунтовавшись против Бога. А самодеформации мира художник уже не видит, ибо выпал из творчества, из детства. Редкий поэт и художник несёт в себе детство до конца, но уж в этом случае он до конца непредсказуем, свеж, молод, ошеломителен. Таким был великий неандерталец, великан и ребёнок Хлебников».
Сохранить в себе ребёнка! И быть при этом великаном! Простые, но для абсолютного большинства «творящих» всё же нереализуемые советы. И поэтому, как мудро заметил Великий на клочке «тюремной» бумажки: «Есть стихи – стихия. Есть – поисковая система».
Многие размышления автора звучат в унисон мыслям читателя. Но вот облачены они порой в краткие и, в то же время ёмкие, формы. Метафоры! Пример: «…Россия – сборище душевнобольных. Очень души болят у людей.Наверное, нигде так не болят, как в России…». Или: «Красота Божья, а не просто красота спасёт мир. “Просто красота” – губит, а не спасает. Тут разврат, тут не Благодать… Спасти мир способен лишь Тот, Кто его и создал…».
Очень много интересных, глубоких мыслей автора, текущих «потоком разных рек». Тем. О Главном человеке. О главном русском расколе - между Чёрной и Белой костью. О «европейскости» и «русскости» нашей поэзии. (К представителям «русской» я добавил бы ещё Николая Рубцова.) О совести. Интеллекте и уме. Архитипах русского человека. О мыслях-победителях и мыслях-слабаках. О благодарности и ненависти. О первом поцелуе.
И о многом, многом другом, что составляет нашу жизнь.
Неандертальца следует искать в себе!

Хочется, чтобы «роман-поток» (он не идиот!) прочитали думающие люди. Для этого автору придётся всё же структурировать его. Разбить на главы. Дать каждой из них название, для которого можно использовать любые слова и предложения из текста соответствующей главы. Уверен; читатели потянутся! Потусторонние, или просто чудные (в неандертальском смысле) люди, ещё встречаются!.. Рынок ещё, слава Богу, не всем повредил души и мозги! С ним можно бороться, как это делал Велимир Хлебников:

«Сегодня снова я пойду
Туда, на жизнь, на торг, на рынок,
И войско песен поведу
С прибоем рынка в поединок!»

С искренним уважением,
Александр Чашев



"...первый поцелуй – поцелуй вселенной. Не цветной карнавал, но прикосновение – в ослепительной белизне новых одежд – к первооснове миров." Ничего себе, как написали! Произведение, конечно, потрясающее, Вячеслав. Начала читать Ваш роман "Неандертальца ищу" вчера, сегодня закончила, и не считаю время потраченным. Скорее, вложенным..."

Анна Пушная   


"...как и предполагал с первой строчки - отличное произведение. Читал долго, вдумчиво. Собственно, задуматься можно над каждой строчкой... Текст втекает в предназначенную ему ёмкость лабиринтов тонкого тела - показатель того, что его надо было обнаружить, найти, почувствовать. Такое вот ощущение...  Прекрасно показаны странствия души в лабиринтах материального... не стану заострять внимание о поэзии прозы, это - отдельное. Это выполняет функцию привлечения текстоманов, просто наслаждающихся языком. Таков, отчасти, и я... настоящее произрастает изо всего, что трепыхается порой за стами печатями, за толстым слоем шоколада-крема- дёгтя-литосферы общественного сознания... - ВОТ ОНО, НАСТОЯЩЕЕ!!! Не надо бояться. Боящийся несовершен в любви - Боже, до чего верно..."

Сергей Казаринов

 

"...Книга потрясает. Жить легче. Потому что читаешь Правду, слышишь ее от единомышленника. Мощь, энергия, образность!
Форма! Только в такой форме – афористичной – и писать в наше время...
... а может, чересчур насмешливости, цинизма?.. Ведь поначалу книга воспринимается как крик боли...
Есть потрясающие прозрения.
Много дискуссионного. Что ж! Книга задевает, не даёт скучать!.."

Сергей Колчигин



«…прочел и сразу вспомнилась вся русская литература вместе и к тому же русский человек весь…
Метафора «неандертальца» мне близка и понятна, а сама книга весьма и весьма…
Я уже давно не читал ничего такого…
Интересно, есть ли ещё у такого письма перспектива вообще? Странно, но взбалмошное сочленение прозы и поэзии  смотрится удивительно органично… Сплетение русского поэта и русского интеллектуала в одной фигуре – это ещё тот феномен!..
Спасибо. Провёл несколько совершенно не зряшных вечеров…»

Валентин Акудович


Вячеслав Киктенко



«НЕАНДЕРТАЛЬЦА ИЩУ…»
     (Роман-идиот. Или – «Венок романов»)


Первая Часть
   «Неандертальцы, ау-у!...»


1. Слоны и мамонты.
***
Неандертальцы говорили медленно…
***
Неандертальца ищу...
***
В последнее время стал замечать: хожу по улицам, еду в метро – высматриваю неандертальца…
О, я хорошо научился отличать его от кроманьонца. Черты его, почти неуловимо отличные от большинства современных двуногих, дикое и притягательное благородство этих черт – глубоко скрытое благородство, могущество духа его, вот что меня влечёт в моих поисках!..
***

Неандертальцы любили холод. Теперь любят тепло. Но оно живёт на других континентах. В России не живёт.
Холодно в России! Останки ледника, однако...
Мамонты здесь обитают, а не бритые слоны-скинхеды. Подумать только, в России вечная мерзлота – на две трети страны!.. И кто же здесь живёт? А – Русские…
А кто же они такие? Ну, пожалуй, вся эта книга о том. В сущности, она, конечно, о неандертальцах, о великанах, о детях…
Но всё же.
***
Неандертальцы не погибли. Они просто исчезли. – Ушли в иное измерение.
Но они – здесь. Знаю...
***
Нет, совсем плохого о кроманьонцах я не скажу. Да особо плохого и нет в них. Но – жиже они, жиже… умнее, подлее, и – гораздо, гораздо гармоничнее, гибче по отношению к постоянно деформирующемуся миру…
Ах ты, Господи, кроманьонец…кто ты?
Как о тебе сказать понежнее?
Может быть, так? – Провонявший корвалолом…
***
Нет, кроманьонцы не истребляли неандертальцев, как более ловкие и слабые твари обычно истребляют более сильных и неуклюжих. Враньё это всё, анахронизм «олимпийцев», лепил учебных пособий. Теперь, когда найдены древнейшие стоянки и пещеры неандертальцев  (почти по соседству со стоянками кроманьонцев той же поры), их наскальные рисунки охрой, и даже остатки их диковинной письменности, стало ясно, что вовсе они не враждовали между собою, а просто жили наособицу. 
***
Разные уклады, разнящяяся внешность, структура психики и нравственных основ – всё было разным. И не надо им быть вместе, лучше каждый отдельно, они это хорошо понимали, и не враждовали, а просто жили на раздельных территориях. Но генотип-то у тех и других одинаков, набор хромосом также – неясным образом – перехлёстывался...
***
Скажу малокомфортное: неандертальцы наши прародичи. Учёные этого так уж впрямую ещё не утверждают. А мне и не надо их доказательств и утверждений (всё равно «утвердят»), я это без них знаю. Хорошо хоть, обнародовали научный факт, который уже просто неприлично было скрывать. – Анализ ДНК неандертальцев показал: из ста процентов генома современного евразийца десять процентов  идентичны  неандертальцу.
Что интересно, геном негроида совершенно иной – там нет  этих процентов. Вот он где, водораздел Евразии и Африки: неандертальцы жили на наших территориях! Мы – их потомки и родичи…
Ну, это так, для маловеров.
***
 И, конечно, если возникали у тех или других племён «демографические проблемы», там действовали по принципу взаимовыручки.
А чего ж и не выручить соседа?

«О, панспермия!.. С Юры, с Перми
Протягновен вагине я,
Моя любовь не струйка спермы,
Не утомлённая струя,
Всей планетарной биофермы
Нежнейший взрыв – любовь моя!..»
(Гипериндюк склал. О Великом Индюке подробности ниже)

***
Подозреваю, что и великие любовные трагедии там случались. И вылись, и мычались первобытные эти трагедии певцами любви на голых ветрах, среди гулких скал, в глубинах пещер, и слушали их потрясённые соплеменники, и проливали слёзы, но… помочь ничем не могли. У каждого – судьба своя, свой путь.
Это тайна, которую ещё предстоит разгадать, тайна двух параллельных миров, тайна их взаимной любви, незнаемой ныне…
***
Зуб и Капелька

…Зуб укутал мохнатыми, тёплыми кусками мамонтовой шкуры детей и уложил их спать в дальнем, самом тёплом углу пещеры. Подвинул  выкорчеванный   пень, уже порядочно обгоревший с одной стороны, поближе к огню, дотлевавшему в середине каменного жилища. Направил потоки дыма деревянными заслонами в аккуратно продолбленное отверстие каменного свода пещеры. И только после этого раздвинул плотно сплетённую из толстого хвоща колючую занавесь, надёжно прикрывавшую каменное устье пещеры. Зуб вышел за добычей.
Тяжёлое солнце больно ударило по глазам после полумрака пещеры. Ещё бы! Лишь тлеющее мерцание никогда не гаснувшего огонька освещало его жилище, а здесь, на резком свету и просторе, Зуб невольно прижмурился и отвернулся от солнца. Освоившись на свету, побрёл, было, к соседям, но вспомнил с досадой, что вчера уже побывал у них, и вернулся ни с чем.
 Не хотелось оставлять малышей одних, но Урыл, охотник из соседней пещеры, только злобно и неуступчиво заурчал, когда Зуб попросил, чтобы его жена Угляда посторожила детей, пока он будет разделывать мамонта, вчера попавшего в его хитрую, укрытую лапником яму и вчера же добротно забитого камнями. Разделка требовала не только сноровки, её-то Зубу не занимать, но и времени.
Хорошо ещё, что успел ночью отточить чёрный, порядочно уже  иззубренный базальтовый нож. Он требовался не только для разделки туши, для этого годился и простой гранитный топор. Острый нож незаменим для более тонкой работы – аккуратного и чистого отделения драгоценной шкуры от мяса…

***
…два параллельных мира, которые – всё же! – пересекались, пересекались! И не так уж редко, по-видимому. Именно – по  видимому. Ведь я же вижу их! Въяве вижу, на улицах, в магазинах вижу…
Ну, не  так чтобы совсем тех вижу, но черты их узнаю. Вот, к примеру, – Баски. Откуда они?..  В них сохранились более, чем у других, рубленые черты лица, «корявость» некая… или, вот, скандинавы… но о них разговор особый. Или, вот,  северные русские – там такие встречаются!.. 
***
…а вот – покатый лоб, нередко низковатый, «сплюснутый» (Максим Горький, к примеру), выдающиеся надбровные дуги (Лев Толстой)… особый, более мощный костяк, особая волосатость… да я не столько уже в детали всматриваюсь, я  более ощущаю эманацию, чую Образ Неандертальца. Всего. Целиком. Сразу.
Конечно, и черты кроманьонца там непременно проглядывают… но если превалирует Неандерталец, я это сразу чувствую – родной!
***
Кроманьонцы – сгоревшие звёзды. Мы ещё видим свои собственные, горящие в небе, во вселенной, во времени  – хвосты, искры, огненные полоски, но…
Эра кроманьонцев сгорела. Сгорела не вся, и не всё в ней, конечно, сгорело. Сгорело пошлое, хапающее, недальновидное, составившее в конце эры – несоразмерно Поэзии – большую часть смысла. Замысла Жизни...
***
«...вдруг вспышка ослепит – под илом жизни жирным
Блаженно заплелись, не разлепляя век,
Паук в глухом трико, червяк в чулке ажурном,
В пушистой шубе зверь, и голый человек –
С пучками в голове... под мышками... в паху...
Один, как дьявол, наг, один не на меху,
Один, издавший смех, один, впадавший в грех,
Один, снимавший мех
(Один за всех) –
Со всех!..»
(Здесь и далее по тексту почти все стишки – останки архива Великого. О нём ниже)
***
…не сказать, чтобы вовсе бесславно сгорели кроманьонцы, но культура и цивилизация явно несоразмерны расширяющимся полям информации, мощи вселенной, нового неба, в которое мы вворачиваемся – поворачиваемся ещё, неуклюже там проворачиваемся…

***
Время Неандертальца – извернувшись через самоё себя – возвращается на землю. И это стоит отдельного большого разговора, беседы об исчезающей современной цивилизации, о её Преображении. Надеюсь…
***
«…помню историю странную эту:
Мамонт, ушедший в могилу-планету.
Кости громадные, знаки дорожные:
«На пути История. Осторожно…»
***
…ушли неандертальцы в неведомое измерение не от климатических каверз, и уж вовсе не от булыжников и топоров кроманьонцев.
Нет, они ушли от – Обиды. От великой обиды за нарождающуюся цивилизацию – подлую, вероломную, хапающую… они увидели её в самом начале и, развернув это начало в мысленной перспективе, ужаснулись...
И предпочли уйти.
***
«Мамонты ржавые, как дирижабли,
Скрипят на канатах, поскрипывают…
Эпос планеты, космос державы,
Скрежет зубовный Истории
 ржавой
Постскриптумами…»

2. Потоп.

Постскриптумами Истории – очередными – были останки Мамонтов.
Но не только. Много их, этих останков-постскриптумов. Останков и предостережений много… выводов мало.
А что за ископаемыми? Потоп? Или он – перед ними? Да и сколько их, потопов? Никто не сочтёт… только снова и снова – потоп, потоп, потоп!..
Предвещанный древними, он сегодня актуальная тема.
Изо всех экранов галдёж о новом Потопе.
Кому-то это нужно…
Учёным? Астрологам? Политикам? Какой-то ещё мировой сволочи?
Какая выгода?.. А, может быть, никакой выгоды? Тупик, и всё?..
***
«…входит один в кабинет
Грустно глядящий бандит.
Говоришь ему – нет!
А он глядит и глядит.
Вспомни, мол, неолит…
…а потом приходит одна
И говорит – я вам жена.
Внучка мамонта и слона…

***
А не сами ли кроманьонцы, изверившись в себе, этот Потоп приближают, и кликушествуют в самоутешительной истерике,  и видят в нём спасение, как избавление… от  кого? Да от самих же себя!..
«…и воды, и вечные воды шумят…»
А предвестья небес? А метеоритные дожди, а поезда астероидов, взявших курс на планету Земля? Кто их «прогнозирует» и приближает? Кто погибельно трактует видения Майя? На декабрь 2012 года древние индейцы назначили конец старого и начало нового календаря. Плюс парад планет. Новый рисунок звёздного неба. Только и всего. То есть, с 2013 года исчисление истории, возможно, пойдёт не привычным делением на «до нашей эры» и «наша эра», а – Новые Времена.
Тоже мне, конец света… размечтались!
***
Впрочем, красиво жить, тем более мечтать не запретишь… Конец Света…
А может быть, речь идёт о конце Нового Света? То есть, древние индейцы говорили о новом потопе, который хлынет на их континент, а не на всю планету? В таком случае понятен американский интерес к новым территориям, на которые придётся переселяться.
А значит, и «волну погнать» в масс-медиа не лишнее, и сделать «проверку на вшивость» – погромить часть Африки, Азии, Европы, а там подобраться и к России, которая – по всем прогнозам – чуть ли не единственная из всех стран уцелеет, благодаря мощной тектонической плите под Евразией...
***
Сами же кроманьонцы, надоевшие себе, испугавшиеся себя, размечтались и придумали утешительную страшилку.
…и звёзды, и вечные звёзды летят…
Обрыдли мелочность, несправедливость, равнодушие... всё! Всё бессмысленно, когда пожрать в три глотки и потрахаться где угодно, с кем угодно, потрахаться сейчас, сейчас же, не откладывая ни на секунду!.. – Вот Апофеоз, вот Цивилизация!
Соки сосать, землю сосать… сла-аденько… поди, не откажешься…
***
…и воды шумят,
…и звёзды летят…
***
…а земля-то – махонькая…
***
…вот и ропоты зашумели, и небо переменилось, и океаны, и  звёзды…
***
…воды шумят…
…звёзды летят…
***
Никуда не летят. Мы – летим. Всегда летим во вселенной. Хотя и живём в провинции, во вселенской глухомани, в маленькой солнечной системке, на отшибе Млечного Пути, в глухой-глухой деревеньке... а мним о себе…
Ну, прямо столичные жители вселенной!
***
«…и расцвёл ветвистый свет в горсти
Яблонькой у Млечного Пути…»
***
«Беда, Беда! – вопиял в телевизоре заслуженный учитель литературы – дети перестают воспринимать язык Пушкина!.. Хлебникова им, видите ли, подавай…»
***
Великий Велемир… Великий Неандерталец Хлебников!..
***
А вот задолго до того: Давид – кроманьонец. Голиаф – Неандерталец. Голиаф мощнее Давида, но тот хитрее, – не на «честной бой» пошёл, а заложил камень в пращу.  «Контактного» честного боя не получилось. И всё пошло вразнос. Кроманьёнцы начали диктовать свои законы.
В том числе законы Истории…
***
…Адам зарыт в Неандертальце…
***
Вообще-то эта книга о Великанах. О тех, кто не выдержал глобального нашествия лилипутов на планету и ушёл в иное измерение.
***
…Зуб шёл своей, только ему ведомой тропой, время от времени оглядываясь на родное стойбище, где копошились возле пещер и шалашей проснувшиеся собратья. Они уже разводили костры, протяжно и доброжелательно перекликались, приветствуя и поздравляя  друг друга с благополучно наступившим днём, с новым, опять засверкавшим над стойбищем солнцем. 
Ни в коем случае нельзя было рассекретить тропу, а с ней и тайное логово, ямину-засаду, куда он за свою долгую тридцатилетнюю жизнь заманил уже не один десяток мамонтов. Так устроена жизнь – утешал себя Зуб. Не он её устроил. Зуб принимал её такой, какова есть, и старался не задумываться, не казниться гибелью мамонтов.
Они, мохнатые и великие, ни в чём не виноватые перед Зубом, погибали, но дарили жизнь ему, его племени, любимой жене Пикальке, нарожавшей Зубу трёх мальчиков, а на четвёртой – целой тройне девочек – истекшей кровью…
Зуб бился головой о скалы, весь искровянится тогда, искалечил надбровные дуги, истёр о камень и сплющил уши так, что они с тех пор словно прилипли к вискам и потеряли растительность. Но не погиб. Что-то держало его на этой угрюмой, беспощадной, и всё же прекрасной молодой земле. Всего-то около трёхсот тысяч лет, как уверяли старцы и звездочёты, прожило его племя на этой земле. Разве это срок?
Но горе есть горе, и оно не знает срока. После смерти жены он не хотел больше жить, и в горе своём осознать не мог поначалу – что, что его удержало на этой земле?
Потом опомнился – дети. Конечно, сородичи не бросили бы их в беде. В племени Зуба жили благородные, добрые люди, но сироты никогда бы не заняли в жизни и судьбе достойного места. Мальчиков скорее всего не посвятили бы в охотники, и они вынуждены были б всю жизнь занимать вторые, если не третьи роли – сторожей, разделочников, костровых.
И уж, конечно, своей собственной пещеры им бы не досталось. Во всяком случае, на привычной, родной, исконной территории родного стойбища у Красного скального плато. Там, где вечерами, на закате, в ясные дни заходящее солнце показывало причудливые световые картины для всего племени. Да, это было зрелище!..
Великолепную пещеру Зуба заняли бы другие, кормильцы его детей. Так было заведено по старинному обычаю племени, и он уже ничего не мог изменить.
Судьба девочек вообще представлялась туманной. Роль третьих или четвёртых жён Родоначальника была бы не самой для них плохой. А скорее всего, судьба общей прислуги племени ожидала бы их, оставшихся сиротами без могучего Зуба…
***
…во многих эпосах мира  молвлено о великанах, о лилипутах. Задолго до Свифта. Помню, ещё в юности поразил меня один эпизод из кавказского эпоса «Нарты». Нарты были великанами – благородными, трудолюбивыми, бескорыстными. Они были немногочисленны, в отличие от обычных людей, которые плодились, как мурашики, по всей земле.
И однажды, в поисках новых земель, добрались эти «мурашики» до обиталища Нартов. Раскинули шатры, шалаши, стали строиться, жечь костры, разводить скот, торговать – не обращая ни малейшего внимания на Великанов-Нартов, истинных хозяев этих благословенных мест.
Людишечки-мурашечки уже успели понять, что Великаны не способны на агрессию, низость, и потому совершенно их не опасались. Только упорно, метр за метром «наезжали» на угодья Нартов. И тогда Великаны, которые могли раздавить всю эту мелкую хищь одной пятою, собрались и решили:
«Пришёл маленький человек, надо уходить…»
И, сказав эти великие слова, ушли. Сначала в снежные горы, а потом – в иное измерение. Мне так видится... да я это знаю, знаю!
Но ведь и они, Великаны, видят нас, знают о нас всё, и, кажется мне, незримо помогают нам. А вовсе не враждуют, не борются с маленькими…
Чем это доказать? А ничем. Верю, и всё.
***
«…прочтёшь порой: «Вся жизнь – в борьбе».
Становится не по себе.
Язвят все розы…жгут уста…

Какие грустные места!»
***

…а ещё точнее – эта книга о странных людях.
А ещё-ещё точнее – о сторонних людях.
Просьба не путать с посторонними…
***
3. Тля

С посторонними просьба не путать, граждане. Граждане, посторонитесь, Неандерталец – Мужик. Мужик с большой буквы. А кроманьонец, это тот самый, кого подразумевает неудовлетворённая женщина, с тоской вспоминая о Настоящем, о Сильном: «Мужиков не осталось… измельчал мужик…»

***
…и при чём тут олигархи? Человечество проворовалось! Кроманьонцы, мля… Одно слово – кроманьёнцы…
***
Сколько раз, сидя где-нибудь в кафушке-пивнушке, в компании серьёзных честных мужиков, клеймящих наперебой воров при власти, растащивших страну, вдруг ловил себя на подозрении: а вдруг они не воров клеймят, а завидуют тем, кто оказался на жирном месте?
Я начинал вслушиватьсяч не в смысл слов, а в их тональность, и почти каждый раз с ужасом обнаруживал – а, пожалуй что, догадка моя не зряшная. Завидуют. Да ещё как!
…а и то ведь сказать, двурукому-двуногому, хапающему существу никак, выходит, нельзя не позавидовать тем, кто оказался у кормушки. Ну, никак! Сами руки так устроены, что пальцы на себя тянут, а не от себя, сжимаясь в кулак. Вот кабы наоборот…
Но тогда и человечество было бы совсем иным. А мы уже так привыкли друг ко дружке, к слабостям своим, к мерзостям своим… да и вообще – жалко человечишку…
***
После Коперника человек вообще растерял величие. Кто он отныне? Тля во вселенной, и всего.
А вот когда солнце вращается вокруг земли, когда земля плоская и стоит на трёх слонах, а те на гигантской черепахе, когда самая большая планета – Луна, и она послушно вращается только вокруг Земли, а на земле стоит Человек, тогда он велик, тогда он пуп земли и царь мира. Вот тогда можно вершить великие дела. И ведь – вершили!
***
«…будто это простое полено,
Из которого выдрали нерв,
Деревянные стены вселенной
Изнутри точит вдумчивый червь,
Под беспечною кроною лета
Он глюкозною грёзой поэта
Наливается, тих и багров,
И громадными гроздьями света
Осыпается осень миров…
***
Сторонние люди – нынешние великаны. Они не такие, как все, они – мощные неандертальцы (несмотря на невзрачную видимость) в хилой среде кроманьонцев. Вот их-то я ищу, о них пою. Они не такие, как все.
Те куски, что вошли в эту книгу – о Рабочем, о Васе-Чечене, о великих Аксакалах, подбрасывающих кости над арыком, увитом травой, о Великом чудике Индюке и о многих других, с которыми ещё встретимся – вот они-то и есть сторонние люди.
Они – Дети! И это главное.
Как нож сквозь масло, они проходят сквозь гибнущую цивилизацию кроманьонцев. И – не унывают, не унывают, не унывают никогда!..
***
«…я иду по ковру.
Ты идёшь, пока врёшь.
Я богатый – не вру.
Ты убогий – орёшь…»
***
…последние столетия русская (светская) поэзия, по форме своей (и по приёмам, так или иначе зависящим от формы) была европейской. Факт этот бессмысленно отрицать хотя бы потому, что начиналась силлаботоническая наша поэзия с переводов европейской классики, «Телемахиды», Горация и прочих великих образцов европейской поэзии. И уже только много позже смогла пробиться к самой себе (уточняю – почти к самой себе!), к тем вершинам, которые и доныне сверкают во всех хрестоматиях.
Но ведь и у Баркова (кстати, переводчика Горация, а не только автора похабных виршей, многие из которых ему попросту приписаны, как большинство рубаев – Хайяму), и у Пушкина взгляд был ориентирован сперва на Европу, а уж потом на Россию, на её истоки.
Молодой Пушкин вышел из Парни, из его «Войны богов», чем и объясняется фривольность ранних сочинений. Собственно русский Пушкин начинается с отеческих преданий, с «Руслана и Людмилы», с великого вступления к этой поэме: «У Лукоморья дуб зелёный…»
***
…а, кстати, Лукоморье – река или изогнутая часть моря, его залив? Этот вопрос мучил меня с детства. И никто мне не дал ответа. Все врали. Вот и я вру. Главный закон творчества: «Не соврёшь, не расскажешь…»
***
…Ближе к полдню Зуб подошёл к Реке, сверкнувшей на солнце весёлыми искрами. Всё. Туда, за Реку нельзя. За Рекой жили Другие. С Другими был давний, никогда не нарушавшийся договор – они сами по себе, мы – сами по себе. И это длилось с незапамятных времён. Нельзя, и всё. И вам хорошо, и нам. Так рассудили когда-то сами Великаны – рассказывали старики.
Великаны обитали за ближним хребтом, но наведываться к ним, даже за простым советом  без чрезвычайной надобности, не полагалось. Да и сами, без помощи Великанов, управлялись неплохо. До поры до времени…
Зуб наклонился к прозрачной Реке и стал зачерпывать пригоршню за пригоршней вкусную ледяную воду. Напился вдоволь, медленно встал с коленей и распрямился во весь рост. Томила полдневная жара. Зуб скинул меховое оплечье, снова зачерпнул воды и  стал протирать мокрыми холодными ладонями запотевшие плечи, спину, шею.
Силы и бодрость возвращались. На всякий случай Зуб оглядел местность, тропу к водопою, невдалеке от которой скрывалась под ветвями и травой его западня, не прячется ли кто в кустах. Никого, кажется, не было. Река спокойно текла и ясно переливалась под солнцем. Вдруг, неподалёку от берега в воде плеснула большая белая рыба. Зуб внимательно всмотрелся в прозрачные прибрежные воды, и тут…
И тут он увидел её…
***
Поэзия… что это и кто она такая? Особенно русская. Несмотря на гениальные взлёты, она во многом так и осталась европейской – по форме в первую очередь. Ну разве сравнить русские былины с их протягновенным ритмом, с их долгим дыханием, объемлющим всю долготу русских немеряных пространств, со светской поэзией? Страницу занимает один только проход по борозде Микулы Селяниновича. Его зачерпывание из лукошка пригоршни зерна и разброс её в правую сторону. Ещё страница – по левую сторону. Вот это Ритм! А исторические, народные песни, сказки, пословицы, поговорки?..
По форме светская поэзия была и осталась европейской. Это в первую очередь. 
А во вторую – по содержанию.
Да, осталась европейской, и не столько по сути (глубоко русской в великих образцах), сколько по тому содержанию, что неизбежно несло в себе следы «орфического» соблазна, основанного на грехе, на любовании грехом, на сладострастии.
Предшествовавшие силлаботонической поэзии два века – 16 и 17 века – были тоже не русскими в нашей светской поэзии. Подчёркиваю это ещё и ещё – народная поэзия, в отличие от светской, всегда была исконно русской и по форме, и по сути. Но она была устной, и шла  параллельно письменной…
***         
«...ни моды, ни мёда, ни блуда, ни яда,
Ни сада…
Какая ты, к ляду, наяда?..»
***
4. Таянье тайны
 
Ни блуда, ни яда не выцедить из силлабического, слогового русского стиха.
Но зато уж из послереформенного, силлаботонического – сколько угодно.
Даже более чем угодно.
Так раскололась русская светская поэзия на два материка – до реформы и – после реформы. Настоящими реформаторами нужно признать всё же не Тредиаковского с Ломоносовым, они лишь первопроходцы, честь им и хвала, но, в первую очередь – Баркова, а вслед за ним и Пушкина. Только после них так отчётливо стала ясна эта  «реформа», которая, по глубинной сути, ни хрена не стоила…
***
…да ведь и весь русский мир чуть ли не изначально был расколот на два лагеря. На Чёрную и Белую кость. Эту бытийную трагедию ещё только предстоит осознать, добравшись сперва до Русского Раскола, до дружинно-княжеского культа…
Но мы сейчас о последствиях поэтических.
В 16-17 веках царствовала в России польско-латинская силлабика, очень неудобная для русского языка, словно телега на квадратных колёсах...
Но вот что удивительно – этот слоговой, а не тонический стих практически исключал соблазн сладострастия. Самые крупные поэты той поры Симеон Полоцкий, Карион Истомин, Сильвестр Медведев писали назидания и поучения юношеству, правила поведения в церкви, в быту – и ничего более. Не знаю, как тогда воспринимались эти вирши, сегодня их мало кто способен прочесть без зевоты…
***
«…Медленно мысль проползает  людская,
Роясь в барханах зыбучих песков,
Как черепаха, уныло таская
Вычурный панцирь веков,
Где мозгов –
Как в черепах
Черепах.
Да и всё остальное
Тоже смешное –
Череп, пах…»
***
…одно несомненное достоинство у тех виршей было – полная свобода от греха, соблазна сладострастия, приплывшего к нам с «раскрепощением» стиха, современного силлаботонического стиха, основы которого принято вести от Пушкина. Вообще-то надо  вести от Баркова… но не в этом суть.
Суть в том, что магический кристалл, о котором писал Пушкин, оказывается вовсе не статичным, но – подвижным. И при небольшом даже повороте его во времени некоторые грани и стороны этого кристалла уходят в тень, а из тени выступают иные, дотоле не очень-то видимые...
***
…большая белая рыба медленно приподнялась над водой, зафыркала, завыгибалась всем телом, стряхивая воду, и медленно вышла на берег. Зуб едва не свалился на землю.
В глазах у него потемнело. Он потряс головой, и  взгляд слегка прояснился. Рыба оказалась молодой, совсем незнакомой женщиной, не похожей ни на кого из тех, кого он встречал прежде.
Зуб очень любил свою покойную жену Пикальку, не мог забыть ни её, ни первые юношеские их встречи. Никто из девушек его племени так и не смог завоевать его сердца. А хотели многие! Зуб был завидной добычей для любой из молодушек. Ещё бы! У него  были широченные плечи, котлом выпиравшая грудь, крепкие руки, короткие, но очень мускулистые ноги, выдающиеся скулы и мощные челюсти. Двухметровый, он казался великаном среди низкорослых соплеменников, и у него была лучшая после Родоначальника пещера. Но Пикалька, любимая Пикалька…
 Он постоянно вспоминал её и грустил, всегда грустил, вспоминая. Вот и теперь, глядя из-за ветвей на диво дивное, явившееся из воды, невольно сравнивал с родной Пикалькой. Жена его, хотя и была самой маленькой среди девушек племени, казалась теперь Зубу очень крупной женщиной. Да и выглядела совсем иначе.
У Пикальки была смуглая кожа, широкие бёдра, плотные мускулистые ляжки, и груди совсем не так вызывающе торчали, как у этой белокожей незнакомки. У этой они прямо торпорщились алыми сосками, задранными чуть ли не в самые небеса. У Пикальки груди, даже в ранней молодости, ещё до родов, свисали нежными полными мешочками до самого пупка. И это очень нравилось Зубу.
Это говорило о здоровье будущей матери. Зато когда уж наливались молоком, они становились прямо-таки необъятными. Такими грудями можно было выкормить не двух и не трёх детишек, а, пожалуй  что, пятерых.  И правда, излишек молока Пикалька сдаивала в большую каменную чашу и относила в закут молоденьких козлятам. А потом, смеясь, говорила Зубу, что у неё не трое сыночков, а ещё добрая половина закута…
***
«Новая реальность!.. Новая реальность!…» – Что? Что такое?
Непростая, видимо, штучка…
***
…мы ещё только судорожно ощущаем потрескивания и вспышки мощных силовых полей информации, которая пронзает отовсюду.
Но пока – не более того.
Нам еще предстоит период акклиматизации в пространствах этой самой «новой реальности»... 

***
Мы только начинаем входить в информационный Океан, ещё не вполне чувствуем его истинный объём, а уже «мировая паутина» начинает нас же самих потихоньку (еще потихоньку) опутывать, забирать в свою сеть, рассекречивать и выворачивать наизнанку…
Уже просматривают со спутников персональные компьютеры.
Снимают со счетов чужие деньги, не отходя от монитора.
Уже сверхсекретная информация может стать доступной для умного противника, а там…
 Что там обрушится на человечество?

***
Это красиво и сильно сказано, про конец света – огненный смерч, падение последней печати, Грозный Суд!..
До Суда еще дожить-дотерпеть надо. А пока мы сами готовим себе суд – мы становимся прозрачными.
Не за горами то время, когда не только наши дневники и сберкнижки перестанут быть тайной, но и самые мысли, помыслы, чувства… а что? Секретные исследования давненько в этом направлении ведутся.
И микрочипы вживляют в мозги. И управляемых роботов делают из людей.
Неужели в мысли не проникнут?
Мозг – субстанция материальная. Рассекретят. И станем мы – друг перед другом – прозрачными и откровенными донельзя. Поневоле станем…
***
«...а как закричат – учти!..
А как заключат – в сусек!..
Всё это ещё – Почти,
А надо уже – Совсем…»
***
Ситуация, когда тайное станет явным, ситуация инобытия.
Нам ещё предстоит судить…  друг друга судить! И сделать некие предварительные выводы из нашего «поведения» на этой земле…
И только потом уже – тот, последний Суд, где предстоит, вероятно, лишь внимать… и каяться… и надеяться…
Мы становимся прозрачными.
  Таянье Тайны…
***
…Зуб неотрывно глядел на незнакомку и никак не мог понять кто она, откуда явилась сюда, на чужую территорию, как одолела большую небезопасную реку?..  Он осторожными манёврами опытного охотника, неслышным и незамеченным перебрался на другую сторону речной отмели, где незнакомка-рыба-девушка отжимала свои льняные волосы.
Крупные капли стекали с длинных прядей по её белому телу, повторяя все его диковинные, дотоле  невиданные Зубом изгибы. Капли медленно проползали меж высоко, даже нагло – казалось Зубу – вздёрнутых, необычно белых грудей, зависали на бёдрах, на ржаном, нежно искурчавленном лобке. А одна капелька, вспыхнувшая под солнцем, повисла на левом соске, и при полуобороте незнакомки в теневую сторону, вдруг отчётливо озарилась багряным светом.
Зуб молча ахнул и прошептал про себя: «Капелька…»
***
…хошь не хошь, а вот, к концу 20 века, с ошеломительным расширением информационных полей, с внедрением Интернета, как бы сама собою стала раскадровываться панорама столетий русской литературы и поэзии. Она оказалась словно поднятой, взвешенной на ладони и сильно уменьшившейся, как прелестная игрушечка. А потому стала отчётливо зримой – оче-видной.
И стали гораздо явственнее, нежели прежде, проглядывать сквозь столетия «изящной литературы» подлинные, корневые  истоки великой русской Поэзии. И стало очевидно, что светская поэзия со всеми её гениальными взлётами, это всего лишь верхушка айсберга, сверкающая вершина, несомненно, но… всё же, всё же, всё же…
Стоит только вновь, через столетия, проникнуть незамутнённым взглядом к истокам русского поэтического мира, чтобы увидеть там, в чистых истоках, не европейские и не азиатские формы, а именно что русские – во всей их уникальности, как бы эта уникальность не осмеивалась и не подвергалась сомнению.
Вообще после двух веков безусловно гениальной светской поэзии  современному читателю кажется, что иного и быть-то не могло, иное просто невообразимо. Ещё бы, такие имена! Пушкин, Лермонтов, Тютчев…
Имена мощные, спорить не о чем.
Но исподволь сложилось ощущение, что современному читателю потребна уже не столько русская, сколько изящная поэзия. А вот отсюда совсем недалеко до пресловутых: «ищячная словесность» и «сделайте нам красиво». То есть – гладенько…
Лишь в 20 веке, после Революции, потрясшей все «европейские» основы и уклады, самым гениальным поэтам удалось заглянуть через те сверкающие (и – ослепляющие!) вершины, приникнуть к истокам, и от них вести свою поэтическую и духовную летопись русского мира.
Это удалось Велемиру Хлебникову, Ксении Некрасовой, Андрею Платонову (он поэт, каждой строчкой поэт!).
***
…нет, всё-таки придётся употребить похабное слово «Бренд». Не хочется, но придётся. И где? В разговоре о России. Ну нету русского бренду у русской поэзии в мире! Нету. И весь сказ.
Можно не продолжать, ситуация ясна и печальна. Но вот, именно во преодоление печали придётся развернуться.
У русской великой прозы бренд есть. Она более русская, чем поэзия. Романы Толстого, Достоевского, странные, никем не понятые пьесы Чехова – это уже давно и прочно мировой бренд.
А вот ни Пушкина, ни Лермонтова, ни Тютчева, ни остальных наших – самых гениальных! – поэтов на западе не знают. И знать не хотят А зачем? Наши поэтические классики открывали для России Европу, а Европе зачем себя снова открывать, да ещё через сомнительные переводы? Европе нужна корневая суть России. А строчить ямбиками они и сами умеют. Приличия ради хвалят наших великих, но не ценят. Во всяком случае так, как мы ценим Гомера, Данте, Гете, их фольклор и мифы – от древнегреческих, до скандинавских – нет, не ценят.
***
А вот что оценили бы, так это воистину русское. Если раскрутить и с толком подать. Ну, вот как русский балет, к примеру. Но для раскрутки и подачи русской поэзии одного подвижника, даже такого, как Дягилев, мало. Здесь должна быть государева воля,  государственная, мощная, поступательная, долговременная программа, а не компанейщина к празднику.
Что, собственно нужно? Собрать для начала с десяток хороших актёров, умеющих петь народные песни, несколько талантливых поэтов, глубоко знающих и любящих русскую поэзию, несколько очень толковых учёных-фольклористов.
И всё, пожалуй, для начала. Команда готова. При условии, разумеется, что средства (да невеликие!) выделены.
Итак, начинаем. Мы поднимаем главный наш клад – былины. И северного, и киевского цикла, и все другие циклы. Отдельно поднимаем пласт сказок. Сказительниц ещё можно найти. Не без труда, но можно.
Отдельно – пословицы, поговорки, байки, былички, загадки. Отдельно – исторические и лирические народные песни.
То есть, поднимаем то, что единственно способно создать настоящий русский бренд в области поэзии для «цивилизованного» мира. И только это воистину интересно на западе – корневая Русь. Им интересно знать не только про опошленную «загадочную русскую душу», но главное – откуда мы взялись, такие великие и ужасные, и пошли быть? Светская поэзия этого не дала и не даст.
Весь мир интересуют не наши споры западников и славянофилов, и даже не татарщина наша, а то, что скрывается подалее, в дотатарской Руси. Там, где формировалась национальная одежда, орнамент, обычаи и манеры, характер. То есть, их интересует (и тут не откажешь в естественности интереса) наше
Осевое Время.
***
Я одно время работал монтировщиком сцены в казахстанской филармонии, много мотался с гастролями по стране, и первое время меня поражал отбор музколлективов. Особенно для поездок за рубеж. Отбирали, как правило, не прекрасный симфонический оркестр, ни виртуозный ансамбль классического танца, не хоровую капеллу, а примитивный – на первый взгляд – ансамбль национальных инструментов.
Поначалу я грешил на восточную кумовщину. Но однажды администратор случайно обронил на пол лист заказов, торопясь по делам. Я поднял его, прочёл и, наконец, кое-что понял….
Иностранцы – сплошь европейцы – просто умоляли прислать им этот корявенький (на мой наивный взгляд) ансамбль народных инструментов!..  Им на фиг не нужен был заштатный симфонический оркестр, пусть даже очень хороший. Своих, экстракласса, полно. Им коллектива с национальным душком, с самой сутью, с нутром ихним хотелось. И они его требовали. И получали. И заключали контракты.
***
А чем довольствуются иностранцы сейчас из всего «национального» нашего – ансамблем «Берёзка»? Народными хорами? И на том спасибо, конечно. Но представим себе последовательно разработанную программу исполнения былин. Без цветного антуража и стилизованной музыки. Просто распевное, внятное, мощное чтение.
И не один раз, и не в одном зале. – По всей стране! Причём начинать надо не с великих «тяжёлых» былин про Святогора, Микулу Селяниновича, Илью Муромца, а с  «малых», более поздних и близких к нам. Например «Добрыня и Маринка», «Дунай и Настасья-королевична», «Васька-пьяница и Кудреванко-царь», «Агафонушка», «Старина о льдине и бое женщин».
То-то люди нарадуются! И насмеются, и напечалуются. Не читают ведь, не знают каким богатством обладают. Говнецом пробавляются.
А сколько красоты, забытой мощи языка, какие нравы откроются!
Ну, да что уверять, маленький пример для начала.
Вот как Змей, полюбовник Маринкин, с Добрыней пробует сладить, после его «визита» к Маринке, соблазнявшей и Добрыню между прочим:

«…а и сам тут Змей почал бранити его,
Больно пеняти:
«Не хочу я звати Добрынею,
Не хощу величати Никитичем,
Называю те детиною деревенщиною,
Деревенщиною и засельщиною;
Почто ты, Добрыня, в окошко стрелял,
Проломил ты оконницу стекольчатую,
Расшиб зеркало стекольчатое?»
Ему тута-тко, Добрыне, за беду стало,
И за великую досаду показалося;
Вынимал саблю вострую,
Воздымал выше буйны головы своей:
«А и хощешь ли, тебе, Змея, изрублю я
В мелкие части пирожные,
Разбросаю далече по чистом полю?»
А и тут Змей Горынич, хвост поджав,
Да и вон побежал…»

Представляю, что будет с залом твориться, если хотя бы эту одну, не самую великую былину умело прочтут! А там и до главных сказаний народ подтянется. Главное начать. А там и скоморохи-песельники, и настоящие гусляры объявятся. И сказочники. И вопленицы. Одни загадки народные, это же кладезь метафор!
Конечно, время не повернёшь вспять, но талантливо явить в нынешнем времени наше великое прошлое очень даже возможно. Главное, захотеть. И проявить волю. Тогда, глядишь, не только модные древнеегипетские  и древнекитайские «Книги мёртвых» изучать станут, но и к своим истокам обернутся. А там такое разглядят!..
***
И не грех повторить опыт «Русских сезонов» – по всему миру. Тут уже размах иной, конечно, тут и музыканты, и  художники должны поработать с любовью, на совесть.
Так создаются национальные бренды. Хоть и не люблю это слово, но для продвижения за рубеж нашего, воистину нашего – годится.
И хорошие переводчики появятся, и философы иностранные «загадочную русскую душу» совсем иначе, чем теперь толковать станут. И перестанут удивляться, наконец, почему это такой «корявый» народ сумел освоить такие тяжёлые земли и воздвигнуть на ней Империю. На одной светской поэзии этого не осознать.
А там, когда снова ощутим вкус к настоящему русскому, особенно к языку русскому, глядишь, и на великого Хлебникова начнём иначе смотреть, и читать его взахлёб, и понимать его сверхзадачу…
***
С Хлебникова много не возьмёшь – для иностранцев. Для них начинать надо издалека, с былин. Недавно заметил, кстати, – рядом с любимым томиком русских были ни одна русская поэтическая книга «не улёживается». Ну не в лад, не ряд! Единственный, кто гармоничен с былинами, это Хлебников. Тут есть над чем подумать, однако…
***
А вообще единственная русская поэтическая книга, которую уже сейчас, без особого труда можно было бы «раскрутить» наряду с европейскими брендами, это «Кому на Руси жить хорошо» Некрасова. Вещь равновеликая «Фаусту» Гёте. Только там мировые проблемы решаются в кабинете, в немецкой лаборатории высокомудрым учёным, а здесь – «во чистом поле» простыми русскими мужиками. И что интересно, ни «Фауст», как художественное произведение, не доведён до ясной сути, «до ума» – не доведён чисто по-немецки, заумно, ни шедевр Некрасова не доведён – чисто по-русски, простодушно. Но обе вещи всё-таки состоялись. И состоялись крупно.
***
…Уже потом, много позже Зуб осознал, что слово «Капелька» вовсе не было случайным. Девушка сама была вся словно капелька – узкие плечи нежно переходили в ещё более узкую, стройную спинку, которая совсем уж невероятно сужалась в поясе. А потом этот пояс плавно переходил в довольно-таки широкие, крутоватые бёдра. Она была странно, даже как-то пугающе длиннонога в сравнении с коротконогими, сутуловатыми, ширококостными женщинами их поселянок. Она была словно волна, тонко изгибающаяся у берегового наката… да, да, – Зуб был честен перед собой – она была волнующа и  волниста… она была частью волны, она была её капелька. Дивная, чистая, тонко струящаяся Капелька.
***
…а не потому ли и сам язык Хлебникова, непривычно русский язык, так трудно воспринимается доныне, что – слишком он русский по сравнению с «устоявшейся», отглаженной европейским ладом лексикой?.. да и формой… да и содержанием…
Пожалуй, ныне ещё одни только дети (нынешние великаны, «неандертальцы») легко и радостно пользуются его языком. Пока они лишь компьютерные пользователи, но время-то идёт… а там и «живое», обиходное  восприятие не за горами…
Стоит заглянуть в аадемические примечания, чтобы осознать – Хлебников не только древнерусский (Русский, истинно русский!) язык воссоздавал, но и персидский, и другие тюркские и европейские языки сливал в могучем Имперском языке. Да, так! А иначе и сама Империя не возникла бы. Он в одном слове сливал русские корни, немецкие суффиксы и тюркские приставки. Он хотел почти невозможного, но единственно великого, единственно верного! Недаром и называл себя «Будетлянин», «Председатель земного шара». Имел право!
***
Крылатый русский гигант, не замеченный лилипутами, летел от самых истоков сквозь всю русскую историю, прямо к 20 веку, к первой Мировой, к Гражданской войне, и язык его, как и сама Россия, менялся на каждом великом изломе.
Вот он летит от истоков… и слова его чуть ли не заумь, заковырки, вроде: «Жила-была барыня… не то чтобы важная барыня, а, так сказать, лягушечка…».
Дальше – иные века, иной язык. Там уже Стенька с его ватагой и тайным языком вольницы, невнятным порою, наоборотным: «Кони. Топот. Инок…» – Как хочешь, так и читай, с любой стороны.
Но не игрушки здесь главное, не тарабарщина вояк-заговорщиков, а стихия зреющего Переворота, где Чёрная и Белая кость – главный русский разлом – могут сказаться бредом какой-то безумной (якобы безумной!) старушки, шепчущей своей хозяйке накануне Переворота страшное: «Слухай, барыня, слухай…» 
Казнят на днях барыню… а за что? Может быть, и за то, что не только пороли веками на конюшнях мужиков, баб, детишек за малейшую провинность, но и за то, что эта бабушка, доброй барыне шептавшая страшное «слухай, барыня, слухай!..» хорошо помнила по рассказам матери, как крепостник  заставил когда-то её собственную бабушку, красавицу, молодую рожаницу выкармливать грудью борзых щенков, у которых при родах померла мамаша-сучка…
***
«…года пылали, люди гибли,
Года, года, года, года
Ладьями огненными плыли,
И пламенели тучи пыли,
И тихо гибли города…»

5. Белая и Чёрная кость.

Города погубленные, года… нужны года и года, чтобы оценить тектонические подвижки Истории.
Однажды Дэн Сяопина французы спросили, как он оценивает итоги их революции. Мудрый китаец посмеялся (без малейшей улыбки): «Великая Французская Революция слишком значимое явление в Истории, чтобы давать ей оценку по истечении всего лишь двухсот лет…»
Когда слышу (в последнее время всё чаще слышу) завывания историков, а вслед за ними и простых обывателей, пущенных в эфир, о том, что революция это нечто противоестественное, а единственно естественна эволюция, то есть ровный, поступательный и безбурный ход развития, я представляю себе…Дерево. Осеннее голое дерево.
Я всматриваюсь в это дерево, в каждую веточку его, и вижу – насколько же она сама по себе жалка, некрасива, корява!..
Вот она вся ещё ровненькая, гладенькая… и вдруг – взрыв. Корявое сочленение, уродливый нарост, сустав… а чуть подалее она опять растёт ровно и гладко, до очередного «взрыва»…
И вот такая она вся, эта маленькая веточка, подобная сотням таких же – корявеньких, некрасивых по отдельности. Особенно осенью, когда всё обнажено…
Я представляю себе это дерево летом, когда оно покрыто густою листвой – какое же оно красивое, гармоничное, непредсказуемо ветвящееся и цветущее! А ведь в основе этого цветения всё же те корявые, некрасивые осенью веточки!..
Так что же тут произошло? Неужели не было страшных, уродующих веточку «взрывов»? Конечно, были. И понимаешь – они-то и были, образно говоря,  теми самыми «революциями» в громадной жизни дерева и в маленькой жизни каждой веточки. А вот ровные и гладкие отрезки на веточке – это, по аналогии, «эволюционные периоды». Они более долгие, протяжённые… но не до бесконечности же протяжённые! Наступает время, и – вот она, «точка бифуркации». То есть, революция…
Есть, видимо, насущная необходимость в этих мощных разрядках – молниеностных разрядах. Быть может, именно они разгоняют застойную кровь, и вновь гонят её по обновлённому руслу?
…а вот представь себе на минуту это дерево с абсолютно ровными веточками… Представил? Ну и как, живое оно?
Да это же чудовищная конструкция, распустившая вкруг себя сотни «стальных», идеально ровных антенн…бр-р!
И вот, несмотря на все ужасы революций, видишь некий умонепостигаемый замысел Целого в корявости отдельных сочленений. Дерево ветвится, цветёт и радует взгляд. А радовал бы тебя тот «стальной», идеальный «кактус»?
Шибко усомнюся, однако…
***
«…станет ладненько всё, что вспенено,
Есть на всё золотой ответ,
Хватит ладана да терпения
До Успения…
Или нет?
Или всё поверяется разумом,
Страстью, всосанной с молоком,
А терпенье кончается Разиным,
Компанеллой и Спартаком?
Ах ты, грусть моя невечерняя,
Беззответная маята,
Торричелева в пыльном черепе,
В гулком черепе пустота...»
(Из тетрадей Великого. Но об этом чудесном персонаже – ниже)

***
Русская Революция… ужасы Гражданской войны, осквернение алтарей, убийства священников, раскулачивание, расказачивание, раскрестьяниванье…всё это болит в каждом русском сердце, в каждой душе болит.
…и видишь на снимках, в документальной хронике этих шакалов в кожанках и будённовках, гадивших в алтарях, разорявших страну, и ненавидишь, и проклинаешь их. И поражаешься только одному: да как же горстка шакалов смогла победить громадную страну, допустить уничтожение Церкви, попрание святого?..
И задаёшься вопросом: да так ли уж свято было всё это, и сама Церковь в первую очередь? И не она ли первая предала старообрядцев, и подпала, почти добровольно, под пяту государеву? И не там ли, после Раскола, было легально допущено предательство самого святого – исповеди?
Священников просто обязывали доносить властям о тяжких преступлениях, в которых каялись прихожане. И Церковь пошла на это, не нашла в себе сил отказать государевой страшной воле…
А в итоге – доносы, а там и битьё кнутами искренних покаянников, и  вырывание ноздрей, и кандалы, и каторга… и, что самое страшное – недоверие и ненависть к Церкви, к попам-подневольникам…
Триста лет после Раскола Церковь просто угасала. И топтали, и унижали её загулявшие в буче, возроптавшие люди… обычные люди. Гадили-то в алтарях не только комиссары, простые мужики гадили!..
Революция, пусть даже чудовищным образом, отделила Церковь от Государства. И остаётся надеяться, что здесь надежда на восстановление…
Только вот путь не краток. Сто лет пытаемся встать, а всё только пытаемся…
***
Но ведь и аристократия наша доблестная столько ненависти к себе накопила за долгие века – умом не рассудить! Не рассудить мужика и барина…
А, собственно, почему он барин? Почему пашет землю один, а владеет и богатеет совсем другой? Этот (не единственный, но главный) вопрос пронизывает всю историю. Остальные сущая мелочь в сравнении.
Если «барин» хитрее, безбожнее, вероломнее своего простодушного соседа, искренне считавшего, что все люди братья во Христе  и не должны обманывать и обирать друг друга, то этот «барин» в силу своего безбожия, значит, имеет право и обирать, и пороть своего соседа, и всё его потомство? Так, выходит?
…и долго, и жирно жрать за его счёт...
***
«…кто ворует, не горюет,
Обирает да пирует,
А кто пашет, скот пасёт,
Крест несёт да хрен сосёт…»
***
***
…Зуб любовался бы ещё и ещё, но незнакомка, стряхнув речные капли со всего тела и отжав хорошенько льняные волосы, которые уже начинали распускаться по плечам до  самого пояса и золотиться под солнцем, стала обматывать бёдра расписной диковинной тканью. Женщины из племени Зуба таких не носили, шкура мамонта была их вековой, дорбротной обмоткой.
Мало того, незнакомка зачем-то ещё обмотала груди той же расписной, с ромбовидным узором тканью, и скрылась в чаще. Зуб решил, что она ему не соперница,  не станет высматривать его ловушку и посягать на добычу, а потому скоро пошёл к своему логовищу. Солнце перевалило за полудень, а надо было ещё многое успеть.
Он разбросал лапник, прикрывавший яму-ловушку, ухватился за крепкие канаты, свитые из жирного, хорошо размоченного а после просушенного хвоща и спустился вниз. Базальтовым острым ножом умело снял шкуру с мамонта, отделил громадные, ценнейшие бивни от головы, и топором стал разделывать тушу. Потом уложил куски в в плетёные корзины и начал по одной поднимать их верёвками наверх.
Большую часть освежёванного мамонта следовало, по древнему обычаю, отдать племени, а часть закоптить на костре, предварительно просолив мелко размолотым куском каменной соли. – Это для себя и детей, это запасы в свою пещеру. Третью, меньшую часть, также для семейного пропитания, следовало просто просолить и провялить. Ходок туда и обратно, следовательно, до заката оставалось не менее пяти. Значит, пора подкрепиться.
Зуб разжёг костёр, нанизал на крепкую палку кусок свежего подсоленного мяса и стал жарить. Капли сала, стекая в костёр, сочно шипели, и Зуб не сразу почуял шорох в кустах поблизости. Он вначале даже не сам шорох почуял, но какое-то невидимое алмазное копьё, тонко и резко пронзившее его.
Зуб внезапно оглянулся, и среди ветвей увидел его, копьё. Это были голодные глаза незнакомки, которая даже не очень старалась прятаться, просто сверлила  глазами Зуба. И самого Зуба, и его добычу.

 Своя, своя…художница по сути, странное существо, она даже и среди Других была чужая. Во всяком случае, не вполне своя… почему-то Зуб это просто, непонятно почему, почуял…
***
Мироед поедает праведного… это – «Правда Истории»? Тогда с этой «правдой»   следует кончать… пусть даже безобразно!.. Вот как в 17 году. И – покончили...
***
И покончили, и поверили шакалам, их обещаниям, что дадут они исконному земледельцу его землю, которую он один любит и понимает как никто другой, дадут в полное и окончательное владение на всеобщее Благо. И воссияет, наконец, Правда Божья на несчастной грешной земле…
Пообещали. Дали. Отняли…
***
…винить простодушного человека за то, что поверил он
шакалам-безбожникам, несправедливо. Но вот понять силу и механику, с помощью которой эти шакалы смогли выдавить почти всю аристократию с русской земли, это, пожалуй, возможно.
Тем более, что слишком много ненависти за долгие века скопилось у «низов» к «верхам» всех сословий…
***
Россия до Революции страна в основном крестьянская. А крестьянин, он кто? Он «хрисьянин», то есть христианин. Крестьянин – это ребёнок, роющийся в полметре гумуса, дарованного Богом, как дети роются в песке.
Крестьяне – доверчивые дети, неандертальцы. Какой может быть спрос высокомудрых, изощрённых в ловкачестве кроманьонцев с наивных неандертальцев?
Крестьянин верит всей душою в справедливость и братство людей, особенно соплеменников… даже дворян…
А они его подло обманывают. Век за веком дурят, да ещё похихикивают.
Сколько можно?..
***
…грянула Революция безобразно. Это понятно и не обсуждается. Но вот если задуматься попросту: почему же орды неграмотных, необученных воинскому искусству людей сумели выгнать с родной земли кучу дивизий, почти сплошь офицерских, владеющих воинской тактикой и стратегией?
А потому!
Кучка революционеров, людей хищных и умных, абсолютно циничных сумела воспользоваться вековой нелепицей – малая толика народа, вероломная и безбожная толика так называемых «аристократов» попросту «достала» народ. Так достала простодушных людей, считавших своей главной обязанностью перед Богом в труде искупить древний грех человека, что они готовы были пойти за кем угодно, лишь бы восстановить главное – Путь к Спасению…
Главный человек земли, Земледелец, попросту отвернулся от «аристократа», и тот проиграл всё, почти в одночасье. Что потом изумляло самые толковые русские мозги: Розанова, Бунина…
***
«…– Арба арабу тяжела,
Как христианину крестьянство…

– А это всё: разбой и пьянство,
И муки женщин, и тиранство
Рвачей, дорвавшихся дворянства,
И смерть зерна, и гнёт пространства –
За первородные дела?..

 – Мала цена за окаянство…
 – Малым-мала?
 – Малым-мала…»

***
А шакалы воспользовались ситуацией. Ну как, скажи, шакалу не попользоваться гнильцой? Иначе он не шакал…
***
Но ведь не будь её, этой ситуации, они бы не смогли ни-че-го!..
«Ситуация» – подоснова успеха всякого шакалья.
***
Можно сказать, сама История (читай – История Предательств) вывела шакалов из убежищ и логовищ на широкую дорогу, где погуляли вволю!..
Шакалы потом казнили самых честных – этого не отменить. Но сваливать их «успех» на какой-то всемирный заговор просто глупо. Никакие американские или немецкие, японские или еврейские банкиры (которые были, были, и помогали шакалам, это факт!) не смогли бы свалить в одночасье великую страну, если бы Главный Человек этого не захотел.
Главный человек, Земледелец, и его воля. Воля и любовь к Земле…
***
…Зуб, не оглядываясь, поманил рукой незнакомку, и та, осторожно ступая голыми узенькими ступнями по палым иголкам, подошла к костру, села на поваленный ствол ели и продолжала сверлить умоляющим взглядом Зуба и его добычу. Зуб ножом отрезал поджаренный, сочащийся кусок мяса и молча протянул ей. Она, не сказав ни слова, стала вгрызаться в лакомое. Отрывала своими маленькими белыми зубками большие куски и, почти не разжёвывая, просто глотала их.
Понятно, женщина не ела давно. Но как давно? И откуда она взялась на их берегу? Зуб ждал, пока она насытится и сама всё объяснит. Куда там! Она и не думала останавливаться, рвала зубами мясо и глотала, глотала его, не разжевав толком.
«Вот ещё, не хватало – подумал Зуб – обожрётся и помрёт тут же, у костра, а потом отвечай перед чужим племенем».
А это значило, во-первых, рассекретить свою яму-ловушку, но главное – это  проблемы с чужим племенем. С племенем Других  был заключён на Совете во главе с Великанами стародавний мирный договор. И с тех пор он никогда не нарушался.
«Они – Другие, вы – совсем Другие – сказали Великаны. Вы намного старше. Они моложе, они появились не так давно. Чему можете, обучите их. У вас громадный опыт и навыки. Старайтесь знать язык друг друга и уважать его. Но только живите порознь, ни в коем случае не воюйте. Если найдёте мертвого из Других, предайте земле. Всё» – Так сказали Великаны и ушли в свои горы. Великанов  старались не тревожить по мелким бытовым делам. Но волю их, точнее, их Слово нарушить не смели….
***
…и как бы ни отвратительны были те шакалы, использовавшие народ с его вековыми чаяниями для своих целей, они по сути были ничуть не хуже аристократов-мироедов, веками пивших кровь «хрисьян». Только прежде были в основном «свои» русские, а потом – всё чаще – инородцы, «чужие». И победили в очередной раз не по сословному принципу, а по степени безбожия. Как говорится, «снова наша не взяла!..».

***
Но «шакалы» и их потомки всё же дали людям кое-что из обещанного: бесплатное образование, бесплатную медицину, символическую квартплату, стабильные цены.
Более того, оглядываясь назад и сравнивая прошлое с настоящим, можно бегло подытожить – период с 50-х по 90-ые годы 20 века был высшей во всей русской истории точкой социальной справедливости. Поколение, рождённое в 50-ые, это ощутило на себе.
Да, мы знали про ужасы Гражданской войны, про лагеря, про первые пятилетки, где люди насмерть надрывались, закладывая фундамент и Великой Победы над фашизмом, и фундамент для нашего нынешнего существования. Да, да! – На тех основах  держимся доныне, ничего ведь существенного не создали после перестроечной катастрофы, а всё поносим Советы… козлы!
Да прекрасно я помню, как мы, нормальные мальчишки, не любившие пионерских галстуков («ошейников») и выспренних комсомольских речей, как мы любили демонстрации и субботники! Это же были истинно всенародные празднества – с музыкой, с цветными шарами, с выпивкой на морозце…
Помню ощущение – если не сходил на демонстрацию, то и праздник неполный.   Кругом висели красные тряпки с уже анекдотическими призывами, по-прежнему рьяно партийные «глоты» призывали к чему-то смехотворному… мы просто не обращали на всё это ни малейшего внимания.
«Больные люди» – добродушно посмеивались мы и над партийными, и над комсомольскими вожаками. При этом не были мы никакими диссидентами и не собирались с кем-то бороться, тем более со своей собственной страной. Мы были просто нормальные люди – мальчишки, девчонки, потом юноши, а потом… потом всё рухнуло.
Но мы не рушили страну! Мы прекрасно понимали – осязали всей кожей! – Страна пережила страшные годы, возродилась после войны, переболела… и вот, наконец, у людей, у народа в целом выработался иммунитет. К репрессиям, казням, корневым переделкам всего и вся.
Наконец-то можно спокойно оглядеться, одуматься и начинать жить по-человечески. Только не рушить, не крушить основы!..
Фигушки.
Шайка властных и околовластных негодяев, оборотней и колдунов сбросила личины и «перестроилась». Если б только сама! Так нет, всю страну распушили, перепаскудили… 
***
«…где вы теперь? Кто вам целует жопу?
Куда исчез ваш косоглазый Лу?
Куда исчезло всё?..»
(Отрывок из романса Великого «Плач по Стране Советов»)
***
А самый главный русский раскол – между Чёрной и Белой костью – так и остался непреодолённым. И одна только несчастная интеллигенция пытается ещё замазать его поверхностными «умственными» склейками…
Да и той достаётся за эти попытки. Причём, что совсем уж позорно, от самой же себя достаётся…
***
…Зуб молча вырвал остатки мяса из тоненьких ручонок голодной Капельки, бросил их в зашипевший от жира огонь и коротко, непререкаемым тоном прикрикнул: «Всё. Хватит. Лопнешь». Она виновато, как нашкодившая девочка, глянула на Зуба и, проглотив последний кусок, смолкла. Зуб приказал: «Рассказывай. Всё. – Откуда? Зачем? Кто такая?..»
Капелька затараторила. Зуб знал, что они, эти Другие, очень болтливы, в отличие от людей его племени. Их даже называли, смеясь, трещётками. Но такого пылкого, сбивчивого, многословного рассказа Зуб не слышал никогда.
        Из её долгого и путаного повествования он понял главное – она нарушила святое и была изгнана из своего племени. Святое, это было большая Белая Скала. Это была Считальная Скала. На ней высекались числа добытых зверей, шкур, на ней отмечали имена всех злостных должников – кто у кого занял провизию или орудия и до сих пор не отдал. На ней высекались имена героев и позорные имена. В общем, всё то, что в племени Зуба решалось устно, на соборе старейшин, у них высекалось на Белой Считальной Скале.
        Скала эта была отвесная и совершенно плоская, прямо как их Красная Скала. Только на своей Красной Скале соплеменники Зуба вечерами смотрели цветовые картины в лучах всё темневшего и постоянно меняющегося солнечного света. Это было настоящее чудо! Древние художники, по преданию, высекли резцами сцены оленьего гона и другие охотничьи сцены, свои любимые племенные игрища, которые днём были почти не видны, но зато когда начинало вечереть…
       Вот уж тут было на что посмотреть! Все, кто был здоров и не очень занят неотложными делами, приходили сюда, на гладкую травяную полянку у подножия Красной Скалы, рассаживались поудобнее и ждали мгновенья, когда последние солнечные лучи скроются за Скалой, а их яркие отблески начнут своё ежевечернее  – в ясные дни – колдовство.
     И вот оно начиналось. Почти невидимые днём на Красной Скале охотники словно бы оживали и привставали с колен. В руках у них неизвестно как появлялись и начинали сверкать копья и дротики. И они – стая безвестных охотников – опять продолжали свой бессмертный Бег за оленьим стадом, тоже вдруг оживавшим в отблесках вечернего света…
А иногда оживали иные картины – юношеские игрища, ратоборства, также высеченные на Красной Скале неизвестными, но неизменно чтимыми художниками их древнего племени… – тут всё зависело от времени года, накала и наклона Солнца. А может быть, Солнце и было главным художником?.. Не это важно. Те несколько прекрасных минут цветового колдовства вливали силы в души и тела соплеменников. И они очень дорожили этими неповторимыми минутами.
А вот в племени Капельки, на их Белой Скале, вели в основном финансовые расчёты. Но их Белая Скала точно также защищала всё племя от пронзительных ветров, от непогоды. Именно под ней были прорыты рукотворные жилища-пещеры, где обитало то, почти  незнакомое для Зуба и его сородичей племя…
***      
…Хлебников – может быть, неосознанно –  один из первых обнаружил Разлом  между Чёрной и Белой костью в русском народе. Разошлись две тектонические плиты под Русью и, почему-то, снова сошлись, столкнулись намертво: Чёрная и Белая кость…
***
У грузин был обычай – ребёнка из княжеской семьи отдавали на воспитание в крестьянскую семью, а крестьянского – в княжескую. В итоге белая и чёрная кость у грузин не столь трагически, как в России, разнородны и враждебны. Грузины народ небольшой, это понятно, там «верхи» легче поймут «низ». И наоборот.
В огромной же России до самой Революции вековечное чванство, отвращение бар к простонародью так и не было преодолено. Пресловутое «освобождение» Александра Второго только усугубило положение и приблизило к развязке. Как говорил Некрасов:
«Распалась цепь великая, распалась и ударила: одним концом по барину, другой по мужику…»
В итоге – массовый люмпен-пролетариат, хлынувшийи из безземельных деревень в города, и вот – Великая Октябрьская Социалистическая Революция….
***
…но, не могущи сойтись стык в стык, две гигантские тектонические плиты – Чёрная и Белая кость одного народа, долгие века уродовали, деформировали друг друга. И всё-таки, почему-то, сошлись, столкнулись где-то в подпочвенных глубинах. А в итоге выдавили – сами из себя выдавили – чёрную кровь камня. Может быть, именно её теперь называют Мумиё…
«Мумиё» это, образно говоря – русская Интеллигенция, смазка между белым и чёрным народом. Глупо её судить с приземлённых позиций…
Даже высоколобая книга «Вехи» кажется ныне глупостью. Интеллигенция в ней предстаёт унтер-офицерской вдовой из гоголевского «Ревизора», той самой, которая сама себя высекла…
А вот Хлебников – это и глубина, и высота!
***
«…Некто
Некогда
Кое-никак,
То есть, кое-нигде
Понял, что это –
И то, и так,
Так как Всегда –
Везде...»
***

       …да вот он уже, Переворот 17 года…
***
Но Хлебников, этот Крылатый Гигант, летит и летит над Россией, и ему надо успеть пролететь её в самом огне, и успеть сказать главное!..
А он опять, кажется, бредит: «Падают Брянские, растут у Манташева…». О чём это, зачем это – в самом огне народоубийства? Что такое «Брянские»? Кто такой Манташев? Неужто поэт и впрямь с ума сошёл, как твердят некоторые?..
Заглянешь в словари, в справочники того времени, и ахнешь – идёт первая Мировая Война, нужна прежде всего нефть, а что такое брянские, в основном лесные акции? Да никому они не нужны сейчас! А вот нефтяной магнат Манташев явно в фаворе, и акции  у него растут. Нет, не сошёл с ума…
Только вот Хлебникову некогда разжёвывать, он верит в нас, его соплеменников – разберутся! А только начни разбираться, тут-то и понимаешь: это высший поэт России.
***
…нет, совсем недаром заслуженный учитель литературы рыдал в телевизор: «Беда! Дети перестают воспринимать язык Пушкина, им Хлебникова подавай, видите ли!..».
А тот факт, что дети уже практически разговаривают в Интернете языком Хлебникова и его «побочных  детей» обериутов – куда денешь?
«Судну вава, море бяка,
Море сделало бо-бо…»
Это же язык детей, самый безгрешный язык, который только-только вырабатывается в русском, да и во всемирном пространстве. Может быть, самый честный язык. А детям – и Царствие Небесное.
***
…иногда кажется – современных детей учить не надо. Зачем их учить, и чему их сегодня учить? Нынешним детям, матерящимся, пьющим и курящим нужно всего три класса. Читать, писать, считать – и всё. Компьютер освоят проще простого.
Остальному – всей дряни мира – обучатся сами, без школы. Зачем обществу тратить деньги впустую? Кому суждено учиться, просиживать в библиотеках, свершать великие открытия, те найдут себя и без высшей (обязательной, то есть) школы. В детях другое важно – их детство…
***
Хлебников совершил неоценённый и – неоценимый! – Подвиг: через ослепительные вершины русской поэзии он крылато перемахнул и приникнул к самим изначалиям русской поэзии, к её мощным ключам. К тому, что и является – доныне! – всей нашей подосновой, всем тем, что незримо и непрестанно действует в осознании самих себя, как народа, несмотря на стремительно меняющуюся действительность.
Эта подоснова – народное творчество. Былины и сказки, лирические, исторические песни, пословицы, поговорки. Вся письменная литература стоит на этой подоснове. Только дыхание и размах былинной, качающейся, как всадник в седле, ритмики куда вернее соответствовали русским пространствам, нежели измеренный стопами светский письменный стих.
***
Чайковский  признался однажды, что никто ничего сам по себе сочинить не может, всё уже сочинено и звучит в народе.Только народ не вполне осознаёт, что это именно его безымянная музыка звучит в операх и балетах знаменитых композиторов, которые «грамотно» оформили, варьировали и усложнили великие народные мелодии и вправили их в «свои» сочинения…
Да ведь то же мог бы сказать и любой честный писатель, самый даже великий писатель. С тою только разницей, что в основе музыки лежит всего семь нот, а в азбуке более тридцати букв. Не говоря уже о количестве слов и словосочетаний в море языка.
Тем не менее, всё это не касается души и ритмов её. Это отдельно.

«…не достоялся Достоевский.
Перетолстил Толстой.
Но кто,
Кто состоялся?
Дед Пихто.
Немотствующий, дословесный…»

***
6. Дед Пихто и Орфей

До-Словесность – Словесность – После-Словесность…
Что это? Завершённая картина мира.
Пред-Жизнь – Жизнь – За-Жизнь…

***
– Чем велик ты, скотина?
– Да ведь не этим же… не доблестями всякими там…
– А чем?
– Несказанным…  в основном – несказанным…
– А что это?
– Поживи, милый, поживи. Изживи зернь, хоть и плоть… откроется многое, многое, многое…

***
…триста лет позорища Романовской династии, после Петра сплошь немецкой.
Да не национальный признак здесь определяющий! Сложность и путаница в том, что и международную политику, и жизнь народную определяли романовские идеологи сугубо европейской статью, по-русски изуродованной европейской меркой. Тогда как само евразийское пространство, сама история, казалось бы, говорила такое очевидное!..
***
…Талант, это когда позвоночник от прочитанного вздрагивает.
Гений, это когда Благодать нисходит…
***
…двести лет позорища русской светской поэзии…
Орфеево, европейское начало оказалось во главе русской поэтической эстетики. Светской эстетики.
А какой, к чёрту, Орфей в России? Тут не Орфей главный, тут главный –
Дед Пихто.
***
       …в этих двух племенах, крылось некоторое различие. Самым почётным жителям в племени Зуба издревле доставались наиболее удобные, веками обихоженные естественные пещеры, которые можно было расширять и углублять по своему разумению – для личных надобностей разветвлявшегося рода. Не подрывая при этом Красной Скалы, разумеется. А в племени Капельки все пещеры были рукотворные.
           Но не это изумило Зуба. Оказывается, Капельку изгнали из племени за то, что она густою охрой, накануне Праздника Забоя, искренне желая порадовать соплеменников, разрисовала Священную Считальную Скалу. Причём, сами долговые числа, выбитые рубилом старейшин их племени, почти не были замалёваны охрой, она лишь провела ромбо-точечные узоры по периметру Скалы, и только. Но старейшины её племени сочли это страшным надругательством над Святыней, над Считальной Скалой. Ишь ты, Благодаря Скале у них все знали кто кому должен, кто лучший в племени, кто подлежит наказанию!
Это было самое настоящее Уложение племени, его главный закон. А несчастная сиротка Капелька, с детства возившаяся лишь с красками, толокшая цветные камни в ступе и малевавшая диковинные картинки на каждом плоском камушке, всегда была чужой в племени, никому не нужной дикаркой, только отъедавшей Общую Долю, а значит, вполне никчемной единицой. Ей и выдавали еды меньше других, и она росла худенькой, забитой девчушкой. А тут ещё эта Считальная Скала…
***

…кстати, боготворя Орфея, забывают, что это очень жестокий бог. Ревнивый песнопевец. Настолько ревнивый и жестокий, что однажды, услышав о песнопевце Марсии, возревновал к его славе и вызвал на состязание.      
Марсий перепел Орфея… Дурак!
Орфей, используя верховные полномочия, велел содрать с Марсия кожу. Живьём. И кожа эта висела на ветках, сушась под солнцем и развиваясь на ветру, в назидание другим глупцам.
Боги жаждут, не забывайтесь!..
***
…подвиг Хлебникова повторил в 20 веке – на казахской почве, в тюркском космосе, но на русском языке, вот что поразительно! – Олжас Сулейменов. Тоже сильно недооценённый современниками поэт, как и его русский кумир. Ещё в своей геологической молодости, где-то в пустыне, в палатке, в дефиците воды и пищи, он писал:
«…хлеба нет, но зато есть Хлебников…»
Это говорит о многом: не классиков золотого и серебряного века он ставит превыше хлеба, но – Хлебникова…
Как некогда Хлебников через голову великого Пушкина перелетел к древним корням и вернул живую воду первоистока, Сулейменов через голову великого Абая перелетел к истокам и подлинным ритмам своего, степного народа. И нисколько Абая не унизил, тем более «не отменил». Да и возможно ли отменить гениальное?..
Абай был не только русофилом и переводчиком Пушкина, но и всю ритмику русского гения перенёс на казахскую почву. Он был гениальным человеком и певцом, это понятно каждому, кто соприкоснулся с его творчеством и биографией. Но то, что удалось Абаю в силу его гениальности, не удавалось потом никому из казахских письменных поэтов. И вот уже сто с лишним лет его последователи (или подражатели) «пушкинскими» ямбиками, перенесёнными на казахскую почву, пытаются выразить душу своего народа. Но, похоже, ни души, ни природного ритма заёмными формами в полной мере передать невозможно…
Сулейменов пошёл на шаг дико рискованный – именно русским языком сумел передать ритм, дробь и грохот конских копыт, вернуться к изначалию степной поэзии, к поэтике и ломаным ритмам древних певцов-воинов. Их называли жирау…
Асан Кайгы, Копламбек-батыр, Бухар-жирау, Махамбет… многие другие. Они, нередко остававшиеся безвестными певцы и батыры, заложили природную основу казахской поэзии, где грохот и запах полынной степи проступает в каждой строке…
Одна «Глиняная книга» Сулейменова чего стоит! А его лирика?
«…в эпосах неслыханных, китовых, в тугоплавких римах монотонных…»
«…мы пролетим по краю, город и степь накреня!..»
 «…успокойся, скакун, это всходит луна!...» – Стихи  можно цитировать и цитировать. Но лучше просто взять книгу и прочитать.
Или перечесть заново…
Сулейменов подобно Хлебникову сумел, обернувшись через время, извлечь драгоценные для своего народа образы и мелодии, перенести их в сегодняшний день, и архаика стала современней любой «устоявшейся» современности. Или представления об этой современности.
Этот мощный опыт, этот подвиг поэта ещё предстоит оценить по-достоинству. Как и подвиг Хлебникова, конечно…
***
…а ещё и внедрили в русскую поэзию диковинные термины: «Христианская поэзия», «Православная лирика»… что это такое? Может быть, это просто «безгрешные вирши»? Но тогда это не более чем уход в те же 16-17 века, в польско-латинскую силлабику, полностью очищенную от «красивых соблазнов». Там-то уж точно вирши были безгрешны, подцензурны церковным иерархам, среди которых был крупнейший стихотворец той эпохи Симеон Полоцкий…
Тогда зачем прорыв Тредиаковского, Ломоносова, а потом и Баркова с Пушкиным? Они хоть по форме и содержанию во многом европейские, но душою-то русские, свободные. Да и стих освободили…
***
Но – где во всех четырёх Евангелиях поэты? Есть рыбари, мытари,  блудницы…  Простые души дороги были Ему, а не извитые соблазнами и прелестями мира.
Нет и великих скульпторов, и музыкантов, и художников. А они были, да ещё какие! – Это достоверно известно. Только Он словно бы и не видел, и не желал их замечать.
Чего ж городить про какое-то особое «Православное направление»?
Безгрешны в своей основе и Хлебников, и Некрасова. Только их почему-то не шибко причисляют к стану «Христианской поэзии»…
***
Поэзия и в Африке Поэзия. И ничего более. Суть её, или по-научному «базисную основу» лучше всего выразил знаменитый акын.
Когда его осыпали почестями на одном из писательских съездов и стали «брать интервью», он не вполне понимал – чего им нужно, этим, суетящимся вокруг него людям? Наградили – и хорошо, денег дали – и хорошо, переводчика дали – совсем хорошо! А зачем вопросы задавать?
Когда ему всё же растолковали суть вопроса: как он пишет, как создаёт свои замечательные произведения? – Старик расхохотался и ткнул пальцем в переводчика: это, мол, он – пишет, а я – пою. Как?
А так:
степь вижу – степь пою, горы вижу – горы пою.
Эту чеканную формулу золотом бы высечь на мраморе! Впрочем, сталинские идеологи практически это и сделали – внедрили её в учебники. И даже назвали старого акына степным Гомером.
А ведь умны были, черти! И сравнение точное нашли. Гомер величественен. Он не  умничал, не морализировал, он просто пел, именно пел. Пел всё то, что и составляло Жизнь с её богами, героями, царями, победителями и побеждёнными.
Победил? Значит, прав. Нечего рассусоливать. Победителя вижу – победителя пою. Красавицу вижу – красавицу пою. Это не голое фиксирование факта, это Гимн Жизни – такой, какая есть. И – ничего более…
Баснословная слепота Гомера не в счёт. Всё он видел. И видел лучше других.
А то придумали тоже – «Тема», «Композиция», «Фабула»… какая, на фиг, фабула?
Степь вижу – степь пою, идиота  вижу… почешу репу, идиота пою.
Префекта вижу… уста немотствуют.
***
…Неандертальца ищу…
***
Работа над работой… работа над ошибками… и – всё?
Вот «Работа над любовью» – это да! Кажется, японцы это культивируют. Но разве японцы «тонкую любовь» выдумали? Чушь! Как говорили мужики у Лескова: «Все болезни от нервов. А нервы выдумали англичане…».
Это, может, и правда, но ещё лучшая правда, что русские выдумали – Любовь…
Это потом англичане с японцами наврали, что русские выдумали любовь для того, чтобы не платить…
Врёте, суки! Русские любят чтобы – Любить!
***
О, великие Скандинавы! Если кому и воспеть славу на этой земле, так это им, могучим, костистым, настоящим потомкам великанов. Это они несли на Русь – Силу. Это главное. Из Силы рождается потом и Красота, и чувство справедливости, и соприродное всему этому чувству иерархии, соподчинённости, которое не унижает никого, но выстраивает устойчивую структуру. Структурную решётку общества.
Русское общество перед приходом скандинавов было довольно аморфным, рассеянным в ещё более аморфной чуди-жмуди-мордве. Скандинавы спасли Русь, выстроили её и – сами растворились в необъятных просторах. Теперь и не поймёшь толком, кто и где Скандинав на Руси. А есть он, есть! Он строг, могуч и неизбывен.
У себя на родине – тоже тяжёлой земле – они сумели устроить если не царство справедливости, то указали наглядный путь к нему, царству социальной справедливости. И если в русском человеке, забитом дружинно-княжескими палицами, боярами, крепостным правом, самодурами всех мастей и времён всё же восстаёт это чувство справедливости – это от них, великих Скандинавов!..
Много народов обитает на этой земле, и почти ко всем сложное отношение со стороны соседей – к азиатам, немцам, кавказцам, евреям, африканцам, американцам… но вот, поди ж ты, не встречал я ещё человека, который сказал бы плохое о Скандинавах.
В детстве читал я книжку про Эйрика Рыжего, навестившего со своими воинами Америку задолго до Колумба. Я восхищался им, хотя и знал, что это далеко не сахар, что это – берсеркер, чудовищной силы и свирепости воин, способный в одиночку одолеть дюжину вооружённых соперников. Я это знал, но почему же я восхищался им, любил его, можно сказать «болел» за него? Не потому ли, что уже тогда чувствовал, что он великий Скандинав, – потомок великанов, неандертальцев? Живы, живы они, неандертальцы. И не только в преданиях. О, великая Русь! О, великая Скандинавия! Вам моя песнь…
***
…Рай, именно Рай делает из человека пьяницу!
Рай, сама идея Рая делает это.
О, этот вечный соблазн земной,  предчувствие вечного блаженства, и – нетерпение, неспособность человека пристойно отстрадать себя на земле, войти на полных основаниях в настоящий, а не суррогатный Рай… трудно это – Рай…
***
«…один урюк
Подал урок:
Лакал арак,
Упал в арык…»
***

Побочные дети Хлебникова, его детишки «обериуты» – ранний Заболоцкий, Хармс… – вот у кого язык современных детей. Особенно, если прислушаться, разглядеть в Интернете, в блогах и живых журналах лепет, говорок современных детишек. Эти сокращения слов, это игровое калечение слов, типа «Поганьский язык», «Олбанский язык» и проч. «Дыр, бул, щир, обещур…» – вот где кручёныховская заумь становится умной. Вот где Хлебников приближен к нам, особенно к детям.
А если приглядеться к Писанию, к словам Его о детях?..
Бытует мнение, что Хлебников язычник. Но вот ведь, поди ж ты, этот «язычник» ближе других оказался к Писанию, к сути Его.
«Будьте как дети, ибо их есть Царствие Небесное…». А Хлебникову и не надо было быть, он всегда был – дети.
***

…нет, главный в России не Офрей, так любимый нашими классиками 18-20 вв. Орфей подходящ для маленькой Греции, Бельгии, даже для не очень маленькой Франции. А в России главные – Великаны.
Дурни несусветные: Лаптевы, Хабаровы, Дежневы… и чего их тянуло на край земли? Первые парни на деревне,  крепкие ребята, ушлые, работящие!.. Лучший дом на побережье, коли захочешь – твой, лучшая девка – твоя! Так нет же… не только на край земли, но и – за край!
Зачем, для чего? А – надо! Жадность, жирность, страсть… вот что движет русским человеком, то есть – Великаном, то есть – дитём (посмотрите, как жадны и страстны дети в своих играх!)…
 Это вам не альковный Орфей, так мучительно и коварно подкосивший чуть ли не всех русских поэтических гениев. А чем подкосил? Прелестями, искусами, соблазнами… Да какими! Самыми пошлейшими:
«…вот и маленькая ножка,
Вот и гибкий круглый стан,
Под сорочкой лишь немножко
Прячешь ты свой талисман…»
И это один из гениальнейших русских поэтов, Лермонтов. Правда, очень ранний, юный Лермонтов.
Тут не в юности дело, а в том, что эта пошлейшая нота насквозь пронизала всю великую русскую поэзию. Пронизала самых гениальных творцов, подкашивая их, унижая (неведомо для них самих же!), опошляя, уводя от Главного!.. И этот талисман, чуть прикрытый сорочкой, воцарился в стихах почти  каждого светского поэта… да русского ли поэта?
Гениальные, не очень русские великие... европейцы были они. Душой русские, а по форме и содержанию – почти все из «Войны богов» Парни.
И только Октябрьская Революция, смею утверждать, породила несколько истинно русских поэтов – великого Хлебникова, Ксюшу Некрасову, Андрея Платонова…
***
А главный в России, повторюсь, вовсе не Орфей…
А кто?
    Да, да – Дед Пихто!
***
И главное в России – Гимны. Гимны Солнцу, небу, земле, травке малой… Плодородию. Вот его-то, Плодородия, и не стало без этих Гимнов, без великих песен, былин, народных, исторических, лирических песен, сказок, пословиц и поговорок…
То есть, они есть, никуда не делись, но идут, и всегда шли в стороне, в теневой стороне, как бы на отшибе от большака. А вместо них  целых два, если не  три столетия красовалась пошлейшая и – гениальная порою – светская поэзия.
Жалко, как жалко… столько сил ушло на «прелести»! И – по инерции – всё уходит, уходит, уходит…
***
Когда у России был державинский гимн:
«Гром победы, раздавайся,
Веселися храбрый росс…»,  то и победы были великие. Канцлер Безбородько, сдававший дела молодым приемникам, сказал между прочим:
«Не знаю, как у вас, молодые люди, дело поставлено будет, но вот при нас ни одна пушка в Европе не то что выстрелить не могла без нашего на то соизволения, но и жерло развернуть не смела».
А потом всепобеждающий державинский гимн заменили на верноподданнический жуковский: «Боже, царя храни…». В итоге ни царя не сохранили, ни великой державы.
…сила Гимна…
***
Деление поэтов по кастам:
Пушкин – кроманьонец.
Хлебников – неандерталец.
***
Но остаётся, вопреки всему, Настоящее в русской поэзии, остаются её Великаны – Велемир Хлебников, Ксения Некрасова, Андрей Платонов… и – Гоголь, конечно. Только и Гоголь, и Гончаров, и Лесков это всё же более проза, великая русская проза. Менее грешная перед Богом, нежели русская поэзия, но проза. – Более позднее и тяжёлое образование, нежели русская поэзия.
***
…хочется сказать напрямую о карликовом начале, поедающем Великанье, как мелкие мураши  скопом пожирают огромных, великих, большеглазых муравьёв, но напрямую не выйдет –  узелок-то в клубке расплетают по ниточке…

***
Настоящий неандерталец:

На всякий лай, на всякий гавк:
«Козла на мыло, на табак!..»
Он достаёт свой ноутбук
И расчехляет томогавк…


7.  Бессемянность

…томогавк, помноженный на ноутбук, даёт ньюнеандертальца.
А почему бы и нет?
Рубило, помноженное на компьютер, даёт вначале шарманку. Шарманка – предок компьютера. (Читай подробности ниже, в главе «Рубило-компьютер»). Потом рождается программист. И только потом, заматеревший в столетиях, он пишет свои пещерные, но вечно авангардные алгоритмы…
***
…таинственный, незавершённый рассказ Набокова «Ultima Thule»…
Великий рассказ Бредбери «В дни вечной весны».
И всё это сводится к детству, к Писанию…
Сын Набокова спрашивал отца, а есть ли хотя бы ключ к разгадке  незавершённого рассказа? Отец сказал – есть.
Вот тут я поверил мистификатору-Набокову, и долгое время искал этот ключ. И, кажется, нашёл. Не саму разгадку нашёл, но направление пути к ней.
Коротко, суть рассказа в том, что некий Фальтер, после очередного «гигиенического» визита в публичный дом, шёл себе по улице, насвистывая весёлый мотивчик, ощущая чудесную лёгкость (облегчённость) в чреслах, зашёл в свой номер отеля, и вдруг…
Каким-то невероятным образом, помимо своей воли, он вдруг проник в Код Мира, и, что самое потрясающее: «…его не убила бомба истины, разорвавшаяся в нём…»
Он просто заорал на весь отель. Орал безумно, долго, вздулись все жилы, его разрывало от проникновения Истины. Сбежались служащие, постояльцы отеля, вызвали полицию, медиков. И когда, после четверти часа непрерывного нечеловеческого воя, он отчасти пришёл в себя и рассказал врачу-психологу то, что ему открылось, врач… умер. Не выдержал взрыва внутри себя «бомбы истины», по выражению автора.
И тогда Фальтер замкнул уста. Он не хотел быть убийцей.
Из рассказа понятно, что сам Фальтер смог выдержать нахлынувшее на него лишь потому, что был необычайно силён и вынослив.
«…весь его сильный склад (не хрящи, а подшипники, карамбольная связность телодвижений, точность, орлиный холод)… было из чего вычитать…»
Интересно, что Фальтер в ходе витиеватых допросов, не желая открыть открывшееся ему, как бы намекнул, что сам-то код мира весьма прост, и его можно было бы выразить минимумом слов…
Взявшись за разгадку этого рассказа, я понял (после нескольких кропотливых прочтений-перечтений его), что тайна скрыта не только внутри этого рассказа, но и далеко вовне. Набоков литературно невероятно изощрён, его ассоциации и скрытые смыслы перемигиваются со всей мировой литературой, со всей человеческой культурой.
Всю её обозреть невозможно, но вот, попался, словно бы сам «вышел на ловца», изумительный рассказ Бредбери «В дни вечной весны».
***
Из поздних откровений Великого:
«…совокуплялся, преступал границы,
И вновь грешил, чтоб всякий раз казниться...
Но если жизнь, как Логос, наложить
На совокупность всех совокуплений,
Вглядись – ты ни грехов, ни преступлений
Не разглядишь под жирным словом  ЖИТЬ».
* * *
Мальчик 12-ти лет живёт в американском небольшом городке, в прекрасной семье. Он счастлив, его любят все, и он – бессмертен. Утром он ощущает всей кожей это счастье бессмертия и любви – луч из окна озаряет добрые родительские лица, падает на чашку молока, на утренний бутерброд, и это счастье – физическое, он его ощущает с утра до вечера. А к вечеру он уже – смертен. В чём дело?
 В тёмном овраге ли дело? В подружке ли однокласснице? Но ведь и овраг этот, и  соседская девочка были всегда, сколько он себя помнит! Так в чём же дело?..
Школа за оврагом, мальчик с соседкой всегда вместе ходили туда по мосту через овраг, и всё было прекрасно, но в этот день…
В этот день на обратном пути у девочки сломалась туфелька… мальчик, разумеется, помог девочке… она его невинно обняла, а потом… а потом у мальчика что-то взорвалось внутри – девочка нежно и властно притянула его к себе, и – поцеловала.
Вот и всё. Мальчик ещё не понял, что произошло, ещё не определился с местопребыванием своим – на небе он, на земле? Только вечером с ужасом осознал, что кончились дни вечной весны, кончилось бессмертие.
А всего-то – тёмный овраг, всего-то – светлая девочка… утром ещё бессмертен, а вечером уже нет…
Этот маленький шедевр Рэя Бредбери многое мне открыл, помог в распутывании той загадки, которая оказалась не только загадкой Набокова, но и гораздо более существенной.
***
«…разбрызгиванье семени, затменье
Любви и нежности, поползновенье
Кровавой тьмы, предвестницы войны…
Граница пола – вот первограница
Войны и смуты, вот где коренится
Игла и жало, корень сатаны…»
***
Потянулись нити ассоциаций, и первое, что резко вспыхнуло в сознании, это один из ранних рассказов Льва Толстого. Там есть поразительное место, где чистый юноша-матрос после угарной беспамятной ночи с припортовой шлюхой пьёт и плачет в кабаке, окружённый матёрыми морскими волками, и восклицает нечто до ужаса пафосное и смешное, вроде: «О, мой розовый, чистый бутон!.. О, моя утерянная невинность!.. О, моя утраченная свежесть!..» – Что-то всё в таком духе.
Самое удивительное, матёрые волки не смеются, но – утешают юношу! Вероятно, чуть ли не каждый из них когда-то пережил нечто подобное, просто память об этом угасла, и та «потеря» давно не кажется им потерей. А здесь – кровоточащая рана в юношеской душе. И они жалеют её, бессмертную душу, ибо она уже отдалилась от чистого юноши, сошла в смертные сени.
Может быть, и здесь – осознание потери, как потери бессмертия?
А потом уже Есенин подхватит «О, моя утраченная свежесть, буйство глаз и половодье чувств!..» И Есенин подхватит, и товарищи подпоют – может быть, не осознавая даже, о чём великий поэт прорыдал?
Это литература. В ней многое преувеличено. Ну а ежели всё это тысячекратно усилить и наложить на состояние человека (героя Набокова) тысячекратно осознавшего ужас истины, ужас утраты бессмертия вместе с утратой священного, бессмертного семени?
Или – с предчувствием неизбежной утраты его, как в рассказе Бредбери?
***
Бессемянность Христа…
***
Зачем, почему бездетны и бессемянны великие – Христос, Сократ?..
Это Ветхий Завет увещевал: «Плодитесь и размножайтесь», и это увещевание звучало, кажется, до полного грехопадения человеков. А в Новом Завете – лишь простые души, невинные дети – залог провиденциального Спасения…
***
Да ведь и Хлебников тот же по сути. И он такой же ребёнок, не расплескавший семени попусту (ибо распложение суть деградация и бесконечное уменьшение Адама в верховном контексте), и он, ребёнок – великаний пример сказанного: Будьте как дети, ибо их есть Царствие небесное...
***
«…а может, гений потому и гений,
Что чарам чужд соитий, средостений
Души в давильне плоти и тоски?
Он Свет, а не послед, стопою бренной
В мирах не наследит он, по вселенной
Шаги его прозрачны и легки…»
***
Разгадка рассказа Набокова и в Евангелии кроется. Надо бы поподробней об этом, но не хочется, я не богослов. Во всяком случае, это всё давно мне понятно. Надеюсь, и читателям тоже. Не полные же дураки… не все, конечно, дураки…

***
…Зуб заострённой палочкой, слегка подпалённой над огнём,  выковырял остатки мяса изо рта, молча махнул рукой Капельке, продолжавшей тараторить, и веткой  уже показывавшей на земле какие узоры она нарисовала на той злосчастной Считальной Скале, коротко рыкнул на неё.
Капелька испуганно смолкла и замерла над земляным рисунком  с веточкой в руке. Поняла, умница, что надоела Зубу. Так много слов в его племени не говорили, и Капелька это знала. Точнее, слышала от стариков своего племени.
Зуб надолго замолчал и стал думать. Он думал мощно. Тёмные желваки катались на его выдающихся скулах, мысли его были глубоки и тяжелы. Ясно было одно – оставлять её на съедение диким, свисающим чуть ли не с каждого дерева, тварям было здесь нельзя.
В родном племени её тоже не примут – покушение на Святыню – Белую Считальную Скалу там не прощалось никогда и никому. Как и в его родном племени попрание своих святынь также не прощалось. Страно ещё, что они отпустили её с Того берега живой… или сбежала тайком? Возможно, возможно…
Но Зубу было жалко её, такую беззащитную. А кроме всего, он сразу, с первого взгляда проникся к ней непонятным, неизведанным дотоле чувством. С Пикалькой, его покойной женой, было всё иначе. Они росли с детства вместе, в соседних пещерах, вместе забавлялись, он знал, что она станет ему помощницей в жизни, а в своём широком лоне выносит много детей. И взрослевший Зуб с удовольствием наблюдал как у неё расширяются бёдра, подрастают груди, всё ниже свисая по упругому смуглому животику, крепнут ноги и руки. Всё было ясно с любимой Пикалькой, всё было предрешено. А эта, эта…
Худенькая, руки тоненькие, особенно в запястьях, ноги непонятно зачем такие длинные… а уж торчащие груди!.. Что с ними станется, если она всё же выносит детей от Зуба? Ба-альшой вопрос. Они и так упруги, словно бы чем-то налиты, где уж тут место для молока? А вдруг они просто лопнут от нахлынувшего молодого сока?.. Ничего не понятно было Зубу. И он тяжело, темно и скорбно думал…
***

…и все – убийцы. Даже женщины.
Мужчина – убийца миллионов.
Миллионы сперматозоидов рвутся к матке, но один, первый, должен победить (убить) всех остальных.
Женщина – убийца яйцеклетки.
Но сколько их, абортированных  или просто смытых в унитаз оплодотворённых яйцеклеток?..
Вот он, «Ужас Фальтера» из рассказа Набокова, ужас, в котором и «убийцы» и «победители» – заодно.
***
«…люди, Господи, ну дети,
Я живу средь них, тупея,
Говорят, что был на свете
Городок Пантикапея.
Мало им травы полыни,
Мало им куска ржаного,
Был – твердят себе поныне –
Ганнибал и Казанова.
И откуда знают это?..
Ладно, я сентиментален,
Я поверю и в поэта,
Был бы он материален,
Было бы за что потрогать,
Было бы чего погладить,
А потом его – под ноготь,
Чтоб не смел словами гадить.
Слово, это птица Бога,
Кто за хвост её поймает?..
Господи, как одиноко,
И никто не понимает!..»
* * *


8. Обмылочки

Никто не понимает значения слов. В лучшем случае, не придают подлинного значения словам. Непрожёванность смыслов – это уже следствие. Следствие утраты родовой связи со Словом.
«…Две девчушки, хмельком распоясаны,
Заливаются в школьной гурьбе:
– «Ни х… себе?..»
– «Ой, ни х… себе!..»

И чего накликают себе?..»
***
Да известно чего. Молоденькие матерщинницы накликают себе безмужнюю жизнь,  бездетную старость. А задумались бы однажды, без шуточек – от чего это вдруг дети на свет появляются? Уж не от того ли самого, что они, безмозглые, сейчас отвергли, оттолкнули от себя? Во всяком случае, произвели словами ритуальный, магический отворот. Когда этакое бормотнёт мужик, можно понять. В подкорке читается примерно такое: он не пидор и не хочет им быть. Но девушке это зачем?
Полная отчуждённость от слова. Это даже не матерное, не материнское выражение в её… нет, «в её устах» тут не годится. В её проспиртованной, проникотиненной  молоденькой пасти это даже не сквернословие. Пустословие.  А жалко…
***
Язык с повышенной энергетикой, страстный, матерный язык отвергается Церковью в силу именно что страстности. Долг священника оберегать человека от страстей, от излишних эмоций, разрушающих внутренний образ. Но сам древний язык – это язык волхвов, волшебный язык, который люди почти наглухо забыли и понятия не имеют о том, как им пользоваться  во благо. Пожалуй, лишь три его функции живы доныне: язык анекдотов, язык технический (машину из грязи, к примеру, без мата не вытолкать), и язык военный, язык схватки, боя.
А были времена, когда им лечили недуги, прибавляли мужской силы и женской привлекательности. Это сложнейшее знание во всей своей полноте практически утеряно. Как по косточке мамонта реконструируют всего мамонта,  так лишь по обрывкам древних заговоров мы догадываемся о величии, мощи и – опасности этого языка.
Древние знали точное время года, лунные и солнечные циклы, когда можно было воспользоваться им без урона. Причём лишь в определённое время суток, оборотясь в определённую сторону света, лишь в определённом порядке произнося волшебные материнские слова. Иначе, нарушая законы Слова, человек мог разрушить себя. Древние это хорошо понимали и не матерились всуе, попусту…
Нынешнее матерное пустословие используется лишь в качестве языковых подпорок: нехватка правильно подобранных слов, латание эмоциональных
дыр, междометий, языковая скудость.
Но и тут «две большие разницы».
Женское и мужское сквернословие далеко не одно и то же. Если мужик, сквернословя всуе где-нибудь в подпившей компании, вредит только самому себе, то женщина, сквернословя публично, разрушает ауру всей компании. Особенно мужчин. В частности, угнетает потенцию, блокирует психику.
Ещё до прочтения медицинской статьи, где это доказывалось с чисто научной точки зрения, я нутром чуял разницу между мужской и женской руганью.
Сквернословящая женщина странным образом теряла свою привлекательность, вся словно серела или чернела изнутри, черты лица как-то по-особенному заострялись, она становилась неинтересной, глупой, злобной, портилось настроение…
А девочки, бессмысленные девочки… что уж здесь толковать.
***
«…между пропастью и рожью,
Между глупостью и ложью…»
***
Но вот две другие девочки – лет пяти-шести, на детской площадке. Дружно играются в песочнице. Вдруг одна встаёт и говорит другой:
– Я не могу больше с тобой играть…
– Почему?
Девочка отвечает серъёзно и с достоинством:
– Я обтрёхалась.
И другая девочка не смеётся, а говорит так же серьёзно:
– Иди домой…
И та идёт. Не бежит, причитая на ходу, идёт с достоинством…
***
Любовь и Понимание, Достоинство и Серъёзность – вот вещи, которые нас держат на этой земле…
***
…да все мы, по большому счёту, «обтрёхались»!
Вот только сказать об этом с достоинством и серьёзностью, а главное – с Любовью, мы не можем…  или боимся.
А дети не боятся…
Но ведь все – друг друга! – поймут. Ибо все сами такие же, обтрёханные… и, в конце концов, на земле это не более чем физиологический факт – ну обкакались, ну, не вышло нечто, намечтанное в юности… так ведь у всех, по серъёзному счёту –
Не вышло…
***
…так…во-первых, что скажут одноплеменники? Странная, беловолосая, лядащенькая – кому и как она пригодится в их племени? А главное, она же из Других! С ними запретили общаться сами Великаны. Не враждовать, не убивать их, но и не общаться.
У Зуба был, правда, в запасе один, но мощный довод: сам Родоначальник племени Ур – его лучший друг. И, судя по всему, после его смерти именно Зуб должен был стать новым Родоначальником. Но другие, особенно злобный и завистливый Урыл? Он почему-то возомнил, что после смерти Пикальки Зуб зарится на его жену Угляду.
Она была хорошая женщина, добрая, отзывчивая, но Зуб от неё ничего другого не хотел, как только пригляда, да и то иногда, за его малышками, когда удалялся надолго. Но и то ведь сказать, подрастали старшие дети, особенно смышлёный не по годам Лоб, и теперь Зуб всё реже просил соседа об услуге. Но, затаивший однажды злобу Урыл, был способен на многое.
Правда, за Зуба  могли сказать своё слово Искр, Бег и Быстр – лучшие из охотников, друзья Зуба. Их слово куда весомее корявенького и трусоватого Урыла…
Да, большинство, скорее всего, будет за него на Совете. Но…  она ведь – Другая! Такое очень редко бывало. Хотя и бывало – рассказывали старики – Другие живали в их племени, это верно. Но, как правило, недолго. Слишком разные они были, люди с того берега и с этого. А может, и с разных планет…
*** 
…провонявший корвалолом,
Брёл я небом, брёл я долом,
Корвалол, корвалол,
Мягко сердце проколол…»
***
А вот ещё два выдающихся «прокола». Возьмём для примера Владимира Набокова…
Он вполне оценён, и ныне, сдаётся, даже переоценён как прозаик. Но, что ни говори, простоял он свою жизнь с редким достоинством. Повезло ему – в лагерях не парился, на войне не умирал. Родители увезли его юношей в Европу. И там, со своим недюжинным даром он смог достойно простоять свою жизнь и достойно пронести над миром своё творчество. Особенно поэтическое. Это моё мнение, не навязываю. Но и в стихах, и в прозе он, вполне благополучный гражданин мира, вынес  диагноз человечеству: «обтрёхались» мы по большому счёту, как цивилизация.
***
…«Час Пачкуна» – в телевизоре голо****ица. Дамское похабное ток-шоу. А на улицу не хочется. Да и там почти то же – склизко, холодно, гололёд…
***
…а вот проза Геннадия Головина, нашего современники и соотечественника,  почившего в начале тысячелетия, досадно неоценённого прозаика – русского, советского. Он, в отличие от блистательного Набокова, образно говоря, стоял по горло в дерьме, но, что самое поразительное, сумел – в нищете, бездомье и длительном непечатании – простоять с поразительным достоинством…
Почитайте (или перечитайте) хотя бы дивную повесть «Анна Петровна» – получите наслаждение от почти невероятного ныне русского языка, светозарного образа главной героини, да от всего!..
Как ему это удалось?
Вот главная загадка его прозы, по тонкости и мощи иногда превосходившей Набокова. И он, как та девочка из песочницы, мог честно констатировать: «Мы обтрёхались… я в первую очередь…» 
Но как сказать такое с достоинством, стоя по горло в дерьме? Как это вообще можно себе представить?..
А вот сказал!
О любви сказал, о немощи человека сказал… и опять – о Любви!..
***
…а вообще, по большому счёту, мы все обтрёхались, живущие на земле…
кроманьёнцы…
***
Классическая загадка: почему Пушкин, публикуя большую подборку стихотворений Тютчева в своём журнале «Современник», дал подзаголовок
«Стихотворения, присланные из Германии»?
Самый простой ответ: потому, что стихи и впрямь были присланы из Германии почитательницей Тютчева. Это факт. Но не всё ли равно по большому счёту, откуда в редакцию поступили замечательные русские стихи – из соседнего дома, из туманного Альбиона, из Германии? К чему это подчёркивание, что именно из Германии? Ой, чтой-то не всё здесь так просто…
Предложу вариант разгадки.
Даже поверхностно оглядев поэтическую панораму начала 19 века, нетрудно
заметить этакое негласное деление на касты:
Пушкин и его круг – «французы», галломаны. Ориентированные на французскую классику поэты.
Ориентация Лермонтова – англо-саксонская. И совсем не потому, что наполовину шотландец, а потому, что кумир его, в отличие от пушкинского Парни, лорд Байрон.
По Лермонтову Пушкин не успел пройтись. А прошёлся бы непременно, слишком крупная фигура выростала! Прошёлся бы хорошо, не одной эпиграммой. Он ценил крупное, и знал, что даже подтрунивание его дорогого стоит.
Тютчев с юных лет был ориентирован на Германию, на её поэтов и философов. Пушкину он, конечно, был чужд. Но Пушкин, как честный человек и прозорливейший издатель не мог не оценить пугающего величия теневого гения. И, публикуя стихи, не преминул дать подзаголовок, словно бы кивнул своим, «своей стае» – мол, вы, ребята, понимаете, это не наш круг, мы, французы, с немцами не очень близки… но снизойдите ко мне, ребята, с пониманием, не могу я такое не опубликовать. Последним подлецом и болваном себя буду чувствовать, если не дам ходу этим прекрасным, хотя и «немецким» стихам…
Классическая загадка. И дело здесь не столько в такте и тактике «литературной схватки», но – бери выше! – во всей стратегии поэтического поведения. Здесь не место для выяснения кто лучше: «ваши немцы» или «наши французы»? (Разумеется, «наши», мы-то, французы, это хорошо знаем!), нет, здесь место – всем. То есть, всему достойному и высокому.
И загадка классическая, и стратегия великая…

***
«По золотой цепочке ДНК
Серебряные плыли облака,
Но в глубине их, крытой серебром,
Тревожно бронзовел зарытый гром…»
(Из эпоса Великого о веках – Золотом, Серебряном, Бронзовом)
***
В знаменитой литинститутской общаге 70-х, где мы не только ведь пили-гуляли, но иногда занимались кое-чем ещё, в основном литературно-поэтическим, однажды, во время бессонницы, я с моим другом, ныне крупно состоявшимся поэтом и писателем, а тогда начинающим безвестным сочинителем Владиславом Артёмовым, делившим со мной крохотный отсек общаги, задались глупейшим вопросом, приведшим, как это не дико, к потрясающему литературоведческому открытию. Вот о нём и поведаю миру.
Не спалось. Шёл пятый час утра, а в шесть мы уже должны были выезжать на перекладных в незабвенный центральный бассейн, куда нам давали бесплатные талоны. Туда, наряду с нами, были прикреплены ещё два учреждения – Большой театр и Генштаб. Там, после пары километров плавания а потом отдыха в «генеральской» парилке, мы выходили на лекцию как новенькие, даже и злоупотребив накануне.
То есть, спать уже не было смысла. Я взял потрёпанный томик Тютчева из нашей, непонятно как образовавшейся «библиотеки», состоявшей из разрозненных книг Пушкина, Лермонтова, того же Тютчева, нескольких мелких книжечек современных поэтов, и стал перечитывать. Когда я добрался до стихотворения «Фонтан», меня словно прошибло – да как же я не замечал прежде, что это чистейшей воды графомания? В те времена любой чиновник считал чуть ли не долгом дать «красивое» описание в стихах этого европейского чуда – фонтана. Или, по-русски, водомёта.
Но несколько строк из этой «графомании» вдруг странно встревожили меня. Я чуть ли не криком оторвал моего друга от вялого чтения какой-то современной книжонки и поделился своими догадками. Он тоже задумался. Это была концовка «Фонтана»:
«…как жадно к небу рвёшься ты!..
Но длань незримо-роковая,
Твой луч упорный преломляя,
Сверкает в брызгах с высоты».
– Давай подумаем, один хрен делать нечего – сказал я другу – что это за длань такая? И о чём вообще писал поэт? Если просто о фонтане, это графомания. Но ведь не похоже, очень даже не похоже на то, чтобы гениальный поэт вдруг занялся провинциальными поделками «на тему».
– Да-а, не похоже… – ответил друг – давай думать…
***
После доброго получаса перебора вариантов, мы каким-то чудом вышли на предположение о том, что это – о поэтическом творчестве. Причём не о любом творчестве, но о лирических – именно лирических! – шедеврах.
Сейчас это кажется очевидным, но тогда… вообще непонятно почему мы вышли именно на лирику и предположили (благодаря Тютчеву, быть может, который в основном лирик), что каждому, даже самому большому поэту положен свой предел, и любой водомёт лирики, рвущейся ввысь, в бесконечность, поджидает та самая «длань незримо-роковая».
Мы, наглые молодые верхогляды (а на кой чёрт поэту быть низкоглядом?), начали с самых вершин русской лирики. Тем более, что в нашей «библиотеке» были лишь три вышеупомянутых классика. Остальное – случайный проходняк, занесённый к нам неизвестно кем, когда и откуда.
Наша задача была, образно говоря, «выдрать жалко из пчёлки». То есть, отобрать именно те шедевры, без которых и Пушкин, и Лермонтов, и Тютчев теряли бы свою бессмертную кинжальность и ядовитость. Иначе говоря, это оставались бы действительно прекрасные поэты, прозаики, эпики, но не бессмертные лирики! Лирика – главное жало поэта.
***
Через час скрупулёзного, весьма въедливого перечёта-перечитывания-пересчёта, мы с изумлением обраружили эту «длань». Предел был таков: лишь двадцать, от силы двадцать пять истинных – на все времена – лирических шедевров дано создать даже самым гениальным поэтам. То есть, малую книжицу размером не больше печатного листика. А дальше – «длань незримо-роковая»…
Потом, годы спустя, уже чуть ли не в шутку мы проверяли эту догадку на других значительных поэтах и нигде, выше этого предела, не нашли. Даже потрясающий советский эпос под названием «Песни великой войны» подпадал под этот «роковой» закон. Более того, у великих песенников Фатьянова, Исаковского, Ошанина, Долматовского не набиралось по большому счёту и двадцати (на каждого, разумеется) подлинных шедевров. Коллективный лирический эпос… требовать тут большего – просто наглая и неблагодарность.
***
С тех пор на вопрос почему бессмертна именно лирика, я отвечаю цитатой из четырёх строк:
«Истощают мужчину странствия,
Женщину отсутствие ласки,
Размывают гору дожди,
Разъедает ум униженье…» 
Я прошу ответить на простой вопрос: примерно когда и на каком языке это написано? Я  даже не требую авторства, но, тем не менее, люди начинают гадать и называть самые фантастические имена, не имеющие никакого отношения к этим строкам. Я щажу людей,  прошу перестать тыкать пальцем в небо и говорю:
– Да не парьтесь вы понапрасну, это написано вчера… или сегодня… или завтра… да и вообще тут не важно, что на самом деле писано это три тысячи лет назад на санскрите… это написано – сейчас и навсегда. Тихая мощь и бессмертие лирики…
***
«Чёрный человек» затёсан в каждого. Таится в каждом до поры до времени. Он не имеет права голоса и вполне безвреден, пока на него не обратишь внимание. Это как древнейший обряд выкликания демонов. «Не буди Лихо, пока тихо» – об этом сказано.
«Чёрный человек» где-то там, в межреберье, как прикованный к скалам лежит, молчит и – ждёт. Ждёт своего часа. Ты, ещё покудова светлый, имеешь право голоса, а он нет. Ты ходишь, действуешь, а он недвижим.
Но только прояви слабость, повышенное любопытство к нему (как то, в райском саду любопытство), «Чёрный человек» начинает шевеление. Он разминает суставы, он приподнимается и делает первые усилия – пытается привлечь к себе внимание ещё и ещё. И если ты начинаешь пристально вглядываться в него – начинает расти и обретать самостоятельную силу и страшную притягательность.
Горе, если творческий человек начинает его поэтизировать, писать о нём! «Чёрный человек» перерастает светлого, становится гигантом, и в итоге душит Светлого. Что, собственно, не раз происходило с людьми. Про всех не дано знать, но есть разяще отчётливые примеры: это произошло с Моцартом, с Пушкиным, Есениным, Булгаковым…
«Чёрный человек» убил, задавил их, подкормленный их же светлыми силами.
Они  вгляделись в него.
***
То же самое, только с обратным знаком – Вера. Она, как противоположный чёрному  «Светлый человек», таится в каждом, даже в публичном атеисте, но, не окликнутый, он может и не проявиться. А если приложить усилия по его искоренению, он и вовсе как бы исчезнет, станет наподобие океанического протея, который незаметен за толщею вод: плавает себе на дне прозрачным червячком, и его словно бы нет вовсе.
Но протей недаром носит такое имя, имя древнегреческого бога Протея, который мог видоизменяться в зависимости от ситуации. Дивное создание океанический протей! У него порой вырастают плавники, и он тогда уже более рыба, нежели прозрачный безликий червячок. Всё зависит от ситуации: рельефа местности, давления водных масс…
Если человек радостно окликнул и вгляделся попристальнее, Вера начинает расти и самоокрыляться. А в итоге окрылять и тебя.
Никто не разгадал тончайшей механики молитвы, да и не под силу это людям, но каждый, хоть раз искренне молившийся, замечал: вместе с молитвой непостижимым образом вырастаешь и ты сам. Ты не верил, или тебе казалось, что не верил,
да и молитву-то начал без особой ещё веры, с одною только искренней страстью, мольбой о помощи, но в самом движении души вдруг ощущаешь невыразимое и непреложное – тебя окрыляют!
Ты обратился, ты заметил, и оно – ЭТО – стало расти вместе с тобой, и вот уже становится больше тебя, маленького и слабого. Но – окрылённого, но – слившегося с ЭТИМ, и потому ты теперь кратно сильнее, светлее себя прежнего, не обратившегося ещё…
Это тебе не «Чёрный человек», это не задушит, а – вознесёт. Только вглядись. Вглядись попристальнее…
***
Истина посередине…
Истина посередине, как солнце в зените – не отбрасывает тени. И разглядеть трудно, и смотреть больно… если всё-таки разглядишь. Чаще всего оче-видное не видят –  не бросается в глаза. Бросаются в глаза крайности.
***
Вижу, Прости меня Господи, в мире неандертальцев, вижу икону: Там стоит огромный Хлебников, рядом с ним махонькая, по пояс ему, Ксюша Некрасова, и чуть поодаль – Андрей Платонов… но это уже после неандертальцев, после их цивилизации.
 Не кощунствую, вижу так. 
Я о поэтах русских. О светлых и прозрачных...
О прозаиках же русских и тёмных – отдельный разговор, там не всё так печально, как в светской русской поэзии. Проза наша – более русская по существу. Пусть и не такая гениальная, как поэзия, которая, повторю, не очень-то русская по форме, по содержанию…
***
Женщины – кроманьёнцы.
Мужчины – неандертальцы.

***
В детстве все вроде бы равны – девочки, мальчики… все чистые. Но девочка – сразу женщина, в отличие от мальчика. И сны ей снятся страшные, не мальчишеские, не детские… 
Каждой женщине снится или мечтается во сне, чтобы её изнасиловал Неандерталец – вон там, в кустах, где-то по дороге домой… чтобы так – страшно, мощно, взезапно… Чтобы затащил в кусты какой-то страшный тип, и – трахнул. Мощно. А потом бы исчез, не простившись – незаметно, безадресно, безвредно… 
Это им снится. Практически всем женщинам. Только боятся они признаться об этом мужчинам, которые теперь, в 19-20-21 веках… да и раньше ещё – помельчали, стали кроманьёнцами. А женщине нужен – Неандерталец.
Но есть он, есть ещё Неандерталец. А где?…
***
Неандертальца ищу…
***
– Родила?
– Родила…
– Ла-ла-ла…
– Ла-ла– ла…

***
Неандертальцы говорили медленно…
***
Молчаливый болтун. Есть такие. – Снаружи безмолвие, а мысли внутри болтают,  крутятся, тараторят…
***
Слово «Ага» – нерусская тема. В ней – Отец, Дух, Предок. У русских же слово «Ага» – это знак согласия по большей части. То есть, это «Да», «Да-да», «Да, Отец», с наклоном головы, почтительное «Да». У степняков же «Да-да» (Дада) – это обращение к деду.   А «Дадашка» в ласковом просторечии просто дедушка, дедка  по-русски. Слово «Ата» у степняков – отец. «Ага» – дед. Это нормативно.
А просторечно – «Да-да»
***
…но – Зубу нужна была хранительница очага. Это главное, это насущно и обсуждению не подлежит. А ещё… вот тут Зуб боялся себе самому признаться в чём-то неведомом, охватившем его всего ещё там, на берегу, когда он увидел большую белую рыбу, восходящую в мир по золотящемуся песку…
Зуб ещё не понимал всего происходящего в нём, но решил твёрдо и окончательно – пришелицу он не бросит. Как бы и что бы там ни сложилось в дальнейшем. Свободную женщину из своего племени он мог давно и легко приобрести, но после смерти любимой жены ни одна не ложилась на сердце. А тут… тут было что-то иное…
Зуб встал, отёр базальтовый нож о  нежный пучок лиственницы. И сказал пришелице несколько тяжёлых слов. Они были настолько тяжелы и были они сказаны тоном такого человека, который уже продумал всю свою судьбу от этого мгновения до последнего. Слова эти просто не терпели и не могли терпеть никакого возражения. Они звучали просто и окончательно: «Всё. Будешь есть со мной. Будешь спать со мной. Будешь смотреть за детьми».
Капелька, ещё толком не осознав, на что сейчас идёт, медленно поднялась с поваленной ели и посмотрела на Зуба. Тот молча пошёл к своей ямине-ловушке и начал привязывать плетёные корзины-торбы к верёвкам. Аккуратно, одну за другой спустил их в яму и сам по одной из верёвок, привязанной к стволу дерева, спустился вниз.
Капелька стояла у края ямы и ждала. Она сразу приняла главенство Зуба и решила ни в чём ему не перечить. «Судьба» – только и подумала про себя. Теперь она  просто стояла у края ямины и ждала. И вот, наконец, верёвка, умело перекинутая Зубом за гладкий сучок дерева, поднялась наверх. Корзина была доверху набита свежей мамонтятиной...
***
…австралопитеку нужны были миллионы лет для выхода в иное пространство и качество – и они даны были ему, эти миллионы лет…
Хомо Хабилису (человеку умелому) тоже были даны эти бездны лет. Хомо Эректусу (человеку прямоходящему) – даны, даны, даны!.. А нам?
Обидно, что к Суду Божьему придут не совершенные люди (задуманные Богом как совершенные создания), а какие-то глиняные обмылочки…
Я видел такие обмылочки на берегах рек и морей – какие-то странные подобия или даже полу-подобия зверушки, человечка с отбитыми, или, скорее, «размытыми» конечностями…
Мы всё испортили, кроманьёнцы несчастные!..
***
Ёлки-палки,
Трудно в трёх соснах!
Лес густой.
До Бога высоко.
Семь вёрст до небес и всё лесом.
До царя далеко.
Низом.
Без царя в голове темно.
В лес…
Дров…
Жалует царь,
Да псарь…

Колки у ёлки иголки!
* * *
9. Прямохождение

Колки не только у ёлки иголки. У хвощей, кактусов, кораллов, допотопных каких–то проростков…
Иголки носят охранительный характер. Нежно культивируемые растения  и цветы легко сдаются хищникам – мощным сорнякам. Человек, активно культивируемый (грамотой, искусствами, музыкой), самоускоряется в развитии. Но теряет при этом поступательный ход развития и устойчивость, своё «самостоянье на земле». Он уже слишком нежен для грубо ощетинившегося мира, который лишь затаился на время, но иголок своих, своей агрессивной щетины никогда не терял.
Закон «игольчатости» незримо действует не только для растительного мира, но и для мира культуры, в котором увяз современный кроманьёнец…
***
Прогресс последних веков пошёл в такой разнос, что человек современный, человек эпохи голоцена просто не успевает сформироваться сообразно эпохе и гармонично перейти в следующую свою стадию. Это как во сне – события, прежде бывшие чёткими, конкретными, вдруг  становятся туманными, движутся без плавных переходов, без поступательного, «улиточного» движения – шаг за шагом, миллиметр за миллиметром – и человек переходит (помимо своей воли) в иное состояние, абсурдное порою, нелепое, некрасивое…
Времена сузились, зашипели, как морская пена, а в итоге – где они, миллионы «нормальных», поступательных лет развития? Где Архей, где Кембрий, где Юра, Мел?.. Обидно…
***
«…мы были когда-то и где-то
И что-то мы знали про это…
А может быть, даже про то,
Чего и не может, чего и не скажет, чего и не знает
Никто...»
* * *

…а вот если бы вместо нас на Суде предстательствовал Неандерталец, это была бы – Победа! Хочется думать…
Но ведь и мы, и Неандертальцы в их «полноте цветения» (всё-таки триста тысяч лет до нас обихаживали землю, и все основные навыки передали нам)  не добрались ещё до Полноты Содеянного. А уже видятся какие-то концы…
Ну и куда же мы спешили, засранцы? Куда?..
***
Христос обращался к неандертальцам. Они – как дети. Воистину, как дети…
А то, что перепутаны времена и сроки, это не суть.
Суть – в Обращении.

***
Неандертальцы были русскими. Всегда. Это непонято, неосознано. Но осознание – дело времени. Если не вечности, конешно… 
Опять он, вишь, Русский Вопрос…
***

Трагичен не только сам человек, движущийся непонятно откуда и неясно куда, трагичны проблемы, наклубившиеся на его пути. Например, проблема прямохождения человека: рожать стали женщины в муках! И, что характерно, люди – единственные существа, которые рожают в муках.
Вот «медицинский» факт: у животных кости таза скреплены подвижно, а у человека срощены между собою. Иначе просто не смог бы современный кроманьёнец ходить на двух конечностях.
Это, конечно, преимущество с одной стороны, но с другой…  при родах кости мучительно раздвигаются, вопреки «гордому замыслу» человека. Замыслу ходить прямо – гордо!..
Отсюда и муки рожаницы. Плата за прямохождение…
***
«…люди сильны в своих судьбах, как боги,
Злы, одиноки, умны, как собаки,
Как бензобаки, грузны, крутобоки,
И, как опоки, почти одинаки,
Костью тверды, одноглавы, двуноги,
Мыслью горды аки демоны, аки
Веди и буки, хотящие в драке
Букв против Азбуки паки и паки
Воли и воли, как древние боги,
Волки и бяки (но не как собаки,
Те, что покорны хозяину), таки,
Цепь разгрызая, всегда одиноки,
Воют сквозь ночь мировую в овраге,
Воют на тёмной беззвёздной дороге,
Воют и воют… и тают во мраке,
Тают во мраке, тают во мраке…
Тают во мраке...»
* * *

…а ещё кроманьонцы совокупляются чаще всего неестественным способом – способом «бутерброда». Мужчина на женщине. Тогда как самый естественный способ – сзади, как говорится, «раком».
Это позволяло древним людям, которых вечно подстерегала опасность со стороны дикой природы, во время совокупления обозревать близлежащую местность, откуда в любое время мог появиться враг или хищник и сожрать милующуюся парочку… а потом выхаркнуть кости…
Да и само расположение женских половых органов в старые времена было более приспособлено к природе – ближе к анусу, чтобы в любой ситуации совокупиться стоя. Это уже потом, позднее, вместе с благами цивилизации стал варьироваться женский организм, вагина «взбрыкнула» и надумала «мигрировать», перемещаться поближе к животику. Женщины всё чаще принялись, предпочитая комфорт, совокупляться лёжа…
А что? Заперла дверь на замок, легла себе на спинку, а мужик – давай, работай. Опасаться нечего, хищник не заползёт в дом, не сожрёт… чего опасаться?
Неандертальны совокуплялись «раком» не только потому, что это давало известную безопасность, но также ещё из гуманных соображений: девственная плева рвётся менее болезненно при таком способе …
Это любой современный «медик-кроманьёнец» подтвердит.
***
«…от холода проснулся Адам после греха,
И камень запахнулся мохнатой шубой мха,
И Ева вдаль глядела на дымный свет зари…
Но всё похолодело. Снаружи. И внутри.
И, полон умиленья, змей шепоточком жёг:
– А ты не спи, поленья подбрасывай, дружок,
Спит огонек – расторгни, с подружкой – не зевай,
Спят боги, свят восторги… подбрасывай, давай…»
* * *
…Капелька мгновенно сообразила, что от неё  требуется. Привязала следующую корзину к верёвке и сбросила её вниз. Вскоре поднялась наверх новая, также нагруженная мясом. Капелька опять отвязала её и подала новую…
Они трудились до самого вечера. Зубу работа была привычна, и он нисколько не устал, а вот Капелька… она натёрла руки, пот капал с её висков. Только по окровяненной ручке одной из корзин Зуб догадался, в чём дело. «Да-а, с такой не много наработаешь» – с досадой подумал про себя, но вслух не сказал ничего. Выбрался из ямы по верёвке, нагрузил себе на плечи три полных здоровенных корзины, и стал на глаз примериваться к своей слабосильной помощнице.
Пути до стойбища часа два, как она дойдёт, сколько сможет унести корзин? Поразмыслив, Зуб понял, что больше одной корзины взваливать на её худенькие, непривычно узкие плечики глупо, просто нельзя. Ещё, чего доброго, загнётся по дороге…
***
«…и снились мне рощи, хвощами забитые,
Где больно и ломко сквозь мхи ядовитые,
Сквозь тяжко хрипящие хляби венозные
Ростки пробиваются бледные, слёзные,
Какие-то слёзные, звёздные  веточки,
За давку и хаос они не ответчики,
Им жить не дают, а им и не надо
Судьбы усоногого, ящера, гада,
Они из другого года.
Они из другого сада.
Не надо им лада тверезого ада,
Игла и росинка, всего-то и надо.
Звёздочка в небе... капелька яда...
…Проблески рая в струе винограда…
…Поле в пылающих маках заката…
И холст, и шарада в картине собрата…

Совсем из другого года.
Совсем из другого сада…»
***

Почему-то о колдунах…
Колдуны вмешиваются во все бурные дела. Где революция, бунт, драчка даже – колдуны тут как тут. Это их стихия, тут их подкормка. Вмешиваются в бурные события, становятся там «своими».
Женщины-колдуньи привораживают важных мужиков, женят на себе, рожают. Мужики-дураки потакают колдуньям, а потом и детям своим – тоже теперь колдунчикам. А потом и те (в очередную историческую заварушку) вмешиваются, уже «со знанием дела», с «нужными» генами – в народную стихию. Обязательно  проникают во власть и начинают по-своему «моделировать» ход вещей, который уже далеко не естественный, учитывая столько порчи и сглаза…
***
Великий любил цитировать белиберду в таких случаях:
«Рука бойцов под зад коленом…»
***
Русский не нация, а состояние…

***
10. Ещё раз про Муму

Состояние русского? На сберкнижке у среднего русского – ни хрена. Русский не американец, не еврей, не японец. Не нация, а состояние души и плоти…
Состояние плоти? Тоже хреновато.
Состояние души? Вот уж тут есть где разгуляться! Порою кажется, от русского одна душа только и осталась. Все другие богатства, включая природные –
фью-у – в цивилизованных странах. «Оне нам без надобности». – Так надо понимать. Как и деньги от них…
***
Бытует в России анекдот, похожий на притчу:
Идёт вечерком по бульвару интеллигентный человек, и видит – пьяненький мужичок мочится, покачиваясь, на памятник Гоголю. Интеллигент, набравшись храбрости, говорит мужичку:
– Как Вам не стыдно? Вы же мочитесь на памятник великому
русскому писателю… самому Гоголю!.. Да Вы хоть знаете, что он написал?
Мужичок, заправляя штаны, отвечает нагло и уверенно:
– Муму»!..
– Да что Вы такое говорите? «Муму» написал Тургенев, а Гоголь «Мёртвые души», «Ревизор…
Мужичок ещё увереннее, но уже с осуждением, подытоживает дискуссию:
– Ну вот!.. Ну вот всё у нас  так…   «Муму» Тургенев написал, а памятник Гоголю стоит…
А ведь неслучайный анекдот, неслучайный!
Хотя и похабненький, кажется. Ну, значит, ещё раз про «Муму»…
***
Самый невероятный и великий русский рассказ. Такие гиганты, как Лев Толстой и Фёдор Достоевский понять не могли – ну почему именно этому  барину, полжизни проведшему за границей, была дарована высочайшая миссия создать самое болевое, самое народное русское произведение?!.
***
Кажется, Лев Толстой до конца жизни мучился этой загадкой, и муки эти в конце концов подвигли его на создание «народной библиотеки», серии рассказов для детей, самых «простых», самых «доходчивых» рассказов. И среди них действительно есть своего рода шедевры – «Алёша Горшок», «Филиппок», «Лев и собачка»…
Но вот чуда «Муму» так и не повторилось.
***
Я понимаю, чудо неизъяснимо, на то оно и чудо. И всё же…
***
Помню, как в 70-х годах прошлого столетия мы, студенты, напевали на мотив хитовой западной песенки такие слова (автора никто из нас не знал):
«Зачем Герасим утопил Муму?
Я не пойму, я не пойму…»
Самое интересное, что «наша» песенка не казалась такой уж смешной. За внешним юмором и здесь властно проступала некая скрытая – непостижимая уму! – трагедийность, заложенная в шедевре Тургенева.
Вот, пытаюсь постигнуть, много лет пытаюсь…
***
Почему так мучает русских людей эта, казалось бы, маленькая нелепость, под названием «Муму»?
Ну, полюбил ты приблудную собачонку, так и не топи её! В чём проблема? Не хочешь барыню ослушаться, приказавшую утопить несознательную тварьку, ну и схитри: отнеси её к реке, перевези на ту сторону, а там пусти куда-нибудь в прибрежные заросли, и дело с концом. А барыне доложишь, жестами объяснишь – всё исполнено, как было Вами велено. Греха тут вроде и нет – солгал во спасение… невинную собачонку спас…
Как бы не так!
***
Дело в том, что это рассказ не столько о барыне, немом мужичке и собачке, не столько об их нелепом, на первый взгляд, конфликте, сколько – о Любви. Не случайно  это слово с большой буквы. Здесь не просто любовь. Точнее, не только любовь в обыденном смысле. Суть в том, что за этой «обыденной» любовью неожиданно, но властно проступает вся архитектоника великого, невероятного в своём величии, жестокости и милосердии государства… 
***
Попробую объяснить.
В подтексте рассказа, именно в подтексте, а не в самом тексте, что делает конфликт гораздо пронзительнее, читается: барыня тайно влюблена в молодого, громадного и немого Герасима. Можно бы продолжить и дерзнуть: немой Герасим это сама Россия. Народная, «простая» Россия – громадная, безмолвная…
Но погодим с обобщениями.
Вот вопрос – а любит ли Герасим барыню? Из текста ясно, кажется, одно: он всем сердцем любит только собачку – такое же, как и сам, одинокое, безмолвное существо. Это ясно всем, любому читателю. Менее ясно другое: Герасим любит не только собачку. Он любит и барыню. Причём не только любит, но искренне её уважает…
А за что?
***
Вот это и возносит рассказ на небывалые высоты: и Герасим, и барыня очень глубоко (в подтексте рассказа) чувствуют исконную общественную иерархию, точнее иерархическую соподчинённость – от самого верха до самого низа – русского общества. В итоге – архитектонику великого государства.
***
…а как бы ещё иначе выстраивалась эта огромная территория под названием Россия? И не просто территория, а самая тяжёлая, на две трети в зоне вечной мерзлоты земля. Да в ножки поклониться России должны  народы хотя бы за то, что обиходила такие тяжкие просторы, кормящие полмира газом и нефтью! Как бы иначе она выстраивалась, эта, не просто и не только территория России, но, что самое главное, её духовная составляющая: уникальнейшая, удивительнейшая в мире?..
***
Итак, если идти по самой простой схеме, получается следующее:
барыня любит Герасима.
Герасим любит собачку.
Собачка всем сердчишком привязана к Герасиму…
Корень же конфликта, самый тонкий и болевой его нерв кроется в том, что и Герасим любит барыню!..
Причём настолько искренне, настолько чисто любит, что ему и в голову не может прийти уловка – взять да отпустить собачку на волю, а барыне сказать, что утопил. Он не может солгать ей по определению, по самому внутреннему мироустройству (не путать с «рабским» началом) – не может солгать, и всё!
Вот в чём дело, вот в чём боль!
***
«Зачем Герасим утопил Му-Му?
Я не пойму, я не пойму…»
***
Эх, молодость, молодость… летучее время! Тогда проблема выбора практически не стояла перед нами, студентами: все учатся, все устроены, работа в будущем обеспечена… и все мы не прочь похохотать над «смешным» конфликтом немого мужика и вздорной барыни.
А суть-то дела здесь именно в проблеме выбора.
***
И это обнаружилось, проступило в сознании лишь со временем, как проступают корни из-под земли на лесной тропе…
Герасим – центр тяжести рассказа. На нём лежит вся мука жесточайшего выбора. И он делает свой мучительный выбор – «высокую» барыню, совсем не явно им любимую, предпочитает всем сердцем любимой, и ни в чём, кажется, не повинной, но более «низкой» собачке. И – топит её… Он выбирает – иерархию…
Так строилось Государство.
***
Герасим – центр тяжести рассказа. Но почему же тогда он называется не «Герасим и собачка», к примеру, или же, например, «Немой Герасим, собачка и барыня», а именно что – «Муму»?
А вот здесь проступает уже иная, ещё более подспудная тема – тема Жертвы. Помните у поэта? – «Ступай и гибни, дело прочно, когда под ним струится кровь».
Вот ведь чем ещё памятен или – прочувствован – этот маленький шедевр под таким смешным названием. Памятен любому, вне сословий и степени образованности, русскому читателю…
***
«Муму» Тургенев написал, а памятник Гоголю стоит…» – не так уж и примитивен этот полупохабный, на первый взгляд, анекдот…
***
Россия строилась долго, трудно. На крови, на нечеловеческих усилиях и жертвах – порою неоправданных и страшных в своём неоправдании.
Почему-то неотвязной нотой звучит во мне нечто, словно бы и не имеющее отношение к теме, но – имеющее, имеющее, имеющее!.. во всяком случае, это нечто звучало неотвязно, когда думал о самом болевом русском рассказе – звучало и звучит, наподобие подземного тайного колокола.
Что же это такое?
Это, кажется, не имеет прямого отношения к теме, но – всё же, всё же, всё же…
***
Это – тема русского старообрядчества.
Мне кажется, тема эта, память эта глубоко затаённо болит в каждом русском человеке…
Ещё бы не болело!
Более десяти миллионов сильных русских людей было загублено за годы гонений на старообрядцев! По тем временам огромная часть населения России...
Словно некое сумасшествие сошло на русских же людей – царей и владык, ради буквы, ради византийских тонкостей церковного обряда казнивших, ссылавших вместе с семьями миллионы русских людей.
А ведь это были самые сильные люди России!
***
Они предпочитали сжигать себя в избах, только бы не подчинить высокое низкому – не отдать под пяту государеву самое высокое, что даровано Богом – Святую Веру.
Православная церковь в большинстве смирилась и отдалась под царёву власть. В итоге русское Государство осталось единым: хорошо это или не очень – с позиций сегодняшнего дня толком не рассудить, но в иные века оно достигало небывалого в мире могущества.
***
И вот тут понимаешь: гонение на старообрядцев никакое не сумасшествие. Это Державная Воля. Стремление выстроить единую великую Державу – любой ценой! Даже ценой непомерных, а со временем, кажется, и необъяснимых жертв. Будь желание и добрая воля власть имущих, в конце концов с обрядовыми тонкостями всё уладилось бы, да и не в них по сути крылись корни русской трагедии, не в спорах о двуперстии или троеперстии, не в хождении посолонь, или наоборот. Причины были иного, более жёсткого и вовсе не конфессионального свойства...
***
Цари прекрасно осознавали: дай волю старообрядцам, и они – непьющие, некурящие, работящие – за короткое время, даже в меньшинстве своём по отношению к большинству населения, обретут такую силу и самостоятельность, что никакая власть им  не указ. Они поднимут собственное дело, освоят промышленность, как тяжёлую, так и лёгкую. Они станут землевладельцами, хозяевами земли, настоящими собственниками, а там…
А там, глядишь, единое государство, мучительно собиравшееся веками, окажется расколотым на пять, шесть, семь земель...
***
Старенький Папа Римский, покойный Иоанн Павел, перед смертью успел-таки покаяться – за инквизицию покаяться, перед евреями покаяться, перед православной церковью покаяться. Бледненько, но покаялся.
А покается ли наша православная церковь перед миллионами русских людей? Людей пусть и не очень «правильной», но ведь – христианской веры?
Пусть они и неправы были в перспективе истории и геополитики и, возможно, раскололи бы страну на несколько родственных стран, но ведь миллионы, миллионы, миллионы русских людей были затравлены, сосланы, загублены!.. Неужели это не требует покаяния? Неужели эта боль, как чудовищная заноза, так и будет сидеть в сердце?..
***
Да, это были бы русские, сильные, славянские земли. Но единое государство зависло бы под большим вопросом. А ведь за него боролись веками. Зачем боролись? С какой целью? – или само-целью? – логикой этого не объяснить. Боролись и всё. И создали его, великое государство. А тут, понимаешь ли, само-стоятельные люди противятся, свои понятия о вере, о жизни, о собственности имеют…
Это угроза. Её упреждать следует. И – упредили…
***
Да так упредили, что и доныне сердце болит, как только представишь сколько крови, сколько здоровых корней, сколько чистых жизней было загублено. И загублено совершенно сознательно, с целью сохранения единого Государства.
Трудно сейчас рассудить – кто был прав: сильное, солидарное меньшинство, или же рыхловатое большинство. Да и невозможно этого истинно рассудить, понять изнутри, а не с позиций сегодняшнего дня всю суть тех конфликтов, борений, противостояний. И не стоит, наверное. Тем более, что сейчас державная и старообрядческая церкви сняли большую часть вековых противоречий, и вовсе не враждуют…
***
Но вопрос-то остаётся: а попустил бы «гордый внук славян» беспредел чиновничества, воровства и разграбления России 20-го века? Да и 21-го тоже. Дай волю старообрядцам – сложился бы мощный класс настоящих собственников, а не подневольных людишек. Ведь и при всех гонениях именно из старообрядцев вышли самые богатые люди России, в основном купеческого сословия: Мамонтовы, Морозовы, Бугровы…
Да, это наверняка был бы класс, общество вольных, самостоятельных людей, пусть и разбросанных республиками или землями по необъятной территории, но ведь родственных, родных, своих!..
***
По всей моей знаемой родове я к старообрядцам не имею прямого отношения. Но ведь сердце от этого болеть не перестаёт – миллионы русских людей сложили головы неизвестно за что…
***
Известно, известно! – За государство, за иерархию, за архитектонику.
***
...они шагали уже около двух часов. Капелька то и дело просила присесть передохнуть, и Зуб не противился ей. Суровый охотник Зуб не понимал слабости в людях. Но то были люди своего племени – и мужчины, и женщины. А здесь он нутром понимал, что имеет дело с чем-то невиданным доселе. Он невольно сравнивал её со странным росточком, нежно – до ссадины в сердце – пробившимся сквозь колючие хвощи и скалы его пещеры.
Он был прозрачен, тот дивный росточек, весь прозрачен насквозь, особенно при ярком солнце, и, по сути, никчемен. Но Зуб почему-то любовался им, жалел и не позволял детям выкорчевать его. Тем более, что уже на другой год пустили в щелях скалы его новые золотистые росточки…
Солнце уже заходило, надо было поспешать. Зуб негромко, но настойчиво приказал Капельке встать и двигаться за ним. Они пошли.
Наконец засмердело дымами становья. Вначале только родимый сладкий запах, от которого Капелька пришла в ужас, но не показала вида, заполз в ноздри Зуба… а чуть позже показались и сами дымки.
Вечерело. Они прошли к пещере незамеченными никем, и Зуб решил не объявлять сегодня сородичам о Капельке, которую привёл с собой незнамо откуда. Решил отложить на завтра. А сегодня лишь познакомить с ней своих старшеньких.
А потом, перекусив, наведаться к Родоначальнику. Вначале, конечно, следовало рассказать ему об удачной добыче, с поклоном преподнести в дар кусок свежей вырезки и  поделиться планами: за два-три дня он доставит к стойбищу всю мамонтятину. Часть, естественно, для копчения – на зиму,  часть для соления и вяления – на осень. А из нескольких добротных кусков свежака он предложит устроить завтра пир для всего племени. Тем более, что сборка урожая благополучно закончена на днях, и ещё назавтра назначен  ежемесячный День Наказания. Надо улестить женщин. Не одна ведь только плеть для них, но и кусок доброго мяса, и пляски у костра, и питьё хмельных отваров из грибов – пусть хоть это смягчит их нелёгкий день…
А потом, между делом, намекнуть Родоначальнику Уру, что всех ожидает сюрприз, что он, одинокий многодетный Зуб, приглядел для себя, наконец-то, удивительную подругу…
***
…а впрочем, речь про «Муму», про Любовь.
Главное – за что Герасим утопил «Муму»? А вот за неё, за самоё – за Любовь! Хороша ли она, плоха ли, садизм ли это метафизический, мазохизм ли – это уж не здесь разберут, не в смутных областях Земли…
Рассудить не под силу уму…

Вот тебе, батенька, и «Муму»…
***

11. Муравьи и мураши

Му-му-у… Простое, как мычание. Первый сборник футуристов. Они обозначили самим названием «точку возврата» – хватит «изячной словесности», вперёд к предкам! Будем реветь, мычать, а, может быть, научимся и по-русски выражаться?.. Научился всеръёз – и до конца – один Хлебников. Но не любил вычурного слова футуризм.
Величал себя не иначе как будетлянин…
***
Язык Хлебникова поразит, и даже оттолкнёт, как нечто чуть ли не чужеродное и слишком уж непривычное. Слишком русский и стихийно масштабный поэт, а мы приучены со школы к европейским формам,  к уютненьким ямбикам, увы…
Вот ещё что должно поразить современного читателя: ни у Хлебникова, ни у Платонова, ни у Ксении Некрасовой читатель не отыщет и следа всех тех европейских соблазнов, того любования грехом, без которого нам кажется теперь уже немыслимой русская светская поэзия. А ведь этого позора не было в древнерусской литературе, вот в чём тайна, вот где она, столь поздно осознаваемая горечь – так на чём же мы все были воспитаны? На грехе? На любовании им?..
Современные, и порою очень талантливые поэтессы иногда близки Ксении Некрасовой, но, при несомненном таланте, сильно уступают ей, и уступают лишь потому, что поэтика их вся – на грехе, на искушении, на любовании им. То есть, им творчески просто необходимы все эти подпорки, «костылики» красивых соблазнов, без них они, может быть, и не дошли бы до «цели». До своей смешной цели…
 А вот Ксюше Некрасовой все эти «штучки» были не нужны, она и без них сияет, движется, летит во времени. А время оценить её по-настоящему ещё только-только наступает.
Как и время Хлебникова.

***
…Зуб познакомил детей с Капелькой. И они обрадовались ей, особенно старшенькие – Лоб и Ух. Им было трудно обихаживать младших, особенно совсем маленьких девочек, кормить их, стирать в ближнем ручье  их обкаканые тряпки, снова пеленать… а тут такая помощница, настоящая хозяйка. Правда, очень странная, непохожая на их мать, но всё же…
Зуб наскоро перекусил со всей, уже увеличившийся семьёй,  напоил девочек козьим молоком, и, захватив корзину самого лучшего мяса, пошёл к Родоначальнику Уру.
Тот, как всегда, радушно встретил его в летнем расписном шалаше, с нескрываемой радостью принял подарки, и усадил у огня. Протянул Зубу  свою, уже раскуренную трубку с пахучей травкой (чего удостаивался далеко не каждый обитатель стойбища), протянул чернокаменную, гладко отшлифованную чашу с крепкой настойкой, и приготовился слушать. Он понимал, что Зуб не просто так явился к нему в поздний час, тут пахло серьёзной беседой…
***

…море, приближение шторма… волны налетают в белой накипи и, рыча, набрасываются на тебя, как разъярённые львицы.
И ты, пятясь, отступаешь, отступаешь…
Поневоле вспомнишь и тут же простишь великую лермонтовскую «ошибку» про вспененную волну: «…как львица с гривой на хребте…»
Разъярены волны по-дурному, по-женски, именно что как львицы, у которых отродясь не было гривы, но ты отступаешь, пятясь, как от взбешённой, в истерике, женщины…
Может быть, потому и ошибся поэт, что слишком близко наблюдал эту картину? А вот если немножко сверху и чуть отдалённо её же понаблюдать?
Так ведь не львицы, а самые настоящие львы с их благородным наступающим рёвом увидятся и услышатся – белогривые, непокорные, возвышенные в непобедимости своей…
***
«…всю кипень с гривы, с головы
Швырют в ноги нам…
О, если б  вы,
Как эти львы,
Летали по волнам!..»
***
«Когда я стал маленьким» – исповедь старика.
***
Вопрос.
Поддержит ли Церковь и Государство следующую реформу? –
Поскольку есть «плохие» (допустим) фамилии на буквы Х, П, Б, Е, Г, то из
руководства надо бы убрать людей, чьи фамилии начинаются на эти буквы. Они бессознательно провоцируют на матерное. А вот фамилии на букву К, например, не провоцируют. И другие приличные буковки есть…
Поддержат ли реформу?
Вопрос.
***
«…лето. Зной и тишина.
В створку летнего окна
Букв и цифр драже
Сыплет ржавый водосток,
Жук вползает на листок
Жирной буквой Ж…»
* * *      
Алтарь всегда красный. Там кровь. Там лишение невинности. А по сути и пересотворение самой жизни – грубой, неотёсанной, непросиявшей…
Там причащение к вечности. – Через красное время…
***
…с Луны Солнце в 50 раз ярче, чем с Земли. Человеческий глаз не выдерживает резкости того света. Как на Горе Фавор…
***
…про Альфа-Центавра ни слова в Писании. А почему? Да чепуха это в объеме Божественного, мелочь все эти Альфы, Беты, Тельцы, Стрельцы, Туманности Андромеды…
Там, в Писании, и Земли-то немного. Поэтам и художникам вообще места не нашлось. Сеять, рыбачить –  тоже мелочь. Хотя и рыбари, и блудницы, и мытари есть.
«Уловлять человеков» – вот серьёзный объём.  Не шибко богатые люди, слыша Слово, бросали прочь свои сети рыбацкие, веками кормившие их, и шли за Ним, и уловляли человеков. Вот Объём, вот задача Божественного! Такое было Слово…
***
…да само небо нечисто перед Богом…
***
Спутать гения с талантом
(Сатану с простым мутантом)
Вроде как и не грешно.
Оба – как бы  заодно,
Оба врут, как черти...
Но! –
Бес верховный, тот, собака,
Честен, истину поправ,
А талант – простой чертяка –
Полукривдой
Полуправ.
* * *
…мелкие мураши съедают крупных муравьёв. Мелкое берёт количеством, у мелкого ставка на биомассу. Видел в детстве, как огромного муравья облепляют когорты мелких мурашиков («смертников»), вцепляются  в каждую из его исполинских ног «калачиком», и он с трудом волочит их, пытаясь дойти до своих исполинских сородичей…
Но тут набегают сотни других бойцов-мурашиков и начинают уже совершенно безнаказанно терзать Великого. Мощные жвалы великана теперь не в счёт, объедают его гадёныши в основном сзади, и он, великан, не в силах сладить с лилипутиками. 
Качество коренится в крупном, объёмном…
А вообще…
Неандерталец бы так не поступил.

***
«…будто бредит грузный варвар
Вгрызом в сахарны уста,
Будто грезит грязный автор,
«Пласт оральный» рыть устав, –
Церебральный экскаватор
Дико вывихнул сустав.
И торчит, сверкая клёпкой,
И урчит, срыгая клёкот,
Будто грёзу додолбил
Засосавший вкусный локоть,
Цепенеющий дебил...»
***
…о любви, может быть.
А ещё-то о чём?  Именно о Любви. Это стоит разговора.
Вот в Евангелии максима: «Да-да» или «Нет-нет». Это Христос говорил. Чётко, ясно говорил. Не разбалтывайся по мысли, не растекайся по древу, говори определённо. 
Многовариантность мелка. Любовь выше… выше! Любовь включает  в себя всё, обволакивает собою всё остальное. Как самая страшная, как самая тяжёлая статья уголовного кодекса включает в себя все остальные. И покрывает их собою.
Есенин писал: «Много зла от радости в убийцах, их сердца просты…»
***
А любовь и убийство сродни друг другу. Доказывать  глупо. Поэт поймёт. И вспомнит:
«Я Франсуа, чему не рад,
Увы, ждёт смерть злодея,
И сколько весит этот зад
Узнает скоро шея…», – кто этого не помнит? Кто не помнит «Баллады Регдинской тюрьмы» Оскара Уальда? Да нет, все красивые глупости, что он до тюрьмы написал, не помнит никто, кроме эстетов и «уальдоведов». А вот строки из «Баллады» –
«…ведь каждый человек земли
Любимую убил…» – помнят все.
Однажды я прочитал знаменитому профессору словесности несколько стихотворений замечательного поэта Александра Соловьёва. Он искренне похвалил. А потом, напоследок уже, прочёл ещё четверостишие:
«А я тебя люблю,
И я благоговею,
Но я тебя убью,
И потому – не смею…» – вот тут профессор вздрогнул. Почему?
А чёрт его знает.
***
…кого любил Христос? Рыбарей, мытарей, блудниц… фарисеев и книжников (интеллигентов на тот момент) не любил. Суддукеев даже видеть  не хотел (они – аристократы на сегодняшний день). Но относился к ним получше, чем к фарисеям. Загадка тоже…
***
…Иуда был вынужден (самой механикой предопределённости) сыграть роль библейского змея. И уже через него – опять – вошёл в мир новый соблазн и грех.
***

12. Глубина покаяния равняется…

Соблазн и грех предательства сладок. Он засладил собою всё, начиная с любовных отношений. Залил, как патокой, мир, начиная с мелких сделок и кончая  международными договорами.
Прибыльное дело вероломство. И ведь что характерно, за полученные серебренники никто не повесился после Первопроходца. Да и к чему это баснословное благородство? Никем не доказанное, к тому же… Иуда и есть Иуда. Первопроходец.
***
«Чиновник всему горю виновник» – издавна идёт. Обнимет, обласкает, и – нож в спину. Ты даже не заметишь… не больно зарежет. А кто такой чиновник? Лихой человек. Ещё Достоевский говорил: «Россия это ледяная пустыня, по которой бродит лихой человек». Ну, бродил он со Стенькой, с Пугачёвым бродил. Рвали ему ноздри, били кнутом, в кандалах ходил...
Надоело! Пора в чиновники подаваться. Поэзией и вольницей в жизни мало что возьмёшь!
Сел в департамент. – Энергичный же человек! Сперва писарем сел, потом столоначальником, а там…
Править стал страной. Лихой человек во власти.
***
…Зуб объяснил Родоначальнику, что ему нужно два или три дня для того, чтобы перенести свежее мясо из ямы (ямы-ловушки  были священным секретом для каждого охотника, и Ур, прекрасно это понимая, не задавал лишних вопросов), а главное, закоптить основное мясо там же, на месте. Это потребует времени и терпения всего племени, у которого сейчас шли  неудачи в добыче. Погибли сильные охотники, недавно вепрь насмерть задрал Крына и Малка. Их, конечно, оплакали всем племенем, зарыли в землю. Но силы добытчиков убывали. А на пороге уже стояла-постаивала осень. А там, глядишь, зима…
И вдруг такая добыча Зуба – целый мамонт! Да, громадный мамонт, а не какой-то там вепрь или толстая змеюка! Зуб чуял – Ур, Родоначальник, сейчас в хорошем расположении духа. Рассказ Зуба о забитом мамонте и выпитая горячая настойка размягчили его железное сердце, и всё же Зуб откладывал, откладывал главный разговор. И только когда старшая хазяйка его, пригожая, ширококостная, крупнозубая  Ляма, посверкивая маленькими коричневыми глазками, вошла в шалаш и попросила Ура налить ей тоже  напитка и позволить отхлебнуть немножко из чёрной чаши… а впридачу ещё закусить другоценным дымком из старинной трубки… вот тут Зуб понял, что засиделся, и пора приступать к основному.
Когда Ляма, покачивая роскошными бёдрами, обёрнутыми в белую шкуру, вышла, наконец, из шалаша, Зуб решился. Он рассказал Уру всё – с самого начала и до конца.  Как он увидел её, как накормил, как, зная, что нарушает запрет племени, привёл её в пещеру… мало того, сказал, глядя в изумлённый глаз Ура, сказал непонятное ни для кого слово: «Это, знаешь…самое моё. Не отдам. Я её пожалел. Я знаю, что она из чужих, я знаю, что она Другая, но я её … захотел…»
Таких слов в их племени не говорили. Их даже не знали. Знали слова – «Она нужна мне», «Она подходит мне», «Я буду её кормить», «Она хорошо нарожает мне детей!». Всё это было понятно, обиходно. Но что такое – захотел? От кого угодно, но только не от мощного Зуба Ур этого мог ожидать, и теперь не знал как быть.
С одной стороны, Зуб ему друг и, по всей вероятности, его преемник. Кроме того, у него куча сирот, ему нужна женщина. Но никого, кроме покойной любимой Пикальки Зуб  знать не желал. А охотниц до него было много. Даже слишком. Но ни с одной он не желал спутаться. Да-а… Ур впервые столкнулся с такой задачей…
Но ведь и подношения Зуба ему были весьма кстати… да и сам Зуб давно, с самого детства нравился ему – вначале как ловкий, ловчее всех в полудетских играх юноша, потом как одинокий, очень удачливый и умный охотник. Да что там говорить, Зуб ему был просто другом. Может быть, единственным искренним другом!
Но как быть в таком случае? Ссориться с другом ему не хотелось ни в коем случае. Но и вариант ссоры со всем племенем также не входил в его руководящую голову. Это же крах всей жизни! Это, возможно, целый бунт! Причём с абсолютно непонятым исходом. Да-а, задачку задал его старый дружище… как быть, как быть?
И тут его озарило – Великаны!..
***
…а никаких наций в сущности нет. Есть одна нация – Чиновник. Вечный Большой Обирала. У этой нации были разные названия в разные времена, но суть онтологическая одна – обирать совестливого человека. И всё. Нация такая.
А вот у совести нации нет. Никакой.
***
Верующий человек не энергичен. Он – к Богу стремится, благодати ищет. Он копейки уворовать не способен. А лихой человек – иной. По клеткам своим, по хромосомам, по сути своей совсем  другой. Он так, сколько пузу потребно (это кажется вначале, что душа требует… ага! Пузо, пузо требует!), столько и схаваю. А там и баба задушит – жадностью своей вековечной задушит… а там и подкаблучником сделает…
И заворуешься, как миленький…

* * *
…при этом о любви память не затёрлась. Объятия, клятвы верности,  клятвы великим  совместным проектам… – и всё искренне! Пока бутылка в междусобойчике не допита.
А наутро – шишь! «Коньюнктура изменилась». Да пошёл ты на фиг, друг дорогой. Не думай плохо, вчера я был искренен, и любил тебя искренне, а сегодня, понимаешь, обстоятельства… сегодня не люблю…
И всё это искренне – и вероломство, и предательство. «Надо будет – предам». В итоге: «Надо будет – убью». И всё искренне. От любви.
А ведь какие чистые, какие ясные были!..
Думалось, проскочу целеньким и чистым сквозь эту мясорубку, ведь проскакивали же до меня!...
И только чистый – от великой любви и памяти русский поэт ещё в ранней юности сознался:
«Я одну мечту, скрывая, нежу,
Что я сердцем чист,
Но и я кого-нибудь зарежу
Под осенний свист…»
***
…были когда-то и мы русаками…
***
Никого он не зарезал и не убил. Скорее, его самого. Режут на деле те самые «лихие люди». Режут и верят: «ведь от любви же я, от любви!.. Ведь не просто же, не попусту я души гублю!?  Так – надо? Надо так. Любовь всё покроет…»
И ведь – покрывает, зараза!
***
Самая главная здесь строчка у Есенина – «Что я сердцем чист…»
Остальное – приложение. Он просто догадывался…. или знал…
***
Причём вероломство, убийство и предательство у нас самые искренние, как любовь. Это Россия. Любовь здесь всё покроет. Любовь – это высшая статья. Как та, уголовная, самая тяжкая статья, которая покрывает собою все остальные.
Знаменитый разбойник – вот герой. Кудеяр-Атаман. «Много он душ загубил…». Но – покаялся. Да так искренне, так сильно, наверное, покаялся, что «теплохладные», обычные порядочные люди поразились силе покаяния  и запели, умилённые и будто бы прозревшие:
«За Кудеяра-Разбойника
Будем мы Бога молить…»
***
«Шах Мазоха, большой сладострастник,
Рассуждал: если боль, это праздник,
Чем больнее, тем слаще. Да-да!
А чем хуже, тем лучше, поскольку
В боль миров просочит свою больку
Несравненная польза вреда...»
***
«Глубина покаяния равняется глубине преступления».
Великий сказал.

«Я еще не волшебник, я еще только шучу…» – говаривал Великий.               
***
…а что собственно русского есть в нашей поэзии, культуре? Ни Пушкин, ни Тютчев, ни Лермонтов в их европейских «орфеевых» традициях не были русскими по существу, по русской глубине, по объёму. Чайковский в музыке тоже от «Орфея».
Русский  – Мусоргский. Но он, русский, «неинтересен» массам. Веками приучали  к европейскому, куртуазному, светскому…
***
 «Случайно ль так благоволят друг дружке
Художники, парнасцы, воры, шлюшки,
Как будто никого на свете нет
Душевней и родней кабацкой суки?
И под стопарь водяры с похмелюки
Братаются убийца и поэт…»
***
Революция с её тектоническими подвижками выдвинула (выпихнула?) Велемира Хлебникова, Ксению Некрасову, Андрея Платонова – русских. Но они вроде как «не хаваются» массами. К ним ключ не найден. Мы все, как прежде, в сладком европеизме болтаемся, как мухи в меду. А настоящие русские – с природным национальным орнаментом, костюмами, протяжной музыкой, былинным стихом – до России. Русские до России?  Как это? А вот так!
Двести лет позорища русской светской поэзии…
Триста лет позорища династии Романовых… да и русские ли они?
После Петра 1 сплошные немцы.  Рюрики, и те более русские, хотя и норманны, вроде бы. Но самое русское коренится – в дохристианском. Это русское мучительно искали, ищут самые глубокие русские умы. Ищут то время-пространство, где не было ни татарщины, ни европейщины, а была-цвела – Россия, Русь. Самостоятельный материк – без всякого «западничества», «восточничества». Просто настоящая Россия. С исконными песнями, орнаментами, сказками, пословицами. Россия «Осевого Времени» – своего осевого времени.
***
Даже частушечный Маяковский более русский, чем великий Пушкин, воспитанный на французской поэзии. Отвыкли мы от русского. Да и что такое русский? Помесь славянства с финно-угорством? А это – до Европы, до татар, до Орфея, до европейского…
***
Всё русское немножко выспренне, пафосно. В России – величие, Поиск.
В России не Орфей главный, а Дед Пихто. Так почему же не он покровитель и тайновидец русских поэтов, но европейский Орфей?..
А вот не каждому он по плечу, этот Дед Пихто.

***
Самые трагические в мире слова:
«Всю-то я вселенную объехал
И нигде я милой не нашёл…»
Ну что ещё-то может быть трагичнее? Да ничего такого нет во всей вселенной…

***
Великаны… они уменьшались, словно таяли во времени…
Огромный Адам, потом большие великаны, потом крупные ископаемые…
Потом неандертальны. Они крупнее кроманьонцев. Так шло изменение объёма. Так стала шириться Мораль и сужаться Нравственность.
***

Предок на завалинке

Он думает о юности, быть может,
А может, вспоминает неолит,
Огнями трубки темноту  тревожит
И тишину усами шевелит…

***
Вовики веков: Владимир Красно Солнышко, Владимир Мономах, Владимир Ульянов… много, много. Вовики веков. Аминь.
***
…ненавижу слово россияне,
Терпеливой празелени цвет,
Есть азербайджанцы, молдаване,
Русский – толерантен. Русских нет.
В общем, нет страны такой в природе.
Предок за Россию бился зря.
Толерантность… это что-то вроде
Трын-трава, по-русски говоря…
***
…а вообще в России какого только русака на престол не возведи,
всё равно станет евреем. Метафизика, однако.
***
…и метафизика эта задолго до принятия христианства на Руси завелась. Мессианские народы, что ли? И ненавидят, и обожают друг друга…
***
– «Брешу, собака!..».
– «Точка, «вру».
– «Мели, «емеля», твоя неделя…»
(«емели», «собаки», Интернет…).
***
Неандертальцы поступали медленно…

***
13. Самодеформация

Медленные поступки и слова внушают уважение. За ними сила и основательность.
За ними – глубина памяти…
***
Неандертальцы страшные, якобы… Враньё! Милейшие люди. Благороднейшие. Как-то в парке ночью один такой неандерталец со «зверской» рожей спас меня от подленькой стайки отмороженных, прыщавых, симтатичнейших юнцов-кроманьёнцев с ножичками в тоненьких ручках…

***
…додумались, наконец, «мудрецы» – «Неандерталец это снежный человек».
Чушь какая!
Ну да, снежный человек, скорее всего, также действует в параллельном измерении, но он волосат, дик и груб. А неандерталец не груб, он не снежный, он – «Нежный человек».
***
…откопали новое чудище – «Пидорище Поганое».
Многоликое, червеобразное, беленькое, кроманьёнское…
Культурное приобретение для музея 21 века, для кунсткамеры новых идолищ плюрализма. Чудище покоится в большой банке со спиртом, а наклейка гласит:
«Бесполезное ископаемое»…

***
«…бескорыстная подлость людская…»
***
…Утром Зуб накормил толчёным овсом-самосевом детей, напоил из бизоньего пузыря малышек, и уже собирался уходить к реке, коптить и солить остатки мамонта, пока не сожрали  могучими жвалами рыжие шустрые муравьи, как вдруг взгляд его упал на чашу Капельки. Она была нетронута.
Сама Капелька тоже была нетронута в эту ночь. Зуб решил несколько ночей позволить ей освоиться… отвёл в дальний отсек пещеры, уложил на ровно обработанный  каменный лежак, крытый двумя слоями шкуры, уложил, а сверху ещё накрыл белым козьим  покрывалом.
Но чаша Капельки была почти нетронута. Почему? Чаши – вот как у детей – не должны быть пусты, они должны быть  вылизаны дочиста.
«Чем же кормить эту тварь? – подумал Зуб – как с ней вообще быть?..». Он тяжело задумался, с непонятным голодным чувством глядя на эту дикарку…
Вот только времени на раздумья сейчас не оставалось. Солнце уже взошло, надо было поспешать…
***

Русские – деревянные люди. Дома деревянные. Это Лес.
Горцы – каменные люди. Дома из камня. Это Горы.
Человек идеальный – огненная стихия.
Не довели человека до огня и любви… вот и нет идеальных.
***
«…как на зуб проверяют золотую монету,
Ночь прикусывает молодую планету…»
***
Арочные своды… кто-то вообразил, что их придумали чуть ли не Хетты… или Египтяне… или Греки…
Неандертальцы это придумали.
Что они делали? Делали самое простое и надёжное: накрепко вкапывали ноги мамонтов (кости их ног, разумеется) в землю. И это были надёжные остовы жилищ. А самый верх перекрывали бивнями тех же мамонтов, и таким образом возводили прочнейшую «арочную» крышу, с которой благополучно стекала вода, талый снег…
Говорят, кое-где в России (на Рязанщине, к примеру) находят остатки подобных жилищ… и, говорят, если их утеплить, можно там жить ещё сотни лет…
Вот такие они, Неандертальцы!
***
«…в какой цивилизации другой
Размах найдешь такой и стиль такой? –
Громадна, горяча, как баба, домна,
Разверстый пах печи ярит полунагой,
Громадный кочегар с огромной кочергой,
И всё вокруг так страстно и огромно! –
Штыри и дыры, раструбы, огни...
Ты только отстранись и загляни
Из вечности в музей времён угарный:
Средь архаичных капищ, мёртвых трасс
Советский эпос источает страсть,
Как звероящер, вечно авангардный!»
(Эсэсээрос)

* * *

…и вот что заметили учёные-антропологи разных стран: в племенах древних охотников и собирателей (раковин, грибов, ягод) практически отсутствовала социальная иерархия, то есть – подавление слабого сильным. Власть, престиж, имидж и прочие глупости для них не имели значения. Имело значение другое – важнее всего на этой земле жить сообща (сейчас бы сказали – общинно, соборно), заботиться друг о друге, помогать друг другу, и это было высшей их ценностью, высшею благодарностью! Это была, если угодно, Идеология Неандертальцев – всеобщее благо…
Потом, в земледельческих обществах современности,  в эпоху голоцена (и до нашей эры, и в нашей эре, кое-где – даже до сегодняшних дней!) эта морально-нравственная ценность сохранилась… и сохранялась очень, очень долго… и даже сохранилась в общинных устройствах жизни. А ведь община – это прообраз общества. Нравственный прообраз. Он и в рабочем классе долго ещё сохранялся, я  это хорошо помню… и грущу, грущу…
***
Из элегии  «О»
«...он в душ заходит церемонно,
Теперь он сутки выходной.
О, гигиена гегемона!
О, турникет у проходной!..»
***
Нелепа убегающая корова. Та самая «Колобихинская» корова, наверное. Коту, козе, собаке куда как пристойнее из дома убегать. А зачем корове? Волчья сыть, травяной мешок…
***

Аббревиатуры времён перестройки

Не боюсь МВД,
КГБ и т.д,
Я с улыбкой брожу на лице
Вместе с мухой ЦЦ,
Пистолетом ТТ
И баллончиками ДДТ…
***

…признался он – и стал влюблён…
* * *

…женщина чувствует себя главной на земле.  И все её чаянья, хлопоты, сплетни – главные. Она – исконное живоро¬дящее. А мужик при ней что-то стороннее. Мужик – предмет жалости для земной женщины. Нечто со-¬путствующее. Как «сопутствующие товары», как приложение к основному товару в магазинах.
Между собой женщины это хорошо понимают, и ценят в первую оче¬редь себя, свои мнения, вкусы… дружка дружку, нако¬нец! Но не мужчин. Женщина притворяется подругой, лю¬бовницей. Она даже не мать, а – рожаница. Т.е. нечто самодовлеющее, самодостаточное, как её собственное чрево.  Мужчина же откуда-то сверху смотрит на женщину, и – презирает. Он не от мира сего. А она – от мира. Она жалеет. Он презирает.
И – призревает...
Вот они, двое: кроманьонцы и неандертальцы…
* * *
«Бабы делают бабло.
Остальное всё фуфло.
Остальное прах и тлен.
Даже Сердце. Даже Член...»
***
…с милой рай и в раю…
***
Русский ключ ко всем замкам – топор. Это и просвещенный Родион Раскольников понял. Понял, правда, куда позже тёмных «ёжиков» с большой дороги.
* * *
Манилов – тайный свет Гоголя. Для маниловых пришёл Спаситель, только они по-настоящему видели Мечту, Свет. Манилов мечтал, что за дружбу «генералов давать» будут самым верным друзьям. Выше и чище такой мечты, такого максимума, не было в русской, да и во всей мировой литературе.
Но, опять-таки, – хищники не поняли. А теперь даже подчёркивают, что именно у Манилова было больше всего мёртвых душ (то есть умерших). Но он (единственный) не продал, а просто подарил их Чичикову. Да, при любви и мечте – больше смертей случается. («Там, где любовь, там всегда проливается кровь…» – так, кажется?).
Но – «Оставьте мёртвых…».
***
…рассказ, построенный на тонких дисонансах: китаец рисует на рыночной самоделке не китайские, а европейские узоры. Европеец носит восточные одежды…
На «Мерседесе» вместо фирменного значка – дракон, и т.д. Возникает безотчётная тревога – что это, слияние культур? Броунова тусовка цивилизаций?..
* * *
Начинающие пишут, как правило, сложно и коряво. Так древние люди сперва раскаляли камни на огне, а потом бросали их в котёл, чтобы закипела вода. Опыт упростил «процесс». С годами стали подвешивать котёл над огнём…
Казалось бы, чего уж проще? Как этого сразу было не понять?
А вот, понадобились тонны лет!..
* * *
Самодеформация мира…
У писателей и художников это не редкость. С годами художник начинает видеть мир не таким, каков он в своей первозданности, а через призму образов, им же самим и нагромождённых за долгую творческую жизнь. И он уже не может создать ничего свежего, ибо сумма технологий, наработанная им, ведёт по проторенной дорожке, а в итоге разрастается масса образчиков. И он становится большим, заслуженным… а по сути – творческим нулём.  Искусственное непоправимо отстаёт от прородного.
***
«…слабеющие к творчеству позывы
И вялые фонтанчики мечты…
А родники пульсируют, чисты,
Ошеломлённо выпуклы и живы…»
(Индюк «на пленере»)
***
Но теперь ему кажется, что он Творец. По крайней мере, творец своего мира, который лучше созданного когда-то, Кем-то. Так, вероятно, думал Денница, взбунтовавшись против Бога.
А самодеформации мира художник уже не видит, ибо выпал из творчества, из детства. Редкий поэт и художник несёт в себе детство до конца, но уж в этом случае он до конца непредсказуем, свеж, молод, ошеломителен. Таким был великий неандерталец, великан и ребёнок Хлебников.
***
«Был Адам одинок, как последний уд.
Но возможностей в чpеслах носил целый пуд.
Он засеял свой пуд,
Потучнел pайский сад –
Люд жиpеет,
Кишит, pаспложается ад:
Миллиаpды возможностей!
Столько же дам.
И пудов – миллиаpды.
И каждый – Адам!..»
***

14. Жесты

Адам зарыт в Неандертальце. Во всём открытом, плодородном, сильном.
В глубине памяти…
***
 «Не каждый умеет петь, не каждому дано яблоком падать к чужим ногам. С и е  е с т ь  с а м а я  в е л и к а я  и с т и н а, которой и с п о в е д у е т с я  хулиган…»
О чем это Есенин? – о муках творчества? Об искусстве? Чёрта с два! Это –
об  и с к у с е. Это же яблоко искушения! Здесь не «изящная словесность», здесь глубже, страшнее. Здесь тёмная  судьба художника, его связанность – подспудная – с силами далеко не ангельскими. За «лёгкостью» есенинского стиха этого не разглядишь, не уловишь поверхностным взглядом, но если вчитаться – вздрогнешь ведь! Вспомнишь полную графоманию ранних его стихов. И почти тут же (с периодом в каких-то полгода) – истинные шедевры. Эту тайну знал один Есенин, и никому не выдал. Пытался коряво исповедаться – «самая великая истина…». То же самое мог бы сказать, наверное, ранний графоман Некрасов, юный графоман Гоголь (точнее – поздние гении под теми же фамилиями)…
И почему именно – яблоко? Не груша, не тыква, не брюква, а – яблоко?
А потому!
Ибо – «с и е...»
* * *
«Ирония – уступка миру…
Так ли?
Трагедия – в судьбе,
Фарс чуть поздней, в спектакле,
Всерьёз лишь новизна, открытие. И – боль.
Там, где ирония, там отраженье знанья,
Там кривизна зеркал, гримас...
В любви признанье
Потерпит ли усмешку?
Вот где соль…»
* * *
  «Хруст таракана» – сага о великой битве на кухне.
* * *
…резкая – до абсурдной ясности мысль во сне – да как же это не понималось раньше, что стихи нужно оформлять не рисунками ху¬дожника, а своими чувствами, эмоциями, которые были же при пер¬воначальном толчке к созданию тех или иных стихов?..
Но что это за чувства?
Скорее всего – жесты, порывы со дна души, из глубин подсознания. А в графическом выражении это будет нечто наподобие рентгеновских снимков… или наскальных петроглифов. Что-то непременно первобыт¬ное: жест страсти, рывок охотника, ужас, олений гон…
То есть, надо суметь дать себе отчёт, что же двигало тобой, когда заклубились ритмы – страх, любовь, нежность? И как это выразить графически? А, скорее всего, так же – дикарски, как нас¬кальные рисунки, ибо они первоначальнее всего.
Сейчас вспоминаю, что лучшее оформление стихотворных сборников и было таким, или почти таким – стилизация под первобытность, а не поздний академизм. Волхвы и шаманы (прямые предки поэтов) «академиев не кончали». Да и сами стихи хороши именно своей первобытностью. Во сне это так оче¬видно было: вот рисунок под этим стихотворением – весь порыв во тьму, а  вот под этим – ленивое потягивание… 
Но какова техника рисунка? Почему-то кажется: ближе всего рентген. Или негатив – ломаный,  неясный… или  петроглиф наскальный.
Вот это достижимо даже для меня, ибо рисовать не умею, т.е. ри¬сую и впрямь как дикарь…
* * *
Поэты – чайки. Хороши издалека, в полёте. А вблизи разглядишь чудовищ – клювастых хищников, носастых забулдыг…
* * *
Гений – золотой ключик человечества. Найдешь ключик, дверка-то и откроется…
* * *
Вот настоящая лаборатория! – В будущем воссоздают мозги гениев и любуются ими. Такие красивые мозги…
* * *
«…– Скажи, этот снег слепой?
– Не знаю…свет в синеве!..
– Скажи, а твой муж тупой?
– Не знаю… мы с ним в любве…»
***
Клич Архимеда:
– «Дайте мне бутылку водки, и я открою вам…
Пробку!»
* * *
…Зуб подошёл к ямине, вынул несколько кусков овежёваннго мяса снизу, поднял наверх и стал коптить на тлеющих угольках костра. Нанизанные на свежеостругные палки, куски мяса послушно переворачивались и приобетали медленную, вкусную смуглоту.
Зуб знал, что больше трёх корзин он сегодня не унесёт до стойбища, и потому не  очень-то торопился. Зуб думал.
Как ему быть с Капелькой – раз. Что решит племя – два. И главное, что скажут Великаны. Вот это  самое главное. Великаны существа загадочные. Они могут притвориться  огромными горами со снежными шапками, и не сказать ничего. Они могут встать  со своих богарырских колен и разметать всё их стойбище, ежели будут разгневаны. Великаны могучи, и они, кажется, могут всё.
Но люди относились к ним с почтением, и никогда Великаны ещё не делали им худа. Но тут такой случай, такой случай…
Они же сказали однажды: «Вы – Другие, они – Другие. Не мешайте друг другу».
Назидания хватило, чтобы через Большую реку потом никто  не переплывал.
Никто. А тут вдруг Эта …
***

Есть ум постоянный. Есть ум переменный. Как ток. С постоянным умом живут постоянно, хорошо. С переменным умом – периодами. Замыканиями. Зарницами. Вдохновениями…
* * *
Биология «выяснила» – в человеческом сознании априорно заложена некая структурная решётка (ещё «до всего», как говорится), и эта решётка способна вместить в себя информацию о мире, о взаимосвязи явлений, иначе бы человек, якобы, не смог  «отлепить» одно от другого. Слово – подвижный элемент в этой структурной решётке, значения слов способны изменяться семантически в зависимости от обстоятельств, от влияния социума и пр. Но сама решётка остаётся неизменной. Она выше и первичней всего, она – данность. Итак, в Начале была… Решётка?
  Но в Начале было – Слово. И была грамматика. Грамматика – та же рамка в пчелином улье, которая заполняется словарным составом, как улей мёдом в сотах.
Слова, слова, слова… 
Но откуда же они взялись, эти слова? Ведь в начале было Слово! Но Слово, видимо, репнуло, раздробилось, и пошли слова, слова, слова. А сама рамка (грамматическая структура) была дана одновременно со Словом. Но – не со словами. Если точнее, она, рамка, выдвинулась из первичного, цельного Слова, и – повисла.
В пустоте ещё.
А вот когда Слово расчленилось на слова, тогда-то она и пригодилась для слов – как рамка для мёда. Это всё первоначальная, априорная, воздушная ещё данность. Биологическое, плотное сгустилось позже. Тогда подвижные, ловкие слова, и ещё более ловкие их сочетания стали заполнять структурную решётку. Не слова даже, а именно образы, дробные значения, обозначенные дробными же словами.
* * *
…вот и вырос. Стал большой и глупый…
* * *
«…важнецкие, брат, персонажи:
Витальность, брутальность… и даже
Ехидства, скажу, хороши,
Сарказм, недержание желчи...
А подлость и трусость – те мельче:
Инкогнито, теньки души…»
* * *

…оставьте мужество для нежности!..
* * *
Всё доброе (воистину доброе), что к тебе обращается – на улице, в книге, в миру – это неузнанное ТЫ. Только в другом облике.
Не оттолкни доброго слова, жеста незнакомца, это – ТЫ, но другой. По недоразумению  д р у г о й.  Неузнанный (ещё неузнанный!) ТЫ.
* * *
  Апофеоз гордыни в удручающей «вкусноте» зашлёпанных слов: «Красота мир спасёт». И гундосят, и выпевают век за веком (с ритуальным, как повелось, придыханием) эту «непререкаемую» истину. А что она означает по существу?  Всего лишь рациональнейшую из гипотез – мир,  якобы,  возможно  спасти наиболее разумным, математически выверенным его устройством. И – ничего более.
Самое точное определение красоты, из всех мне известных, следующее: «Красота – это высшая целесообразность». Здесь нет никакого уничижения красоты, но есть грамотная  констатация факта: цветы, например, имеют ту или иную «волшебную» раскраску и «нездешний» запах для того, чтобы пчёлы, их опыляющие, с прицельной точностью летели на эти огни – на тычинки,  пятнышки,  лепестки,  т.е. на те же сигнальные, габаритные огни взлётно-посадочной полосы аэродрома, «порта при¬писки».
Форма, запах, цвет, таким образом, строго рациональны. Как и сама красота (не путать с волнением,  трепетом души!). В том числе женская и мужская,  сексуально привлекательная  (взаи¬мопривлекательная) красота.  Эта красота обусловлена какими-то глубинными, из тьмы времен идущими видовыми надобностями человека…
***
«…какая разница
Какая задница?
– Большая разница,
Большая –  дразнится!..»
***
Ну и как же эта «красота» спасёт мир?  Мир может спасти только Тот,  Кто  его сотворил. А красота – лишь функция. Её принципы (принцип золотого се¬чения, наиболее правильное архитектурное построение, и пр.) лежат в основе  социального  и государственного строительства. 
А что, фашизм с его чудовищно правильными конструкциями не красив разве сам по себе,  если отвлечься от нравственной стороны дела? Вели¬колепные факельные шествия,  строжайший  (красивый сам по себе, «правильный») трудовой процесс, здоровая и стройная,  физически культурная молодёжь на праздниках и парадах – это всё очень кра¬сиво и  рационально, тут трудно спорить.  Но вот спасла ли эта красота мир?..
***
«…чёрный Эрот, кто тебя породил? Огнедышащий Хаос?..
Дева, восстань! Свет пролила розоперстая Эос,
К мясу на кухне добавь воду стигийскую, Соус,
Шумных мехов дожидается флейта эолова, Примус,
Хватит любовных утех, стонет пылающий Фаллос!..
Чёрный Эрот,  кто в тебе? –  Логос ли?.. Эйдос ли?.. Космос?..»
***
А какая вообще красота спасла мир? Красота Ромео и Джульетты? Но там дело кончилось печально. Красиво, конечно. Но ведь и могилки бывают красивы...  а вот два уважаемые рода так и  не примирились. Где уж тут мир спасти? Семью не спасли!..
Красота, повторюсь, – функция. Одна из функций уже сотворённого мира. Чертовски соблазнительная, всё-таки, функция. Пользуются ею все, но, кажется, охотнее и успешнее других – лукавый...
***   
«…от какой такой тоски
У мужчин растут соски?
От какой такой печали
Баб целуют мужики?..»
***
…а вот попробуй, подставь другое слово, слово «Рацио», к примеру. Что получится? «Рацио (порядок) спасёт мир». Не то? Но, увы,  и в красоте – в извивах и наворотах её – та же антропоцентрическая гордыня, что и в дикой человеческой вере во всесилие рационального обустройства мира, «рая на земле». Скво¬зит эта  гордыня  в превозношении красоты надо всем и вся, превыше земли и неба, самой Благодати, кажется...
Вот здесь-то и коренится соблазн литературного, «изящного» атеизма. И здесь до боли знакомое, невытравленное клеймо эпохи просвещения  – безбожие, как роскошнейший перл махрово расцветшего антропоцентризма…

«…что ещё мы позабыли
В поднебесных тучах пыли?..»

…и цитируют, и цитируют образованцы всех мастей выспреннейший (оторванный от сути) обрывок значительной мысли. А речь по сути о том, что Красота Божья, а не «просто красота» спасёт мир. «Просто красота» – губит, а не спасает. Тут разврат, тут не Благодать…
И жизнь всё нагляднее это показывает. Особенно в эпоху масс-медиа. И любовь тут не Любовь, а, в лучшем случае, секс…
Оборвали, гады, оборвали!..
Обворовали.
* * *
Круговорот культур в природе
«Червяк – культиватор почвы...»
(Сельскохозяйственное)
Червяк уже разбит.
Он корчится на грядке.
Знобит его, знобит,
Волнисто передёргивает складки
Былого червяка,
Но – всё в порядке.
В конвульсиях разбитые остатки,
Но – всё в порядке, всё в порядке, всё в порядке...
Сезон избыт.
Взят урожай, и взятки, в общем, гладки,
И отдыхает штык и черенок лопатки,
Червяк убит?
Но зреют, зреют новые посадки,
И, корчась, прорастает новый быт,
И – всё в порядке, всё в порядке, всё в порядке...
Такой вот, брат, кульбит.
* * *
…ангелы беседуют с людьми. Иногда помогают советами. Но, кажется, лишь в том случае, когда возможен «принцип наложения». То есть «мат¬рица» ангела накладывается на прапамять кого-то из людей. Здесь воз¬можны даже предсказания каких-либо историч. событий, если «что-то» совпадёт. То есть, предсознание кого-то из людей (как Джон Ди, к при¬меру) в прошлом уже моделировало и осуществляло подобное, а теперь «вспоминает» и повторяет это же самое, но уже в наложении (чаще всего бледноватом) на сегодняшнее подобие. Ведь ангелы обращаются не к пер¬вому встречному, а лишь в тех случаях, когда возможно повторение прошлых событий в нынешней реальности. Здесь они выполняют, может быть, роль «постовых регулировщиков». Ибо что-то, дремлющее в подсоз¬нании, в дремучих шифрах ДНК может очнуться и точно наложиться на нечто се¬годняшнее. И вот, чтобы не произошла «катастрофа встречных составов», ангелы начеку.
Так, возможно, и  совершаются  великие «открытия», пророчества – т.е.  открытия прошлого (или – вечного,  архетипически повторяемого?), забытого за толщей веков, за давкой культур и цивили¬заций…
И вдруг – ЭТО «открывается» в настоящем!..
Воистину – «Ангел крылом осенил».
* * *

...человек только-только научился стоять на ногах.
Является какой-то физкультурник и учит стоять на голове…
* * *
Квадратуру круга ещё не решили? Нет?..
Ничего странного.
И – не решат. Умом не решат.
***
Но вот попроси ты грамотного торгаша точно вписать круг в квадрат – он впишет. Учёный теоретик не впишет, а неучёный практик впишет. Ведь с чем «работал» учёный? С абстрактными величинами. Они не дороги для него сами по себе – вот они есть,  и вот их – нет. Сотри их с бумаги, из сознания,  из файла – и нет их.  Душа, сердце, кровь тут  «не ночевали».  Чистый разум,  и только.
А у торгаша – товар, политый кровью и потом,  за ним бессонные ночи, напряжённые дни труда, нервы, муки... Да хороший торгаш каждую граммулечку своего товара не  только  в уме просчитал,  он его всем нутром чует.  И вот предложи ты ему такую задачку (пустячную после всех его мук) – рассыпанную в круг, допус¬тим, мучицу гречишную точно вписать в нарисованный рядом квадрат…
Да нешто не впишет? Учёный не впишет, а этот впишет. Потому что он его потом полил, потому что любит его, потому что это его жизнь, а не те¬ория. Вот почему и не может быть решена квадратура круга: слишком мало одного измерения – рационального – для решения задачи. Нет «объёма», не хватает дополнительных величин – смётки, души, любви, жизни, опыта, огня...
Разум – трёхмерное измерение. Тогда как разум, помно¬женный на жизненный опыт, восходит, как минимум, в четвёртое измере¬ние, если не в пятое...
* * *
…но ведь она сама, сама приплыла! И она была в беде, видно же было, что она не ела давно и страшно голодна. Недаром так пронзительно сверкал её незримый взгляд из-за кустов! А потом…
Зуб при одном воспоминании о ней переполнялся какими-то смутными, неизведанными до того чувствами. Он ещё боялся признаться себе в этих чувствах, и не мог их назвать, но уже крепко знал – бороться за неё он будет до конца.
Вопрос – чем кормить её? Нашу еду она не ест. Ну, может, привыкнет со временем, но сколько же его пройдёт, пока привыкнет? Зуб не стал сегодня выговаривать Капельке за нетронутую еду, но, отведя за Мшистую Скалу, усадил на бревно и напрямую спросил – что едят в их племени, и чем она думает, кроме мяса, питаться?
Капелька опустила голову и прошептала одно только слово:
– Не знаю…
– Ду-рра! – взревел Зуб. Полная дура! Чем думала, когда перебиралась сюда… а вот, кстати, ещё вопрос – на чём перебралась сюда, на этот берег? Вплавь – Крокодил сожрёт. Значит, на лодке.  А у кого украла?..
Капелька затараторила:
– Нет-нет, я не украла, это старая отцова долблёнка… я её в камышах спрятала. Хочешь, покажу? Там есть мешки с пшеницей, просом,  ячменём, гречкой… всё, что успела сложить ночью…  ведь утром меня должны были приковать к Скале и я в муках, под солнцем, должна была бы умирать. У меня не было выбора. Даже Дудика заплакал и сказал мне – «Беги, я не вынесу твоих мук, я умру сам… наши тебя точно убьют… а Другие… ещё неясно, может, и пожалеют, и пригреют. Беги!..»
Дудика помог мне перенести мешки с зерном в лодку, и пока я плыла, слышала его жалобную игру… он  ведь лучше всех играл на дудке, и всегда на Праздниках потешал племя. Тем и кормился, несчастный… он плакал, когда провожал меня… Дудика хороший, но слабый… – Капелька невольно сравнила его с новым чужим мужчиной и тут же невольно восхитилась им, новым Зверем, Мужчиной. Всей его суровой косматой мощью.
– Какой ещё Дудика? – в Зубе зашевелилось нечто злобное, тёмное, тяжкое, также не до конца понятное, как и само чувство к нежной Капельке. – Дудика…сопля, наверно. У нас тоже есть мастер играть на тростинке, так он хоть колдуну помогает чудеса творить… ну, кто тебе Дудика? Отвечай! И не смей врать, а то убью – вот тут!.. И даже не зарою в землю…
Зуб вынул чёрный нож и рывком, за густые белые волосы поднял Капельку  с бревна. Он провёл острым ножом по её нежной тоненький шее, и сам себя испугался. Ведь перед ним был не вепрь, не мамонт, а тоненькое, странное и совершенно беспомощное существо, которое он сам нежно и навсегда назвал Капелькой.
– Дудика был мой жених, я не вру!.. Его не посвящали в охотники, он был певец, но я и такого его любила… нас скоро должны были обручить…
– Что такое «Любила»? В племени Зуба не знали этакого слова. Женщин у них одевали, кормили, заботились о них. И, если жалели, старались не очень сильно бить в День Наказания. Это было у них в обычае – раз в месяц на плоском Белом камне в самом центре стойбища на виду у всего племени мужья должны были исполосовать плетьми всех замужних женщин. Каждый свою женщину. – Ровно сорока священными ударами плетей …
***


Из воздыханий Великого:

«…как сделать бизнес? Тут нужна сноровка.
А перед сном так сладко помечтать:
Секретный текст… шпионская шифровка…
Шикарный бизнес – Родину продать!
На как продать? Кому?.. Тут нужен опыт.
Мечты-то есть, нет опыта… ну что ж…
Пожалуй, всё же в розницу, не оптом…
Оптовика, пожалуй, не найдёшь…»
***

…был подсолнух – стало масло. Было зерно – стал калач. Была куколка – стала бабочка. Была девочка – стала мама…
Всё понятно?
Ничего не понятно.




15. Жёлтый лист.

Ничего не понятно в жизни. Перемены времён вообще…

Непонятно зимой.¬ – Зачем холодно?
Непонятно весной. – Зачем тревожно?
Непонятно летом. – Зачем жарко?
А уж осенью…
***
Жёлтый лист – символист,  жёлтый лист – символист, жёлтый лист – символист...    
     ПРИВЯЗАЛОСЬ!    
Как только осень на дворе, – тупо глядя на древо, силишься что-то искреннее, глубокое вспомнить… И – вот-те на!  – «Жёлтый лист – символист, жёлтый лист – символист...»
Нет, это уже нечто окончательное,  гармонически завершённое нечто,  этакая «вещь в себе». Навязчивая бредятина, аномалия,  грозящая стать «нормой».  Нет, тут если  вовремя не разобраться,  не прояснить первопричины этой  зацикленности,  если не разомкнуть  цикла, чёрт знает  что может вывернуться из потёмок подсознания… да и само сознание помрачить!.. Ну хорошо, разомкнём цикл. Попробуем разобраться.    
     ВНАЧАЛЕ БЫЛО СЛОВО...
Так? Так.
А чуть-чуть изменив: в начале было –
СЕМЯ…
***
     Итак – миф!    
Миф пал семенем в почву (скажем,  в почву общеевропейской культуры).   
Пал семенем-памятью дерева, памятью его, дерева, могущества, целокупности и обещанием  (пусть  даже формальным)  самоповтора всего цикла в целом –
цикла роста-цветения-плодоношения.  Это начало.
     А далее?    
А далее – пробился росток.
Это ветвится миф:  свежими  песнями,   молодыми преданиями... и  вот,  чуть погодя, – цветение этих ветвей. Языческое буйство культуры, опыление будущего, завязи колоссальных духовных вымахов...    
     АНТИЧНОСТЬ!
     Эвоа, эвоа, эвоэ!..
     (И – мощное  эхо, как вызов-перекличка с востока – ой Дид Ладо!.. Таусень! Таусень!..)    
Но вот цвет сошёл.
И – ровное кипение листвы прокатывается по долгим эспланадам
       СРЕДНЕВЕКОВЬЯ.    
Эстетика равномерного зноя,  внимательное вглядывание в себя,  в потаённую сущность свою – плоскостную. А сквозь неё, сквозь сущность эту плоскостную – оконца иных измерений...    
       ЛИСТВА – ИКОНА
Да, похоже, что так. Листва это плоская, тщательно выписанная (до складочек, до прожилочек) икона, просвечивающая Чрезвычайным.
По-ту-сторонним...
Впрочем, в листве уже бушует завязь, постепенно оформляющаяся в плоды. Так что же это? Возрождение?..    
     ВОЗРОЖДЕНИЕ, ВОЗРОЖДЕНИЕ!    
Плодоносный сентябрь! – Собран урожай, обещанный язычеством.  Всё уже свезено в закрома, в музеи, в галереи...   выданы  накладные…   прикинуто  сальдо-бульдо, нетто-брутто... и что?
И – опять всё плосковато,  хрупко,  прозрачно в мире. Это осень.  Увядание... Грустно,  но красиво. Этакая предсмертная,   уже  неземная  краса  осенней листвы...   
       Да это же –
     ДЕКАДАНС!   
Сплошные трепещущие  догадки  о  подзабытом  уже Чрезвычайном. Смертельно  перекрашенное,  перекроенное, сильно побледневшее средневековье!..
И вот здесь,  именно здесь один уже только Символ, пожалуй,  способен (сквозь  времена  оборотясь) протянуться к Мифу,  к первооснове, тайно зыблющей в себе земное и неземное, сущее и при-сущее...
И недаром  же  это кошмарное:  жёлтый лист – символист, желтый лист – символист...
          А что за ним, за символом?   
А за ним уже чахлый постсимволизм, расшуршавшийся  на  столетие.   Земляная опрелость, мутация форм, вызревание (сквозь зиму) нового мифа. Нечто  взыскуемое,   замороженное в глобальном холодильнике, уже оттаивает и смутно обозначает себя в самом воздухе –   
В прозрачном,  студёном воздухе, где слабенько ещё мерцает, искрится морозными икринками зернистая,  шаровая константа всесочленений нового мира...    
...жёлтый лист – символист,  жёлтый лист – символист, жёлтый лист – символист...
    
    ОТВЯЗАЛОСЬ.


16.  Солнце и луна

Отвязалось чепуховое от нечепухового. Если усилить – главное от неглавного. Сущностное от несущественного. Первородное от вторичного.
И самое плохое в этом отзвязе то, что с человеком-кроманьонцем осталась в истории как раз та, вторая, не очень важная для существа дела часть. А первая и главная –  осталась там, за горой…
***
Адам – великан. Рост его, по преданиям, около 50 метров. Человек-гора. Ной  уже поменьше, но тоже великан. Ковчег его – громада….
А вот откуда он взял данные для проектирования, расчётов и постройки такого неслыханного Корабля? Или в самом слове ДАННЫЕ уже кроется ответ? Взяли и – дали. Свыше. Благо-дать снизошла…
***
А далее, за Адамом и Ноем – «стёсывание» человека, уничижение, вплоть до параметров кроманьонца.
***
Адам зарыт в неандертальце, последнем из адамитов.
…далее пошли содомиты.
* * *
…обычай был древний, повёлся с незапамятных времён, и когда молодые спрашивали у стариков: зачем нужно бить жён, даже не очень-то провинившихся, старики кивали многозначительно головами и отвечали туманно, но странно убедительно:
– А чтобы не провинились… чтобы знали своё место...
И правда, женщины их племени вели себя скромно и деловито. С подчёркнутым уважением к мужчинам. Может быть, как раз потому, что знали – в День Наказания муж может почти не больно похлестать плёточкой, а может так излупцевать жёнушку, что потом неделю будет ходить с наклеенным на спину подорожником или баданом.
А вот слова «Любовь» у них не было. И Зуб пытался понять, что же это такое. Может быть, это как раз то непонятное, испугавшее его самого, что закралось в его нутро, когда он впервые увидел Капельку? Но сперва следовало разобраться с непонятным Дудикой и его ролью в жизни Капельки…
***


…в песочнице сопливый пупс
Орал, как резаный, свиняка.
Три слова я запомнил: «Уп-пс»,
«Байда» и «Шняга»…


…Россия – сборище душевнобольных. Очень души болят у людей.
Наверное, нигде так не болят, как в России…
* * *
В России можно было жить хорошо. То есть – никак. Комфортно. Это в брежневские годы запечатлел Великий Индюк, проработавший три месяца в каком-то научно-исследовательском институте лаборантом. А потом вспоминавший со сладким потягиванием:

 Хоpошо выйти в полдень из дома
И в пpиятном кафе по пути
Посидеть, выпить чашечку кофэ,
Отдохнуть, и на службу идти.
А на службе печально, печально…
Но на службе занять можно в долг,
Повздыхать, и немножко подумать,
И тихонько исполнить свой долг.

***

…было время, в начале перестройки «страмили» Сталина.  Опомнились. Поняли, совсем не для удовольстия пытал зиновьевых, каменевых, и т.д. Он (его подручные, разумеется) вытягивал из них (т.е. втягивал обратно в страну) казённые деньги.
Так Пётр Первый некогда выколачивал из Меньшикова полказны, переведённой через любовниц и  родственников на зарубежные счета, вложенной в недвижимость, в брюлики. Пётр переломал кучу палок о бока другана-ворюги-героя… устал, отступился. (гора сломанных палок валялась потом в углу губной избы)…
Но всё-таки – выбил! Пусть не всё, но процентов 60 выбил. Такое удавалось только Петру (отчасти)  и Екатерине – свести баланс внешней задолженности до нуля,  или около того…
***
«…щекочет ноздри запах шашлыка.
Сейчас бы что? Бутылочку пивка
И в очередь, к шипящему мангалу,
И с шуточками, чувствуя плечо
Сограждан, поддержавших горячо
Твой вольный пыл – в похмельную Валгаллу,
В гражданский бунт, в разнос всего и вся!..
Но осознав, что на тебя кося
Державным глазом, хмурится шашлычник,
А с ним и все вокруг, сникаешь... блин,
Да здесь же все рабы!.. А ты один
Не воин, непроспавшийся язычник…»

***
  …и вот, спустя «катастрофы», я думаю – а не оболгали мы святую инквизицию, болтая об её «зверствах»,  и ни о чём более?  Я читал и «Молот ведьм», и другие книги, и почувствовал, что далеко не всё враньё в  переписках монахов-пытальщиков меж собою. Спросил умную женщину – а что она дума¬ет насчёт ведьм? Она (в любви со мной), сказала, что, похоже, не всё враньё в откровеньях монахов. Были – и есть ведьмы!
Только в средневековье был «наплыв» (неясно почему) тёмных сил. И был создан институт по борьбе с ними. Кошмарный институт, как водится. Но, стран¬ная вещь – западная Европа живёт с тех пор припеваючи, а мы мучаемся, бедствуем…  почему? Не потому ли, что не выжгли всех красивых женщин, как это делали западные европейцы? Ведьмами они считали имен¬но самых красивых, и жгли их на кострах, нередко по доносам неудачливых любовни¬ков. 
И вот Европа вся  в  «лошадиных», грубых, пупырчатых женщинах,  а восточные славянки красавицы, чис¬тые, с нежной кожей.  И Россия здесь – крайняя!  Оттого и нескладуха, что много красивых баб на Руси. Слишком много! Куда ни глянь – все-то нежные, зазывные…
Не выжгла их «инквизиция», вот и стра¬даем. И боимся сказать, что не «шершеля фам», а красивая баба коняге мешает – мешает «воз тащить» по горькой земле… 
Больно уж красивые, красивые бабы!..
***
«…когда Генсек просрал Россию,
А Президент, а Президент…»
(Из романса Индюка) 

* * *
…и всё же Сталин окажется в исторической перспективе всего лишь
политиком. Круг его, конечно, серьёзный – Черчилль, Рузвельт, Троцкий… 
Но это политический круг. А вот Ленин – фигура иного, планетарно-космического круга. Сейчас это утверждение может показаться диким, но вспомни начало перестройки, вспомни, как Солнце и Луна переворачивались с ног на голову и обратно.
Вспомни вопли и главный девиз прорабов перестройки, типа: «От плохого Сталина, извратившего великое учение, к хорошему Ленину!..»…
Потом, как-то незаметно, Ленин стал «бездарным адвокатишкой», «плешивым юристом» и т.д. Солнце и Луна перевернулись, Сталин стал спасителем Отечества, он стал Солнцем…
***
«…как на зуб проверяют золотую монету,
Ночь  прикусывает молодую планету,
Звёзды сщёлкивает, как фискал,
Раздраконив к утру всю копилку,
Дарит миру кривую ухмылку,
Нежно рдеющий, сытый оскал…»
(Из архива Великого).
***
…а Ленин со временем всё-таки окажется в ином кругу.
 «Попомните это слово!..» – так говаривал Великий.
Ленин окажется в кругу таких личностей, как Николай Фёдоров, Николай Морозов (народоволец, за тридцать лет в Алексеевском равелине переставивший Историю на триста лет, задолго до Фоменко), Вернадский, Докучаев, Обручев, Андрей Платонов, Велемир Хлебников…
Не верится?
А для начала вспомним  ранние замыслы Ленина и Богданова, совсем ещё молодого Бухарина. Они есть в переписке протоколов первых съездов, где великие романтики мечтали о «лучевом человечестве» (Циолковский), о переделке человека на клеточном уровне...
***
Читывал я те протоколы по молодости… и поразили они меня в первую очередь тем, какая мощная организация была создана молодыми людьми, ещё без капитальных средств (они появятся позже), какая строгость протоколов, выступлений, расписанных по минутам! И всё это в нелегальном режиме!
А самое главное, что поражало в них, и что почти никто из моих сверстников тогда не знал (впрочем, мало кто читал те протоколы, а из учебников политологии ничего этого нельзя было выудить), так это космичность замыслов. Вот лишь некоторые цитаты из партийных споров Ленина и Бухарина, только-только захвативших власть и ещё не забывших своих ранних мечтаний.
Ленин:
«…чего же хочет тов. Бухарин?.. общество в развёрнутом виде, т.е. коммунизм, ещё не существует… мы ещё стоим за государство… почва слаба под ногами… кирпичи ещё не созданы… наши оппоненты будут подозревать, что наша программа – это только фантазия…»
Бухарин:
«…программа максимум – это коммунизм… уничтожение определённой постановки производства, уничтожение политической власти, как таковой…»
(Из стенограмм 7 экстренного съезда РКП(б), 1918г.

И это лишь «семечки» в сравнении с тем, что мыслилось в перспективе. Переделка человека на клеточном уровне – вот сверхзадача большевиков!
Умный же, трезвый же был человек Ленин, понимал, что с вороватым (двуруким-двуногим) существом никакого Коммунизма не построить, – жрать захочет, «Змей Нутряной» одолеет, воровать человечишко будет…
***
Есть закрытая (она в примечаниях, мелким шрифтом дана) переписка-перепалка Ленина с Бухариным о самой возможности и своевременности коренной переделки человека. Это по-настоящему круто! Найти бы архивиста, который в ранних протоколах отыскал бы эту переписку! Её ведь мало кто знает, да она и не выносилась на открытые обсуждения, это была заветная мечта, фантазия…
Жаль, в своё время я не удосужился выписать хотя бы фрагменты той переписки. – только разинул рот от масштабов их замыслов, да так с разинутым ртом и ушёл из библиотеки…
***
О романтизм, романтизм!.. Иллюзии небесные, несусветные!..
Как не вспомнить из неандертальского архива строки:
«…когда ещё я не пил
Из чаши, не мешал
Слезою чачи, пепел
О пищу не тушил,
Когда, как дерзкий петел,
Я пел, взирал, и жил!..»
***
…Революция в России мыслилась как первая ступень Ракеты.
Вторая ступень – Мировая Революция. Но ведь и она лишь ступень для Третьей Революции – полной переделки человека в Человека.
И когда в 1922 году Ленин в отчаянии заорал: «Мы построили не социализм, а говно» (цитирую дословно), его друзья и соратники приняли это как натуральный призыв, и стали распихивать золотую казну России в европейские  и заморские банки – через любовниц, жён, родственников… В 30-х годах Сталин долго и нудно выбивал из них эти деньги. Частично выбил, кажется. Но не все, естественно.
А Богданов основал Институт Крови – для бессмертия. Искал формулу особенной (бессмертной) крови. Умер в конце 20-х, испытав на себе опытный образец… на себе, а не на крысах!
***
Потом Яшка Блюмкин мотался по Гималаям, Соловкам, искал Шамбалу. Чего-то, кажется,  раздобыл. Может быть, Рерих, секретный агент «конторы» и руководитель загадочной «трансгималайской экспедиции», документы которой до сих пор засекречены, ему помог?
Остаётся гадать. Вернулся Блюмкин в полном одиночестве. Отряд его погиб. Или, по изначальному замыслу Глеба Бокия, руководителя секретного отдела ГПУ, был расстрелян на обратном пути?
Но вот что настораживает в этой истории – по возвращении в Россию и самого Блюмкина шлёпнули. И Бокия. И академика Барченко, разработчика психотронного оружия, заместителя Бокия... Не странно ли?
А может быть, это уже мистик Сталин (со своими подручными) «поработал», заметая следы, покрытые «гималайской» тайной, которую Сталин искал не менее страстно, чем – со своей стороны – Гитлер …
Но вот что интересно, Ленин через века всё равно останется в кругу мифологическом, а не политическом. И кантаты ему споются…
***
…а вот те и кантата из архива Великого:

«…устав от молений, глумлений,
Сложив свои кости в карман,
Восстав с богатырских коленей,
Рассеяв былинный туман,
Амур Енисеевич Ленин
Уходит в глухой океан.
…ни Надин, ни Ленин, а – Весь…»
***

17. Рубило-Компьютер

«Весь мир насильем…» – был разрушен? Вроде как был… а весь?
Ба-альшой вопрос.
Часть иногда можно уподобить целому – в капле разглядеть океан. Уподобить же целое части как-то не получается. Исторические аналогии не дозволяют. Вот хотели ВЕСЬ мир разрушить, не вышло. А как хотели! Но сколько ни применяли насилье против насилья, всё равно Целое осталось. Разрушенье было страшным, но всё же частичным.
В итоге Империя вышла из декаданса, из сладкого загнивания, о котором завывали поэты, декаденты всех мастей в предреволюционную пору, и – выжила. Народ возродился, построил самую мощную в истории России страну, победил фашиста, вышел в космос…
Оправдание ли это жертвы?
В плане земном, гуманистическом – нет. А в ином? И не он, этот иной, библейский, если угодно, и есть самый главный?..
***
«Молчуны в эпоху гласности,
Тугодумы, чьё словцо
Не к лицу парадной ясности,
Пьют дешёвое винцо…»
* * *
Христос любил не часть. Целое. И всё его сокровенное – это Целое, а не только маленький человечек на маленькой планетке. Но если часть целого начинает загнивать (как больной ноготь, к примеру), от гангрены может погибнуть всё Целое. Чтобы спасти Целое, надо вылечить – часть. То есть, в нашей вселенной – человека.
А любил ли Он человека? Не знаю. Человек загнивал на земле, и это было ясно Ему. Более того, человек загнивал по всей вселенной – в перспективе. Человек воровал, предавал, убивал, прелюбодействовал, нарушал буквально все заповеди. Загнивал, как жёлтый, больной ноготь у бомжа в рваном башмаке. И грозил в итоге ядерной гангреной всей вселенной...
Но как можно ноготь любить? Да ещё больной, старый ноготь? Легко любить юные перси, очи…
В том-то и неумопостигаемость Его, и подвиг. Подвиг любви и, одновременно – великой целесообразности.
Да, Он говорит: «Я есмь Путь и Истина…», Он говорит о том, что Любовь превыше всего. Но вчитайтесь в Евангелие, где там о любви собственно к человеку? Даже и к Матери своей, и к братьям очень странное отношение. Когда Его просили порадеть Матери и братьям, пробиться сквозь толпу к Нему, что Он отвечал апостолам? «Вы – мои братья». И добавлял совсем уже страшное по земным меркам: «Не мир Я принёс, но меч».
Рассекал кровные узы, признавал лишь духовное родство, призывал возненавидеть и отца, и мать, и самого себя, и мир, дабы войти в Царство Небесное… не очень-то всё это вяжется с земным гуманизмом, с любовью к человеку, как таковому, а не  к человеку промыслительному – Преображённому Человеку…
Да, исцелял, творил чудеса, но не очень это любил. Чудеса – «вещдок» для маловеров, не более. А по-настоящему Он любил всегда одну только Истину.
То есть – Целое. Вот ради этого можно пойти на жертву. Пожертвовать частью, дабы спасти – Целое.

***
…в племени Зуба был простой, веками отработанный обычай. Если юноша выиграл состязания в борьбе, стрельбе из лука и беге, он имел право назвать женой любую приглянувшуюся ему девушку. И тут же привести на своё ложе.
Конечно, и симпатии девушки шли в расчёт. Но, живя тесной жизнью, дорожа каждым добытым куском, живя практически одной семъёй-племенем, подростки уже почти с детства знали, кто кому пара. А если ещё и победил в состязании, тут вообще вопросов не возникало. Наладились у девушки кровя, значит, пора совокупляться с мужчиной и рожать от него детей. Сколько? А сколько даст великий Бог-Род. Это уже не дело людей. Чем больше, тем лучше. Тем сильнее племя.
Часть детишек умирала при родах, кто-то погибал от непонятных болезней, а кого-то уносил Крылатый Змей. Видели его редко, но знали, что он практически неуязвим, и при том большой охотник до молодых женщин. Впрочем, некоторые женщины и сами были не прочь поблудить со Змеем. Их презирали, изгоняли из племени, но они всё же иногда общались с нормальными замужними женщинами, и рассказывали им всякие прельстительные небылицы о достоинствах чешуйчатой твари.
Муж, если узнавал об этих россказнях, мгновенно понимал – его жёнушка успела поболтать с любовницей Змея, и уж тогда, в День Наказания, ей было несдобровать.
Змей не боялся людей, но, прекрасно зная, что они находятся под покровительством Великанов, не очень-то распоясывался…
***


Развивая Платонова
«Без меня мой народ не полный…»

Без грозы, без грязи, без молний
Мрак неполон...
Бандит, урод,
Побирушка, алкаш безмолвный
Довершают собой народ...
– Без меня человек не полный! –
Сквозь башмак жёлтый ноготь орёт.
* * *
Шарманка – предок компьютера. Валики со штырями – архаичные программы. Ручка шарманки – примитивный процессор. А дырки в перфокартах на первых больших ЭВМ – те же штыри  на валиках шарманок. Только наоборот – вовнутрь. Шарманка, вывернутая изнутри, это и есть компьютер со своей программой. А первопрограмма – Слово. Которое было в Начале...
Но в механическом ракурсе, и правда, шарманки, музыкальные шкатулки –  первокомпьютеры.
* * *
Бог это то, что есть. Мы это то, чего нет. Однако, стараемся…
(Максимы Индюка)
***
Вначале было Рубило. Потом Стило. Потом Перо.
Пропуская Карандаш, – авторучка. Потом пишмашинка. Потом компьютер.
Удобство написания букв и слов упрощалось со временем почти в геометрической прогрессии. Казалось бы, что худого? Но если оглядеть отстранённо всю перспективу письменных веков, что мы увидим? Рост качества? Нет. Вначале мы увидим – Количество. Оно, как известно, имеет свойство иногда переходить в Качество.
Почему же в этом случае не перешло? Самые простое объяснение очевидно: гимны и песнопения древних (иногда записываемые на папирусы и другие носители) обращены к самому высокому – к богам, солнцу, земле. Ко всему живородящему, к При-Роде. Позднее – к Единому Богу. И это одно уже оберегало древние тексты от суетности, мелочности, от психологизма, столь милого поздним кроманьонцам. Это самое простое и сущностное объяснение.
Но есть и ещё одно, особенно понятное поэтам и писателям. – Сама техника письма. Количество писателей растёт, как на дрожжах, не только в связи со всеобщей грамотностью, но и с невероятной лёгкостью написания. Включил компьютер,  и айда долбать по клавиатуре! Бумага здесь, как правило, не требуется, есть электронная почта.
А уж лёгкость в мыслях – необыкновенная. Особенно у грамотных домохозяек. Сюжеты блистательны. Градус подлости, изощрённости в обдумывании преступлений и детективном их распутывании колоссальный. Тени воспоминаний, кажется, не осталось о великом, изначальном назначении Слова…  это – компьютер.
Пишмашинка чуть потруднее. Трата бумаги, кальки, исправление и редактирование текста… в общем, не очень сложное занятие, но всё же.
Авторучка ещё сложнее. Трата чернил, бумаги… перепечатка на машинке… ну, ничего, терпимо. А вот перо посложнее.
Даже стальное перо требовало особого нажима, прочистки, ухода за ним. И школьный предмет каллиграфия, позже заменённый простеньким чистописанием, требовал верной постановки руки, тщательности – аж до известной высунутости языка, от усердия.
Но и это, стальное перо куда проще гусиного, или восточной палочки для выцарапывания букв по воску. Подобрать хорошее гусиное перо – особый дар. А то, глядишь, подсунут где-нибудь в полумраке трактира охвостья какой-нибудь паршивой птицы, и – пошло перо сорить по бумаге!.. А какой почерк надобно было иметь!
Профессия переписчика считалась весьма уважаемой. Об этом, впрочем, много писано в классической литературе. Но представить ещё раз, пожалуй, не будет лишним: вот где-нибудь в ночной комнате ты разжёг фитиль, лампаду, канделябр – кому что по средствам – и шуршишь себе до утра, методично обмакивая перо в чернила, а перо нет-нет, да и распустится веером брызг (см. черновики классиков). А потом ещё написанную страницу промокаешь… или опушаешь специальной присыпкой…
Но вот мы подходим к изначалию. Великое Рубило. Им на скалах, на стенах пещер высечено столько мудрости, явлено столько света, что, кажется, во все последующие века писатели лишь растолковывали эти письмена во всевозможных вариациях. Давали, как  модно говорить, расширительные смыслы. А чего не давать? Ведь Рубилом высекались лишь Главные, до невероятной силы и плотности сжатые мысли и заповеди.
Лишних слов не тратили древние. Да что там лишние слова! Представь себе голую скалу, рубило в одной руке, каменный молот в другой, а вокруг…
А вокруг и хищник таится, и гад с ветки свисает, и враг из чужого племени дротик вострит… а ты долби, а ты руби, а ты не обращай на них внимания, пусть даже убьют, а ты своё, тысячекратно продуманное, до каждого слова, до каждой буковки – допиши, доруби!.. Многословием тут не пахло. И, главное – никаких нюансов, ажуров психологизма.
Какие психологизмы? Чушь несусветная...
Главное сказать, выкрикнуть, вырубить на скале – Главное! Вот апофеоз жизни первобытного творца.
А то – компьютер, шарманка, домохозяйкина музычка, мат…– второй государственный язык… если не первый.
***
«…клещ не клещ, свищ не свищ, хрящ не хрящ, а нимба
Ни на грош – хошь не хошь – не найдёшь, и амба.
Не тростник, и не хвощ – мыслящая тумба.
Здоровенная хищь, полная апломба...
Обалденная вещь
Атомная бомба!..»
(Однако, о кроманьонце)

***
Гордые Храма не имут.
Живые понятия не имут.
Как и срама...
* * *
«Бог есть то, что есть. Я есть то, чего нет. Однако, живу…»
(Максимы Индюка)
***
…реклама спецпрепаратов: «Улучшим качество секса!»…
Неандерталец об этом думал? Неандерталец считал, что Член, это волшебный хобот, спермопровод для зачатья. А вовсе не для «качества секса»...
А «сексуальный кайф»? Вот это уже точно достижение и главная услада кроманьонца. Самодостаточная услада, закат цивилизации...

* * *
– «Дуэль? Пожалуйста. Исключительно на атомных бомбах…»
***
…Церковь сильна и стоит – Красотой. Власть – Силой и Тайной.
* * *
Власть и Церковь всегда льнули к сильным мира, к богатым. А сильные мира – разбойники. Глубоко грешили, глубоко каялись…
Глубина преступления равна глубине покаяния?
«Вдруг у разбойника лютаго
Совесть Господь пробудил…»…
Прободал?..
***
Диагноз: «Прободение совести».
* * *
…длинный бежевый плащ, беретик, роговые очки, большие близорукие глаза…мягкие белые руки…
Такие люди чрезвычайно смешно и трудно объясняются в любви. И всякая-то женщина для таких – роковая.
– Не смейтесь надо мною, я люблю ея!..
***
«…хорошо бы под куполом цирка
Лёгкой ласточкой в белом трико
Ликовать и на зрителей зыркать,
Всех любить свысока и легко,
Хорошо бы – коррида, квадрига,
Разъярённые вихри огня!..
Но какой-нибудь храбрый Родриго
Это сделает лучше меня…»
***
Роковые страсти, это всегда приближение к  ч е м у-т о…
Но – к чему?
* * *
Мать-героиня.
– «Кончай икру метать, мать!»
– «Не кончу. Скоро орден дадут…»
***
– «Ну а Б…-героиня? Бывают же такие… – ей ордена не положено?»
– «Нет. Этой только медаль…»
* * *
Интеллект и ум. Интеллект не дает счастья, удачи. Интеллект – тонкая механика, процессор в компьютере. Интеллектом и машина обладает. А ум, это другое, нечто ж и в о т н о е. Умные, а не интеллектуальные добиваются успеха. В том числе и у женщин. Животное счастье? Тоже немало.
А инстинкт? Судят в основном за инстинкты. То есть, за самые первые, за самые искренние порывы человека… Нет, что-то здесь не так…
* * *
 «Женская болезнь – хотливость. Бешенство самки…»
…это о нынешних, о кроманьёнках…
***
…ловкие редко честны. Честность в быту рифмуется с глупостью, неуклюжестью. Уклюж – жулик…
* * *
С большой буквы – Пьяный.
* * *
…правда мифу не ровня. Из правды родится только правда. А миф – из поддона, из подправды, из-под сущих глубин…
* * *
Из обличений человечества:
«На что, товарищи, ропщем?
Чего хотим?
Одну землю топчем!
Одно небо коптим!..»
***
…Россия – баба? Допустим. Но где-то там, в глубине, живёт – Мужик. И он любит эту – «Бабу».
* * *
…и ещё, и ещё: глубина выпитого измеряется глубиной отчаяния.
Выпить и завыть.
Неустанный выпль, неуёмная выть...
* * *
…«Дудика, Дудика… да на кой он мне сдался, этот Дудика? Бросил бабу, и кончено. Потом разберусь. Теперь  главное – Капелька. Чем её кормить, что за зёрна она привезла в отцовой долблёнке? Вот с этим надо разобраться в первую очередь…»
Зуб взвалил на костистые широкие плечи три корзины с копчёным мясом и отправился к пещере. К полудню дошёл. Покормил детей, сунул Капельке кусок копчёного мяса, которое она жадно, удивительно быстро для такого тщедушного существа съела, почти не жуя.
Зуб молча покачал головой и поманил её из пещеры.
– Пошли.
–  Куда пошли, зачем, я не хочу… – затараторила, было, Капелька, но, глянув в спокойные чёрные глаза Зуба, что-то поняла и покорно последовала за ним к реке, по знакомой со вчерашнего дня тропе.
– Рассказывай – коротко приказал Зуб – и не тараторь. Только по делу.
Он уже успел понять то, что рассказывали старики – Другие были очень болтливы, а Зуб не терпел даже среди своих пустословия. Как он уживётся с Капелькой, и уживётся ли вообще? Ведь назавтра предстоит День Наказания, как она его выдержит? У неё тонкая, нежная кожа, совсем не то, что дублёные, привыкшие к плетям шкуры его соплеменниц.
Правда, свою Пикальку он щадил, и никогда сильно не бил. Да и не за что было, по правде. Он даже сплёл для неё особый, из волокон конопли ремень, и она была очень ему благодарна, у неё даже сильных рубцов на спине не оставалось.
Но старейшины могут потребовать не сорок положенных ударов, а гораздо больше, для испытания пришелицы. И то лишь в том случае, если племя решит оставить её у себя, и если позволят Великаны…
***
…в христианстве заложена наука умирать. В язычестве этого нет. Да там и смерти, кажется, нет...
* * *
Разведарь
Он лежит и что-то знает,
Звёздный зорец и вездец,
Он проник во все законы,
Свежий лишний,
Заиконный,
Затихоненный сударик,
Страшный человек –
Мертвец…
* * *
Умирание в городе печально. Телевизор да компьютер чаще всего – последние собеседники одиноко умирающих горожан…
Толстой мечтал умереть как тот крестьянин, лёжа в поле, на борозде, слушая прощальную песню жаворонка с поднебесья… Шикарно! Граф любил шикарное, хотя и стыдился.
Ну какая в городе борозда? Автострада, разве что…
Приляг на неё, погляди на самолёт в небе, послушай мат «бомбилы», с визгом жмущего на тормоза, спасая твою, опостылевшую самому себе городскую старость…

18. Из жизни мыслей

Городская старость – это голова профессора Доуэля. Остальное отсутствует.
А  чаще всего просто бездействует. Да и  не больно оно нужно, это остальное.
В городской квартире, в «машине для жилья» есть всё, обеспечивающее жизнедеятельность:
Еда и лекарства, заказанные по интернету, общение по телефону, «емеле» и скайпу… зачем тут мышцы, энергия и всё прочее, если живёт и действует одна Голова. Как у того профессора. Интересно, а каким он был в молодости, этот Доуэль? И была ли она, молодость?..
***
В молодости больше людей, к которым приходится обращаться на «Вы» – они пожили, они старше, «почётнее». А ты ещё мо¬лод, ещё «непочётен», и жизнь для тебя сложна…
С годами появляется всё больше людей,  к которым  можно обращаться на  «ты» – теперь уже они моложе,  «непочётнее» тебя. Да и вообще, жизнь не усложняется, а упро¬щается с годами. Потому и меняется интонация жизни – ты теплеешь, снисходишь, и всё становится просто, и ты уже на «ты» с жизнью. Младенчество и старость (младенец ещё на «ты» со всеми) – вот изначальная, реликтовая простота жизни.
* * *
«…сомкнулись годы в тусклое кольцо.
Прошла людей по жизни вереница.
Всё ничего…
Да только стало сниться
Одно за всех припухлое Лицо…»
(Из обломков эпоса Великого «Бреды».)
* * *
« … – Удар, ещё удар... Ещё серия ударов... Так, ну а теперь снимите боевые перчатки и выкиньте его с ринга на улицу... лучше в канаву. Потное мясо не годится в употребление...»
* * *
…из стоматологии выходили, харкая кровью, люди…
* * *
  «…недобитки советские, пережитки прошлого, недожитки будущего… где ваша мощь? Где ваши внуки, которым передали?..»
Молчите, безыдейные!
Нишкните, бесперспективные!..
* * *
«…чахнет дева, огарочком тает,
Олигархов на всех не хватает…»
***
Дурная бесконечность. Мальчишка спрашивает у парня:
– Вы не разменяете 50 рублей?..
– Нет – отвечает тот, и обращается ко мне:
– У вас не найдётся закурить?..
– Нет – отвечаю я, и спрашиваю время у старичка в пенсне. Тот достаёт «луковицу» из жилетного кармашка и молча показывает мне.
Там нет стрелок.
* * *               
…сперва показывали тёлку. Потом разделанную тушу. Потом колбасу.
Потом снова доярку…
* * *
 «Убил от полноты жизни...» Чем убил? Биотоком любви!
* * *
Два типа (архетипа?) русского человека: бунинский – цент¬ростремительный, и есенинский – центробежный. Две, каза¬лось бы, непримиримые силы в сердце народа, даже в каждом человеке – один «строитель» жизни, другой – «разрушитель», «проматыватель». Так за кем же правда и путь? Ведь оба до боли дороги,  и оба – русские до мозга костей… 
Пытался выбрать – не получается. Только обворуешь себя, отказав¬шись от любого из них, изнасилуешь себя. Как в частушке:
«Я вчерась насилия
Просила у Василия…»
А получится:
«Хрен тебе насилия,
В силе я, не в силе я…»
***
… вдруг осенило: да на земном уров¬не этого и не разрешить, здесь проблема иного уровня!..
А, по сути, ни от кого отказываться и не надо. Просто «чистый» Бунин – это правда земная, а «грязный» Есенин – правда небесная. И оба необходимы, «нераздельны и неслиян¬ны», как очень многое в России. Буниным восхищаются, Есе¬нина – любят (как всё не от мира сего). И оба, оба нужны!..
***
А ведь Член, это же член семейства? Тогда на него, ежели по-честному,
по-коммунальному, положены квадратные метры!... Или не положены?.. Всё, наверно, от самого Члена зависит. Если пробивной, активный – положены! А  если так… чего ради?
***
…я тоскую по женскому полу,
Хоть не дюже мне мил этот пол,
Сколько раз по его произволу
Я в болваны себя произвёл!
Но тоскую по нём окаянно,
Но люблю его, гада, любить,
Но уж больно приятно, приятно
Оболванену гадою быть…
***
…ушибленный о лобок…
***
Женщина может без мужчины, а мужчина без женщины нет. «Нет» в глубинном, космическом даже смысле.
Так кошка может без человека, а собака (городская) без человека не может. Говорят, генетики считают возможным самозачатие у женщин, без участия мужчины.
Как, впрочем, это и было – по версии – в самом начале: все произошли от одной матери, так называемой метахондрозной Евы… где-то в Африке, говорят. Версия нынче «самая научная», но абсолютно безбожная.
Вероятно, ложь.
***
…с трудом, удивительно легко запомнил усвоенные дедом заветы отца…
***
…при икоте в человеке просыпается нечто лягушачье...
***
На катке. Две девчушки, и надзирающие за ними из-за ограды старушки. Девчушки, медленно катясь на подгибающихся но¬жонках, переговариваются между собой:
– Вот моя бабушка вырастет маленькая и тоже будет на коньках кататься...
– И моя вырастет...
***
… – Рассказывай  – повторил Зуб – что в лодке?
– Пшено… рожь... пшеница…мешочек гречки … – тут Капелька замялась. И всё же выдавила из себя – я его украла…
– У кого?
–  У матери… и тут же затараторила: она мне сама разрешила…. она  уснула, накрылась шкуркой, свернулась калачиком, а сама всё видела, видела!.. Она мне сама разрешила! – прокричала Капелька…
– А ещё?
– А ещё цветочки… тут Капелька виновало склонилась и прилегла на мшистую тропинку, свернувшись клубочком, в ожидании удара Зуба, разозлившегося не на шутку.
Но Зуб не ударил. Он поднял её с тропинки, отряхнул с ромбовидной накидки  палую траву, мох и…  и вдруг обнял её дрожащие плечики…
Опять это непонятное чувство обояло его, и он снова осознал – за эту дрожащую тварь он будет стоять до конца. Как он поведет себя завтра, в День Наказания, он сейчас не думал, он просто знал, она – его. И она будет доброй, нежной матерью его малышкам. А про то, как он войдёт в её лоно, он старался вообще не думать. От одной этой  мысли его продирала дрожь. И он гнал её от себя.
Сейчас было важно другое. Они уже подходили к реке.
–  Где?
– Там – кивнула Капелька, и повела Зуба к зарослям тростника...
***
Незримая война мыслей в обществе. Мысли сильные, мыс¬ли-победители, и – мысли-слабаки. Но кто истиннее? Ведь не те, что эффектно, словно культуристы, «накачаны». У них, у мыслей, есть свои монархи, свои революционеры, свои влюб¬лённые, свои дети. Все их заблуждения, их попытки выжить, пробиться и т.д. – всё, как у людей. Только невидимо.
Взросление мысли – вступление в фазу Идеи. Новая особь. Идея-диктатор.
Идея-либерал. Далее – смерть и похороны носителя Идеи. Далее уже – пос¬мертная жизнь самой Идеи. Разложение. Вызревание нового. А дальше…
А дальше отрывки романа: «Из жизни мыслей»
***
…человек поверхностный
Чурается поверхностей,
Он ищет в глубине,
А человек глубинный
Тот знает, всё едино,
Что сверху, что на дне…

***
Легко и радостно воспринимаешь – Истину.
Так Пушкина, Есенина, даже и споря с ними, воспринимаешь легко, радостно.
Достоевского – мучительно.
С Толстым – сражаешься.
***
«…ты коготочки не топырь,
Я и сам, брат, нетопырь…»
* * *
…чувство благодарности присуще благородным людям. Хаму не присуще по определению.
Благодарность – личностное чувство. Хам – толпа, масса. История не знает чувства благодарности, тут всё на крови, на вероломстве,  на подлости. История – промысел хама.
Конечно же, прежде всего это промысел Божий, но на земле его почему-то «курирует» один из трех сыновей Ноя, а имен¬но – Хам.
***
Солнцеподобная!.. Не пукни!..
* * *
…ненависть человека к природе идёт от двойственного начала: светлое, Божеское в человеке любит и берёжет природу, а тёмное, обезь¬янье в человеке – ненавидит, подспудно «помня» о страшных далёких временах, когда природа ополчалась на обезьяну: трубили-ревели, затаптывали в землю эту визжащую тварь мамонты, шипели и жалили змеи, хвощи; природа была тёмной, враждебной силой для этой хитрованки…
***
…пар – душа земли?..
* * *      
Нет, всё-таки человек – мутант. Видимо, неког¬да к «обезьяне» был «привит» дух Божий, т.е. нечто истинно че¬ловеческое, Божеское было привито (как благородная веточка к дичку) к тёмной твари.  Получился со временем му¬тант по  имени  человек.  Но светлое, божеское в человеке не мстит природе. Мстит – обезьяна.
Обезьяна в себе.
***
19. Полномочная сила

Но в себе мы не понимаем и не видим себя.
Вот я… кто я такой? Не тот я, который внутри и, вроде бы, знает сам себя, а тот, кого другие люди видят и воспринимают со  стороны.
Он наверняка не совсем тот я, которого я лично знаю, знаю привычки, особенности характера, организма, сердцебиение, пульс...
Не тот я, который мирится сам с собой и считает себя, в общем, сносным человеком, а тот, кого знают друзья, коллеги, родные, да и совсем незнакомые люди. Кто вот этот я, со стороны? А вдруг он (этот я) просто невыносим, слишком упрям, капризен, не шибко умён? – Ужился бы я с таким вот, не послал ли б его куда подальше и не прекратил бы общение  за полной его невозможностью и даже, может быть, отвратностью?
Это просто необходимо выяснить! А главное, это же выяснить можно. Ну, пусть не до конца, но всё же… Как? Тут всё дело в силе воображения.
А вот хотя бы так. – Я напрягаю воображение и представляю, что моя любимая женщина – это Я. У неё мой пульс, мой характер, мои повадки, мои таланты и бесталанности. Она живёт рядом со мной, постоянно на виду, но только это не она, а я сам. 
Я её люблю, и вынужден мириться с её вздорностью, капризами, дурным характером, крепкими сигаретами и водкой. Она порою так осточертевает мне, что я могу её бросить, и мне порою очень хочется это сделать.
Но я вынужден мириться.
Во-первых, потому, что люблю. А во-вторых, потому, что она – это Я, и я просто не могу выйти из себя… но она же такая невыносимая!
Впрочем, а такая ли уж невыносимая? Она понимающая, ласковая, отзывчивая, добрая, проницательная. Да и просто красивая… как же я её брошу? Нет, тут плохого и хорошего примерно поровну. Нет, хорошего, пожалуй, немножко больше.
Решено. Не брошу.
И даже если это не любимая женщина, а близкий друг, друг-я, другое я, всё равно не брошу. Потому что постараюсь сделать его лучше. Это точно. Я не стану рассуждать, как тот цыган, решавший при взгляде на замызганных детишек великую дилемму:
«Новых нарожать, или этих отмыть?»
Никакой дилеммы! – Я стану отмывать сам себя, и любимую, и друга, и всех дорогих мне людей… почему-то же они мне дороги?..
Да ведь это я и есть! – Я, вышедший, как в открытый космос, из себя, и взглянувший на себя же издалека…
***
...а может быть, непрекращающийся этот мир – лишь чей-то затянувшийся сон,  в который попали мы все, и в котором преобладает отсутствие  воли очнуться и переставить,  как шахматные фигурки, весь миро¬порядок?..
***
…ревнуя к солнцу, находящемуся не внутри нас, а  в н е, помни: Солнце не единый источник света, а всего лишь ближайшее средоточие всемирного Света. Есть вели¬кий «Неосяжаемый Свет», свет народных воззрений (по край¬ней мере, славянских воззрений), где солнышко – укра¬шение небес, золотая брошечка на телесах небесных. Правда,  «брошечка» такая  чудесная! – Она дарует жизнь всему на земле…
А  по сути Солнечная система – янтарь, внутри которого зак¬лючены мы все, но сквозь янтарь всё же воспринимаем потоки «Света Неосяжаемого».
***
«…в нашей Солнечной системе
Ворожить на лунной теме,
Всё равно, что жить в ……….
Трубы Солнечные грянут,
Циклы месячные станут
Годовыми. Как везде…»
(Таково Индюк рекоша о «Лунных лириках». Отрывок).
***
…да и живём-то, всё равно, внутри – Солнца. И нет по сути ни живой, ни мёртвой материи. Если вдруг мысленно взять да посмотреть с какой-нибудь далёкой звезды на нашу маленькую солнечную системку, увидим только наше солнце, а не всю планетную систему. Юпитера не увидим, не то что Земли…
Значит, мы живём внутри солнца, где всё живое и горячее. А время… что время? Есть время камня и время травы, есть время человека… и всё это такой мизер в космических масштабах, что, воистину, всё, абсолютно всё, что есть в мире –  живое. Читал ли  ты Вернадского, или не читал…
Просто есть более живое, подвижное вещество, и есть более косное. Но и косное также ведь – живое. Светящееся!..
Мало того, мы и сами излучаем этот свет. Мы – свет внутри янтаря. А если мы не свет, не частица Света, не самосветящееся нечто, то мы и не живая часть мира. Тогда мы всего лишь некое по¬добие батареек, подзаряжаемых от солнца.
Солнце – даритель и обоснователь жизни, жизни своей системы, которая – мизерная часть огромного мира. В этой пропорции и Я, и Солнце – практически одно целое. Это такое страстное целое, что дико утверждать, будто солнце вне нас.
Мы – солнце, мы – любовь, а ревность к солнцу, это самоуничижение самого себя.
…Бердяев, однако, неправ был, отделив человека от солнца, ревнуя к нему…
***
…долблёнка была хорошо упрятана в зарослях. Зуб ступил босыми ногами на отмель и вытянул лодку на сушу. Взвалил все пять мешков на могучие и плечи и, было, уже пошёл к обратно пещере, но Капелька нырнула в долблёнку, покопошилась там, и  откуда-то, из под тайника в корме вынула, смущаясь, несколько маленьких мешочков.
– Что это ещё – хмуро спросил Зуб. Капелька привычно затараторила:
– Это цветочки, Зуб… это семена, семена, Зуб!.. мы распашем полянку около пещеры… знаешь, как будет красиво? Узнаешь, меня ещё похвалишь. Вот это ноготки… вот это фурции…  а вот здесь черенки роз… может, и привьются на вашей земле? Вообще-то они у нас в племени считались неприличными цветами, они слишком напоминали… ну, не хочу об этом. Глупости всё это… но, знаешь, мне они очень нравились... и тебе понравятся, вот увидишь!
– Почему это неприличными? – насторожился Зуб. Ядовитые, что ли?..
– Нет-нет, совсем не ядовитые. Мы из них даже настои целебные делали, но…
Капелька опять смущённо смолкла. И всё же сказала:
– Они напомнили Родоначальнику, который перепробовал всех девочек племени, прежде чем отдать жениху, они напомнили… Капелька опять смущённо смолкла. Они напомнили…. Ну это… самое…
Тут уже Зуб изумлённо спросил Капельку:
– Так ваш Родоначальник перепробовал всех девочек?
– Всех, кроме меня, наверное. Мы с Дудикой уже были не только обручены, мы уже несколько раз спали вместе, и он не мог вынести, чтобы Родоначальник перед самой свадьбой положил меня на своё ложе и терзал меня…
–  Так... Дудика не мог вынести… он тебе песенки на свиристелки играл!.. Зуб не на шутку рассвирипел. Его Пикалька досталась ему в целости и сохранности, и вообще в их племени не было такого обычая, чтобы старый беззубый вождь пользовал перед самой свадьбой невест.
Но разозлило его даже не это. Ладно, это обычай их племени, и не моё дело соваться в их дурацкие обычаи… но сама-то Капелька, не хороша ли? Это же надо, ещё до свадьбы путаться с каким-то свистуном!
И опять непонятное, злобное, тяжёлое чувство обуяло Зуба. Такое он чувствовал в себе впервые. Вообще, многие новые чувства поселились в нём, после того, как он подобрал эту белокожую наглогрудую незнакомку. И со многим – он это уже хорошо понимал – придётся разбираться. Или – просто забить эту тварь.
Зуб понимал, что она пошла наперекор племени, он это хорошо и ясно понимал. И даже смирился внутренне с этим глупым, по его понятиям, обычаем. Но Капелька! Но Дудика! Они-то что? Кто они друг другу? С этим надо было немедленно разобраться…
***
Собрать всех гениев земли, отправить на необитаемый остров, и создать из них суперчеловечество… какой кайф!
А что? Пусть даже гениальных баб меньше, чем мужиков. Ничего. Перетрахаются помаленьку, а там, глядишь, народится новая раса...
Ага! Народилась…
Миллионы генов всё решат по-своему.  Не по-гениальному, а – по Памяти. Родится из двадцатого поколения бандит…  из десятого жулик… из второго чёрт знает кто...
 Память – самая загадочная вещь. Знаем, что душа бессмертна. Но почему о Памяти ничего не знаем?
***
В итоге ни супергениев не получится, ни обычных людишек… так, бурда какая-то. Комбинацию гениев  создать может лишь Тот, Который создал мир. Но почему же не создал гениальных и красивых людей сплошняком, подряд, соседа к соседу?
… да читали мы всякое разное… банки спермы, лауреаты какие-то...
 Ну и что, где они, супергении? Нетути. А почему? А потому что так, очевидно, нельзя… но как надо?
А вот так: отстрадать надо. Всем нам своё отстрадать надо. Здесь, на земле, в этой, а ни в какой иной субстанции. 
Всем нам отстрадать своё надо. Да, вот таким вот –  «корявеньким»,
а не супергениальным, штампованным на «специальном» спермопотоке…
***
 «Относительный герой». Сумасшедшая мысль о таком герое, который как бы есть, и в то же время его как бы и нет. Ну вот, например – движется повествование, основные (настоящие) герои действуют,  влюбляются, конфликтуют и т.д.,  в общем, совершают всё то, что положено обычным героям. Но иногда возникает сквозь ткань романа некая отвлечённая, добавочная, придуманная  фигура  (как в математике принцип дополнительности, что ли).
Это чудище, этот «относительный герой» начинает  нести  свою ахинею,  вмешиваться в сюжет, вякать свои «квак-чвяк», «хурр-муррр», «правая-левая поло¬са», «Небо сильное-сильное», «гу-гуу» – и т.д. То есть, это воет-подвывает абсурдная природа… но в этом вое просматри¬вается иная, тайная правда, которую не в силах вы¬разить основные герои. А, может быть, в силах  выразить только этот «относительный», допол¬нительный герой, возникающий как бы со стороны...
***
«…втолкнули. И урок дебильный
Часы, осклабясь, повели…
И вот оттягиваешь пыльный
Свой срок, дистанцию земли.
А если вдуматься спокойно,
Был задан простенький урок:
Хотя б не скурвиться, пристойно
Прокантовать смешной тот срок…»
(Из тюремных виршей Индюка)
***
…а выглядит этот «относительный герой» примерно так: белая полулягушка, потутритон. Он умеет воз¬никать из ничего (по ходу действия),  вписываться в сюжет, и отчуждаться,  исчезать на глазах.  Это вроде бы чужое, ненужное человеку…
Ан нет. Тут просматривается какая-то хтоническая тяга – некое ОНО тянется к человеку, благо¬волит ему, основному герою. Особенно тянется к дураку,  к ребёнку и великану… «корректирует» их.
***
…хорошо собакам, кошкам, у них есть мы, у них Бог – Чело¬век.
А у нас? Мы же – «Царь земли»! Не слоны, не киты, гораздо большие нас по
размерам… они огромные, но при этом они нам не указ и не защита! То есть, напротив, – мы их и гробим...
Но кто нам-то защита, кроме Господа Бога, на Которого уповаем? Всё-таки хотелось бы иметь и этакого «земного покровителя», вполне ося¬заемого, доброго, участливого…
Вместо этого придумываем себе врага: то это шпиономания, то иудо¬мания, как законная наследница шпиономании. А всё, думается, от безбожия. Ведь немыслимо же, чтобы на земле кто-то нами не управлял и не подслеживал за нами!
Должна же быть какая-то «полномочная» сила!..
***
…стремление к самоуничтожению, к смерти (по Фрейду – к Та¬натосу), пусть даже неосознанное стремление, выражаемое смертельными пьянками, безрассудной «храбростью» (бессмысленные уличные побоища и проч.) можно объяснить как социально, так и кос¬мически. Человечество чует, неясным образом ощущает свое бессмертие: оно, бессмертие, с ним, оно – в нём…
Но иногда на земле наступают периоды сильной мутационной активности: солнеч¬ной, звёздной активности, которая перебрасывается на социум. А следс¬твия его – уныние, апатия, безысходность всего общества.
И,  наконец, – война, как разряжение тоскливых сущностей, болезненных сгущений: война, врачебный удар ланцетом по вене, кровопускание…
***
…Зуб скинул мешки с зерном на землю, жестом приказал Капельке сесть рядом, и спросил напрямик:
– Ты жалела  Дудику, грела ночами?
– И жалела, и грела… но поверь, я его никогда не любила… нас просто обвенчали родители, и мы были обречены. Он был слабый, он не мог забить даже вепря, не то что добыть мамонта. И я с ним просто прозябала бы, питалась крохами племени… Капелька помолчала с полсекунды и решительно вскинулась – а ты знаешь, Зуб, что такое счастье? Что такое настоящее счастье. Я тебе попробую объяснить, но у нас немножко разные языки… поймёшь ли ты меня?
– Попробуй – кивнул Зуб.
Он хотел как можно больше узнать об этой странной женщине, к которой привязывался всё больше, и которая – Зуб в этом был уже уверен – привыкнет к жизни его племени, выходит его малышек, а ещё…– вот уж тут у Зуба, от одной  только мысли об этом, как от дикого мёда, ломило зубы –  он представлял, как  будет спать с ней, обнимать её, белотелую, целовать её сахарные зубы, непривычно упругую, стоймя стоящую грудь с алыми багряными сосками, и, наконец, проникнет в неё самоё… если позволят боги и он не разорвёт её узкое лоно. Этого Зуб опасался более всего.
У всех женщин его племени, как и у любимой Пикальки, были широкие плечи, дублёная смуглая кожа, не боявщаяся ни царапин хвощей, ни ударов плетей в День Наказания. А самое главное – широкие, словно бы развёрнутые в солнцу бёдра.
А Капелька… ему даже страшно было представить как он завтра поведёт  её на совет Старейшин к белой, плоско распростёртой Скале, и как будет бить её, такую хрупкую. Но Обычая не отменишь. Главное, спокойно подготовить к этому, неизбежному, а еще важнее убедить старейшин и всё племя принять её к себе. Зуб, безусловно, авторитет в племени. Но и с его могучим авторитетом это тоже проблема. Да какая!..
***
…я не истукан.
Гранёный стакан
Я наполнить хочу
И выпить.
Он ведь нам по плечу?
Выпить хочу.
И вы ведь?..

20. Чёрный глобус

И вы ведь, все, наверное, хотели хорошо выпить. Но не только самому выпить, а и подбить на это ещё кого-то – просто так, бескорыстно. И возникает радость оттого, что соблазнил. Отчего радость?
А хоть бы вот отчего – пить в компании гораздо интереснее… но ведь это уже корысть? Корысть. Маленькая, почти безобидная, но корысть… если не подлость.
***
Хотя нет, пожалуй. Здесь, в соблазнение на выпивку, преобладает всё же чистое чувство – чувство локтя, пафос коллектива…
А что, если соблазнить совсем непьющего?
Вот так, уловить его плачевное состояние, тоненькой вьюжкой подленько завиться в душу и – соблазнить… это ещё большая радость!
Это, можно сказать, крупная удача… или – добыча? Но тебе ведь ровным счётом ничего не надо от бедолаги – ни денег, ни связей, ни рекомендаций каких-нибудь… Вообще ничего. И вообще, ты не соблазнял, а утешал, помог утешиться человеку в горе старым, как мир, способом. Тебе же, лично, ничего от него не надо…
***
А вот тут и «поздравляю соврамши». Надо тебе, надо! В каждом кроманьонце гнездится чёртик, или чёртушка, или даже большущий чёрт-соблазнитель. И это он требует добычи, клянчит её у тебя… а ты, следовательно, тоже его добыча в свою очередь. Вот так, два зайца разом и поймали-с…
Да что, я один такой, что ли? И вы ведь, и вы ведь!.. И все мы вот такие, кроманьонцы окаянные! Покаяться бы… но в чём конкретно? Как сформулировать свой и одновременно общий подлый грех? Как сыскать слова для покаяния: единственные, непреложные – свои слова?
Или чего другого поискать?..
***
Неандертальца ищу…
***
…у историков есть циничное выражение: «История ре¬гулируется сбросом» т.е. – войнами. Это значит, человечество в данный период чувствует глобальную не¬готовность выполнить высочайшую миссию, общее дело на земле. Но сейчас, в таком состоянии, оно может только всё испортить, искривить божественный замысел, и поэтому предпочитает (более чутьём, чем осознанием) самоустраниться. Покончить с собой.
Чаще всего это присуще самой «продвинутой» части населения – писателям,  учёным,  политикам.  А те, кого называют презрительно  мещанами,  обывателями,  а подчас и быдлом, в этой ситуации оказываются  самым  устойчивым, крепким звеном человечества. Они довольно спокойно перено¬сят эти «мутационные взрывы»,  их подспудная цель – выжить во что бы то ни стало, не изменить ни роду, ни виду. Это не говорится вслух. Это подсознательная сверхзадача.
А самая крепь земли, сердцевина человечества – всё-таки Земледелец. Вот почему я и называю его Главным Челове¬ком на земле. Его уровень – полметра гумуса, это его природный слой. Его задача – стоять «Против неба на земле». И не мудрствовать лукаво…
***
«…и когда, погpузнел чеpнозём, зашатался, как пьяный, захлюпал,
И дождём пpотемнел гоpизонт, точно веки сужая кpая,
Погpузился в икpу pазмозжившихся гpанул и скpупул,
Веpх и низ - плоским pтом - веpх и низ пеpежёвывая, –
Вот уж тут, pасфасована в сотах, в щелях баснословного ада,
Заспиpтована мифом, теpциной pассосана всласть,
Поднялась Благодать – pасплылась, pастеклась виновато
Чёpной лывой по тёплой земле... и откpылась великая Гpязь.
Так утpобно уpчали они, бессознанья могучие хляби,
Жадно чавкая, pаспpостpаняя такой беспpедел, беспpосвет,
Что оpфеев позоp помpачился мычащей тоскою по бабе,
По вползанию в зыбь, заpыванию в пах – позывным пpеисподней в ответ.
И воспета ж, о Боже, она, – будто космос глухая аpена,
Где в пазы геpмошлема смеpдит, дышит кpовосмесительством стpасть
Метаpобота, геpмафpодита, аллигатоpа, олигофpена,
Вся pептильно кишащая эта, пузыpящаяся эта мpазь...
Вот отсюда – теpпи! – pаспложается жизнь, вот её подоснова,
И пpедательством пахнет позыв плацентаpную тьму pастолкать,
Подавить эpотический бpед, чад гнилого похмелья, и снова
В недоноски пpобиться – сквозь гумус – и чахлое солнце лакать,
И, бpезгливо отдёpнув плеву, сеpовиево веко, где слизни,
И болотная зелень, и муть, ещё pаз подсмотpеть, тоpопясь,
Как две ласточки взмыли оттуда, две ясные искpы, две жизни,
И одна оглянулась… – так сладко, сладко млеет, воpочаясь, Гpязь…»
(Из опусов Великого о Крови и Грязях)
***
Главный человек земли, Земледелец, мирный пахарь…но его-то первым и втягивают в мясорубку войн «продвинутые», как опять-¬таки главную силу, теперь уже – главную боевую силу земли. И он первым гибнет, хотя не начинал это позорище, это побоище…
 …главный человек, с какой стороны не возьмись – Главный Человек.
***
Проживая краткий отрезок, по сути – мотыльковый век, жизнь между двумя непроницаемо-чёрными стенами, человек почему-то задумывает себя веч¬ным, и ведёт себя в реальной и конечной земной жизни так, будто он бесконечен, будто он бессмертное сущест¬во. Об этом свидетельствуют его великие замыслы, его боль¬шие, судьбинные поступки – в расчёте на вечность, ни¬как не меньше.
А сам-то при этом – мотылёк-однодневка: только вспыхнул, и вот уже погас. Зачем же о вечном заду¬мываться, вести себя так, будто ты, по меньшей мере, Кащей Бессмертный в данной реальности? Зачем жертвовать жизнью во имя чего-то там, совершать бессмертные подвиги и прочие благоглупости? А ведь живет человек в основном именно так – жертвенно.
И это вернее всего говорит о его бессмертной сущности. Я – мыслю,
Я – чувствую, Я – живу. Следовательно, живу я вечно. Всё остальное только смена декораций, и Я об этом прекрасно осведомлён в самой своей глубине.
А возможно, ещё и – до всего...
***
«…дом, где мы грозой встречали полночь,
Где пластинка пела в две слезы…
Я тебя спрошу сейчас: – А помнишь?..
– Помню… – ты ответишь из грозы»
***
…проклинать Историю? Сталина, Гитлера, Грозного, Атиллу… проклинать войны, преступления, кишмя кишащие в минувшем?..
Для это¬го надобно решить один вопросик: а ты сам-то рад, что жи¬вёшь, дышишь благодаря матери, отцу, Истории? Ты рад, что явлен на этот свет? Принимаешь ли ты эту, именно э т у  жизнь, на которую взираешь из сердцевины себя самого, и сам же находишься в сердцевине этой жизни?
***
…кто я был? Отчаявшийся циник…
Осенью за прошлое корил,
А к весне, волнуясь, гиацинты,
Снова зацветавшие, дарил…
***
…если принимаешь жизнь как данность, сам ты – закономерное следствие всей  соци¬ально-исторической, да и биологической совокупности – минув¬шего. 
Все твои грехи – те же грехи общего прошлого, только в Большой Истории они увеличены (если не преувеличены), там они выпуклы, как под линзой. А твои личные грехи – скрыты в тебе. Но ты неотъединим от этих грехов и пороков, живущих в тебе, неотделим от них, как История невозможна без своих, явленных миру и уже не совсем тайных грехов и преступлений. Историю, как и тебя самого, не перепишешь.
Ты, в общем-то, родился уже готовенький, со всеми своими комплексами, талантами, способ¬ностями и к подвигу, и к преступлению...
***
…я переверну пластинку, хочешь?
Хочешь, распахну в июнь окно?
Я тебя спрошу сейчас:
– А помнишь?..
– Помню… –  ты ответишь всё равно…

***
…прини¬маешь жизнь и себя, своё Я? Если да – прими Историю. Представь, что мириады семян из лавы хлынувшей спермы рвались к зачатию, но сложилось так, что родиться выпало именно те¬бе. А как, а почему так сложилось?
А вот так – всею совокуп¬ностью Истории сложилось. Ты – Победитель и Убийца одновременно. Убил мириады сперматозоидов, рвавшихся к матке, а вот теперь в тебе, Победителе, сидит тайный убийца. И не ври себе. В каждом Победителе – Убийца.
***
…даже атмосферные явления, да¬же погода играла свою роль в твоём зачатии. И еда, которую ели твои родители перед зачатием, и климат, и время года… а уж психическая структура родителей чуть ли не напрямую зависела от социальной атмосферы, которая тоже ведь складывалась в ре¬зультате войн, ужасов Истории, которая именно так, а не иначе скрещивала судьбы твоих пращуров. Как же не принять Истории, если принимаешь – себя?..
***
…всё равно, сгоревшее сгорело,
Всё равно, мы тоже сожжены,
Всё равно, что нам однажды пело,
Пусть поёт с обратной стороны…

***
… другое дело, если не принимаешь этой жизни. В таком случае, наверно, имеешь право судить Историю (осудив вначале себя самого), потому что ты – «возвращаешь билет», отказываешься от жизни….
Но здесь уже проглядывают корни старинных ересей, вроде манихейства и проч. – не самоубийство, но поэтапный, как бы само собою, самоуход, самоустранение в результате жесточайшей аскезы. Или повального пьянства…
***
«…вот ты лукавишь. Ты уже
Бубнишь, как принято, на темы
Непререкаемые. Тем-то
Они язвительны душе…»
***
…каждый переживает период фашизма в себе. Чаще всего это происходит в молодости: увлечение агрессивным стилем, «атакующими» поэтами и художниками, всем «роман¬тизмом», который,  в отличие от реализма,  бесчеловечен,  а если говорить прямо – безотносителен к человеку, выкормышу гуманизма.
Выходит, фашизм сам по себе не химера, а нечто при-сущее человеку. Ну, вот как знамени¬тый комплекс  детских  хворей, которыми необходимо переболеть. И чем раньше, тем лучше. Для выработки иммунитета.
***
«…который день я месяца не вижу?
Который месяц ёжусь от дождя?..
Какую жижу, Боже мой, какую жижу
Претерпеваем, братцы, без Вождя!
А был бы Вождь, он резко бы и сразу
Пресёк поползновенье вражьей тьмы,
Он запретил бы разом всю заразу!..
Но нет Вождя. И мучаемся мы…»
(Из «романтических» бредней Индюка)
***
...тысячу лет в тысячах церквей, у домашних икон и лампад русские мужики и бабы восславляли иудейские имена, реки, земли, подчас не отдавая себе отчёта: почему они, русские, прославляют иудейские святыни?
Как же не быть  пресловутому еврейскому вопросу?  Но уж тогда,
коли ты славишь иудейские имена, возлюби и самих иуде¬ев…
Так ведь нет! Христу и пророкам поётся Осанна, а самого жида, реального носителя крови тех, кого восславляют в русских церквях, часто ненавидят...
Или это только моё непонима¬ние?
Или всеобщее непонимание Пути?.. 
Тут подсте¬регает еретическое: а что, если само Христианство не русский путь, а всего лишь тысячелетнее «хождение не в ту степь»?..
Но это логика, логика, а жизнь (и Христианство в первую очередь!) стоит на любви.
…и, опять-таки, в жизни всё перемешано: красота Идеи, Замысла, Служения, и – отв¬ратительный торговец у Храма, хотящий выторговать всё, весь мир, всех на свете!..
***
Вот диво – Апостолов, пророков-иудеев славит весь христиан¬ский мир, весь, кроме самих евреев-иудаистов. А может быть, им это уже попросту «не нужно»? За них теперь «рабо¬тает» весь остальной мир?..
***
«…всё смолкает, когда он, глаголя,
Точно грохнув одной из дверей,
Произносит в арабском застолье
Энергичное слово еврей…»
***
…неловкости, возникающие от неполноты чувств...
***
…но главное сейчас выяснить, что у них за отношения с Дудикой, кто он ей по сути, и не захочет ли  Капелька своего дружка притащить в его племя также, как проникла сюда сама? А что? Лодка-долблёнка наготове, только оттолкнись от берега. А ведь дружка его подстерегала не самая достойная участь, останься он у Других. Свирельщик? Да это же самый презренный человек, надобный лишь на Празднике. Но почему его избрала Капелька? Вот что самое важное.
– Ладно – кивнул Зуб – расскажи про счастье. Мы о таком не слыхивали. Как и о твоей…. как ты  давеча сказала? Любви…
– Понимаешь, Зуб, счастье, это когда ты с частью. И я никогда не бывала счастлива… Отца задрал вепрь. Мать была попросту беспомощна… и никому потом не была нужна из молодых охотников. А меня сосватали за такого же, как я, сироту, который только и умел, что свистеть в свою тростинку. Свистел, правда, хорошо. Но в нашем племени самые сочные, самые лучшие  куски мяса не доставались таким, как я и Дудика. Мы ели остывшие объедки, только и всего. Я не знала счастья, Зуб. Ведь счастье, это то… это у того, кто с–частью. С самой лучшей, самой сочной, пылающей частью! Оно у того, кто сидит во главе пира!..
А может быть, с тобой у меня будет счастье? Ты же сильный! – робко спросила Капелька и с надеждой глянула в чёрные, ничего не говорящие глаза.
Зуб не спешил раскрывать теперь все сложности нахождения её в чужом племени, объяснять ей саму чужесть и разительную непохожесть на других. Он лишь задал последний, мучавший его вопрос:
– А как же Дудика? Его убьют?
– Нет, что ты, что ты!.. Он сам меня отпустил… он плакал, не хотел отпускать, но выносить мои муки на раскалённой скале было выше его сил… он сам бы раньше умер… или зарезал себя. Я так думаю.
– А что с ним станет потом?
Капелька ответила беззаботно и почти равнодушно, и это, как ни странно, темно  и сладостно обрадовало Зуба:
– Да куда они без него денутся? Он лучший певец. Праздники не отменишь, а их вон сколько…. погорюет-погорюет, да подыщет такую же, как я, сироту… глядишь, и женится ещё. А сыновья, как знать… может быть, хоть они вырастут сильными и станут Охотниками!..
Зуб молчал. С Дудикой, вроде как, решено. А вот с самой Капелькой… она, прислонясь к сильному плечу Зуба, наверно, уже решила про себя – всё хорошо, всё наладится, всё как нельзя лучше складывается... да и вот он рядом, дикий сильный зверь, настоящий мужик… и вон, какие взгляды на неё мечет!
Уж в этом-то она разбиралась! Так ей казалось, по крайней мере. А вот скажи ей кто-нибудь сейчас, что предстоит вынести в ближайшие дни, да и в дальшейшие, когда надо будет кривой сошкой обрабатывать делянки, отбитые Зубом у злобного соседа Урыла, гоняться за козлихами по всему стойбищу, а потом умудриться сцедить у них молоко в бычий пузырь, а потом напоить капризных девчонок-малышек… и ещё много-много чего тяжкого и неприятного придётся вынести ей. И это лишь при условии, что она примет законы племени. А самое главное, если само племя примет её.
Вот это как раз темно и горько стояло под большим и неуклюжим вопросом на сердце у Зуба. Знай всё это Капелька, она бы так нежно и  ласково не прислонялась сейчас к нему. Повременила бы.
Но Капелька была счастлива. Она впервые приручала такого громадного, могучего мужчину,  и у неё аж дух захватывало от предчувствия приближающейся ночи…
***
Веруешь, что бессмертен? Значит, воистину бессмертен. Ве¬руешь, что из тебя лопух прорастёт? Прорастёт, не сомневайся.
 «Каждому да воздастся по вере его…»
***
Плюрализм, это «кто во что горазд»? Один горазд на скрипочке пиликать – пожалуйста. Другой умеет из камня дома складывать – дельно.
Третий белку бьёт в глаз – хорошо. Четвёртый пишет патрио¬тические воззвания – отлично. Пятый клеймит  патриотов – исполать. Словом,  каждому по зелёной улице.  То есть и вправду, кто во что горазд. Что же тут плохого?
Но, од¬нако, почему тоской веет от выражения «кто во что горазд»? Словно бы слышится: «Ну, пошло-поеха¬ло!..». И безнадёжный взмах руки – да пропади всё
пропа¬дом!
Отчего сама тональность этого  выражения  равнозначна ощущению безнадёги и крайней степени бардака во всём и вся вокруг? Плюрализм,  полифония,  полисемантика…  кто во что горазд, пошло-поехало, лучшее враг хорошего, бедность не порок, не грех в тюрьму попасть...  хорошенькая градация!
***
«…всё уже можно. Курить и пить.
Женщинам потакать.
На зарубежные фильмы ходить.
Деньги взаймы давать.
Зонтик раскрою. Утрусь платком.
Новые всё дела.
Будто и мир ещё незнаком.
Будто и жизнь прошла…»
***
Бесстрашно мыслящий Кант считал, что государство, где более двух процентов населения овладели грамотой, уже стоит на пороге смертельной болезни. Со временем этот процент неминуемо увеличится, и всё пойдёт вразнос – вплоть до глобальной катастрофы. Кант искренне считал, что не каждому под силу грамота. Далеко не каждый нравственно и природно развит настолько, дабы употребить её разумно.
Милейший старик Кант… глянул бы он на испытания ядерной бомбы, на генетические опыты, заревел бы – «Да пропадите вы пропадом, образованцы шелудивые!..»
Он задолго до интернета ощущал избыточность информации для людей, «грамотеющих» на глазах, и, словно предчувствуя неизбежное появление компьютера, или чего-то вроде, пророчил гибель от расширения иформационного поля.
От информационной переизбыточности.
***
«…когда устал старик Гомер
От гомерических химер,
Он мог подумать, например:
«Вот слепну… вот лысею…
Пора за «Одиссею…»…
Но, щелкопёрам не в пример,
Гомер не обижал химер,
Он обожал их!..
Например,
Он знал – нет с ними сладу.
И ладил «Илиаду»…»
***
Кант и не предполагал, сколь быстро сбудутся его пророчества. Нет, он не обзывал тёмный люд быдлом, не испытывал к нему презрения, он просто очень хорошо ощущал силу иерархии. Как природной, так и социокультурной:
Одному судьба возделывать землю, другому учиться, а третьему – хранить знания. Причём хранить их в глубокой тайне, с величайшей осмотрительностью посвящая в неё только избранных…
Европеец Кант был африканцем, египтянином?
Нет, он был древним египтянином. Более того, он был из касты жрецов!
А, собственно, что в этом странного?
***
Умный, бесстрашный, независимо мыслящий кроманьонец Кант… хороший кроманьонец. Уже два века тому назад он окончательно понял: человечество в его образованчестве и всех исходящих из этого кроманьонских безобразиях – обречено. И только ждёт Судного Дня. А вот что или кто выступит в качестве Судии – тут он допускал всё, что угодно. Ещё бы! – Человек, представивший миру несколько вариантов доказательств Бытия Божия и одновременно столько же вариантов небытия, был плюралистом высшей марки.
***
Современники описывали Случай с Кантом. Однажды он, как всегда пунктуально, в намеченное время, прогуливаясь по улицам родного Кенингсберга, увидел дивную картину: бегает с топором какой-то мужик и рубит им – налево-направо – всех попадающихся под руку. Рубит без разбору, напрочь. Все, кто могли, разбежались.
Все, но только не Кант. Он дождался мужика с топором.
Тот, подбежал и, уже замахнувшись, остановился… Кант, спокойно глядя в его глаза,  спросил только: «А что, уже прямо сегодня день забоя?..»
Мужик с топором (а это был явно не Раскольников, тот из другого анекдота) секунду смотрел на Канта, смотрел… а потом вдруг завизжал, выбросил топор и скрылся в ближайшей подворотне.
Если даже это и легенда, какое она даёт представление о степени пессимизма! Кант был настолько убеждён в неправомочности опошленного  человека пребывать в этом мире, что нисколько не удивился Судному Дню. Даже самому Судии в образе мужика с топором не удивился. Какая разница, когда и как погибать обречённым…
Самое поразительное в данной истории то, что именно философская убеждённость в жизненной ничтожности человека спасла человеку жизнь. И просто человеку Канту, и  Канту философу.
Ибо без своего философского безумства он бы не сделался тем, кто – единственный в толпе горожан! – оказался способным отрезвить и напугать безумного человека.
***
…и вот он – Чёрный Глобус в Мраморном Зале.
Чёрный Глобус – кошмарный аналог школьного глобуса. Тот был весь в голубых океанах, в синих прожилках рек, в кружевной ржави горных хребтов, в изумрудных разливах равнин, он был красивый и нежный. А этот…
Реки на нём чёрные, прожилки золотые, разливы белые. Это глобус наркотрафиков, золотых и нефтяных потоков. И висит он в мраморном зале, на платиновой цепочке, над огромным овальным столом. А за столом восседают одиннадцать правителей мира, хозяев главных транскорпораций, самых богатых людей мира, уже забравших над ним полную власть.
 Двенадцатый… о нём ни слова. Сам объявится к ночи, когда решит…
Сюда не допускаются даже президенты и короли, которые всё меньше теперь значат, роль их сводится к роли регулировщиков и вещателей народу почти недействующих законов. Государственные границы теперь символические. Впрочем, ещё кое-где маячат на вышках пограничники – для проформы и успокоения обывателей. Да и сама роль Государства сведена к минимуму. Миром правят транснациональные корпорации, государственные границы размыты, легко смещаются в зависимости от направления потоков – чёрных, белых, золотых.
И главы корпораций, собираясь раз в месяц в Мраморном зале под Чёрным Глобусом, решают судьбы кроманьонского, заблудшего мира. Они разворачивают Потоки, назначают нужных в данный момент президентов и королей, крутят Глобус и решают – где уместно развернуть военную заварушку, где успокоить несогласных, где наказать, где помиловать.
Это и ООН, и Евросоюз, и НАТо в одном зале. Апофеоз кроманьонской цивилизации, логический вывод из мелочно кишащего, хапающего, всё более темнеющего и безвольного субстрата кроманьонской лилипутии.
…Черный Глобус в Мраморном Зале…
***
…Зуб ощутил всё это, все эти розовые мечтания Капельки каким-то неясным чувством и нежно, но с силой отстранил её от себя. Он решил тут же, у реки, рассказать ей кое-что из предстоящего:
– Завтра День Наказания. Для всех женщин. И ты тоже будешь наказана.
– За что, Зуб? Я же ни в чём ещё не успела провиниться…
– Это Закон племени. Раз в месяц женщин публично наказывают. Плетями. Вот и всё. Не нравится – вон лодка, можешь отправляться обратно… распнут на Скале.  Выбирай. Я не все ещё тебе сказал. Главное – Великаны. Они решают всё. Ты только вытерпи  мои побои молча. Я обещаю – буду бить не сильно.Ты не очень бойся… но  главное не это… тут Зуб смущёно  отвернулся от Капельки и надолго замолчал.
– Тут, знаешь, такая штука… и я боюсь, честно… дело в том, что у меня очень  большой… ну ты понимаешь… а ты такая, такая…ну, ты худенькая очень и маленькая. Хотя и понравилась мне почему-то. Сам не понимаю, почему…
В общем, если выдержишь меня в эту ночь, то и порку завтра легко выдержишь. Бить сильно не буду, я обещал. Главное, ничего не бойся. Если я взял тебя к себе, мы выдержим  всё. Ты мне веришь?
Капелька опять нежно, но уже со страстью обняла Зуба:
–  Я не боюсь…  я ничего с тобой не боюсь, Зуб! И ты не бойся. Мне старые женщины из нашего племени рассказывали про ваших… не такие уж они Там, внизу, большие… ну, может и побольше наших, но ненамного. А для тебя, Зуб, я готова на всё!..
Зуб довольно засмеялся и стал взваливать корзины и мешки с чудесным зерном на плечи. Капелька взвалила  две корзины – решила показать Зубу, что она не такая уж слабенькая, как показалась ему.
– Э, да так мы и за сегодняшний день дотащим всё. Если, конечно, не дриснешь по пути… ну да ладно, в случае чего подмогну – широко и страшно, 
страшно по-доброму ощерился Зуб.
И они пошли…
***
…пора, пора отдавать отчет: нас всех «кинули» на языковом, на лексическом уровне, а уж потом на социаль¬ном! Все эти лукавенькие «либерализации» (а что плохого, собственно?), все эти «плюрализмы» (т.е.  многообразия? Тоже пристойно), всё это было сброшено на неподго¬товленную почву.
И ведь знали, знали что вытворяют, «языкотворцы»!..
Хорошо бы вслушаться – «вы-творяют»… Выворачивают, выкомуривают, выпендри… То есть – навыворот.
А корень у слова мощный! – Творец, творчество, творить…
***

21. Чаю…

Творить словами смыслы умеют философы. Творить Мысль не умеет никто. Мысль вообще нетварное, летучее созданье, и если каким-то образом (со-изволением?) попадает в твой мозг, тут уже дело за «процессором» – какова сила соображения и способность обработки «данных», таковы скорость и качество результата.
Конечно, склад характера, особенности человека влияют на процесс, на скорость обработки. Но главное гнездится где-то далеко, в глубинах бессознательного. А это уже  не столько область философа, сколько поэта. Поэтическая мысль вообще куда глубиннее мысли философской, «сознательной».
Как-то я сказал об этом стайке молодых поэтов. Меня не вполне поняли. Пришлось растолковать на простом примере. Я прочитал целиком небольшое стихотворение Тютчева «Есть в осени первоначальной…» и добавил, что считаю этот шедевр самым философским произведением в русской лирике.
В нём нет философских терминов, силлогизмов, системы доказательств, но оно чудесным образом объемлет собою Истину – в человеческом объёме. В нём есть всё:  Пред-жизнь, Жизнь, и За-жизнь. И, главное, впрямую об этом не сказано. Есть только пейзаж, из которого чудесным (повторяю – чудесным!) образом вырастает всё это, и обволакивает душу всепониманием  сущего. Это и есть Поэтическая Мысль, способная дать фору любому философскому сочинению…
***
Когда я почуял, что на моих питомцев сошло некое понимание сказанного,  обнаглел и добавил: «Не гонитесь за смыслом. В стихах смысла нет».
Они раскрыли рты в изумлении и онемели. Лишь один спросил растерянно:
«А что есть?..» 
Утешил, как сумел: «В настоящих стихах, которые иногда восходят до высот поэзии, есть нечто гораздо более ценное, нежели смысл, в них есть – Поэтическая Мысль. Собственно, она одна и озаряет душу. 
Световой сквозняк пронзает вселенную насквозь, а не одного только человека, и если удаётся в редкие счастливые мгновения уловить тот сквозняк и заключить в строках – между строк – поверх строк – это уже навсегда. Это уже Поэзия, а не просто стихи. Здесь грань между Поэтической Мыслью и смыслом.
Смысл оставьте философам…»

* * *
…я понимал, что излагаю максимы детям, что не всё так просто. Но есть время именно максимального воздействия на души, сердца и мозги. Это время юности. А дальше, кому положено, разберутся. Если не во всём, то во многом.
Ну, хотя бы в том, что смысл в стихах есть, и немалый. А что не он там главное – тоже разберутся. И пойдут ещё дальше. Начнут играть смыслами, скрещивать их, переплетать родное с чужеродным, живое с неживым, и получать в итоге очень странную, но заманчивую смысловую мутацию…
***
«…как инвалюта от инвалида,
А пара пива от пивовара,
Как терракота от таракана,
А катаракта от каракурта,
Как гонорея от геморроя,
А от пилота полёт болида
Мы отличимы, и мы отчалим,
И мы отчаливаем на кулички,
От дома отча к чертям собачьим,
К волчцам колючим – мырчим и вячем,
Мяучим, крячем, фырчим, пророчим,
Корячим птичей, мрачей… а  впрочем,
Чего бурчим? Для чего маячим?
Никто не знает чего портачим,
Санскриль, сакраль, озарель морочим,
Латыль порочим, жалезо мучим,
Ляминий учим латать парады...
А во-он – летательные аппараты
Под парапеты авиалиний
Завиливают, как в исход летальный…
Отлив винта ли? Иллюминация?
О, левитация Лилиенталя!
О, эволюция галлюцинаций!..
Не лепо ль, братцы, и ны потщиться,
Аще простреться в иные святцы,
В люминисцентный прострел плаценты?..
О, навигация гиперпростраций!..
О, голубиция люминисценций!..»
***
…мутацию иудеев (это про другое) доказать практически
невозможно, почти недоказуемо, но…
Представляется, что в основе образования  субстрата нации лежало какое-то космическое событие. Может быть, событие это подкосило своим жёстким излучением  со¬седние народы, тех же египтян, к примеру, от которых во многом и переняли древние иудеи тайные знания,  храмовые книги и проч. А самих иудеев –  попросту варваров по тем временам в глазах высокопросвещённых египтян –  не пускали в город, за городские стены.  Вот они и паслись в отдалении от главных городских ворот.
И самый жёсткий луч того космичес¬кого события,  самое жёсткое излучение пришлось на оседлых горожан, а иудеев пронзил лишь остаточный, смягчённый луч. Древний Египет исчезнул, иудейская цивилизация – нет.
Этот луч лишь опалил их боковым сечением. Они, в отличие от древних египтян с их высочайшей цивилизацией, спаслись, но мутировали. Они сильно развились, даже переразви¬лись интеллектуально, подстёгнутые жестким космическим из¬лучением.
У них ярче проявились рациональные способности, числотворчество. И в эмоциональном отношении они сильнее других народов продвинулись. Недаром столько выдающихся математиков, скрипачей (великих композиторов гораздо меньше, чаще всего гениальные испол¬нители) вышло из их среды…
***
…дотащились к ночи. И опять никто из племени не увидел Капельку.  Ничего, завтра увидят… совсем голую – печально подумал Зуб. Жалко было такую живую чудесную и уже почти свою игрушечку выставлять на погляд плотоядным чужим мужчинам. Но – чему быть, того не миновать… пора укладываться.
Малышки мирно сопели, заботливо обёрнутые старшеньким Лбом в козьи шкурки. Другие мальчики тоже уже спали. Капелька, мужественно проделавшая путь с немалой ношей, просто валилась с ног,  Зуб это ясно видел, и решил уже, было, что даст ей выспаться одной и трогать её сегодня не будет.
Но она, к его изумлению, сама поманила в дальний закут пещеры, и решительно сбросив с себя расписные одеяния, предстала перед ним совершенно нагая, как тогда, на реке. Зуб обомлел. Он думал о дальнем, он, как мог, оттягивал неизбежное… но ведь она сама, сама!..
Зуб ощутил в себе чудовищно набухавшую, огромную плоть, громоздившуюся там, внизу, под мамонтовой, приподнявшейся шкурой. И плоть эта, сильно набрякшая, очень болела. Да – тут Зуб не мог себе соврать – эта плоть хотела её, Капельку!..
И хотя Зуб уже был готов ко всему, но теперь…. теперь Зуб трусил. А вдруг она, Другая, которая совсем из другого народа, вдруг у неё Там, внизу, тоже всё какое-то другое?..
Худенькая, бледненькая, уставшая до смерти, Капелька хотела, казалось, сейчас только одного – свалиться на каменный лежак и уснуть…но её глаза…
Глаза её, бывшими на свету голубыми – тоже диковинными, ибо у женщин его племени глаза были чёрные или тёмно-коричневые, глаза Капельки вдруг потемнели, сузились, и засверкали зелёными искрами, которые, казалось, летали и даже потрескивали в темноте пещеры…
Зуба трясло.
Но Капелька звала. При свете коптилки её вздыбленные груди просто пугали Зуба. А её лоно!..
У его Пикальки лоно было словно бы вдавленным в широкие бёдра, и за густой волоснёй почти не виделось самого главного. А тут… её лобок был лишь слегка закурчавлен нежными рыжими волосиками, но самих потаённых складочек не было видно. Один только лобок, сильно выпиравший внизу живота, вот и всё.
«А может, у них как-то всё по-другому – подумал в замешательстве Зуб – и дети у них рождаются как-то по-другому, по-особому»?
Но отступать было поздно. Да и позорно для мужчины, особенно такого мощного. Просто позорно...
И он подошёл к ней, сверкавшей всё гущё своими зелёными искрищами из сильно сузившихся глаз, и грубо повалил  на каменный лежак. И Капелька нежно, но очень сильно обняла его шершавые плечи, впившись в них до крови маленькими острыми ноготками, а потом, бесстыжая, сама взяла в руки его набухшую плоть…
***
…реально творческих лич¬ностей у иудеев – маловато. Основные силы ушли на религиозные поиски. Это во-первых. А во-вторых, думаю, произошёл дикий разрыв между рациональным и духовным началом. Духовное просто не поспевает за интеллектуальным, рациональным, и даже за эмоциональным напором. Разные скорости.
Здесь не вина, а космическая закономер¬ность – следствие жёсткого излучения.  Многие не любят евреев, даже «громят», потому что такие-сякие…
А они – простые.
***
«…насильно святили, насильно крестили,
В чужие, чудно, имена обрядили,
И слушал, дивясь, обращённый Иван
Заморские требы, сочтя по-житейски
Сколь редко меж эллинской тьмы, иудейской
Мелькнут огоньки Светозаров, Светлан…»

***
… «никакие»! – («Человек без свойств»?)
Не злодеи, не короеды, прожирающие ствол, в котором гнездятся, а просто мутанты в человеческой семье. Они, в отличие от пресловутых «обров», которые, как известно, «погибоша», выжили в тысячелетнем рассеянии и снова сумели собраться на древней земле. То ли религиозная «упёртость» тому способствовала, то ли ожидание «настоящего» Мессии… но мне думается, что именно то, неясное нам реликтовое излучение сумело остервенить нацию, скрепить её, не дать утерять своё провиденциальное «мессианское» единство…
Человечеству, впрочем, проблема от этого не становится яснее, и оно склонно демонизировать их, культивируя злодейские, жидомасонские замыслы и проч.
И что интересно, сами иудеи, кажется, втайне довольны такой демонизацией, они из этого извлекают немалые выгоды. Они давно смекнули, что главное не дать смолкнуть мутному шуму вокруг еврейской проблемы, это приносит доходы.
Потому и говорю: антисемит – рекрут сиониста.
***
«…Молодой израильтянин,
Русский патриот,
«Широка страна…» – затянет,
И ревёт, ревёт.
Солона слеза Синая,
И тоска, тоска,
И длинна страна родная,
И узка, узка…»
***
Еврей бьётся – за Букву.
Русский – за Слово.
Человек – за Целое.
***
…идти, рваться вперёд – бессмысленно? Или есть смысл… но где? А вот он, смысл (как вариант), смысл прагма¬тический, низкий, но, за неимением высокого, вот: рвись вперёд – в толчее, давке, в горящем госпитале, среди калек, обрубков, культей – рвись и не думай «зачем?», рвись и всё, ибо Тебя Подберут Первым!
Первым подберут хотя бы потому, что ты дальше всех отполз от эпицентра огня по ко¬ридору (к примеру, больничному коридору). Кто-то проходил мимо и увидел тебя первого, и помог тебе. Пожарники, спасатели, опять же, первым подберут тебя, ибо ты полз, ты рвался, пока другие рефлексировали, или просто ленились, осознав «бессмысленность» любых здесь усилий. Вот до этих-то доберутся спасатели в последнюю очередь, если вообще доберутся. А тебя подберут первым. Потому и ползи, и не задумывайся.
Так нищему, отбившему для себя местечко в начале торговой улицы, подадут более, чем следующим за ним. Так у первого продавца в рыночном ряду разберут товар скорее, чем у последнего, или даже среднего торговца (при равном качестве товара, разумеется).
Некра¬сивый ракурс, понятно. Но и он годится, ког¬да очень уж затошнит при виде рефлексирующей интеллигенции: «А зачем? А есть ли во всём этом смысл»?.. Да есть он, есть смысл, олухи! Жизнь умнее, да и последний торгаш, кажется, умнее…
***
– Опять зовёт он за собой…
– Куда зовёт?
– Куда-то в бой…
– А бой за что?
– А бой за то,
Чего не ведает никто…
***
…А Фидель тоже из великанов. Из неандертальцев. – Скошенный лоб, борода, отвага, бессмертие. Герой!
***
…нет-нет, Пикалька такого никогда себе не позволяла. Да он бы убил её! Как это можно, священную мужскую плоть брать в женские, второстепенные руки? Такого у них не водилось. Но вот тут, сейчас, с этой чудной зазывной тварью Зуб ощутил что-то совсем неизведанное, особенно когда она ещё наклонилась к нему и нежно-нежно поцеловала туда, в самый низ. Мало того, она стала лизать его священную плоть, своим узким, длинным, как у змеи, шершавеньким язычком.
Такого Зуб не ощущал ещё никогда. В нём и противилось нечто, и одновременно же говорило – «Тебе хорошо? Тебе ведь никогда не было так хорошо? Значит, не противься, отдайся стихии, а там – будь что будет…ты и так уже перешёл все запреты и позволил этой твари, трогать тебя. Ты сам привёл её в своё племя, и завтра же сам отхлещешь её на виду у всех…так отхлещешь, что она, может быть, и не поднимется с Камня. И всё решится само собой…» – Зуб уговаривал себя, а между тем ему становилось всё слаще и слаще. И он понимал, что завтра пощадит её и будет хлестать только для вида – мягкой конопляной плёточкой, которую давно опробовал на любимой Пикальке. И никто не укорил его никогда, и никто не заподозрил, что он бьёт её только для виду, соблюдаю Традицию предков, и только.
А между тем Капелька вытворяла нечто совсем уж бесстыжее со Священной Плотью Зуба. Она не только обнажила её губами,  но и покусывала. И тут уже Зуб не стерпел. Он взвыл и зарычал так, что Капелька отпрянула от него, не понимая, что случилось.
Зуб опрокинул её на ложе и, уже совсем не щядя эту бесстыжую, маленькую и хищную тварь, посягнувшую на Самое Священное, резко и мощно вошёл в её узкое лоно своим чудовищным… не членом даже, а – Хоботом, огромным Спермопроводом.
Он думал, что она умрёт, и был даже готов к этому, после всего, что она  проделала с ним. Но она, нежная и хрупкая Капелька, только сладостно застонала, и, раздвинув  ещё шире  свои бесстыжие лядвии, снова впилась острыми ноготками в его плечи, обвилась тоненькими, как стебельки, ручонками, все крепче привлекая Зуба к себе, погружая его в себя…
«Ничего себе! – Только и успел подумать Зуб, уже без опаски проникая в её недра и поводя там своим огромным членом – значит, врали наши старухи про Других. Да, на вид они маленькие, белотелые, хрупкие… но Там-то у них – ого-го!»
***
…когда рушатся идеологические и религиозные постройки, остаётся фундамент, с которого приходится начинать вновь. Тут неизбежен вопрос – а на чём будут держаться эти, новые уже, надстройки?
Да всё на том же, что и прежние, рассыпавшиеся на глазах. И фундамент один (если обобщать верования человечества) – всемирный пантеизм. У разных народов он со  своими от¬тенками, и оттенки очень важ¬ны. Так у греков, к примеру, пантеизм хорошо оформлен, он успел обрести черты человекобожия.
Говоря по научному, у греков была уже стадия антропоморфизма – боги бесе¬довали с людьми, вмешивались в их земные дела, даже смешно «сквалыжничали» с ними. И облик име¬ли человекоподобный, словно были созданы по образу и подо¬бию человека, а не наоборот.
Славянское же язычество мы застаём (перед принятием Христианства) на стадии зоомор¬физма. Печаль в том, что личностное, человеческое начало не успело проступить в славянском язычестве, как у греков и некоторых других европейцев. Веков пять-шесть, и личностная структура  оформила бы эти древне-юные мифы, «прорисовала» сквозь структурную решётку лик и образ  человекобожия.
Наверное, в  этом  случае не огнём и мечом, а личностным осознанием принималась бы новая вера. Когда личность оформилась в этносе, она выбирает сознательно личностную же религию. Без пресловутого «синкретизма» –  двоеверия.
***
…некто,
Некогда,
Кое-никак,
То есть кое-нигде
Понял, что это –
И то, и так,
Так как всегда –
Везде…
***
Но тут уж неизвество, а что за религию «выбрала бы» для себя Россия. М.б. индуизм (если Индия прародина славян, по некоторым верси¬ям). Или симбиоз востока и запада? Россия всегда перемалывала в себе и то, и дру¬гое, умудряясь оставаться собой.
Представим синтез индуизма и христианства с выходом на все¬ленско-личностные вершины мысли, бытия. А что?..
Соблазнов и вариантов много. Только где оно, сослагательное наклонение?
И потом, все эти чаяния возможны лишь в том случае, если ты расстался с понятием провиденциальности и даже безвари¬антности истории, а главное – Веры. Вот в чём и соблазн, и лукавство подобных рассуждений.
А уж как заман¬чивы они, как заманчивы! Словно всё ещё можно повернуть вспять, и начать заново… на старом фундаменте...
***
«Новая драма.
Водки ни грамма.
Маслицем «Рама»
Торгуют у храма…»
***
Девочка в автобусе, 3-4 годика, в милой косыночке, сидит на руках у матери, играет кисточкой от пальто, смеётся, что-то своё щебечет...
И вдруг дикая мысль: а ведь и она повзрослеет, и она станет матерью, и бабушкой?..
А ну представь: вот она уже мать (и даже старше нынешней своей матери), вот уже старуха, и у неё много детей, внуков, правнуков... вот она мёртвая в гробу, в окружении родных. Вот её могила с прахом внутри... 
Нет! Что-то противится воображению, когда глядишь на милую щебе¬тунью 3-4 годков. А уже в самом этом противлении не сокрыт ли предел, то есть крайняя степень (за которую – нельзя!) соблазна? И не в этом ли пределе кроется надежда, пусть мистическая надежда на некую неокончательность повального постарения и неизбежного исчезновения людей?
Нельзя предс¬тавлять девочку старухой, тем более трупом. Нельзя, и всё тут! Будь ты хоть трижды «гениальным» художником с бескрайней фантазией, здесь крайний рубеж, форпост человечества, откуда исходит надеж¬да и вера: не окончательна механика повального умира¬ния, и всего лишь на краткий срок запущена эта махина, ме¬ханика времени.
А вот если разнуздаться и дать волю воображению или, пуще того, «художественно» воплощать подобные «декадентские» картинки, то это значит одно – предательство. Внутривидовая измена. Или, мягче – ещё одна уступка миру.
Миру, который никогда ни¬кому ничего не уступает!..
***
«...мне чернавку? Да ну!
Мне взыщи по рожну,
По дородству, по стати, по выговору…
– «Ой ли? Матушка-рожь
Дураков кормит сплошь,
А пшеничка, касатик, по выбору…»
***
Сказано в Символе Веры: «Чаю воскресения мертвых и жизни будущего века...»
О воскресении мертвых говорится не только в «Символе Веры», это «разлито» по всему Писанию. Причём, речь идёт о воскресении во плоти. Не абстрактное воскресение, не эфирное «парение духов», а именно – во плоти. И поневоле задумаешься: а в какой плоти? В которой хоронили? Или в детской? Или в юношеской? Писание не даёт конкретного ответа. Мысль заходит в тупик…
И только душа шепнёт: «Не мучайся, не гадай. У Бога нет мертвых, у Него есть Замысел о Человеке…». А Замысел, по определению, не может быть не идеальным.
Следовательно, воскресение состоится именно в идеальном виде, в том, каким ты и был Задуман в лучшем виде. Жизнь измучивала, болезни уродовали, войны калечили… так не обрубки же воскрешать! Зачем? Чтобы и там муки длить?
Нет, Замысел именно об идеальном человеке, каковым так и не удалось стать на земле большинству землян. И только там увидится – каким ты был задуман воистину, и сравнится – каким ты прошёл в реальности по земле.
О таком воскресении и сказано: «Чаю…»


22. Жру икру…

Чаю воскресения…
Чего-чего?.. А –  всего! Исчезнувших земель, цивилизаций, мифов, преданий…
Родины, в конце концов!..
Атлантида… это уже не таинственная земля, но символ утраченного, затопленного волнами времён и событий. Вот как великое детство, как великая страна, где родился и вырос. В памяти каждого из нас это – Атлантида. И детство, и Родина, и Советский Союз – Атлантида. Одно плохо в этом отождествлении: Атлантида затонула навсегда, и если даже найдут её остатки где-нибудь на дне океана, в первозданности её не вернуть…
***
 «…Вам «Крем-соду»?.. или «Грушовый»?.. –
Вопрошал на углу трёхгрошовый
Газированный истукан.
Был он вежливый, да не дешёвый –
Целых три гроша за стакан!
Брали чаще всего газировку
За копейку… хотя без сиропу,
Но в таких молодых пузырях,
Что никто ни в какую Европу
За какой-нибудь «Фантой» нырять
И не думал…
Америка!.. «Пепси»!..
«Кока-Кола»!.. – на кой? Были песни
Точно огненные пузыри!..
Да и те истуканы, по чести,
Были в масть им – расцветки зари…»
(Из 50-60х годов)

…и всё-таки не Атландида, нет! Пусть она будет прообразом утраченного для атлантистов. У нас лучше образ есть. Град Китеж называется. Вот это не безнадёга, это – надежда.

«…на берегу собирались. Говорили толково, учёно,
Жгли костры Светлояра, рядили, как праведно жить…
С иконописцем ругался художник.
Корил богослова начётчик.
И, дивясь, слушал их
Обомлевший от страха мужик…»

Град Китеж лучше уже тем, что слышен звон его колоколов со дня Светлояра. И пусть это только легенда, ничего страшного. Предание и легенда мудрее и правдивее самой видимой правды…
***
Не  в политических омутах стоит копаться, а поглубже. Черти – там, в сущих глубинах.
 Например, присмот¬реться к механике оборотничества.  Куда как актуально! А присмотревшись, разобраться не только в эт¬нографическом плане, но и в плане космическом.
 Ну вот, к примеру: нор¬мальный человек, в общем, знает как себя вести с другим человеком в пограничной ситуации. – Можно подать в суд, можно дать в рыло. А вот как поступать с оборотнем? Иные законы, иная игра. Отто¬го-то и растерянность – как быть? По каким правилам здесь ведётся игра? Причём не с кем-нибудь, а именно с тобой.
Хотя напрямую к тебе вроде бы и не обращаются.
Оборотень – явление иных измерений, и что его вытолкнуло в наше, не вполне ясно. А чаще вообще неясно. Оттого-то и страх, и безнадёга: игра происходит на чужом поле, где  нет законов в твоём устойчивом по¬нимании.
Нынешние политики только подхватили эту древнюю игру дьявола, и они всего лишь производное от тёмных, неясных нам сил. Коммунисты оборачиваются демократами, и – не¬понятно как с ними быть, каким судом судить. Прежде бы¬ло яснее.
Вот – большевик, он рушит Храмы, он ненавидит крестьянство, как материнское, родовое начало, он любит железо и пролетариат (о чем Н.Клюев прозорливейше упреждал в цикле стихов «Земля и железо»), любит домны, плавку, ковку…
***
«…брожу ли я, стрелой пронзённый
Амура, водочку ли пью,
Тружу ли серый и казённый
Ярем, я гордо сознаю,
Что не амбарный ключ позорный,
Что личный свой, златоузорный,
Как тот кузнечик беспризорный,
Я ключик счастия кую!..
Уйду ли я от ласк интимных,
Бреду ли я в аллеях тёмных,
Паду ли я вдоль улиц шумных,
Кую, кую, кую, кую…»
***
А что в итоге? Мать-Земля, душа России, уступила место Духу.
Земля уступила Железу.
Первые пятилетки, индустриализация, коренная перестройка России… а зачем? И оправдана ли эта перестройка в перспективе Истории? Кто ж его знает…
Но факт остаётся фактом – индустриализация  перемолола монстра, подавившего Европу. Здесь действительно есть нечто мистическое: Германия ведь была ещё более «железной», но её удалось сломать. Как? Не только непомерной кровью, но и Духом, устремлённым не в землю,  а – ввысь.
А потом Гагарин полетел – тоже ввысь!
…и Души жалко, и от Духа не отречёшься…. Россия…
***

…Зуб так измучился без женщины, и так – непонятно, неправедно – хотел эту приблудную тварь, что почти сразу проник до самого дна и мощно извергнул всё своё пылающее в её распахнувшуюся, готовую только для Зуба истеру. Готовую только для его семени.
Капелька счастливо и протяжно застонала, покусывая свои запястья, чтобы диким криком не разбудить спавших за каменной стеной малышей. А потом, очнувшись и повернув к изнеможённому, опрокинувшему на каменный лежак голову полуживому Зубу своё раскрасневшееся лицо, вкрадчиво спросила:
– А если у нас будут дети?
– Какие дети?.. – полусонно спросил засыпающий Зуб. И Капелька поняла, лучше его сейчас не тревожить. Бесстрашный, мощный  охотник Зуб целых полгода томился без женщины, и она верила ему. Верила и всё. Да, такой сильный мужчина, ещё не очень старый и практически здоровый, без крупных ранений, долго не может без женщины, это понятно, и никому другому она не поверила бы. А вот сейчас, на удивленье себе, вопреки всяческому разумению, почему-то сразу и безоглядно поверила. Было что-то детское в его «зверском» лице, сильно выдающихся скулах и надбровных дугах, в заросшей шерстью спине – давно выгоревшей на солнце и ставшей почти белесой. Она казалась ей нежной, как молодая, но уже опалённая солнцем трава, и Капелька ласково зарылась в неё тонкими пальчиками Она её сразу полюбила, сутулую мощную спину охотника. Как и самого Зуба…
Но он, ребёнок, никак не мог понять, что такое любовь, что такое счастье, и вот всё это – Капелька прекрасно осознавала сейчас – предстояло умом, терпением и вековечной хитростью женщины всё это ему объяснить… и лучше не сейчас,  не этой ночью…
И ещё спокойно объяснить, чтобы он не боялся глубоко в неё проникать, чтобы был смелее, и не так торопился, как в первую ночь… не словами даже объяснить, а чем-то иным, потаённым, что искони знает и умеет только женщина. Также, как недавно удалось деликатно и между прочим прояснить её отношения с Дудикой…
Ах, Дудика, Дудика… скитается, поди, где-то в горах, плачет на своей свирелке…
Да что Дудика! Он, конечно, хороший мальчик, но ведь Капелька, а по- ихнему, по-прежнему, красавица Радуна – имя, с которым она решила расстаться навсегда, решила напрочь забыть Дудику и не тревожить понапрасну память. Ведь у неё теперь был Зуб, и ей предстояло завоевать его. Только его, никого более!
Всё это она решила в первую короткую, осеннюю ночь. Решила бесповоротно. Он авторитет в племени – раз. У него хорошие умные дети – два. Со старшенькими, особенно со Лбом, она уже успела подружиться – три. Ну а девочки-малютки… ничего, подрастут, станут помощницами. А кроме того…
Капелька теперь была абсолютно уверена… да нет, она это знала и чувствовала в себе, что сегодня понесла, и вообще у нах с Зубом будет большое семейство. О завтрашнем знакомстве с племенем, и особенно о Дне Наказания Капелька старалась не думать в этот счастливо опустошённый час.
И, утомлённая, спокойно уснула. Маленькая Капелька рядом с громадным Зубом…
***

«… жру икру. Чёрную.
Ночь нежна. Жить
Можно, брат. Спорную
Мысль не разрешить.
Нет, не разрешить.
Скопом – не решить.
Не решить, мать честна,
Так, чтоб враз, начисто,
Гордо, на миру!
…вот решил… начерно.
И сижу. Жру…»
(Индюкова «Спорная мысль о всеобщей справедливости»)
***

…а большевики ничего и не скрывали: они действовали по своим железным зако¬нам, которые ясно декларировали. Ясность-то и подвела. Они себя – обнаружили. И проиграли довольно-таки скоро.
А нынешние – темнят. И потому страшно, что это вяз¬кое, оборотническое начало избудется нескоро. Они гладкие, как яйцо, их не ухватишь. Они добрые, говорят правильно, а людям всё хуже и хуже. И правят именно они, оборотни.
***
У японцев есть притча о страннике, которому на горной дороге
повстречались разбойники. Он взмолился – пощадите, люди добрые! Они засмеялись: это мы-то добрые? И провели ладонями по своим лицам, которые тут же стали гладкими, как яйцо – без глаз, без ушей, без носа и рта…
Странник, закричав в ужасе – «Демоны, демоны!..», кинулся бежать.
Ему удалось оторваться. Скатившись по горной круче, он побежал в поле, наугад, в полной тьме… и вдруг, наконец, во тьме блеснул огонёк.
Он подошёл ближе, и понял, что спасён: у реки разводили костёр добрые люди, рыбаки. Они накормили, успокоили странника, и он рассказал с какими оборотнями повстречался на горной дороге. Кто-то из рыбаков переспросил странника: а как они такое сделали с собой? Странник повторил жест. Тогда один из рыбаков переспросил: вот так? – и провёл ладонью по лицу. Лицо стало гладкое, как яйцо…
Что стало с тем странником? Не хочется вспоминать.
***
Хочется вспомнить другое, хочется вспомнить древнее  магическое слово, где, по преданиям, кроется волшебная сила, которая сметает напрочь всю нечисть, всех оборотней. Где оно, то Слово? В древних заговорах? В оберегах?..
Говорят, предки носили в кармане чеснок – от колдовской порчи и сглаза. Если же вдруг его не оказывалось с собою, а навстречу шёл заведомый оборотень или колдунья, просто показывали дулю – это ведь и есть (по форме) чесночная головка. И кричали волшебное слово: «Чеснок! Чеснок!..». Нечисть отступала….
Но древние, похоже, не знали той степе¬ни изворотливости, проступившей в нынешних оборотнях.
***
Впрочем, они не знали и пси¬хотропных, «говорильных»  средств, которыми можно нейтра¬лизовать эту сволочь, и даже выведать тайны наших, украденных ими денег. Узнать их пин-коды, банковские счета, перезапрятанные чёрт знает где, чёрт знает на чьи имена и счета.
Только – не стрелять. Каждый пристре¬ленный оборотень унесёт с собой в могилу свои шифры и сче¬та. Более того, каждый второпях застреленный оборотень – это новый оборотень. Причём уже оборотень в квадрате. Он теперь уже из числа допрашивавших, а по ходу допроса выведавших секреты и пин-коды тех, подозрительно быстро застреленных после «следствия» оборотней. (Не забыть про скорый суд над Чаушеску).
***
Справедливости в мире нет? Есть.
Справедливость – хромой верблюд. Революционер.
Сильный верблюд – эволюционер.
***
«Когда караван поворачивают, хромой верблюд оказывается впереди…».
В этой восточной мудрости скрыт дальнейший, диалектически развернутый, но не расшифрованный смысл. Что ж, развернём.
Итак, хромой верблюд (много, целый класс хромых верблюдов, которые всегда сзади) оказался впереди. Проецируем ситуацию на социум: произошёл очередной переворот, кто был ничем, тот стал…ну, понятно. Революция победила, хромой верблюд добился социальной справедливости. Но караван продолжает идти.
И тут диалектика нарезает круги.
 Постепенно, по ходу дела мощные верблюды вновь подминают и оттесняют назад хромых, природно слабых. И опять оказываются впереди. И опять – долгий эволюционный путь. Сильные угнетают слабых, дарвинизм торжествует, возле сильных вьются пройдохи, плетут козни и прочую подлянку. Образуется каста власть имущих. Но время идёт, власть костенеет, социум опошляется. Несправедливость становится невыносимой.
И опять в среде хромых зрееет бунт, переворот. То время, пока он созревает, и есть – долгий эволюционный путь. А потом – резкая, краткая вспышка зрелой ненависти, предельно обострённое требование справедливости…
В итоге очередная революция, и опять хромой верблюд впереди.
Но караван-то идёт. Идёт, идёт, идёт... и уже не диалектика, а старая, как мир, сказка про белого бычка…или верблюжонка.
***
Вопрос – кто прав?
Ответ – оба правы. Каждый в своё время.
Вопрос – где справедливость?
Ответ – дарвинская у эволюционеров, природно сильных.
Социальная – у революционеров, обиженных природой.
Вопрос – как быть?
Ответ – Быть. И – не зарываться. Когда сильный объявляет себя всевластным, он  попирает Бога. И тогда Бог вступается за слабых. Бог тогда – Революционер.
А потом снова – Эволюционер.
***
…глуп спор о единственно верном из двух путей: эволюции или революции.
Глупый кроманьонский спор.
Неандерталец не попустил двойственности. Ушёл в другое измерение…
***
«Казнь судьи неправедного» – картина «малого» голландца. Её не шибко у нас популяризируют, понятное дело. Картина маслом. Но впервые я увидел её в чёрно-белом изображении. Хватило, чтобы кое-что понять про хвалёный европейский суд.
Городская площадь, полная горожан: ремесленники, торговцы, няньки с детишками на руках. А в середине площади, прямо перед ратушей – голый судья, распластанный на помосте со связанными руками и ногами. Несколько горожан, видимо, мясников, мастеров дела, умело и неторопливо, на погляд всему миру, сдирают с него живьём кожу. Аккуратными такими ремнями, завивающимися чуть ли не в колечки...
Картина прописана так тщательно и добротно, в таких деталях, что потрясает даже не сама жестокость происходящего, но – обыденность ритуала. Тут отчётливо понимаешь, это творилось не раз и не два. При этом сострадательных лиц у присутствующих как-то не заметно… а и поделом!
Судье горожане – всем миром – доверили самое святое: вершить справедливость, а он их предал. Вероятно, простили разок. Может, и другой. А потом осознали нутром – надо убить гадину, убить мучительно, но главное – публично. Другим в науку.
И внедрялась эта практика, похоже, не одно десятилетие. Вот из этого «славного» европейского средневековья и вышел тот самый суд, который нам ставят ныне в пример.
И при этом нас же призывают к либерализму.
Да, наверно, в сравнении с нашими судами европейский получше. Но у нас не было инквизиции. Не было даже китайской  практики отрубания рук за воровство…
***
…день выдавался ясный. Рыжее косматое солнце уже вышло из-за Красной отвесной Скалы, а у  Белой пологой Скалы уже собирались женщины. Оно готовили конопляное масло, широкие листы подорожника – для лечения после побоев, и переговаривались между собою – кому первой ложиться на Скалу. Но тут произошло невероятное.
Зуб, в сопровождении Родоначальника, вёл с собой Другую. И она вся была закутана в какие-то невиданные одеяния, которыми были окутаны не только бёдра, но и груди. Причём эти груди торчали торчком, это было видно даже под одеяниями.
Первый не выдержал сосед Зуба, Урыл. Он прокричал так громко, чтобы слышало всё племя:
– Это запрет! Нам же запретили Великаны общаться с Ними,  а тут…  а тут…
Родоначальник спокойно прервал Урыла:
– Без веления Великанов мы ничего не решим. И не станем решать. Я так думаю. Пусть и она, Другая, пойдёт с нами к Великанам. Но только  пусть она, как все женщины нашего народа, пройдёт сегодня наш Ритуал, а завтра мы всем племенем пойдём к Туда, к Великанам. Они решат… если только останется эта Другая, в живых… да вы только посмотрите на неё…. она же Другая, в чём только дух держится?.. – глядите, глядите!
– Бить буду я – крикнул Урыл. – знаю я, как он бил свою Пикальку… смех один, а не битьё!...
Тут уже зарычал Зуб:
– Бить буду я…. А ты  свою бабу бей сам … да не до смерти, гад! Прошлый раз едва отходили…
– Правда, Урыл, чего ты свою жену мучаешь? Чего плохого  она тебе сделала? – медленно вопросил Родоначальтник. И Урыл вынужден был ответить. Перед всем племенем: Ясно, без отговорок.
– А  зачем он мою жену – тут Урыл кивнул в сторону Зуба – заманивает к себе в пещеру? Детишек посторожить? Ха! Да вон сколько свободных женщин в племени…. нет, моя жена ему понадобилась….
– Вот пусть он сегодня её первой и побьёт – решил Родоначальник, и  приказал Капельке – раздевайся!..
***
…но зато у нас лучший в мире балет. Вопрос – откуда он взялся в такой «медвежьей», в такой «неуклюжей» стране? А вот оттуда – из барских конюшен, где  пороли крепостных актёров и актрис за неточность в исполнении танца. Это была жесточайшая школа. А в итоге ею восхитился весь цивилизованный мир.
Так что же получается, без жестокости, без мучительства невозможно ничего изменить в человеческой природе?
Да, выходит, что так. Жёсткие меры – самый прямой путь к «улучшению человеческой породы». Он прошёл испытание временем. И дал свои результаты – все семь чудес света, да и не только семь, восхищают людей доныне. И все стоят на крови.
Выходит, другого пути нет? Ну, хотя бы суд мало-мальски пристойный создать, без драконовских мер?..
Но ведь средневековье не имело такого мощного информационного поля, как теперь. А зачем оно вообще нужно, если не использовать его с толком, для улучшения всё той же человеческой породы… или природы?
***
Центральная городская площадь. Судейский стол. Длинная скамья подсудимых.
И – камеры, камеры, камеры… Блеск софитов, телевидение, вещание на весь мир…
Публичный, показательный Суд. Без порки, без смертоубийства, но зато – на весь мир! И сидит на длинной скамье не только главный виновник, зарвавшийся чинуша, взяточник, судья неправедный…
Нет, рядышком его жёнушка, мамушки, бабушки, детушки, внучата – все, кто кормился с его стола, и если не твёрдо знал, то догадывался чью кровь пьёт из злата-серебра. Главное показать их лица – всему миру. Чтоб стали нерукопожатными для соседей, чтоб детишек не приняли в Сорбонну и Кембридж, а в Московской школе отпинали бы одноклассники в сортире, и отвернулись возлюбленные…
Никакого физического насилия. Просто разоблачение вора, конфискация имущества. И – урок гадючьему семени. А  дальше живи, как знаешь. Может, руки на себя наложишь, а может, отмолишь грехи…
***
«…президента избрали – опять не то.
Сегодня, пожалуй, и царь не то ведь.
С миром сегодня уже никто               
Не совладает. Кроме, не к ночи сказать…
А что?
Слуги уже наготове…»
***
«...это было в недалеком будущем, когда Совесть опять стала мерилом человека. А Разум и Сила – на правах совеща¬тельных.  То есть, опять занимали то самое место, которое ныне за¬нимает Совесть. (Т.е. почти никакое, «совещательное»)».
Из фантасич. набросков Великого)
***
«...люди крепко поумнели.
Поумнев – окаменели…»
Вроде бы то же происходило и с великанами. Так Святогор стал Святой горой… именно что – Святой. Кроманьонцы же окаменели, задубевши в чувствах, устремлениях и мыслях. В святости, однако, не преуспели. И Святыми горами не становятся…
***
Пьяный – бессмертен!..
(А что, если не только по самоощущению?)
***
Украина… а почему у–краина. Значит, у края. Но у края чего? У края какого-то странного простора, который почему-то назвался Россия? Или Европа?.. Негордынная, раздолбайская, всеприемлющая, всеотзывная масса людей, вдруг почему-то ставшая великой Империей – Россией. А Украина почему-то не стала.
Надо теперь говорить не «На Украине», а «В Украине». Говорить «На Украине» –  обидно. В подсознание читается – «Мы (Россия, то есть) вас имели  и иметь будем». Так, Украина изначально себя персонинифировала с женщиной, которую имели и иметь будут, когда захочется. Значит, на женщине лежать не столь обидно, как уже в самой женщине.
Тут какая-то онтологическая неразбериха. Муть попросту. А не лучше ли решить  вопрос радикально – вот Россия, непонятных кровей и топонимов страна, а вот – Русь. Цельная, древняя Русь, откуда Христианство пошло. И всё понятно, все топонимы разъяснить легко. Древняя Русь. Киевская Русь. Всё понятно.
Мы – Русь, вы – Россия.  Разные страны, и не надо нас путать, Есть ведь Русины, но они никакого отношения к России не имеют. Вот и мы, Русь, не будем иметь. Так за чем дело стало? Надо переименоватьстрану, вот и все дела.
Один маленький вопрос – откуда и как эта «безродная» Россия стала великой державой, Империей? И почему Русь не стала? Вопрос так, для досуга…
***
Разлитое, как вода, мироздание. И в нем «плавает» Земля.
А внутри Земли – раскалённая магма. А снаружи – проблемы, проблемы… животные проблемы, человеческие. И всё это плывёт вместе с Землей по разлитому, как вода, мирозданию…
Так вот отстранишься порой, и вспомнишь старое присловье:
«Кругом вода, а пос¬реди беда».
Сама Земля – беда.
М.б. не это имелось в виду, но порой ка¬жется – и это.

***
«...а когда расступятся толпы грузных туч,
Хлынут звезд зелёные потопы,
С  башен на груди гранитных круч
Выползают в небо телескопы...»
***
…сон о Страхе.  Страх – с большой буквы.  Это была крыса: пушистая, злая. Смутно ощущается её присутствие на земле, она где-то рядом, и – везде.  А потом – небо в багровых разводах, и там плывёт эта пушистая красавица: загорается, вспыхивает, сгорает...
Остаются лишь глаза: глубокие, зеленоватые, большие, непонятно как размещавшиеся на  остром рыльце, которого, вот – нет. А глаза живут. Живут сами по себе, и уже они – Страх…
***
Чёрный ящик. Эта механика и в человеке скрыта, и от человека. Ящик записывает всё тайное (что когда-то станет же явным!). Он фиксирует все разгово¬ры души с людьми, с Богом, с самим собою. В отличие от ящика, скрытого в самолете, этот не подлежит предварительной расшифровке в  некоем ведомстве,  а прямиком – ТУДА. 
Но в глубине-то души каждый ведает, где он вильнул, где был  низок или, напротив, благороден…

     «…по земной резьбе донёсся ржавый скрип,
     Там выкручивался тяжко свежий гриб,
     И натужась, двинув дюжее плечо,
     Вышел весь – растелешился горячо,
     И  красуясь свежей мощью, белизной,
     Ослепил весь помрачённый шар земной,
     И увидел посрамлённые века,
     Белобокие раздвинул облака,
     Сдвинул Бога!..
     И увидел –  грибника...»
***
… а вообще высказать своё тайное самому себе очень трудно. «Чёрный» ящичек мотает плёночку, «пишет»… но на поверхность не выдаёт. Нарушения этого принципа крайне редки, и случаются они, разве что, в творчестве – здесь иногда выдаётся некая предварительная информация из секретного ящичка. Даже у гениальных творцов она полностью не рассекречивается, но кое-что всё же выплывает, выплывает…
Выплывает в нарушение общепринятых правил.
Правил приличия м.б.?

***
«…– Мужеловка!..
– Мыщелка!..
– Пережабинка!..
– Чмо!..
…………………………………….
           – А ты почему меня ударил?
           – А потому, что ты дура!..»
***
Дивные, дивные перебраночки…

23. Псы и рыцари

Перебраночки, перебраночки… Они, можно сказать, разноконфессиональные… или – разнополые.
Мужчина – одной конфессии. Женщина – другой. И пока не осознается всей сущностью человеческой, что нет в самом верховном измерении ни мужчин, ни женщин, а есть только Божья Тварь, так и будут длиться они, эти дивные перебраночки…
***
Пай-мальчик… бой-баба…
Папа Пий… мама мия...
***
Реформация… а что плохого? Всё когда-нибудь реформируется, дело лишь в последствиях. А последствия таковы, что несут в итоге не крест, а – крестик. Ювелирное украшение на грудях. «Крест тяжёлый, неудобный, надо его реформировать, подогнать  под  «разумные, современные размеры».
И – уменьшили.  И ещё уменьшили.  И ещё…
Вот, ювелирное украшение.
***
Легенда, или притча...
Шли два человека в долгий путь по бескрайней степи, и каждый нёс тяжёлый крест на спине. Один устал и сказал другому: «Крест слишком тяжек, я, пожалуй, подрежу его немного». И подрезал.
Идут дальше. Вдруг перед ними овраг. Странник, который подрезал крест, положил его над оврагом – точно с размер оврага – и пошёл по нему…
Почти уже прошёл путь, но в самом конце крест корябнул край оврага и соскользнул в пропасть вместе со странником. Другой, не подрезавший креста, прошёл весь путь…
Жестокая притча? А христианство в его глубинах вообще жестоко по человеческим, по земным меркам… во всяком случае, не так уж гуманистично, как это порой проповедуется в сусальных притчах для детей и новообращённых. В Христианстве главное – Любовь. А свобода выбора – агромаднейший соблазн. Вот и соблазнились.
И – реформировались…

***
«…расхристанные розвальни… боярыня Морозова…
Слепят снега огромные, Россию замело…
И чёрная, больная, безумная ворона
Сидит, отставив в сторону разбитое крыло…»
***
Рассказ «Градус крена». О расстройстве вестибу¬лярного аппарата. Общество, охваченное безнадёгой и равнодушием, неустойчиво. Насколько возможен градус крена?..
***
Судят в основном за инстинкты. То есть, за неумение их сдерживать. То есть, за искренний порыв  вер¬нуться  к   е с т е с т в е н н о м у  состоянию? Что-то не то...
***
Люди стареют потому,  что виноваты. Накопят вины, доведут её до критической массы,  получат «насыщенный раствор», и – стареют.
***
Мгновенья счастья различимы гораздо позже самого счастья. 
И только лишь в общем тоне жизни. Как в музыке – отдельные ноты и фразы не воспри¬нимаются, пока она звучит, но лишь в общей тональности Це¬лого проступает их прелесть, и, как правило, это происходит после…
Отдельные взблески, «музыкальные фразы», которые потом промурлыкиваешь про себя всю оставшуюся жизнь, это тоже мгновения счастья. Пусть даже это «счастье» уже иной, совсем иной энергетической наполненности и окраски. Что же тут поделаешь? Если «то самое» счастье неповторимо, спасибо и за «это», оно тоже чудесно. Это ли не «вечная музыка»? Притом с вариациями воспоминаний...
***
Славянин Слава. Боготворит Слово. Славяне – Словене. Люди Слова. Есть и люди дела, но… дело – это потом, это не важно… живём «не здесь». Живём – в Слове.
***
 «…идеалист, материи
Тихонько помолись –
Пурпурные бактерии
Сияньем налились…»
***
…догадался, наконец – поэзия не искусство. Это было где-то, а теперь вспоминается, реставрируется, оборачивается…
***
 «…да, меня любят.  Таких,  как я,  всегда  любят. Только почему такие, как я, всегда платят за всё и за всех? И почему так редко платят таким, как я?..
Платони¬ческая любовь не в счет...»
(Из сетований «доброго» Индюка)
***
Весна. Кошки орут за окном. Пьяный крик соседа: «Кто там опять детей мучит?..»
***
Рассказ «Защита Штампа». Штамп – обвиняемый, мелкий клерк. Начало рассказа: «Маразм крепчал...». Красной нитью проходят по тексту штампы, без кото¬рых, как выясняется, не обойтись. Как и без мелкого клерка.
Всё шито белыми нитками.
***
 «…стаpый тазик оловянный
Я нашёл в земле сыpой,
Чистил, драил в лоск над ванной,
Я трудился, как геpой,
Ну и что?..
Блеснул он днищем,
Негодящим всё pавно...
…для чего в земле мы ищем
То, что в ней погp****о?...»
(Из сетований Великого.)
***
…обиженный пророк, волхвующий над картой звёздного неба и требующий льготной ссуды для постройки обсерватории в Вифлееме…
***
У жилых домов духовное содержание снаружи  (лепота фасада  и  пр.).   Внутри – бытовое содержание. Ровно наоборот у человека.  А ведь человек, это тра¬диционно – Дом. Та же трехчастная модель: крыша, жилая часть, подпол. Но человек – подвижен. Это главная беда вида, задуманного довольно устойчивым и прочным в самом себе.
Открытое пространство расшатало традицию.
А там и человека. И шатается по земле, и шатается…
С земли ушёл, в города подался. Нагромоздил башен каменных, ввинтился туда, совсем плохой стал…
***
…семья – атом. Семьями структурируется  з д о р о в о е  общество.
Но вот хитрость, в атоме есть отрицательно заряженная частица –  электрон. То есть, «семья не без урода». Так получается. Тем не менее, семья содержит и «урода». 
Но если в семье не один «электрон», а больше,  рушится вся структурная решётка.
Решётка семьи. Затем – общества.
…и куда вы, к чёрту, порасплодились, электроны? Сколько вас? Хватит уже!..
***
…семь рыбаков.
Все – Рыбаков…
***

«…и горели, как соты, в ночах
Бышни слышущи, многоочиты,
Где, кассетами камня зачитан,
Человек источался и чах…»
***
Деревья и камни не бегают. Стоят на месте, как вкопанные. Точно, вкопанные.
М.б. поэтому они, как говорится – «Традиционно нравственны»?
***
Возлюби врага своего...  почему?.. А потому, кроме всего, что враг вычисляет  незнаемые тобой грехи, обнаруживает их с другой, тёмной для тебя стороны, как в тоннеле. – «Даёт встречный план».
***
 «Абрам, женись!»
 «А зачем?»
 «Баба под боком, дети пойдут, внуки…»
 «А зачем?»
 «Еда будет, уход будет… а под старость и стакан воды будет кому поднести..»
Абрам пораскинул мозгами – женился.
Нарожал детей, внуков, правнуков… в доме гвалт, неразбериха, до умирающего Абрама, по сути, никому нет дела…
Зовёт друзей к одру и говорит:
«Вот и старость уже… вот и воды уже не хочется…»

Да что вода!..

Анекдот поневоле вспомнился, когда мучительно умирала матушка – восемь лет пролежала в параличе, при малейшей перемене погоды выла от боли, каждый суставчик выворачивало. Лекарства уже не помогали, а она всё чаще просила меня и моих сестёр дать ей яду.
То ли мужества нам не хватило, то ли заповеди крепко засели, но мы, прекрасно понимая, что куда гуманнее безнадёжную старушку на девятом десятке лет было бы усыпить, как она просила, не дали  яду. Воды – давали, еды – давали, врачей – вызывали, ухаживали, как могли… и втихаря подвывали от сострадания, от безнадёги…
Тогда-то особенно отчётливо и вспоминалась (мне, во всяком случае) заповедь –               
«Возлюби врага твоего».
Друг, любящий человек,  яду не даст родному человеку. Даже во облегчение безнадёжно больного не даст. А враг (если дожил и здравствует), может быть, и даст.
Вот и ещё один поворот страшной заповеди…
Не припасла матушка врагов.
***
…ужас не в том,  что машина станет умнее человека, а в том, что человек станет глупее. Глупее самого себя и машины. И, в итоге, не совладает с программами, которые некогда сам же и создал. Он просто по слабоумию не сможет их теперь распознать – мозги атрофируются. Так, если не тренировать мышцы, они ослабевают. Почему этого не произойдет с мозгами? – те же белковые соединения, в конце концов.
    Был эксперимент: американцы отменили в некоторых школах заучивание наизусть таблицу умножения и еще некоторые «рутинные» основы.
«В век калькулятора и компьютера – зачем?!.»
А через годы выяснилось – у тех повзрослевших школьников, подвергнувшихся эксперименту, образовались невосполнимые пробелы, карстовые провалы в памяти и сознании. Нарушился поступательный «улиточный» принцип познания мира – и мозги оказались неготовы, ослаблены. Хорошо, что эксперимент был выборочным, локальным. Иначе б имели такую дебильную Америку – юмористам не снилось…
***
А что, если Интернет и прочие компьютерные чудеса подменят всю остальную «рутину» жизни?
А то и получится – машина поневоле станет умнее человека. Точнее, сам человек станет глупее самого себя, прежнего. Окажется, что он уже многое забыл, утратил.
   Так и мы, вглядываясь в древние верования и мифы, лишь смутно догадываемся о величии прежних культур и цивилизаций. То есть, о величии самих себя, утраченных во времени, ослабленных техногенными чудесами...
Это – взгляд кроманьёнца в неандертальца…
***
Зерно ржаное пули. Ни поля. Ни хрена.
Тень корчится на стуле. Бесплотна и больна.
То пулю, споря с чёртом, катает по столу,
То реет в споре гордом, то тянется к стволу,
А  чёрт возьми и дёрни, и палец в дужку вдень…
И шевельнутся корни. И воплотится тень.
***

«Теперь жизнь короткая пошла…» – Как сказано, как сказано! И кем? Не политологом, ни футурологом, ни социологом, а…
А вообще-то путь к этой «короткой» жизни наметился ещё где-то в 60-70-х годках 20 века – в прошлом тысячелетии. Помню я эти импортные чудеса – одноразовые авторучки, зажигалки, которые царственно, на зависть одноклассникам, буквально сверкали в руках сынков и дочек  начальников…
Они восхищали поначалу. Это ж надо – ни заправки не требуют, ни ремонта. Отслужили вещички срок – и на свалку. А что? Недорогие, штампованные. Тем более, очень скоро они появились и в нашей стране, в широкой продаже.
А потом и одёжка, и кастрюли, и сковородки, требующие лишь небольшой починки, стали просто отправляться в утиль. И как-то совсем уже незаметно пошли исчезать целые ремёсла и профессии: лудильщики, ветошники, мелкие ремонтники. Жизнь становилась всё более «шикарной», одноразовой, и – короткой…
И окончательно «закоротилась» она осознанием  – труд недорог и не важен сам по себе. Важен результат. Неуважение к труду – вот, пожалуй, диагноз конца прошлого тысячелетия. Следствие диагноза – запропала к чертям собачьим основательность, добротность жизни. Не говоря уж о добростности самих товаров. Взамен смехотворное резюме: «Деньги отдельно, работа отдельно».
Главное, чтобы коротко и быстро. Всё – и результат труда, и результат любви, и результат жизни. А какой у жизни результат? Результат известный. Но неважно. –  «Давай сделаем это по-быстрому»…
***
Но вот что поразительно, где я услышал столь ёмкий диагноз времени? Не в университете, не на социологическом форуме, а… на вещевом рынке. Автором его был пожилой кавказец, не очень хорошо говоривший по-русски. Возможно, языковой барьер просто вынуждает к афористичности изложения сути. Да ещё и торговый стиль жизни – всё надо упаковать и реализовать как можно быстрее…
Я давно его приметил, этого старого кавказца, покупал вещи только у него, знал – товар добротный и недорогой. И неудивительно, продавал он только белорусские вещи, которые завозил в Россию небольшими партиями и быстро здесь реализовал. С молодыми акулами рынка, своими соплеменниками, явно не соперничал. Торговал в одиночку, за большим прибытком не гнался, а на прожиток, видимо, хватало.
Мне нужно было обновить обувь к сезону. Я выбрал у него две пары мокасин, и внимательно разглядывал их. На всякий случай спросил – какая пара лучше? Он, естественно, похвалил обе. Уловив недоверчивый взгляд, досадливо махнул рукой:
– «А-а, да что придираешься, что выбираешь? Не первый раз берёшь, знаешь, гнильём не торгую. На два-три года хватит, потом выбросишь, новые купишь… Теперь жизнь короткая пошла…».
Тут я и ахнул молча.
И молча же расплатился…

***
Живут себе псы-рыцари, живут…
Рыцари, понятно, вымирают. Псы держатся. Но –
«В  наши бестиарии
Лучше без теории…»
***
Ницше – на свалку! За «недо».
***
…Капелька была готова ко всему, только вот раздеваться при всех у них в племени было не принято. Но теперь она всё яснее осознавала – она попала в другую жизнь, в совсем другое племя, и все его женщины, кроме девочек и старух, были уже обнажены догола, и стояли, робкие и смиренные,  в сторонке от мужчин, ожидая своей очереди.
«Зубик, миленький, пощади меня хоть ты, больше некому» – молча молилась Капелька, молилась неизвестно кому, потому что ни боги, ни сам Зуб её, похоже, не слышали.  Зря она молилась. Зуб подошёл к ней первым и, грубо подтолкнул её к плоской Скале с двумя просверленными   дырками для верёвок, которыми издревле связывали запястья истязаемых, чтобы вдруг не вырвались и не убежали  куда ни попадя от страха и боли.
Впрочем, жён своих, здесь, как правило, щадили. Один только  Урыл лютовал в последнее время. И один только Зуб догадывался отчего. И понимал, что понапрасну Урыл лютует, что ничем он не обидел ни Урыла, ни жену его, хорошенькаю и добрую Угляду…
Да, Зуб откровенно нравился жене Урыла, и только захоти, только помани  её  пальцем, она тут ж, вместе с детьми перербралась бы  в роскошную пещеру Зуба.
Урыл был плохой охотник и очень неудачливый, а потому озлобленный на весь белый свет, особенно на Зуба, а теперь и на жену.  И Угляда была несчастлива с ним, но поделать ничего не могла…
Но вот беда, Зуб любил  только свою Пикальку, как и она его. И никак не мог её позабыть.  И то сказать, вон сколько нарожала детишек! А всего за какой-то десяток лет…
А теперь ещё эта, Чужезеземка… она, уже обнажённая для неизбежного ритуала, втайне молилась теперь только об одном – чтоб нынче Зуб не забил её до смерти!.. а там… а там – как судьба сложится…
***
     …даже находясь «внизу», прощай людей. Это трудно, но прощай. А когда «сверху» прощаешь, тут полегче. Но всё же и это снимает общую гордыню.
Сословную в том числе.
***
…а вот картинка (кстати, что это было – гордость или же гордыня у хохлушки-вагоновожатой, свысока глянувшей на несчастного водителя жигулёнка?) – Чудесная картинка! На узкой улице, забитой машинами, едва сквозящими вдоль трамвайных рельс, замученный чудак-водитель вдруг выскочил из машины и рванулся к табачному киоску. А его битый жигулёнок так и остался торчать посреди пробки с открытой дверцей. Причём заднее колесо оказалось прямо на трамвайной рельсе.
Я стоял в переполненном салоне у окошка вожатой, перекидывался от нечего делать шуточками с розовощёкой вспотевшей хохлушкой. Она с южным придыханием страстно материла безумного мужика, из-за которого не могла стронуться, не задев  драный жигулёнок. Салон взмок от духоты, пассажиры злобно роптали, но она лишь трезвонила во все звонки, взывая к мужику.
Тот уже купил курева и бутылку пива, но теперь никак не мог пробиться к жигулёнку сквозь железную стену пробки, вдруг сильно уплотнившейся. Метался из стороны в сторону, слыша истеричные звонки и, видимо, понимая, что его ненавидит весь салон. В бессильном отчаянии махнув рукой, сдёрнул пробку с бутылки и стал, обливаясь пеной, судорожно глотать из горла на виду у всех пассажиров, прямо на парапете.
Молодая крепенькая  хохлушка, мешая русскую речь с украинской, ругалась и пунцовела всё пуще. Я, шутя, подсказал ей выход из положения:
– А ты его бортани, бортом сдвинь к чёртовой матери!.. Рельсы-то и освободятся…
Тут она смолкла, повернулась ко мне всем пылающим ликом, и я понял – она не на шутку оскорбилась, приняв мои слова за серьёзный совет, и вся аж побагровела от гнева:
– Вот ещё чего! Стану я свой трамвайчик об этакое говно пачкать!..
В южном выговоре этот гордый рык звучал как «хх–хгавно», что несло в себе предельную ненависть и презрение. Очень она любила свой новенький вагончик и высокое место вожатой, на котором восседала с гордостью. Если не с гордыней.
 Не то что некоторые, в задрипанных приземистых машинках…
***
«…трамвайчик пробирается ползком,
Хрипит, захлёбывается песком,
Искрит со звоном, на подъёмах тужась.
Вожатую мне жалко…
«Мрак и ужас,
Грязь, листопад, путей не уберут…
Просилась на простой, шестой маршрут…
Хотя бы на седьмой… какой там! – Восемь.
Судьба, или петля-восьмёрка?..»
Просинь
Меж голых крон,
И час восьмой, и осень,
И восемь чёрных птиц орут, орут…»
***
…какая уж тут гордыня…
***
Есть ум постоянный. Есть ум переменный. Как ток. С постоянным умом живут постоянно хорошо. С переменным умом – периодами. Вспышками. Вдохновеньями.
Как поэты, однако…
***
…и все, все живы смертью – смертью травы, скота… друг друга, в конце концов… Единая трофическая цепь. Лекцию бы прочитать на эту тему…
***
А вот и лекция. – Нашлась в архиве Индюка.
 «Блатная музыка»
«…тр-рофическая цепь!..» Какой статут!
Какой раскат професссорского зыка!..
А если проще – все убийцы тут.
Все жрать хотят. Такая вот музыка.
Единая трофическая цепь...
Ягнёнок травку щиплет в палиасде.
Ягнёнка волк утаскивает в степь.
А там охотник прячется в засаде.
Идёт по кругу смерть в цепи миров.
По кругу ходит стрелка часовая.
…и только жизнь обратно гонит кровь,
Лады блатной музыки надрывая…»
***
 
«Хорошего человека надо съесть» – доброе поверье.
* * *

– «Какое ты право имеешь кричать на меня, если я за всю нашу жизнь слова ласкового тебе не сказал?».
       * * *
       Сильные мира. Разбойники. Преступники. Самые вероломные из двуногих. 
Именно этих видят на вершинах.
Мы видим их.
Но видим ли самих себя?  Себя, пробившихся из мириад сперматозоидов в мир? Наверняка пришлось расталкивать собратьев, идти по трупам – в мир, на вершину!
Это путь зерна, путь всех-всех-всех…
Так что же такое злодей и сильный мира?
Каждый из нас – Победитель на земле. Значит – злодей, значит сильный. Но что есть злодейство, кто такой злодей, и с чьей точки зрения злодей? Вот точка зрения мира: «Это – вор, грабитель, убийца… Судом доказано». Но это – для мира.
А для Бога?
Бог собирал вокруг себя отверженных, голь мира. Царствие Его не от мира...
И вот – кто верит искренне, тот ничего не боится. И, как правило, ничего не имеет на этой земле. Хотя и Победитель – по сути, а не по определению. То есть, убийца тоже, убивший тьмы сперматозоидов для появления на этот свет. Но он ничего здесь не боится… в основном потому, что неимущ.
А вот имеющий всё, то есть «аристократ» на сегодняшний день, ворюга несусветный, тот – боится, подрагивает во сне….
***
Что, что нам сказать по Втором Пришествии Ему об этом, о злодействе всех без исключения, верующих и неверующих, имущих и неимущих? И будет ли дано какое-то «частное определение» убийцам поневоле, до рождения в этот мир, и тем, кто «накосячил» уже и  здесь, наживая свои богатства? Вот главный вопрос мира, а не  дурацкие вопросики, типа:
Что делать? Кто виноват? Быть или не быть? В чём смысл жизни?..
* * *


24. Водка – напиток тяжёлый

Смысл жизни порою предельно отчётлив. Когда хорошо выпьешь. Отчётлив до изумления – да как же я раньше этого не понимал?..
Не меньшее изумление вызывает утреннее воспоминание о том состоянии, в котором отчётливо виделся этот самый смысл. Ты ещё помнишь, что с вечера был он, был смысл жизни! И ясно виделся, почти осязался… а, наверное, и в самом деле осязался – всем твоим радостным существом! Где он теперь, куда подевался?
…но невозможно же пить бесконечно, быть бесконечно радостным и, главное – осмысленным в жизни. Спятишь от такой осмысленности…
***
     …Вечные попадают во Время, как в мухоловку.
А мы-то – Вечные...
Но Время начинает искривлять, корёжить нас, то есть самих себя, Вечных. То есть, искривлять суть человека, которая и есть глубинное, вечное. Неужели это неизбежно – искривление замысла?.. – Испытание временем.
***         
Кричало отрочество мне
В ночном мерцающем подъезде:
– «Я не солгу – клялось – я не
Солгу перед лицом созвездий!..»
Взгляни в разбитое стекло
Созвездий, далей поколенья –
И мыслей сдвиг произвело,
И слов, как видишь, искривленье.
А чем, а чем? Борьбой ума
И совести? Их бой неравный…
А вдруг, а вдруг земля  –  сама
Жива какою-то  неправдой?
А если так, зачем бегу
От всех неправд, от всех предвестий?
…не плачь, поверь мне, я не лгу
Перед лицом  т в о и х  созвездий.

***
…днём – не страшно. Ночью – вдвоём.
***
Космологическое.
Точка «Большого взрыва» – воронка, сквозь которую проходит душа из того в этот мир, а потом и обратно – в тот. Этот мир похож на чистилище (мир испытаний), а точка взрыва – воронка, сквозь которую грешники не проходят по кончине тела. Они остаются здесь, перевоплощаясь (или – по восточным воззрениям – реинкарнируясь) в этих мирах и метагалактиках. Призраки, привидения в замках…И сами мучаются, и нас пугают – здесь, в пределах видимого нами пузыря, раздувшегося в целую вселенную после Взрыва.
Ад – точка наибольшего накала и давления здешних силовых полей. Самое узкое место, горловина воронки, заузь в песочных часах. Она посредине, меж тем и этим мирами.
Рай –  за точкой Большого Взрыва, за пределами видимого мира, общемирового Пузыря. Задача  – пронырнуть сквозь «воронку» (а не евангельское ли игольное ушко?), прорвать «пузырь» и оказаться там… если пропустят. Туда, сюда, обратно…
Вот и вся «космология».
***
…пышной pадугой, негой пшеничной степи
Он ступает так мягко на ласковый ток,
А загpивок затpонь – искp и молний снопы!..
Электpический кот.

Он ныpяет в неон, он лудит пpовода,
Он купает в луне золотые усы.
Зелен глаз его. Место свободно? О, да!
Кот сияет в такси.

Он в коpзинке везёт электpический гpог
Балеpинке ночной, у неё в позвонках
Пеpеменный игpает испуг и звеpёк
В постоянных гуляет зpачках.

И юля, и пылая, с поpога она
Запоёт: «Так-так-так, мой божественный кат,
Отвpатительный кот, чеpномоp, сатана,
Выpубайся скоpей, энеpгичный мой гад,
Дуpемаp чеpномоpдый!.. Скоpее ныpяй,
Я балдею, муp-муp, ненавижу, скоpей,
Я тащусь, электpический кот!..»
***

«Угол падения равен углу отражения»... Ой ли!
Усомнившись однажды, вдруг видишь мельчайшие зазоры, шероховатости этого «неидеального» мира. Так значит – не равен? Не абсолютно равен?..
А как с этим делом в идеальном мире? И как его, этот идеальный мир именно там представить? Ведь ты представляешь его лишь отсюда, из неидеального мира, и, значит, зазоры и шероховатости неизбежны – неизбежны даже для мысли, даже для представления об идеальном – отсюда, из неидеального…
«Тот», идеальный мир, выходит, также неидеален, ибо представление о нём исходит из этого мира. И никто не знает с идеальной точностью – что там? Туда надо попасть, чтобы судить об этом с достоверностью.
А то – слова, слова, слова…
Вот тебе и «угол падения равен…». Ни хрена не равен!
* * *
…а давно пора бы набраться отваги и признаться самим себе: черты вырожденчества, проступившие в русском народе в 20-м веке, и проступающие ещё страшнее в 21-м, возникли не вдруг, и совсем не извне, а именно что из глубины русской Истории. С времён выбора и принятия Христианства на Руси.
Хотя пресловутое «Руси есть веселие пити, не может без того быти» скорее всего просто приписано Святому Владимиру, хотя это не более чем лихая легенда, в таком речении кроется страшное. Да ведь и сама легенда на пустом месте не возникает, русский Хмель вьётся издалёка, изглубока…
Но почему же не было вырожденчества на протяжении многих веков, и только последнее столетие отчётливо выпучило его?
***
«…переламывая плечики
Электрическим канканом,
Минеральные кузнечики
Пляшут над стаканом…»
***
Испокон веков шатались по бескрайним просторам пьянчужки, воришки, ярыжки… и были всегда осуждаемы, презираемы даже. Ибо находились в очень явном меньшинстве по отношению к здоровому и в целом довольно трезвому большинству народа. К ним относились, словно к больным, несчастным людям… или неразумным дитятям.
А попробуй теперь осуди пьяницу! – Тысяча оправданий в ответ. Тут тебе и глупые правители, и подпольные отравители, и хитрованы, подло споившие народ, дабы легче им управлять… и во всём этом своя доля правды, безусловно, есть. Именно – доля.
Но почему только последние сто лет?
***
Пора признаться: беда эта наша, национальная в основном. По высочайшему (царскому) заказу величайший учёный Менделеев в муках создал национальный напиток – водку ровно в сорок градусов. Это оптимальный режим, решил учёный. И, наверное, был прав по-своему, по-научному. Таков был заказ.
Богатырь Менделеев едва не помер, выводя нужную формулу напитка – он всё испытывал на себе, и всё никак не мог найти точного градуса. Другой учёный, пожиже, точно помер бы: это сколько же литров спирта нужно было выхлестать, чтобы однажды увидеть вещий сон!..
Да, и знаменитую периодическую таблицу он увидел во сне, но – гораздо позже. А тут ему приснились два одинаковых сосуда на весах, но один из них явно перевешивал…
И его осенило, и он проснулся!
И взвесил он литр спирта и литр воды. И понял такое очевидное ныне: вода тяжелее спирта, и пропорцию водки  надо искать не по количеству жидкости, а по весу…
***
Вообще-то древнерусские пьяницы пили слабенькие напитки: пивцо, бражку, медовушку. Русские гусары винцо хлестали малыми рюмочками, градусу там было поменее двадцати…
А водка – напиток тяжёлый.
Народ держался, как мог, покуда государство держало водку в своих руках, пока соблюдались ГОСТы. Отдали стратегический товар в частные руки – и запалили народ.
Мусульмане тут оказались в огромном преимуществе перед христианами: не было у них волшебной формулы, изречённой, якобы, в изначалье: «Руси есть веселие…»
Но если ещё, поглубже…
У мусульман и пресотворения воды в вино не было… а потом, на Божественной Литургии, вина в Кровь…
Везде, везде в изначалии – вино. И – вина наша…
Вот тебе и демография. Вот и веселие Руси.
…а Хмель – он издавна вьётся, издалече. Вот только запалили его. И хмель, и народ вместе с ним запалили… а ведь недавно запалили, совсем недавно.
***
«…жpал бpенди, дpался в тамбуpе, пpодул
Мослы насквозь... осенний свист в колене.
Поля, поля... пpотёp стекло – в долине
На бугоpке стоял домашний стул.
Изpядно, я подумал. И хотел
Сойти.
Но пеpедумал –
Надо ехать.
...а кpоме – все мы свиньи!..
И завыл
Чугун тоскливый в поле... за деpжаву
Обидно. Но впендюpил хоpошо.
Что хоpошо, то хоpошо. В сопельник.
И в ухо. И ещё, на посошок...
И встать помог...
Ну вот, опять завыл,
Опять тоскует, сволочь...
Ехать надо!»
***
…и Капелька сама, не дожидаясь верховнго приказа, отчаянно  сбросила расписные одежды. А женщины пемени только ахнули и прикрыли рты руками когда она, такая  непривычно худенькая и белая, всеми дико торчащими грудями бесстрашно легла на Белую Скалу. 
Скала была забрызгана  бурыми пятнами, оставшимися от вековечных наказаний женщин, только дожди их поразмыли, плита порыжела от старых  дождей, смешанных с кровью…
Капелька сама просунула руки в две плотные  петли, закреплённые в просверленном камне. Ритуальному жрецу оставалось только плотно затянуть ими тонкие, невиданные в их племени запястья беглянки.
–  Сколько ударов? – спросил Зуб, обращаясь  к Родоначальнику – она впервые, и она – Другая, ты видишь?..
Племя молчало.
– Двадцать –  поразмыслив, молвил тот.
– Почему двадцать? – Взвился Урыл. Нашим бабам по сорок, а этой приблудной всего лишь двадцать? Сто для начала! И бить буду я, сам, своим ремнём… а если не помрёт под  ремешочком  – Урыл победно помахал в воздухе своим знаменитым ремниищем – то, может, и примем в своё племя…а то так-то... что так, запросто?
–  Замолкни, Урыл! – жестом и коротким словом остановил его Родоначальник. И тот послушно присел на траву, дожидаясь очереди высечь свою дорогушу…
Несчастный Урыл хорошо понимал разницу между собой и Зубом. Во-первых, Зуб забил на днях долгожданного мамонта, и сегодня  вечером будет Пир, а  основную добычу Зуба женщнны закоптят на зиму. А главное, Урыл всё больше с годами осознавал – он в племени почти никто. И мог измываться только над своей несчастной, ни в чём не повинной Углядой.
  – А ты, Урыл, видать, на чужую бабу позарился? – насмешливо спросил  Родоначальник. Урыл молчал. Но, видно было, отыграется сегодня на жёнушке. День нынче такой….
Но Родоначальник не сказал ещё своё последнее слово. И тут смутно стало Зубу. Изнутри мутило и подташнивало, будто это ему, а не пустомясой бабе предстояли теперь побои. Хотя, такая ли она пустомясая?..
Зуб во всём любил ясность, и теперь тревожился, ожидая решения.
– Нет – твёрдо сказал Родначальник. – только двадцать ударов. И то не в в полную силу…завтра  идём к Великанам. Всем племенем. И она с нами пойдёт. Я так решил. Пусть они скажут своё последнее  слово о Пришелице. Пусть они решат её судьбу. Но сегодня, на первый раз, надо её пощадить. И ещё – сегодня же, после Наказания, всех нас ждёт ещё огненный Праздник Добычи…
Тут всё племя радостно загудело и зашлёпало ладонями по изголодавшимся, начинавшим уже втягиваться животам. Родоначальник кивнул:
– Ну что, Зуб, тебе начинать. Давай.
И Зуб поднял нежно перекрученную из сушёной конопли, совсем нестрашную плеть. Он знал, что им предстоит завтра тяжёлый поход через снежные холмы к Великанам и всем понадобятся силы. Особенно ей, такой непривычной.
Но Капелька, лёжа на Скале,  молчала, и он нанёс первый удар. Она даже не застонала. И Зуб ударил сильнее. Кровь проступила из-под плети краснеющим рубчиком. Капелька, прикусив от резкой боли губы, молчала. Она по-прежнему твердо верила ночному обещанию не казнить её сильно.  И ещё понимала – нельзя сейчас Зубу показывать, что он жалеет незнакомку и бьёт её как бы понарошку. Несколько раз ему всё же придётся приложить силу, выказывая свирепость…
Зуб ударил ещё сильнее, и кровь – светло-красная, совсем не такая, как у их тёмных женщин – брызнула из-под нежной лопатки и окропила алой узорчатой струйкой Белую Скалу.
«Ты гляди-ко – про себя изумился Зуб – и кровь у них другая! Нет, сильно бить нельзя. Завтра – Путь». И он стал бить так, как и задумал вначале – едва касаясь нежной плёточкой её белой кожи. Закончил, остегнул ремни с запястий и отвёл к женщинам. «Смажут, заодно и ознакомятся – рассудил Зуб». И оказался прав. Немногословные, они уже успели поведать Капельке кое-что важное из обычаев их племени, из их старинных навыков, что было совсем не лишним. Научили не сопротивляться, не напрягаться – так легче переносятся удары плетей. Это помогло Капельке на Белой Скале, и она была благодарна новым товаркам, которые теперь смазывали её худенькую, ещё подрагивавшую спинку, смешно – «не-по нашему» – проступившую хрупкими, почти что детскими позвонками.
Тем временем другие женщины покорно, поочерёдно ложились на  Скалу, под плетья мужей. Некоторые, видимо, провинившиеся в чём-то, слегка повизгивали. Но не очень сильно.
Настоящий бунт возник лишь однажды, когда Урыл взялся пороть свою жёнушку. Бил он угрюмо, внахлёст, с оттяжкой, явно поглядываяя в сторону Зуба. Всем всё стало ясно: Урыл мстил Зубу, отыгрываясь на невинной жене. И на тридцатом ударе сам Родоначальник повелительным жестом остановил Урыла. Подбежавшие женщины развязали Угляду, окровавленную и почти полумёртвую от страшных побоев.
День Наказания был окончен. И теперь, ближе к вечеру, женщины принялись радостно хлопотать, готовясь к Пиру, обещанному Родоначальником…
***
…все погибоша, одни Обры остались. Выдь на Волгу, послушай великую выть – чья она, эта выть? Кто там воет? Кто сам себя отвывает?
Не воют одни только обры. А кругом они одни и мелькают –
обры… обры… образины… псы, сожравшие рыцарей…
***
Чистый юноша. Помолился на ночь Богу, и не смог быть с женщиной.
А зачем?
***
Любил повторять Великий Индюк: «А нечего было Россию по горизонтали растаскивать, по морям-окиянам. Путь России – в небо, вверх, по вертикали. Это всё Пётр окна в Европу рубил, моря завоёвывал. А Гагарин – в небо. Прямиком. Там наша сила».
Эх, забыл несчастный Великий, что русская философия начиналась не с кабинетных учёных, а с путешественников и старцев-отшельников. Старцы внутри себя выработали такую мощь, такую силу, что неведомо как передалась она простым русским людям. И вот, первые парни на селе – Дежневы, Хабаровы, Лаптевы (и это только знаемые, знаемые, а сколько незнаемых погибло в торосах?!) пошли, всё бросив – и лучших девок на селе, и лучшие дома на побережье, пошли на край света и – за край света! Вот эта русская жирность, жадность несусветная, метафизическая, подпитанная горячими молитвами, и создала невиданную в мире вертикаль – огромное русское пространство. Зачем? Да кто ж ведает! Иностранцы изумлялись – нет, в этой стране нельзя жить, там только белый медведь жилец. А людям жить никак нельзя. Нельзя? Газ, нефть, никель, много-много чего отсюда получать можно? Очень даже можно. И очень даже охотно. Такие вот дела…

***
Но пространство это русское, расширясь до предела, стало вдруг – как бы само собой – сублимироваться в себе, великая горизонталь стала невероятным образом «выпихивать» из себя… что? А её самую – вертикаль! Уже поработали над горизонталью и Афанасий Никитин, и Ермак, и поморы, и цари русские (из неглупых, разумеется), и вот – «количество горизонтали» перешло в «качество вертикали». И безумец Циолковский (не без помощи ещё большего безумца Николая Фёдорова) – первый не где-нибудь, а в России! И Спутник первый – в России (не самой развитой, надобно вспомнить, стране), и Гагарин – первый в России… философия, однако…
***
«…и вновь
Открытая платформа
Оформлена листом внакат,
И видно как
Метро развозит кровь
По руслам венозным,
Осенний поздний хрип
разносит
По веткам усталым,
Кряхтя слегка
Суставами,
поскрипывают
Составы…»
***
 «…а я себя сам
Катаю по небесам…»
 (Из гордынок Великого)
***
Китай единственная цивилизация на земле, которая позиционировала себя чётко по-земному: Поднебесная Империя. Остальные – занебесные. Христиане и мусульмане чают рая небесного, земля по их верованиям лишь временное место для испытания.
Даже у евреев и буддистов есть свой, трудноопределяемый Бог. Значит, и они направлены в небо, по вертикали. И только Китай – по горизонтали. Единственная великая цивилизация, где нет Бога в нашем понимании, где сам Мир и есть Бог, где вместо религиозного – этическое учение. Конфуцианство.
Китай говорит всему остальному миру: «Вы занебесные, вот и отчаливайте в свои небеса. Мы даже  воевать с вами не хотим и не будем, биомассой зальём, если понадобится. Если нужно, экономически задавим. Но планета Земля – наша.
Мы – Поднебесная Империя!»
***
А традицию-то имперскую Китай перенял у России. И взял на вооружение.
В отличие от классических империй, ставивших метрополию не только в центре, но и возвышавших  её на недосягаемую для колоний высоту, российская империя всех уравнивала. И не завоёвывала территории, а действовала взаимовыгодно – обеспечивала военной силой, товарами. А главное – людьми. Переселенцами. Рабочими руками.
Так Средняя Азия как бы сама собой стала наполовину русской. Россия приносила новые навыки, новые товары – в обмен на местные. И в итоге гармонично встраивалась в нерусский уклад. Огромные полупустые территории были довольно быстро освоены, распаханы, заселены.
Китай очень внимательно всматривался в многовековой опыт России. Когда империю развалили и Россия ослабла, Китай понял – пора моделировать ситуацию. Тем более, что великий северный сосед явно оскудел товарами и людскими ресурсами.
Карты в руки!
Не надо воевать, надо только заселить пустынные территории своими людьми, которых переизбыток. Так, на глазах, Россия невольно повторяет судьбу Средней Азии прошлых веков, легко пустивших на свои территории русское население. Китай перенял традиции и моделирует их теперь по-своему – на просторах бывшей великой Империи. Эксперимент? Такими экспериментами кишмя кишит мировая история. Дышит ими…
***
Ну что тут возразить? Разве что утешительное «Бог не фраер».
***
…да, по слову Есенина: «Душа грустит о небесах, она нездешних нив жилица…», да, по слову Лермонтова: «И песен небес заменить не могли ей скушные песни земли…». Всё говорит за то, что путь наш – с земли в небо. Все чаяньи наши – Туда.
И всё же, всё же – Пути Господни неисповедимы…
***
Чаянья чаяньями, а жить приходится в мире неидеальном, плотском.
Где надобно есть-пить, дышать плотным, вкусным воздухом. А есть ли он в том, чаемом мире? Наверное, для эфирных существ хватит и разреженного воздуха. А вот для плотского человека, который рвётся туда, хватит ли дыханья? В железной ракете много воздуха не увезёшь…
***
«…железная стезя,
Небесная Россия…
Жить будущим нельзя.
Дышать невыносимо»
***
Живём – будущим. Дышим – настоящим. Прошлым дышать тяжелее: пыль в ноздри забивается, щекочет… даже «святая» архивная. Даже книжная пыль…
***
Не ври, кроманьонец! Это телу тяжело в грядущем. Точнее, непонятно как там ему. А вот душа – грустит…
***
…Христос шёл к вегетарианцам, и те Его поняли, приняли сердцем, чревом, всем существом, всей душою…
Приняли и возлюбили. Но их мало, а хищников много. Хищники-то и отвергли. И распяли. По уголовной статье.
***
…в канонических Евангелиях ни слова о молоке, о кормлении грудью Младенца. Случайно ли?
***
…там было всё окрест
Ранимо и светло,
И даже птичье нас
Царапало крыло…
***
Умирая, человек попадает снова к своим прародичам и родителям. И там снова становится маленьким. Его встречают, как младенца после родов, начинают растить и воспитывать снова, балуя и журя, лепеча и научая новым знакам и знаниям…
И он снова растёт.
***

25. Стой, кто там!..

…и он снова растёт. Интерес к истории…
Интерес не к самой даже истории, но к её корневым, нервным точкам. Словно там, в этих точках, можно вспомнить и осознать себя, и вернуться туда, и что-то исправить…
Наверное, можно. Во всяком случае, попытаться можно. Но для этого надо определиться, а что, кроме великих войн, мятежей и революций, следует считать такими точками в русской истории? Главных, кажется, три, и все они уходят в глубокую древность.
***
Первая точка – Раскол. К нему всё чаще подбираются в последнее время, уже и в масскультуре, но пока  упираются лишь в обрядовые разногласия  – хождение посолонь или наоборот, двуперстие или «щепотничество», поклоны поясные или земные…
Ну и в неточности перевода, конечно, упираются. Дальше копать опасно.
Житейская и державная суть Раскола проще, страшнее. Это суть доминирования.  – Церкви, Государства, геополитики. Византийские книги сыграли тут лишь роль детонатора. С обрядами вопрос бы уладили, не только в них было дело. Впрочем, об этом уже говорилось в главе «Ещё раз про Муму».
***
Вторая точка чуть глубже в историю – принятие Христианства на Руси. До этой точки также небезопасно притронуться, может всплыть много «нетолерантного». Церковь только пытается восстановиться, стоит ли раны бередить? Но неизбежно всплывёт и этот вопрос, если всё же захотим разобраться в себе.
И первым здесь будет вопрос о  дохристианской культуре Руси. Что мы о ней вообще знаем? И главное – откуда эти знания, или то, что от них осталось? Поскольку языческая культура выжигалась под корень, откуда у нас знания, хотя бы и отрывочные, о древних славянских божествах, обрядах, заклинаниях?..
Думается, большая часть народа будет не очень приятно удивлена фактом, что это известно в основном из церковной критики язычества. Все заговоры, заклинания, описания «поганьских» ритуалов – всё это оттуда, из письменного поношения попами «поганского» образа жизни предков. Только оттуда, остальное уничтожено. Поедание новой религией старой веры – это что-то из разряда каннибализма, пусть даже «культурного» каннибализма, с дурной периодичностью повторяющегося во всей мировой истории. В русской истории не осталось почти ничего от языческой культуры. В Европе остались храмы, легенды, пантеоны божеств. А у нас – критика.
Но даже из этой критики можно восстановить, как по разрозненным костям мамонта, величие древнего славянского мира, и ужаснуться, и восхититься…
***
Третья точка – самая тёмная и, пожалуй, самая главная. Именно тут стоит искать глубинные причины долгого угасания общенародного духа и смысла.
Это – тектонический раскол между простолюдинами и повелителями. В какой-то момент истории они словно перестают понимать друг друга, живут разнонаправленными интересами и понятиями, сама русская речь разительно отличается у «важных» и  «неважных» людей.
Начало этому расколу, разделению на «Белую» и «Чёрную» кость было положено ещё до принятия христианства, во времена формирования дружинно-княжеских культов.
До этой трагедии толком ещё никто не добирался. А ведь именно там основная причина нестроения единого народа… да и впрямь ли он един, этот народ?
***
«…там прячут в роскоши фасадов
Свои хорошие мечты,
И вдоль пригожих палисадов
Гуляют важные коты…»
* * *
Две главных составляющих силы в Русском мире – «Белая кость» и «Чёрная кость». Вот самый разрыв в духовном теле народа. Рана эта кровоточит уже не первое тысячелетие.
Но вот что странно – чистых душою больше всего именно в «Чёрной кости». И это самая многочисленная часть народа. Возможно, только потому ещё и сохраняется некоторое равновесие в обществе.
Дряни, конечно, и там накопилось, в «Чёрной кости», но даже и они, низкие, «земляные»,  ближе к назначению своему начальному: отработать грех на земле. «Белая кость» почти утратила надежду.
Подлостей, денег у неё многовато.
***
«…там, где лаптем щи хлебают,
Лыком шиты, на воде
Пишут вилами, лабают
Гулкой ложкой по балде…»
***
…сон о смысле жизни. Снилось: огромная серая скала, уходящая в море, омываемая морем. И – оказывается – она медленно движется! Она даже иногда выступает из воды, но мы этого не видим, ибо она, скала, живёт в своём – настоящем – времени и ритме, а мы – в ускоренном, суетливом.
Мимо нас вращаются со свистом планеты, спутники, у нас другое время, и мы маленькие, как амфибии, плещемся в мутных волнах. И потому не видим жизни, Скалы. А она-то (по сну) и есть – Смысл Жизни. Так отчётливо это звучало…
***
У русских был девиз: «Искусство для искусства».
У японцев: «Красота для красоты». Вроде бы, то же самое... ан нет!
Разница культур налицо.
***
Недостаток знаков препинания в русском языке. Я это хорошо ощущаю.
Где, к примеру, Восхитительный знак? Я бы такой предложил. Только поставил бы «лодочку-пирогу» под вертикальной чёрточкой вместо точки. Краями вверх.
А Удручающий знак? Здесь края у «лодочки» – вниз.
А Усомнительный знак? Под вертикальной чёрточкой должна быть не прямая, но волнистая черта. Что всё это даст? Эмоциональное разнообразие текста.
Компьютерное поколение это хорошо понимает, обогащая виртуальное общение  «нетрадиционными» значками, смайликами всякими…
***

Теперь в моде не кошечки и не кошки даже, а – крысы.
Умные. Жёсткие. Хищные. Бизнес-леди. Женщины-вамп.
Да, но как я крысу в постель положу? Как поглажу-приласкаю? Что она мне промурлычет, что на ночь споёт?..
***
Закроем дверь. Задёрнем шторку.
Люблю тебя, как мышка норку.
Пахучий пах… лобок… подмышка…
Скребусь в тебе, как в норке мышка.

***
…сон о Красоте. Красота – невыразимая какая-то, она возникает из уродства, из кривой чьей-то шеи, из кошмарного черепа… возникает в движении к чему-то. И в некий момент становится неописуемо прекрасной, до вздрога во сне. А потом – опять метаморфозы…
***
  «…мы, недобитки прошлого, пережитки советские, хотим сказать вам, рыкунам безыдейности и бесперспективности…»
***
..нет, всё-таки солнце вращается вокруг Земли, а не наоборот! Вот единственная Правда для Человека на Земле. Остальное – разврат, прогресс и мутация. А в итоге – исчезновение с Матушки-Земли.
Ну вот, посмотри, вот луна – она маленькая, много меньше Земли. Солнце на вид чуть больше луны, но тоже маленькое, руками обхватить можно. А звёзды и вовсе махонькие. Это же так понятно и очевидно!
Менее очевидно другое, а именно то, что лишь в этом разрезе, в этих параметрах зрения и бытия Человек способен искупить грех. Грех в переводе с греческого – ошибка. Зачем ошибаться ещё и ешё, век за веком уничижая себя?
Человек был сослан на Землю, чтобы в трудах, в поте лица своего искупить грех. Всего-то в полуметре гумусного слоя Земли его надежда и Спасение.
А если принять совсем неочевидное, но очень научное зрение, то мы все, со всей своею Землёй вместе, оказываемся всего лишь крохами во вселенной, а не сердцем её.
Если мы не сердце, то незачем и спасаться, хлопотать о душе и проч. Всё, таким образом, теряет смысл, тогда мы – всего лишь нечто, вырванное из сакрального круга. Значит, сама теория гелиоцентричности – это соблазн, искушение нам. Ошибка.
А по правде и совести, по вышнему промыслу мы лишь здесь, в этих узких рамках (да, в рамках несвободы, геоцентричности) способны спастись. И недаром ведь сказано: «Вольному – воля, спасённому – рай».

***
…на пиру плясали голыми все – и мужчины, и женщины, и подростки. В племени Капельки такое было не принято, и она, испуганная и смущённая, пряталась в кустах. Хотя она вела себя мужественно и достойно на Дне Наказания, всё это казалось ей какой-то неслыханной дикостью.
Пряталась она ещё и от стыда, и от боли. Хотя Зуб порол несильно. Но совсем не показать мужского права на примерное наказание женщины – Капелька это понимала и потому не злилась – он не мог. Хотя и был вторым человеком в племени. А вскоре, судя по всему, должен стать первым. Родоначальник уже всё же староват.
Но так завещали древние – женщина должна ощутить боль и пролить, пусть и немного, своей крови за одно только то, что родилась женщиной! Да уж, такого в её племени не водилось...
Зуб её понял и принёс прямо в кусты дымящийся, лучший кусок мяса – на правах главного добытчика. Капелька благодарно приняла этот кусок, но попросилась домой, в пещеру. Зуб возмутился:
– Но это же Праздник!  А кроме всего, ты ещё  должна сплясать для всех наших свой родовой танец, от тебя  его ждут. Ведь должны наши люди знать хоть что-то о ваших обычаях! А ну, вставай!..
И он вытолкнул её из кустов прямо в середину круга, обнесённого пылающими кострами. Тут же загремели барабанщики, и Капелька начала кружиться среди огнищ. Но племя возмущённо загудело:
– Верх, верх срывай! И низ! Наши пляшут так.
Но Капелька ответила с тихим достоинством:
– Вы ведь хотели узнать, как пляшут у нас, а не у вас? Ну, так и смотрите.
И племя смолкло. Капелька заструилась в танце. Её необычно узкое тело именно что струилось, и она не выкидывала ноги, не издавала ликующих воплей, как её новые соплеменники.
А те в ответ разочарованно молчали. «И это всё»? – словно бы говорили их потухшие глаза, устремлённые на Родоначальника. Но Родоначальник не прикрикнул на Капельку, только махнул устало рукой и сказал:
– На сегодня всё. Завтра поход к Великанам…. Забыли? Это три перехода. Пойдут все – и женщины, и дети…
– Зачем детей мучать? – заныли, было, женщины.
Но Родоначальник перебил:
– Хотите, чтобы их Змей унёс?
– Нет, нет. Не хотим – в один голос закричали женщины. А Сам продолжил:
– Кроме того, неужели вы забыли, что именно детей в первую очередь слушают Великаны? Наше слово – второе. А детей они не столько слушают, сколько – слышат. А вот чем и что именно слышат – неизвестно никому.
Не пойдёт с нами одна только Угляда, жена Урыла. Она и так полумёртвая лежит. Пусть приходит в себя, а то, глядишь, и не дойдёт с нами. А ты, Урыл, своё ещё получишь. Потом. Нельзя так увечить женщину…
А теперь – всем спать. Я сказал!..
***

Младенец, получив первый подарок от родителей, осознаёт: вот, родители, это существа, которые ТВОИ, от которых можно требовать – и, при известной настойчивости и удаче, получить требуемое!..
Ну и так далее.
***
Пришел, подлец, с издевками,
И с бабками, и с девками,      
Пришел, подлец, и кается,
И всё ему икается…
***
…пёс Цербер охранял вход в подземное царство. Интернетовские «собаки» охраняют вход в царство виртуальное. И, как на печке, едут «емели» во все стороны света, куда захотят, и никакие «собаки» не гавкают…
***
Изменённое сознание (или остранённое) – признак неандертальца.
Это родовой, а не психо-физиологический признак.
***
…десткие жестокие игры. Они все жестоки – и жмурки, и прятки, и кондалы… Древние жестокие игры. Их подоснова – дегенерировавшие заклинания и ритуалы, бывшие когда-то верованиями взрослых. Со временем отошли к детям. Там всюду речь о здешнем и загробном мирах, это не всегда ясно прочитывается, но сама жестокость и непререкаемость законов тех игр говорит за себя.
Там (в старых действах) ломают и поворачивают внутрь глазницы, дабы увидеть прямоглядевшему иной, оборотный мир. Там гадают на печени, там рёбра открывают, как люк. Там человек ничего особенного не стоит, как не стоит почти ничего медицинский подопытный, вынутый откуда-то из мертвецкой…
Эти игры магические, и потому, наверно, они так жестоки. Тут речь о пересотворении человека, то есть, в некотором роде, о хирургической операции, а не просто детской забаве. Это – зёрна, разворачивающиеся в земле, это – пружины, которые распрямляются во всю последующую жизнь человека на земле. Они раскручиваются во всю свою скрытую мощь, а потом бьют – бьют беспощадно, нередко в спину уходящему…
Каждый помнит те детские подлости в играх: чуть дал слабину, попросил пощады, попытался выйти из игры – тебе в спину полетят камни… хорошо ещё, если небольшие.
***
…в нежной прозрачной виногpадине сидят чёpные зёpна.
А потом из пpозpачной осенней кpоны вылетают гpоздья воpон.
Ну кого тут судить?Размышляя и вглядываясь упоpно,
Я pазмыслил, потом pазглядел хоpошо подслащённый изъян и уpон. –
А не больно ли жаляща здесь (точно соты в огне)
Вся хвалёная сласть, обольстительность миpа?
А не шибко ли сыт и медов независимый высвист пустот,
Чтоб не ахнуть – а мы тут пpи чём?
Может быть, мы отозваны с пиpа,
(«Стой, кто там?..») и затеяна с нами игpа («Руки ввеpх!..»),
Чтоб отвлечь нас, дуpных... («Кто идёт?..»)
Кто идёт, тот идёт.
Я не знаю, не знаю... я только смотpю в сеpдцевину,
В огнеплод – сквозь завой жуковинок зеpнистых, чеpнеющих на сеpебpе,
В полунаклоны пpичин, виновато свивающихся, скpадывающихся в пpужину,
И удаpы их в спину – вpазбpос – как щебёнкой в подлючей игpе…

***
Слепыми рождаются те, кому перед смертью не закрыли глаза. Вот, запорошило до слепоты…
***
…а живём-то не по Христу, а по Дарвину. В большинстве. Глянуть только – «наверх» всплывают самые подлые, вероломные. – «Белая пена». Она всегда наверху. А «Чёрная кость» идёт на дно. То есть, ко дну идут как раз те, кто пытается жить не по Дарвину, а по совести.
Но жизнь вынуждает, тянет вниз (дети, быт, работа), а лгать и воровать не могут.  По природе своей не могут. Эта природа не подлая. Межвидовая борьба не силах вынудить их  пойти на подлость
Но есть и подлая природа. – Каста «благородных» оттуда пошла. Кто подлее, тот порабощал истинно Божьих людей, в поте лица искупающих грех человеческий: пахарей, рыбарей. Аристократия со всеми её князьями и графьями, таким образом, попросту мироеды. Глобальные хитрованы и обманщики.
А начиналось очень просто. Вот хитрый сосед попросил у бесхитростного позволения поставить улей на его делянке. Временно. Бесхитростный покачал головой в знак согласия – а чего не позволить? Временно же! Но временное оказалось вечным. Потому что на вырученные деньги хитрый сосед отхапал половину делянки. А потом завёл батраков – из таких же вот простофиль. А потом построил замок с охраной и войском. Стал князем. А потом загнал в крепость самых простодушных, «божьих» людей, стал пороть их на конюшне, заставлять воевать с соседним князем – таким же подлецом. Аристократия же!.. Ну и пошло-поехало…
Всё, всё вверх ногами стоит, и разобраться в этом миростоянии до сих пор не можем. Потому и живём по Дарвину.
А не по Христу.
***
Баба – берёт кого побогаче. Вопрос о совести не стоит. Она, по природе своей кроманьёнской, с грехом общий язык легко-легко находит. И не спрашивает откуда деньги, даже если и догадывается «откуда».
***
У Толстого есть эпизод о бабе, схоронившей ненужное дитё в подполе с картошкой. И муж знал об этом. И мучился.
– А вдруг дознаются и придут, что мы им скажем? А вдруг спросят: «Нуте-ка, что там у вас в погребе, под картошечкой лежит?…»
Баба ему отвечает: 
– А что у нас там лежит? Картошечка там лежит…
***
…а, пожалуй что, червь более чтим, нежели собака. Честь обгладывать человека в большинстве случаев даровали именно ему, червю.
Жалко собаку…
***
Мечтательный школьник, рассеянно глядевший в окно, считавший облака и ворон, едва перебивавшийся из класса в класс, с двоечки на троечку, пишет всю жизнь стихи. Высокие  и глубокие, т.е. ненужные почти никому. А отличник взял да и записал детективчики, дамские романчики – «нужные большинству», доходные.
И тут, гад, перестроился, «на отлично» вывернулся…
Вот те и вся перестройка.
***
Добрых – больше…
***
…и опять, и опять: знающий не говорит, говорящий не знает.
***
История происхождения богатств и родов. Самый  высокий, «аристократический» род – самый подлый изначально. И в итоге не высокий, а самый низкий по сути.
«За каждым состоянием стоит преступление» – максима эта никем не опровергнута. А низкий, «подлый», земляной – пахарь («червь») – самый высокий. Ибо – по Завету свыше. Полметра гумуса – вот его смысл и спасение. Он и отрабатывает грех. Тот, изначальный грех, за который все люди, все роды и сословия человеческие были сосланы на землю. Сосланы все, а грех отрабатывает один. – «Червь». Земледелец. Главный Человек Земли.
***
…деньги липнут к подлецам,
Маловерам и  льстецам,
Всё дворянство – наголо –
Против пахаря фуфло,
Вся аристократия
Работяге до… цевья.
***
 
Ребёнок… человек, запуганный всеми страхами мира.
***
– А моя мама, говорит, купила себе такую машинку, что и папы не надо…
– А моя мама говорит, что папа ей купит такую машинку, что и любовника не надо…
(Дети в песочнице. О вибромассажёрах).
***
Сатана подговорил Змия, тот Еву, та Адама. И – ослушались. Теперь жалуются: «Нас Бог на земле оставил…» Хотели свободы? Пожалуйста. Остаётся наблюдать – кто «из мути безотцовщины» выплывет, кто вернётся к Отцу…
…а вообще, если тупо задуматься – откуда Змей в Раю, если это – Рай? Если это Небесный Рай, а не земной, который, по преданию, был в Месопотамии?..
***
Книга «Вопросы Небу и Земле». Это – Книга!
***
…и вдруг однажды откроется, что душа иного стукача чище, чем душа молчавшего, «порядочного»…
***
Детские коммерческие газеты «Покупайка» и «Продавайка».
***
О лишних словах и телодвижениях:
«Я тебя из-под земли достану!.. И – закопаю…»
А это-то ещё зачем?
***
«Бутылка и банка». Сильно звучит, неприлично звучит.
***
В зависимости от состояния ума и тела имена мужиков меняются. Мужик в ожидании любовной встречи – Предыбайло. Во время встречи, в постели – Дыхайло.
После – Задыхайло.
***
Крик отчаяния: «Не блудите с моим мужиком!..».
***
…национальность евреин. 
***
…кухня. Сектор газа.
***
Ад телевидения проник в наш собственный ад, и ковыряется там. Потому так и тянет к «ящику», потому что – к себе, к своему хаосу.
***
Бред, ад – не в душе, а в поддонах нутра.
В душе – Рай.
***
Двойная спираль? Двойная мораль!
Это о поле, браке и ДНК. Во-он откуда она тянется, двойная мораль. Вначале спираль двойная, а потом, естественно, и мораль. Воно как оно тут!..
***
Это – уйдёт. Будет – другое...
***
Поэт по сути – Гермафродит. И логика – женская, и чувства – мужские. И то, и сё. Только так, в целости доисторической, жив Поэт.
***
…утро выдалось туманным и, кажется, намечался в этом тумане первый снег.
Да-а…это уже сильно осложняло переход. Тем более, с детьми, которых решено было взять с собой поход всех, даже самых маленьких. Родоначальник приказал женщинам потеплее их укутать, и более одного не вешать в заплечную торбу. Основной груз возьмут на себя мужчины.
Когда совсем уже рассвело, племя тронулось в путь. Первый перевал одолели легко. Второй, ближе к полдню, тоже благополучно. Но уже на самом подходе к обители Великанов посыпал густой, пушистый снег.
– А ну, прибавили ходу!.. А то на обратный путь не останется времени – прикрикнул Родоначальник, и племя, уже порядком подуставшее, двинулось быстрее…
***
…вроде бы всё Россия, а какая разная. И пространственно, и временно. Люди и страны разные, очень разные… Аввакум писал в одной стране, Розанов совсем в другой… И музыка была у них разная. Как и страна. Тот – ещё только при Расколе, а этот – уже в Расколе. Да в глубоком…
***
 «Горюн… неужели горюн? Неужели радость – не моё?
Моё, моё, моё, мать вашу!..»
***
«Когда я стал маленьким…» –  Не из детства.
..
***

26. Рабочий

Из детства, из памяти, из давней-предавней были всплывает почему-то всё чаще смерть почти незнакомого мне человека. А точнее – его похороны. Казалось бы, мимо меня прошедшие похороны. Но, как выясняется теперь, не совсем, и очень даже не совсем мимо. 
Я и мои друзья, такие же дошколята, жившие в одном дворе, в большом (по тем временам) двухэтажном доме, изредка видели его, этого человека, устало возвращавшегося с работы через наш двор в свой частный сектор, окруживший «большой» дом. Немолодой, дюжий человек, он шёл, устало но твёрдо впечатывая шаги в утоптанную тропу, изогнувшуюся мимо нашего подъезда, сквозь соседские палисадники и сады в свой одноэтажный домик, скрытый в сирени.
Он был рабочий с завода имени Кирова, эвакуированного во время войны в наш южный город, да так и оставленного здесь на бессрочные времена. Завод был союзного подчинения – кто же думал, что великая страна будет развалена? Работал завод на оборонку, ориентирован был на крупные, непреходящие дела. Вот и люди оттуда казались крупными, вечными. А, может, и в самом деле были такими?
Да, рабочие 50-х мне запомнились именно такими, словно бы все на одно лицо –  суровые, грузно ступающие по земле мужики в серых суконных робах. Они были малоразговорчивы (или так  казалось?), будто навсегда изваяны или отлиты из какой-то сверхпрочной материи, которой сносу нет, и не будет. Даже по праздникам, выпивая в беседке своей рабочей компанией, они переговаривались глухо и кратко, словно всё на свете им уже давно известно. Так что и слов лишних тратить не надо. Они были – свой, отдельный от всех других, и словно бы возвышенный над всеми другими, мир.
Содружество молчаливых, сильных, суровых людей, своими руками возводивших промышленные гиганты, создававших послевоенные грузовые машины «Медведь» и «Буйвол» с волновавшими детское воображение стальными нашлёпками на кабинах.
Мы, ребятишки, взахлёб спорили какая машина сильнее – та, на которой изображён медведь, или буйвол? Даже, можно сказать, свои партии у нас были: партия «буйволистов» и «медведистов». А что, были же в то время партии оперных фанаток – «лемешистки» и «козловистки»? Были. Почему нашим не быть? Были…
Сословие служащих, интеллигентов было заметно иным. Люди иной статьи, иной стати. Они не так тяжело ступали по земле, как рабочие. Они были словоохотливее, легче, прозрачней. Но вот что удивительно – именно рабочие нам, ребятишкам, казались…настоящими! Вряд ли здесь играла роль пропаганда, тогдашнее восславление «гегемона», трудового авангарда. Да и что особенного они имели, в отличие от остальных? Уровень жизни? Как у всех других. Только что вот эти серые робы, тяжкий труд, грузная поступь.
Нет, здесь, в этом ощущении их отдельности от других, было нечто природное, а не социальное. Может быть, подспудно чуялось, что вот именно за этими сутулыми плечами – правда. Подлинность. Именно трудом заработанный кусок хлеба. Но ведь работали все – и отцы наши, и матери! Безработных не было. Были лентяи, спившиеся, но класса, сословия безработных не было!..
Как я сейчас понимаю, это было какое-то подземное, хтоническое ощущение огненной стихии, с которой имел дело рабочий. Домны. Железо. Плавка. Ковка. Молот. Кузня. – Со всем этим накрепко, насмерть связывалось понятие Рабочий. И ещё чувствовалось – на этих плечах стоит страна. А страна громадная! Как же груз её давит на плечи? Так давит, что сутулятся они, даже такие костистые, такие могучие…
Два грузовика, две «полуторки» проехали через наш двор, изгибаясь меж буйно разросшихся к весне кустов сирени. В дощатых кузовах молча стояли мужчины, люди с завода. Один чёрный венок, один красный гроб – и ничего больше. Ни цветов, ни медных труб, ни страшного Шопена, раздирающего душу.
Молча занесли лёгкий гроб в избу, молча вынесли тяжёлый. Погрузили в «полуторку», постояли с обнажёнными головами, и – тронулись. Одна машина с гробом и венком, другая с людьми. Вся округа, вышедшая на прощание, также молчала. Я спросил старшую сестру:
«А почему без цветов, без музыки?..»
Сестра ответила очень кратко, но странно убедительно:
«Потому, что он был рабочий…»
И уже ничего не надо было объяснять, я словно и в самом деле вспомнил (как мог забыть?) – ну да, ведь он же рабочий, рабочий!.. И всё встало на свои места.
«Полуторки» медленно проехали через двор, вырулили на улицу Кирова, прямиком ведущую к заводу. Мы все медленно, как заворожённые, двигались вслед. И вот, когда машины уже пошли по прямой, к родному заводу, оттуда раздался тяжкий, словно бы утробный, не такой, как обычно – долгий-долгий вой заводской сирены...
По гудку начинали день. По гудку отмечали время перерыва. По гудку заканчивали труд. Но то был – гудок, давно привычный, и всё же всегда заглушавший любые будничные шумы: зазывания точильщика, крики петухов, перебранку домохозяек. Гудок был частью жизни не только завода, но всего городского быта. Казалось, он был и будет всегда. Времена, когда его отменят, могли бы тогда показаться дурным сном. Отменить гудок – всё равно, что отменить пушечные залпы в Питере, у Петропавловки. Но вот, отменили, однако ж. Где сон, где явь?..
Да, в тот день была именно сирена, а не гудок. Гудок звучал деловито, собранно и недолго. А этой скорбный вой тянулся, словно из-под земли, и всё никак не оканчивался. Машины уже почти скрылись из вида, а он всё тянулся, тянулся, тянулся…
Он не вынимал душу, как шопеновское рыданье, он собирал людей воедино – таких разных, таких вздорных порою в быту, но становившихся вдруг молчаливыми, вдруг обретшими непонятную, невесть откуда взявшуюся силу и значимость, людьми – современниками.
И пока он гудел, и даже когда умолк, во мне странно звучали они, не объясняющие ничего, но объяснившие всё, слова сестры: «Потому, что он был рабочий…» 
Да они и теперь не забылись, и теперь, получается, живут во мне, по-прежнему ничего не объясняя, лишь заставляя думать, а ещё – помнить…
***
 
Пров Сидоров

Звездануло тумблером
Хренова монтёра –
С табурета
 кубарем
в тамбур
Коридора.

В тамбуре херово,
В тамбуре коза
Сидорова Прова
Бьёт искрой в глаза.

Был он, Пров, пиитой.
Безработным стал.
Стал монтёром.
Битый
Век свой тьме не сдал.

…но зачем весь век по свету
С нежной шляться кожею?
И зачем оно, поэту,
Век – в рубильник рожею?

Чтоб себя сторонним глазом
Наконец-то увидать,
И в обнимку с керогазом
Искалеченным рыдать?..


27. Нет у революции конца…

Рыдать и убиваться над одними заголовками:
«Счастье России дураки и дороги».
«Реформы в России следует запретить».
«Коррупции в России нет»

Одни названия статей… кажется, всё понятно. Непонятно другое – что такое коррупция? Что-то вроде коррозии, наверно…
Есть в России воровство, взяточничество, лихоимство. И на всё это есть уголовные статьи. Исполнителей нет.
Статью в кодекс немудрено ввести. Даже на телефонное право можно ввести отдельную статью.
А вот коррупция… это от лукавого. Это нечто неосязаемое, это так – вообще. Значит – никак. Придумали лукавый термин и всё им замазать хотят.
Так птица отводит от гнезда…
***
После давки
«…и рухнул в душном погребе метро.
И вымахнул состав, как опахало…
И охнула, завыла, замахала,
И мутным роем завилась в нутро
Толпа… и лязгнул ад…
Душа лежала
На золотой мозаике вокзала
В прохладе, в тишине…
И – понесло…
И – вытянуло сладостно…
И стало
Так хорошо, так славно и светло,
Как никогда, родные, не бывало…»
***
А, собственно, что мы о знаем о рае? И почему он непременно «скучный»? Не наше ли скудоумие и ограниченное физическое состояние диктуют слова: «Человек – царь природы», «Человек – пуп земли»…
Ад – веселее, это конечно. Но потому лишь «веселее», что сродни нынешнему состоянию человека.
***
Фантастическое видение: некая разжиженная биомасса, где совокупляются все без исключения, где трахается всё и вся, в любуй часть единого организма, в любую его часть. И – вечный оргазм...
Он такой большой, мягкий и ласковый, этот единый организм, эта разжиженная биомасса… и так не вписывается в наши представления о «скучном» рае.
***
Умный русский крадёт миллионы.
Умный еврей крадёт миллиарды.
Сильный и умный русский качает бицепсы.
Сильный и умный еврей качает интеллект – тренирует на схоластике.
Эта «бесполезнейшая» наука вышла из Талмуда, особенно из «Мишны», что в переводе на русский – «Повторение». Вторая же часть Талмуда «Гемара», т.е.«Завершение», писанная в форме диалогов, для тренинга интеллекта оказалась, кажется, не очень востребованной великими комбинаторами.
Умный русский предпочитает  «полезную Библию» – Пятикнижие Моисеево, послания великих пророков, Новый Завет…
А вот до «Мишны» умный русский не доходит: «скушно», «бесполезно»…
***
Знакомый книголюб дал мне однажды для интереса почитать Талмуд – не вынося из дома, разумеется. Шли 70-е годы, это была большая редкость. Я раскрыл «Мишну» и разогнался, было, одолеть как можно более из этого легендарного, мало кем читаемого текста… и понял – хренушки! Хватило меня лишь на какие-то полчасика. А дальше я понял, передо мной вырисовывается следующая рогатива: или сойти с ума, или вывихнуть челюсти. Ох и текст!
Чтобы читатель понял о чём речь, своими словами перескажу одну маленькую ситуацию из этой книги. А их там несметно.
Повторяю – своими словами постараюсь передать интонацию книги и примерный ход рассуждений древних евреев. Итак, представим себе, что в некоторой комнате на стуле сидит человек. Его может там и не быть, но представим, что он есть и сидит на стуле, и при этом мучительно рассуждает: выходить ему из дома или нет. Он может и не выйти, но допустим, что вышел. Перед ним две дороги – налево и направо. Он может пойти направо, но представим, что пошёл налево.
По дороге ему встречается дерево. Оно может и не встретиться, но допустим, что встретилось. На ветках сидит пять птиц. Их могло быть и три. Их могло и вообще не быть, но представим, что они были. И было их ровно пять…
Вот так, фиксируя всё на свете и при этом анализируя все возможные и невозможные ситуации, страниц этак через двадцать человек всё же доходит до конца улицы. И здесь упирается в тупик…
Да впрямь ли тупик? Какой там тупик! Это же великая «Мишна», здесь нет тупиков. Человек возвращается к двери своего дома (которого может и не быть, но допустим, что был) и начинает противоположный путь – направо…
Так же, фиксируя всё на своём пути и варьируя всевозможные ситуации, страниц этак через двадцать человек доходит до другого конца улицы. И снова упирается в тупик. Какой там тупик!
Теперь представим, что человек вообще не выходил из дома. Он сидит на стуле и решает мучительную рогативу – выйти в путь или остаться дома…
Он может и не решать, до допустим, что – решает. Более того, представим себе, что никакого человека вообще не было в доме. Ещё более того: представим себе, что и никакого дома не было!..
И – опять куча вариантов. До бесконечности. Вот именно так оттачивались еврейские мозги и возникала знаменитая интонация еврейских анекдотов и разговоров.
***
Встречаются два еврея, и один задаёт другому такой примерно вопрос:
– А вы слышали о Рабиновиче?
– А что вы хотите этим сказать?
– Ходят слухи, что он проворовался и теперь ждёт наказания…
– Это понятно, что наказание, если нечисто своровал. Но, помилуйте, кому нужно пускать такие слухи, и насколько они вообще достоверны?
– Вот этого я не знаю, и вообще не утверждаю ничего из услышанного. Я просто хотел поделиться с вами этой новостью и обсудить варианты.
– Давайте обсудим. Я, правда, не понимаю, кому нужно распускать эти слухи, но давайте обсудим. Это никогда не лишнее.
– Совершенно с вами согласен. Я ведь тоже не понимаю, кому нужны эти слухи, но всё же давайте обсудим варианты…
– Давайте обсудим… – и так добрых полчаса, не сказав ничего конкретного, два еврея будут кружить вокруг да около, острым глазом и нюхом «просвечивая» собеседника. Это великая интонация «Мишны». Или схоластики. Но эта «бесполезнейшая и скучнейшая» схоластика помогает вести издалека, очень осторожно, тонкую разведработу. В итоге, не сказав ничего конкретного друг другу, два еврея, очень удовлетворённые содержательной беседой, расходятся по домам.
Что они вынесли из этой беседы? Кажется, ничего. Но между собой они прекрасно поняли все нужные им нюансы. А дальше, перед тем, как сделать очередной шаг, они подводят предварительные итоги. Уникальная история еврейского народа научила их осторожности, а главное – оценки возможной ситуации и всех её вариантов.
***
А теперь представим, что встретились два русских на ту же тему.
– Ты слышал про Сеньку?
– Проворовался, скотина!
– Тебя подставил?
– Ещё, кажется, не успел.
– А тебе есть чего опасаться?
– А то! Рыло в пуху. Придётся залечь на дно. А потом – в бега…
***
Суть разговора одна, но какие разные интонации! Именно эта интонация и есть главный зазор, где расходятся два мессианских народа. Маленький такой зазорчик…
Но тут-то и кроется разница между русским миллионом и еврейским миллиардом.
И зиждется эта странная разница именно на «бесполезности» схоластики. И схоластика эта в тысячелетних генах кроется. Так, сходу, её не возьмёшь. Заскучаешь только, скулы вывершешь… или свихнёшься…
***
«Коррупционер!» – это звучит гордо…
***
…а бесполезен по большому счёту и тренинг мышц, и интеллекта. Не это спасает душу. Молитва и подлинное покаяние. А это так редко, так редко…
***
Тот «лихой человек», бродившей ледяной пустыней России (по Достоевскому), обернулся, сообразил, и стал – Чиновником. Чиновник теперь самый лихой человек. «Чиновник всему горю виновник»
***
«Лицо как рука…»
***
«Есть мусор центробежный и центростремительный. У меня в комнате он почему-то сползается медленными спиралями – в центр ковра. Как это самодвижение зарождается? Кем движимо? И почему у одних мусор по углам заползает,
а у меня – в центр?
Вот загадка загадок! Вот бином Ньютона!.. А то напридумывали всяких «мировых» проблем, типа: «Что делать?», «Кто виноват?», «Быть или не быть?»… Да конечно же – Быть! Быть хотя бы потому, что ты уже вышел победителем в грандиозной, в тёмной битве сперматозоидов ». Ты – явлен миру? Вот и – Будь. И не задавай миру  никчемушных вопросов»

(Из размышлизмов Индюка «Наблюл»)
***
Македонский выстроил Западную Европу и часть Восточной. Чингисхан – Россию, Среднюю Азию и часть Восточной Европы. До сих пор менталитет Запада и Востока по сути делится на «Македонский» и «Чингисхановский». И ничего по большому счёту с тех пор не изменилось… 
Не отсюда ли Католицизм Запада?.. Православие Востока?..
***
Пели: «Есть у Революции начало, нет у Революции конца». Верно пели. Революция, это профанное Христианство. В Революции не было Зерна – Христа. Потому Христианство живо, а Революция периодически просыпается от летаргии, и снова в неё впадает.
***
А может, версия Индюка вернее? –

«Есть у революции начало
Женское, ночное, тяжело,
Истемна немеющее, зло…
А мужское?
Треплется мочало,
Бессемянно, пусто и светло.
Вечно две души летят в объятья,
Вечно разлетаются сердца,
Ни тебе соитья, ни зачатья…
Нет у революции конца».
***
Коли есть Млечный Путь, должна быть и Чёрная Дыра. А как же иначе!
Космическое млеко… космическая сперма … куда же ей течь-то, куда впадать?
А в Чёрную Дыру. Больше некуда.
***
…и вот она, священная обитель Великанов, высокогорная, окружённая густым лесом!.. Но сегодня они не поднялись со своих богатырских колен, а только слегка наклонили белые снежные накидки – вершины могучих святых гор. Так они показывали всему племени, что примут сегодня, что готовы их выслушать, а потом высказать своё мнение.
Великанам ничего не надо было объяснять, они  молча знали о людях обоих племён по обе стороны Реки  всё. Непонятно как, но знали всё. И люди обоих племён, разделённые Рекой, знали об этом и свято хранили их заповеди. Если уж громадный Крылатый Змей им подчинялся беспрекословно, что уж говорить о людях.
Великанов сегодня было пятеро. В прошлый поход к ним, десять зим зазад, их встречали семеро. Ну, пять так пять. Их воля. Это не обсуждается. Самый старший, самый седой и высокий Великан тихо сказал, словно выдохнул:
– Это должно было случиться… рано или поздно, но должно… ты тяжела? – Вот так, сразу спросил старший Великан, обращаясь к Капельке. Ты кивнула и прибавила, как всегда тараторя:
– Со вчерашней ночи, прямо со вчерашней ночи… он такой сильный, Зуб, не то что наши мужчины… я сразу поняла, что затяжелела… я не виновата, что Зуб такой сильный, но я счастлива, счастлива, счастлива!..
– Хватит болтать! – прикрикнул крайний из Великанов – и без тебя знаем…
– Нам нужно время, вопрос слишком тяжёлый – сказал старший из Великанов.
Но тут уже взмолился Родоначальник:
– Но мы же не успеем дойти до стоянки!.. День кончается, а тут ещё туман со снегом… с нами же дети!..
– А вы туда и не вернётесь. Никогда. – Сказал старший Великан. Племя оцепенело.
– А всё из-за этой поганки! – буквально завизжал Урыл. Забить её камнями, и все дела…
Великаны склонились вершинами и зашумели могучими елями на своих плечах. Они совещались меж собою, это было видно и понятно всем. Родоначальник прикрикнул на Урыла, и тот, поскуливая, смолк. Никто не имел права нарушить беседу Великанов. Но даже сам Родоначальник не мог понять смысла их слов. На стоянку они не вернутся… но  куда, куда им ещё идти? Там, на стоянке, их обихоженные пещеры, там они жили веками, и вот тебе на – запрет!
Великаны вообще были существами таинственными, и они всегда знали всё про всех. Что приводило в ужас и оба чужеродных племени, и даже самого Крылатого Змея. Непонятно было одно, почему же Великаны не извели его самого, крадущего молодых женщин, безобразничающих с ними? Ну, бабы ещё куда не шло, они и порой и сами были не прочь поблудить со Змеем. Но дети, дети? Зачем они были ему, что он с ними вытворял, и почему Великаны не запретили ему красть хотя бы детей?
Старики однажды спросили об этом напрямую у Великанов. Ответ был загадочен, как и сама эта крылатая чешуйчатая тварь, этот Змей:
– Он часть вас самих… и не смейте больше спрашивать о нём!..
***
 «Зло побеждается только злом». – Это крепко усвоил молодой мистик Сталин. Усвоил на сугубо земном уровне, в отличие от друга юности Гурджиева, который вышел на мировой уровень. В Сталине увидел мистика и понял его Булгаков. А Сталин понял это в Булгакове – понял, что тот его понял: «Я часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо…» – Недаром именно этот эпиграф взял Булгаков к роману «Мастер и Маргарита». (А вариант названия «Консультант с копытом» был похлеще. Хотя и поплоще).
Сестра Елены, жены Булгакова (у неё была забавная кличка: Ленка Боцман – шухерная дамочка была, видимо), так вот, сестра Елены, штатный работник НКВД, стала секретаршей Булгакова, и он прекрасно знал, что каждая новая глава его романа ложится Сталину на стол. Есть, говорят, красные карандашные пометки Вождя на всей рукописи. Это была мистическая связь, и Булгаков очень многого от неё ожидал… похоже, не дождался в полном объёме.
Сталин оценил и Пастернака, буквально прокричавшего: «Я быть хочу как все, но век в своей красе сильнее моего нытья, и хочет быть как я».
***


Сталин понял самое простое и нужное ему в математике (в её мистике): минус на минус даёт в итоге плюс. Плюс на плюс – тоже плюс. Но это гораздо реже случается.
А вот плюс на минус дают только минус. И жизнь в основном состоит из этих – плюс-минус – сочетаний. Сталин хорошо это понял. Ну вот, к примеру: бывает ли доброе зло? Бывает ли злое добро? И может ли злое добро победить доброе зло? Знать это ему было жизненно необходимо – как Хозяину, руководителю государства. И он мысленно прикидывал всякие схемы, которые потом проверял на опыте, схемы примерно такого типа: вот ласковый, интеллигентный враг, или милейший маньяк. Они добрые, но несут зло.
А вот злющий полуграмотный следователь, он раздавит этих «добрых». И тот, и другой дерьмо, но результат достигнут – минус на минус дали плюс. Враг и маньяк обезврежены.
А следователя-хама легко нейтрализовать, если понадобится, он своё дело сделал. Минус на минус – плюс. Сильное злое добро (пусть даже добро поневоле, в силу профессии) победило доброе зло. А в итоге обществу и государству – плюс.
Это схема. Но схема-то реально работала добрые четверть века!..
А дальше мистика была ему попросту не нужна. Да он ведь и не Гурджиев, у него другие заботы были. А Гурджиев так и не простил своему бывшему дружку отступничества от высокой мистики…
Но вот загвоздка – Сталин почему-то, особенно в последние годы, искал встречи с ним. Но Гурджиев прятался, уклонялся от встречи со старым семинарским дружком. И в итоге Сталину пришлось довольствоваться не Гурджиевым, а Вольфом Мессингом.
***
…по стеклу автобуса ползет мощная, хищная оса, поводя возбуждённым жалом.
Девочка-подросток со страхом и затаённым восхищением смотрит на мощную осу.
Со¬сед-подросток смотрит на девочку, сидящую напротив, и возбуждается, поводя
своим «жалом» в штанах.  Девочка всё чувствует и понимает, но не знает ещё – которого ей больше бояться?..
***
«Немотивированный секс…»
***
Незримая война мыслей в обществе. Мысли сильные, мыс¬ли-победители, и  мысли-слабаки. Кто истиннее? Ведь не те, что эффектно, точно культуристы, «накачаны». У них, у мыслей, свои монархи, свои революционеры, свои влюб¬лённые, свои дети. Все их заблуждения, их попытки выжить, пробиться и т.д. – это всё, как у людей, только невидимо.
Взросление мысли – вступление в фазу Идеи. Новая особь. Идея-диктатор. Идея-либерал. Смерть носителя Идеи. Пос¬мертная жизнь покойника. Разложение. Вызревание нового. Путь зерна-мысли…
***
Но ведь мысль не рождается в мозгу, она там лишь обрабатывается, как в процессоре компьютера. Она – откуда-то извне. Она мерцает меж людьми, намечается, сгущается. А потом обрабатывается – и вырабатывается в форму всеобщей идеи. И чем сплочённее общество, чем оно «соборнее», чем теснее умы, настроенные на одну волну (народную, социальную и пр.), тем мощнее Мысль, Идея. Сгусток мозгов.
Соборность – гигантский генератор Мысли. Тут можно добавить, что в тоталитарных обществах мысль гораздо быстрее, чем в индивидуалистических, становится всеобщей. Но чаще всего там она – лишь скелет Мысли. Часто уродливой…
(Роман из жизни мыслей).
***
Атомная бомба – внутри нас. И нечего ею так ужасаться. Сколько гадости внутри накопили, столько наружу и вылезло. В самых разных формах: химоружия, бомб, реакторов…
Не бомбы бойся, своего греха бойся, паря!
***
«…клещ не клещ, свищ не свищ, хрящ не хрящ, а нимба
Ни на грош – хошь не хошь – не найдёшь, и амба.
Не тростник, и не хвощ – мыслящая тумба,
Здоровенная хищь, полная апломба…
 Обалденная вещь
Атомная бомба!»
(Индюк об «Антропосе»)
***
…и лишь теперь вечный конфликт Геракла и Прометея со всей очевидностью вступает в основную фазу – Цивилизацию, которая основана на ворованном огне, добытом Прометеем. Она просто заблудилась на техногенных путях. И всё яснее и печальнее проступает мысленно иной Путь, от которого отказалось человечество по лености своей.
Это путь Геракла.
Он не воровал огня. Он его вообще не признавал, как земную субстанцию. Он ел сырую пищу, в основном лесную, земляную. Ходил и спал голый, без шкур, содранных со зверей, обогревался теплом внутренней энергии.
И если бы люди последовали ему, а не ворюге Прометею, в процессе эволюции они выработали бы в себе этот внутренний огонь, и подключились бы напрямую не только к солнцу, но и к «Великому Свету Неосяжаемому», о котором сказано в Голубиной Книге. А так… всё печально, братцы…
***
Сказка о честном старичке

В советски то годы было
. На печатном дворе, где печатали бумажные деньги, трудился Честный Старичок. Где его отыскали, уму непостижимо. Но может же на всю огромную Россию найтись хоть один Честный Старичок? Нашёлся.
Кудесник этот сжигал деньги. Он просто сжигал деньги, – вот и вся работа. То есть, изношенные купюры уничтожал. А охрана на проходной была свирепая, обученная. Но ни разу Честный Старичок не вынес где-нибудь под майкой, в трусах, в заднем проходе, наконец, поношенные, но всё же настоящие купюры, которые вполне можно сбыть на базаре, к примеру. Нет. Он был Честный. Вот такой случился в советски годы Старичок.
Сказка грустная, надо сразу сказать. Пришёл Честному Старичку срок. Скончался. Царствие ему Небесное!
Возник наверху весьма витиеватый вопрос – где найти ещё такого же кристально Честного Старичка? Ну, не обязательно старичка, но обязательно честного человека. Нашли одного, средних лет. И что?
В первый же трудовой день попытался вынести через проходную кучу купюр. Охрана бдела. Срок впендюрили  «честному» человеку…
Нашли другого, постарше. И тот попытался…
Нашли третьего, ещё старше, – та же история!
Что делать? Никто ничего не мог придумать, найти, изыскать. А тут грянула перестройка. Бардак в стране, купюр расплодилось немеряно, качество бумаги уже не то, деньжишки изнашиваются быстро, уничтожать рванину требуется… а где Честного Старичка найти?
 Политбюро собралось. Поручили министру финансов самолично бдеть за уничтожением купюр. Тот, естественно, склонил голову и согласился…
Ага! Дел у него других нетути… Приказал выставить на печатном дворе роту из автоматчиков. Для тщательного и беспощадного наблюдения за сжиганием купюр. Ага! Утекали денежки, утекали…
Приказал усилить охрану, двойную выставить. – Утекают паршивые, утекают! Тройная также не справилсь. Ну, нету Честного Старичка, и всё тут!
Тогда осмелился и оскорбился сам министр финансов, получивший выволочку сверху, – вооружась именным оружием, взошёл на Печатный двор и стал, как тот заградотряд на Великой Войне, тройное оцепление проверять… Боже мой, как печальна Россия!..
В общем, пал смертью храбрых.
А Честный Старичок?
Ищут, ищут.
По всей земле русской ищут…

Вот те, касатик,  и сказка…
Про белого бычка…
…про Честного Старичка…

***

Прометей – кроманьонец.
Геракл – Неандерталец.
***
«…итак, вначале было Воровство.
Затем – Закон. Но это значит, в зоне
Все мы?! И на таком стоим законе,
Как вор в законе, все, до одного?..»
(Индюковы «Максимы»)

***
Катастрофическое перенаселение планеты… вот уже семь с половиной миллиардов  двуногих на земле, а она способна, по всем учёным расчётам, выдержать лишь двенадцать. Далее – гибель. Или сбросит излишек, или новые вирусы нашлёт. Земля ведь – живая, а мы её притесняем. Она просто расправится с нами, с нашим переизбытком.
И вот тут бы задуматься правителям, дать срочное государственное задание архитекторам: полностью перестроиться, отказаться от бесконечных построек небоскрёбов, роскошных билдингов, которые способны купить лишь воры или бандиты, и в корне изменить строительное сознание.
Россия велика, здесь много лесов, рек… почему же хоть здесь не научиться строить прекрасные землянки? Не те сырые норы былого, а именно архитектурно выверенные проекты: полы с утеплением, крыша стеклянная, особые отопительные приборы… и всё это в чудесных, способных прокормить людей лесах, близ водоёмов.

Конечно, необходимо подвести сюда все необходимые коммуникации, и, чёрт возьми, устроить этакие суперсовременные посёлки-землянки. А то и города.  Тут и лес бы кормил, и река… и у чиновников лишнего клянчить не надо было б. Река – рядом, пашня – рядом, лес – рядом…
Вот – путь Геракла в новой реальности!
***
...а может быть, непрекращающийся этот мир – лишь чей-то затянувшийся сон,  в котором преобладает  отсутствие  воли очнуться и переставить,  как шахматные фигурки, весь миро¬порядок?..
***
Ванька любил Маньку в 12 веке. А в 20 веке вспоминал и говорил Таньке: 
«Эх, какая у меня была Манька!..»
***
«…всё на свете померкнет, кроме картины
Под названием «Смерть. Жизнь».
Представляешь? – Летят паутины…
Ворон над рожью…
Смерд во ржи…»
(Индюк на «Пленэре»)
***

…приснился себе старцем – и ужаснулся.
***

28. Вася-Чечен

…ужаснулся, как позже выяснилось, не я один, но и все мои сверстники, впервые увидавшие эту картину: идёт по улице Великан. Настоящий великан, не из книжек…
Потом, уже не в первый раз глядя на него, мы всё меньше боялись, но память о  самом первом, священном ужасе сохранилась на всю жизнь. И всё время хотелось рассказать о нём, настоящем Великане, а может быть, и настоящем Неандертальце…
***
– Пацаны, пацаны, Вася-Чечен!.. – вдруг разносился восторженный, исполненный затаённого ужаса крик, и мы, позабросив игры, со всех концов двора начинали напряжённо стекаться к воротам. Что-что, а уж это зрелище пропустить никак было нельзя.
Шествие Васи-Чечена по городу, обычно в сопровождении супруги, было событием. И совершалось оно чаще всего вверх по улице Ленина, мимо нашего двухэтажного дома, стоявшего на перекрёстке бывших улиц Кирова и Ленина.
Вася-Чечен жил в нижней части города, где-то в районе Малой Станицы, и выходы его в верхнюю часть не могли остаться незамеченными, особенно нами, детьми 50-х годов. Это был неофициальный Праздник, который потом долго обсуждался нами на вечерних посиделках у домовой кирпичной трубы во дворе, обсуждался с наворачиванием самых невероятных подробностей, подсмотренных в щели забора.
Забор наш, прочно замыкавший многоквартирный дом, строился по-старинному капитально, в добротном верненском стиле. Город Верный когда-то, в основании своём, был казачьей крепостью, и даже после революции долгие годы потом сохранялся в нём уклад и быт семиреченских казаков.
Вот и забор наш, с каменными столбами для коновязи, врытыми в землю, с мощными опорными брусьями, с покатой крышей-навесом, сооружался в старом казачьем стиле.
Хоть и потрескался, и покосился от времени наш забор, но по-прежнему служил надёжной защитой от бродяг, от набегов соседского хулиганья, с которыми у нас по смутной традиции велась нескончаемая, необъявленная и ничем не объяснимая война. Война без чёткого различия возраста, пола и нации.
А уж разнообразие наций в послевоенной Алма-Ате было густоты невероятной. Одних ссыльных  сколько! – Начни перечислять, не скоро закончишь…
Немало чеченцев, высланных в степной Казахстан, перебралось со временем в Алма-Ату, где жили своими тесными общинами. Как правило, в частном секторе. Строили дома на несколько семей – большие глухие дома с узкими окнами, напоминавшими крепость.
Старшее поколение жило мирно, занимаясь в основном строительством и торговлей, а молодёжь нередко бузотёрила. Но испугать видавший виды город они не могли. Турецкие, корейские, балкарские башибузуки были не менее активны, а интернациональные центровые банды, в основном русско-казахские, вообще, как тогда говорили, «держали мазу» в городе. Словом, ничем особенным чеченцы не выделялись.
«Поножовщики» – говорили про них, и это как бы само собой разумелось: горец всегда при кинжале. А за неимением оного при ноже. «Партбилет» – с гордостью именовали молодые бандиты свой тесак. И все спокойно посмеивались.
В общем, ничем очень уж «эксклюзивным» чеченцы той поры из общей массы не выделялись, так что затаённый ужас при упоминании Васи-Чечена связывался не с грозным образом бандитствующей молодёжи, а с грандиозностью легендарной фигуры самого героя.
Да, Вася-Чечен был настоящей легендой города – тех лет, той эпохи. И рассказать хочется именно о нём – пусть лишь отрывочными воспоминаниями и детским восприятием –  именно о нём, а не о последующем «кавказском феномене».
Если только это возможно.
…мы всем скопом никли к щелям забора и – глазели! Смотрели десятками выпученных глаз на Шествие Васи-Чечена по улице Ленина. Оно длилось не более двух-трёх минут, но этого хватало для великолепных переживаний.
Он шёл грузный, как мамонт, как некое доисторическое существо, медленно переставляя огромные ступни и неподвижно глядя вперёд, вверх, в сторону синеющих гор-ледников, а чуть поодаль почти семенила его крохотная жена. Счастья ходить под руку с мужем ей не досталось не только потому, что по старым чеченским обычаям женщина должна идти несколько позади мужчины, но ещё и потому, что, при всём своём желании, она попросту не дотянулась бы до локтя. – Она была вполовину короче его…
Нет, она не была карлицей, эта была обыкновенная, среднего телосложения  женщина.
Зато Вася-Чечен был человеком-горой! Говорили, рост его составлял два с половиной метра!.. Или около того…
Это был знаменитый спортсмен, легенда мирового баскетбола 50-х – Увайс Ахтаев.  А для всего города просто Вася. Вася-Чечен. О нём роились самые невероятные слухи и легенды. Говорили, что именно из-за него пришлось переделывать мировые баскетбольные правила. Он, и вообще довольно грузно передвигавшийся, не очень-то суетился на самой игровой площадке. Но вот у кольца противника, а в особенности у своего кольца наступали его звёздные часы.
В отличии от всех баскетбольных гигантов, Вася-Чечен выдавался не только ростом, но непомерною широтою в плечах, костях, суставах – он был громаден целиком, этот человек-гора. Мяч в его руке казался яблоком, пусть даже крупным яблоком, знаменитым алма-атинским Апортом, и он играючи зажимал его пятернёй. Его лапища полностью покрывала кольцо, и оно становилось практически недосягаемым для мяча противника…
С беспомощным изумлением понаблюдав некоторое время за небывалым баскетболистом, мировое судейство перекроило старые правила, запретив продолжительную стойку игрока под кольцом.
Вероятно, во многом благодаря той перекройке и стала закатываться легендарная звезда Увайса Ахтаева в большом спорте. Он стал просто городской легендой – Васей-Чеченом. Таковым и остался, и запомнился навсегда любому, кто хоть раз в жизни видел его. Ходили слухи о его невероятной силе и доброте. Крупные люди вообще по природе своей редко бывают злобны. Зло, вероятно, само по себе тесновато, как-то не по мерке гиганту. Оно более по росту мелкоте. Смешно даже представить себе злорадствующего богатыря – хихикающего, пакостничающего…
Ездил он в особой машине, в старом «Москвиче», переделанном специально под него. Костоправы нарастили крышу, убрали переднее сиденье и удлинили руль. Только так Вася-Чечен (всё равно горбившийся в кабине) мог управлять легковушкой.
А без машины он уже не мог. Ходить пешком с годами становилось всё тяжелее, грузневшая масса тела неумолимо давила на костяк, и раздавила в конце концов, погребла под собою гиганта…
Теперь, из далёкого далека мне чудится, что именно так в доисторические времена погибали ископаемые великаны – масса тела и атмосферы давила их, вытесняя с земли, и уступили они своё место новым, более компактным и хищным племенам…
Но тогда, ещё в полной своей мощи, Вася-Чечен – по нескончаемым легендам – творил чудеса. Рассказывали очевидцы, как он один вытащил из грязевой лужи, на нижней дороге в Татарке, целую машину с пассажирами, которых заклинило внутри. Очевидцы вчетвером пытались вытащить, и не смогли. А Вася-Чечен смог. В одиночку.
Другие, тоже якобы очевидцы, рассказывали как парились с ним в бане, где он чуть не прибил своим членом пьнчужку, заводившего Васю-Чечена на подлый спор.
Пьянчужка, слишком уж развязно восторгаясь диковинными размерами члена, подначивал великана: а не слабо вышибить им дверь в парилке? Обычно сдержанный и молчаливый гигант, в конце концов не выдержав, заревел:
– Да я лучше твои собачьи мозги вышибу!.. – и, схватив руками гневный, чудовищно набрякший член, так саданул им по башке, что пьнчужка свалился с полков и потерял сознание…
Вообще на эту рисковую тему немало слухов ходило. Говорили, что самой мучительной проблемой было подобрать для Васи-Чечена подходящую женщину. Маялся он долго со своим гигантизмом, его не выдерживали даже очень крупные особы. Но вот однажды родичи привезли из дальних мест вполне заурядную на вид пухленькую женщину, которая и оказалась той самой, единственной, по сердцу и ладу подругой жизни для Васи-Чечена. Так ли это, нет ли – такие ходили слухи.
А жена его и впрямь отнюдь не была великаншей, уж это я могу засвидетельствовать. Но вот игру природы, загадки её и прихоти разгадывать не берусь…
Однако жил, и доныне живёт слух, который распространился далеко за пределы Алма-Аты, и мне кажется, связан он именно с Васей-Чеченом. От его образа и пошёл погуливать по стране…
В одном из рассказов Василия Шукшина есть эпизод, где герой болтает про некий лиловый штамп в своём паспорте: «Захоронению не подлежит». Якобы, будущий труп загодя закуплен у него не то музеем, не то моргом. Был, точно помню, ходил слух о том, что можно недёшево продать себя при жизни для каких-то анатомических целей, а деньги пустить в обиход уже сейчас. Хорошо помню это потому, что приятель (Великий Индюк, как нетрудно догадаться) по младости и нетрезвости ума решил проверить слух на себе. – Уговорил меня позвонить в морг и предложить покупку его тела мрачным учреждением.
А деньги, естественно, прогулять.
Вышло презабавно.
– Какое Д е л о?.. Дело уже закрыто, мы же договорились, уладили!.. – залепетал в трубке испуганный голос. Ага, стало быть, и у вас делишки лихие творятся – не без изумления успел отметить я, и поспешил успокоить тишайшее заведение:
– Да не Дело, а Тело!..
Когда служитель морга наконец понял о чём речь, тут же  неузнаваемо переменился, облегчённо, и уже с басовитой наглецой расхохотался:
– Ну лохи, ну лопухи!.. Да вы на слухи о Васе-Чечене купились!.. Тому и правда, говорят, Ленинградский музей  предложение делал. Не знаю, согласился ли Вася, но музей понять можно – такого уникума поискать! А у вас что?.. обычный человек?.. ваш приятель, говорите?.. да кому он, на фиг, нужен! А, кстати, почему он сам не звонит? Робеет? Скажите, пусть не робеет. Если на выпивку не хватает, у нас тут Петя-Мясник есть, он ему трёшку даст на опохмел души… а потом зарубит, на фиг!..
Тут уже я ужаснулся:
– Зачем ему это, вашему Пете?..
– А на засол!.. – прогнусил ликующий голос. И в трубке раздались короткие гудки…
Так вот, с большой долей уверенности смею предположить, что слухи о предварительной продаже тел пошли именно из Алма-Аты, и даже в художественную литературу просочились. Это теперь тоже часть легенды о Васе-Чечене.
…а вблизи, не из-за забора – в первый и последний раз – видел я его на стадионе «Спартак», в начале 60-х годов. Он сам уже  не играл, только судил матчи.
Массовый спорт в те времена поощрялся, вокруг стадионов устраивались открытые спортплощадки, где проводились бесплатные матчи  команд самых разных уровней.
По волейболу, баскетболу, городкам…
Отец как-то взял меня с собой на такой открытый – для всех горожан – баскетбольный матч, который судил Вася-Чечен. Мне уже шёл десятый год, но давний мистический ужас вспыхнул в душе, когда я увидел вблизи Васю-Чечена.
Он восседал со свистком во рту на обычном табурете, как раз перед центральным кругом площадки, и неотрывно следил за игрой. А вот я той игры так и не увидел толком.  Инстинктивно прячась за отца, сбоку, но очень пристально я разглядывал Великана, героя нашего детства.
Даже сидя на стуле, он возвышался над стоявшими рядом болельщиками. Возвышался даже над отцом, который и сам был роста не маленького – за метр восемьдесят…
Не огромные руки, не могучие плечи теперь поражали меня, но – Лицо. Я впервые по-настоящему увидел его, это громадное, грустное лицо великана из древних сказаний. Оно, казалось, как сама земля старинных преданий, было изрыто глубокими морщинами, тёмными выпуклостями и впадинами.
А в одной из самых глубоких впадин жили – глаза. Они были огромные, грустные… и – какие-то совершенно неотсюдные… нездешние, неземные глаза. Что он судил?.. Игры каких лилипутов пытался понять и рассудить их? Зачем всё это ему, пришельцу из другого измерения, из другой эры, помнящему, наверное, иные великие племена, иные народы?.. – кажется такие, или похожие на такие мысли проносились во мне и не давали следить за игрой…
На обратном пути я спросил отца:
– Ты видел,  к а к а я  у него голова?..
Отец, хорошо почуявший моё состояние, ответил в тон, но с добродушным юморком:
– Да-а, как у коня… не меньше…
– Ты что! – возмущённо выкрикнул я – коней  т о г д а  не было, т о г д а  были другие!..
Отец внимательно поглядел на меня, удивлённо покачал головой и ничего не ответил…
Зачем я это теперь вспоминаю?
Даже себе не отвечу.
В России мелочность, суета, распродажа всего и вся, кишение обезличенных толп, как на предметном стекле микроскопа… а он всё всплывает из памяти, тот великаний образ – образ неотмирного существа, восхищавшего детское воображение…
Словно бы и теперь он способен, словно он один способен примирить, угасить собою все наши мелочные сегодняшние страстишки…
Но ведь он рухнул... рухнул он, тот ослабевший костяк, рухнул под несоразмерною массой!..
Значит, он был  н е п р а в и л ь н ы й  в этом мире?
Так почему же всё видится он, видится издалека? – молчаливый, печальный великан, медленно уходящий в горы…
…уходящий вдаль со своей верной подругой…
…а мы, пучеглазое восторженное племя, всё глядим ему вслед из щелей забора…
…мы взволнованы небывалым видением, воочию сошедшим со страниц любимых сказок, легенд, преданий...
…мы словно бы ожидаем его возвращения…
…и даже не его самого, а той самой силы…
…той самой силы и благородства неведомых великанов, которые обречены…
Да неужели же так непоправимо обречены?!! –
На грусть, неуют и, в лучшем случае, на досужее изумление в иных, сильно сузившихся временах?..
…в иных племенах…
…в иных именах…

***
…движется тяжко
Лентопротяжка,
Принтер бумагу жуёт…
***
29. Колбасит и плющит

Бумагу жуёт, смыслы жуёт весь «цивилизованный» мир, а не только заурядная оргтехника. После Коперника, когда мир сузился и человек оказался вовсе не пуп вселенной, вокруг которого крутится всё, а ничтожная песчинка в мироздании, изменились масштабы смыслов и замыслов. Поуменьшились вместе с человеком.
Запросы стали земными, житейскими. И большинство открытий оказалось связано с бытовыми надобностями. Чаще всего гигиенического, интимного свойства. Ну как женщины обходились без прокладок с крылышками? Уму непостижимо. А как жили без памперсов и не вымерли? Вообще непонятно. А  как перемогались без грандиозных сериалов? Такого не может быть, потому что не может быть никогда!
А ведь было, было… и задачи ставились грандиозные, и даже иногда  решались. Дикари были, не понимали, вот и занимались глупостями. Давали себе засохнуть. Памятники были, а не люди…так и застыли…
***
«…Белый конь у краешка заката
Постучал ногою по скале,
Понял – там обрыв, туда не надо…
И стоит, как памятник, во мгле…»
(Индюк на «Пленэре»)
***
– А ты целовался с девушкой?… Ты хоть когда-нибудь целовался с девушкой?
– Никогда, ни разу…
– Хорошо бы поцеловаться… хорошо бы хоть раз поцеловаться хоть с одной девушкой!..
***
Реклама ЗАГСа:
«Поцелуи брачные!
Сочные, горячие!
С брызгами, как лето,
Как летняя котлета!..»
(Индюк «Наблюл»)
«Я людей ненавижу культурных,
Я стою на свободных котурнах…»
***
 «Семейный секс». Пропаганда здоровья.
***
Жена. Отразимая женщина.
***
«…от какой такой тоски
У мужчин растут соски?..
От какой такой печали
Баб целуют мужики?..»
… спросили…
… не отвечали…
(Индюк недоуменный)
***
Индюковы афоризмы и наблюдизмы:
Сценка в кафе: кофе с маньяком.
***
 «…они любились долго и счастливо и кончили в один день, одновременно...» –
Апофеоз секса!
***
…и Люба взглядом суженным
Любовалась суженным…
***
Лифчик – «тительница»
***
Завет многоженцев –  «Не складывайте все яйца в одну корзину»
***
Женщины… удивительные существа… они всегда голые!
Им всегда: «Надеть нечего!..»
***
…а на асфальте тёлочки
Одеты все с иголочки!..
***
Горюче-смазочная слеза. Жирная, чёрная… от косметики.
***
…сейчас волновало другое. Всех ожидало воистину судьбоносное решение.
 Племя покорно уселось у подножия великих Гор, и ждало. Молча и тягостно ждало решения Великанов.
И оно дождалось его. Старший Великан наклонил снежную шапку и тихо молвил:
– Вы пойдёте короткой дорогой, на Восток, будете обживать Мшистую Долину. Там хорошие пещеры, не пропадёте. Для начала мы вам поможем – и едой, и обустройством. А твоё племя – он кивнул в сторону обомлевшей Капельки – отдалится на юг, на другую реку, и ты больше не встретишься ни с матерью, ни со своим прежним племенем. Такая твоя планида.
Твоё племя намного моложе племени Ура, всех собравшихся здесь. И твоё племя поступило неправедно, приговорив молодую женщину к мучительной смерти за пустяковый поступок… а если взглядеться в эту чудную историю, то он даже красив по-своему, твой поступок. Ну, чем помешала роспись по бокам Считальной Скалы?
Жадность затмила глаза твоего племени – Великан опять кивнул в сторону Капельки – и жадность может его погубить. Не сразу, конечно. Но жадность, это одна из самых опасных болезней на земле. Мы вынуждены будем это сказать им. Поймут – спасутся. А не поймут… что ж… значит, наше слово не было услышано.
Во всяком случае, мы посчитали, что нужно третье племя. И это будет твоё племя – Великан кивнул в сторону Зуба, а потом в сторону Капельки – и твоё.
Мальчишки ваши скоро подрастут, станут охотниками, поднимут малышек, а вы – тут Великан опять кивнул в сторону Зуба и Капельки – народите новое, сильное, совсем Другое племя. Север – ваш. Пещеры обжиты, ямин-ловушек ты, Зуб, успел нарыть… проживёте. Змея мы от вас уберём, не опасайтесь. Он пойдёт с ними – Великан кивнул в сторону основного племени. Идите. И не бойтесь ничего. Плодитесь, вырастайте в новое племя… так сложилось, так надо…
***

В ночном эфире, по одной из скользких программ с условным названием «Голо****ица», молоденькая тварька самозабвенно щебетала про то, как это славно – мастурбировать паприкой…
Ну, прямо романс: «Не попрекай меня паприкой…»
***
…и там же, попивая виски, закинув голую ногу за ногу, другая тварька предложила новое бабье шоу: «Лучшие месячные года»!
***
…а третья предложила поставить Мистерию: «Херакт и секс-бомба».
Было весело, остроумно.
***
Было весело, остроумно… а потом стало страшно. Одна из тварек разразилась рыданьями – у неё нормального оргазма никак не выходит!
Из страшной исповеди, пермешанной чёрными (от косметики) рыданьями прояснилось следующее: ей надоел просто секс. (Ни о какой любви, естественно, тут не  вспоминалось). Ей подсказали выход – садо-мазо. Попробовала мазохизм, похлестали её плёточкой, не понравилось. Садизм понравился больше. Роль «Хозяйки» с плетью в руке  конкретно ей подходила. Но… какая-то грубость, непритязательность «чудодейства», слишком уж простое причинения боли партнеру (просто физической боли, и только) – всё это претило её утончённой натуре. И вот, наконец, она поняла в чём дело.
Разобралась в себе…
Оказывается, ей страстно хотелось угнетения партнёра не физически, а – морально. Вот где скрывалось жало её натуры! И она его обнажила. – Именно моральное угнетение вливало яд в это жало. И было тщательно продумано несколько способов воплощения.
Она долго и сбивчиво перечисляла все эти способы, но почуяв, что слушателям уже неинтересно, вдруг вытерла слёзы и совершенно ровным, хотя и змеиным шипом рассказала самый действенный метод.
Метод заключался в том, что она мастерски научилась доводить партнёра в постели до почти полной готовности к семяизвержению, но в точно расчисленное мгновение вдруг шептала с презрением бедняге на ухо, что у него слишком маленький пенис, что он слишком плох и слаб как мужчина, и вообще ничего из себя не представляет, и она жалеет, что допустила его до своей драгоценной плоти…
У бедолаги в шоковом состоянии всё, естественно, опадало, страшно униженный,  он начинал потеть, бледнеть, заикаться… она сталкивала его ногами с кровати на пол… и вот именно в это мгновение в ней бурлил, огненно закипал и мощно сотрясал  её всю великолепный оргазм!
Собрание тварек в телестудии восхищённо ахало. Это же надо! Так научиться испытывать оргазм не от того, что мужчина щедро опустошает себя, орошая семенем её плоть, а от того, что мужчина именно не кончил, не испытал наслаждения, но получил одно лишь страшное унижение взамен её подлому кайфу.
«Так им и надо! Все мужики сволочи!..» – наперебой ликовали тварьки, чуть ли не облизывая ещё недавно рыдавшую рассказчицу. Глаза её были совершенно сухи, жестки и беспощадны. Она чувствовала себя Победительницей. Тварью из тварек.
 
***
«Конфетки-бараночки,
Нимфетки-поганочки…»
***
– «Поехали, обжоры?
– Поехали. В офшоры!..
***
Кроманьонцы, кроманьонки… дерьмовочки…
………………………………………………………
….Неандертальца ищу!
***
Звёзды нежность не продают. Продают поп-звёзды.
***
Поп-звезда – поп, на телешоу блистающий словами и крестами.

***
«Надену шаровары,
Затею шуры-муры…»
***
Дискуссия русистов:
– Фиту верните!..
– Ижицу!..
– Еръ!..
– На херъ!…
***
«Я людей ненавижу культурных,
Я стою на свободных котурнах!..»
***

Грудастая, многодетная мать – «Ваше Плодородие…»
***
Пожалуй, рифма: Куманёк – ума нет. Рифма?.. Пожалуй, рифма.
***
«…уже закрылися сортиры
И платны баушки ушли,
И подворотнями эфиры
Поплыли в небо от земли…
Москва, Москва, пошто зловонна
Палёна водочка-слеза?..
О, испаренья ацетона
И аммиака в небеса!..»
***
Кухня… Неточное слово. Без вкуса, без запаха. Надо – Нюхня!
***
– Оперетта? Это место, где противные тётьки и дядьки очень лживо поют?..
***
«Шагают шикарные брюки,
А в брюках шикарные штуки
Динариев, долларов, евро…
…в диспансер пора бы мне, в невро…»
***
Кишечный курорт: «Златы говны». Главное снадобье – касторка.
Кишокотерапия.
***
«… больничный рацион, заметь,
На гречке и пщенице.
Я понял, чтобы не болеть,
Нужно жить в больнице…»
***
Телефон работает – значит, ты жив. Если нет – подумай.
***
Уровень писательской изощрённости детективщиков (обдумывание козней, подлостей и преступлений) – тайный  уровень авторской подлости.
***
…а умеют ли животные предавать? Ну, вот как человек: с кознями, подлянками…
***
Столько правильных мыслей, как в самом раннем творчестве, я, наверно, не высказал потом за всю дальнейшую жизнь.
Вот начало:
…мясо, масло, молоко
Достаётся нелегко…
…нужно честно потрудиться
Чтоб рублём своим гордиться…
…а пройдохам и ворам –
Стыд и срам!…»
Это было правильно. Непререкаемо и нерушимо!
Или лирическое-фантастическое:
…лягушки квакают вдали
И паровоз лежит в пыли…
(после крушения, кажется)
 Первые стихи (лет 10–12-ти от роду) правильны и просты. С тех пор стал писать значительно хуже, то есть, сложнее. Нагруженнее смыслом,  звукописью, тропами. Хочется опять простоты…только, как бы это… без тошноты.
***
Из юности, на танцплощадке…
«Как хорошо под вой и свист
За танцплощадкой кинуть палку!
Есть секс, есть сакс, есть кекс, есть твист,
А мне опять жалейку жалко…»
***
Страх плоти острее страха души. У души и страха-то, кажется, нет. Чует: она бессмертна. А плоть побаивается того, что она, кажется, смертна. Но ведь и это неправда. Так ранний Заболоцкий писал о плоти: «Из берцовой из кости будет деревце расти».
Плоть также в вечном круговороте. Но страх плоти потому острее, что жизнь её – прерывистая. Если душа – постоянный ток («Божественная энергия»), то плоть – ток переменный. «Я так думаю…»
***
Как жизнь в России? – «Колбасит». «Плющит». «Оттопыривает». Крутяк!
***
– «Дуры! Кошелёк – это место для вора. Прямая наводка на деньги!..»
Не слышат. Не понимают. Зато понимает – «щипач».
***
«Паршивочку
На шишечку…»
***
Вот скоро мода грянет: так раздеть (или одеть) девушку на подиуме, чтобы всё было глухо закрыто. Только лобок открыт.
***
…а первые девочки были чистенькие и домашние…
***
…всё тот же привокзальный, серый прах,
Буфетчиц озабоченные личики,
И своры рыщущих ворон на всех путях,
И поездов собачьи переклички…
***
Если совести хватит, в России станут всем выжившим выплачивать компенсации, как жертвам перестройки, междувременья, межтысячелетия. Вот как немцы узникам концлагерей. Всем уцелевшим. За одно то, что жили в эти годы…
***
«Завидую Царю и Отечеству!..»
***
30. Шатуны

Отечеству посвящено столько стихов, что из них при надобности можно выбрать себе любой предвыборный лозунг. На каждый вкус – левый, правый, консервативный, либеральный, западнический, почвеннический… уж чего наваяли, того наваяли!
 Отчизна такая, полный плюрализм и полифония сознания!
***
Левый кричит: «Отчизне посвятим прекрасные порывы!..»
Правый орёт: «Прощай, немытая Россия!»
***
А Есенин якобы насвинячил: «Радуясь, свирепствуя и мучась, Хорошо живётся на Руси…» – Это не лозунг уже, это высшая степень артистизма! На Западе что? На Западе – скука. Сытые свинки, которых Всевышний и не гладит даже, а просто так, со скукой наблюдает за ними. А русских «артистов» – с интересом наблюдает. Порой огреет кнутом для порядка, но иногда – и погладит. Приласкает. А что на «добропорядочных» свиней-то глядеть? Чему тут радоваться, веселиться? Скука…
Точно переведи сытому европейцу смысл этих есенинских строк – с ума начнёт сходить. Ужаснётся, запутается, не поймёт: как так можно жить? И ещё утверждать, что так жить – хорошо!..
А русскому ничего объяснять не надо. Всё ясно испокон веков.
***
…Все слушали но молча, печально склонив головы. Перечить Великанам нельзя, это ведомо испокн веков. Молчание длилось, длилось, длилось и, казалось, конца ему не будет. И вдруг несчастный Урыл прервал это молчание истерическим воплем:
– А как же я? А мои дети? А моя жена, Угляда, она что, так и останется там?.. Это всё Зуб, проклятый Зуб… и эта… тварь приблудная!.. Зуб её привёл, вот пусть и спит, и живёт с ней, а  не с моей Углядушкой… хватит ему и одной бабы…верните мою бабу, верните!.. или хотя бы пустите к ней!..
Как ни подл и низок был Урыл, всем соплеменникам стало его жалко. А втайне – он ведь высказал потаённый ропот племени, пусть нелепо, только для себя, но высказал: никому не хотелось вдруг, ни с того ни с сего покидать насиженные, родные места и начинать обживать новые. Как там ещё сложится?.. И почему мудрый Ур не приказал сразу выгнать из племени эту приблудную? Стар стал Родоначальник, скоро надо менять его, надо менять…
А Урыл всё повизгивал, переходил на бессильный рык, а потом снова срывался на умоляющий полуплач-полувизг. Великаны словно не слышали его. Они молчали. Но они слышали всё, и когда, наконец, Урыл упал на колени и зарылся головой в снег, старший Великан, словно очнувшись из глубокого сна, молвил медленно и спокойно, совершенно бесстрастно:
– Ты недостоин своей жены. Ты не муж и не охотник. Но ты всё равно сгодишься в своём племени. Ты будешь сторожить скот и костры… а потом и женщина для тебя найдётся.  После гибели ваших охотников несколько женщин стали свободны. Утешишься. И встань, не разжалобишь… а вот Зубу нужно много детей, ему мало будет теперь одной женщины (тут Капелька вздрогнула, но ей хватило сил и ума не выказать женской жадности и обиды), племя должно быстро расти. Дети от этой – Великан указал на Капельку – вырастут и зачнут от детей той, окровавленной, оставшейся в пещере. Она ещё молода и сможет родить добрый десяток детей. И эта, новая, тоже народит. Будет новое племя, которому ты – Великан указал на Зуба – станешь во главе нового племени, новых людей…
***
Люди и страны разные, очень разные… Аввакум писал в одной стране, Розанов совсем в другой… и музыка была у них разная. Как и страна. Тот – ещё только при Расколе,  этот – уже в Расколе. В новом. Глубоком. Старинном и, наверное, вековечном…
***
Выпил. Много. Глянул в зеркало. Какой?
Деструктивный. Асоциальный. Асимметричный.
***
– Как жил ты, лабух?
– Носил кальсоны, писал канцоны, лабал шансоны…
– И всё?
– И всё…
***
Клипы и всхлипы…
***
Казус и подлянка истории,  сожизни мужчины и женщины. Вот, например: женщина исстари кладёт после гостей тарелку в тарелку, стопкой. А зачем? Мужику такое и в голову не придёт. Отнесёт в кухню всю посуду поочерёдно, не ленясь. Потому  и моет её лишь с одной стороны. А потом не понимает – за что его баба гнобит?
– А-а! Опять тарелки с донышка не мыты!..
***
На всякого Прометея своя орлица…
***
Вроде бы и права баба, но ведь первоначальная лень, глупость и подлость шли именно с её стороны! Зачем было стопкой в жирное класть? Вот казус истории (один из), вот недоумение и чревоточина семейной жизни. А сколько их таких, почти незаметных, но в начале, как правило (как в истории с библейским яблоком) – баба. И этот казус – всюду, в повседневности…
Вот досада, вот разница подхода к жизни кроманьонца и Неандертальца.
***
«Тревожны те стихи, где нет природы,
Там подоплёки снов обнажены,
Там голые, как в страшных снах уроды,
Подмигивают мысли-шатуны…»
***
Роман написал… подумаешь! Роман любой дурак напишет, особенно на компьютере – садись и выщёлкивай  очередной домохозяйкин сюжетец. Подлый, как правило.
А ты вот Рассказ напиши! Дело тяжкое, неблагодарное, малоденежное, но зато…
А вообще, где он, Великий Русский Рассказ?
***
…финотчёт сдал. В любви объяснился. С министром поговорил. Жене наврал. Был невразумителен. – Везде.
***
Зубная помада
***
Кокетство – тонкая связь, интерфейс между животным и человеком.
***
…пупырышки и папиломы на теле иногда возбуждаются, и тогда их хочется почесать. А присмотрись – эти пупырышки (красные по большей части), это же члены, членики на теле мира…
Но они же чешутся! Как их не почесать?..

* * *
Харизма маразма. Обаяние старости. – И такое бывает!
***
Огруз, набряк,
И стал – добряк.
***
Мир, где не будет тайн, будет лучшим из миров. – Открытый настежь, простодушный, доверчивый…
Как очень немногие из лучших сейчас.
***
Во сне. Ребёночек маленький, как мышонок, в чистенькой такой, чёрной галошечке с красным нутром – плывет по дождевому тротуару, как по реке. А рядом мамаша идёт, радостная, смеётся: «Ну и что, что маленький, как мышонок? Зато какой хорошенький, живой…»
Всё – радость!
***
Луч, сверкнувший и отскочивший от ручных часов, просит солнечных стрел. Железные постыли, блин… где солнечные часы?
***
Империя повторится. Хотя бы потому, что так быстро после перестройки выросло поколение, которое относится к «советскому» поколению точно также, как в 20-х годах комсомольцы относились к «старорежимному». И строили новую Империю. Построили, а она вновь оглядывается на дореволюционную, имперскую, «старорежимную».
Всё повторяется. Всё повторится.
***
Как недосказал последний партийный златоуст:
«У нас сколько КПСС не создавай, всё равно КГБ получится»
***
Крик отчаяния в городской управе: «Управы на вас нет!..»
***
Первосвященники, первозащитники… первые люди!
***
А что, если Дантесу даровали долгую благополучную жизнь за смерть Пушкина? Мэр города, богач, уважаемый во Франции человек, доживший со своей Катей (родной сестрой Натали Гончаровой) до глубокой старости и пристойно почивший в своей постели – убийца Дантес!..
В родном городе есть музей его имени, где выставлена лишь одна книга Пушкина – «Гаврилиада». Лишь одна.
Но за что Дантесу было даровано столь поразительное благоволение земной судьбы? Сдаётся мне, кое-кто из попов согласился бы (молча) с таким раскладом – воздаяние за страшное богохульство юного русского гения.
***
Выкрики из ниоткуда:

– Высокопоставленная возвышенность…
***
– Время – победа над вечностью… временная победа...
***
– Цинизм – благородство слабого…
***
 …но прекраснее акулы
Величавый Крокодил…
***
– Звезда Полынья!..
***
– Лицо цвета хакера…
***
– Здрастье, здрастье, здрасте, здрасте…
По углам не пидорасьте…
***
– Согрей мне яйца, жено, высиди, жено, дитятечку!..
***
Реклама в газете: «Удовлетворю всех!»
***
«…в эпоху, под названием «Рекламная пауза», было…»
Ничего не было.
***
Мини-басня
Телок, загрезивший о тёлке,
Забыл меж сладких грёз о волке.
 «По чину ль грёза?» – взвесил волк,
И был телку предъявлен…
Щёлк.
***
В самых оголтелых большевиках (типа Ленина, Сталина, Троцкого) самое лучшее – их капитал. Один на всех «соборный» капитал, этакая ба-альшая сбер-книжка под названием «Капитал». Там ещё долго их счета не иссякнут…
Хотя сами-то они уходили в мир иной практически нищими. Оголтелые фанатики упивались не деньгами, как нынешние, а идеями. (Впрочем, кое-кто и в пивных упивался).
***
«…есть и ещё властелин твоих судеб,
Циник, поэт и бунтарь,
Спиртом зовут его русские люди.
Царь!..»
***
…так Зуб, неожиданно для себя, в одночасье стал Родоначальником. Но их разводили в разную сторону, разводили сами Великаны, и он не мог теперь ни возразить им, и не мог не распрощаться со старым верховным другом, с прежним Родоначальником Уром.
Они подошли друг к другу, горестно обнялись, помолчали, и тяжело, не оглядываясь, побрели в разные стороны. Также молча Зуб обнял своих сверстников Искра, Бега и Быстра, и они также разошлись, понимая, что никогда в жизни больше не увидятся. Запрет Великанов священен. Это обсуждению не подлежало никогда.
Уже вечерело, а миновать три перевала в сгущающихся сумерках казалось непреодолимой задачей. Но деваться некуда. Хорошо, хоть мальчишки у Зуба выросли сильными и быстрыми, и отец приказал им бежать к родной пещере втроём, не оглядываясь. Только на последнем перевале наказал разводить время от времени костры. А ещё, по приходе на стойбище, навестить истерзанную Угляду в бывшей пещере Урыла и покормить малых её дитишек, которым разрешено было остаться с больной матерью. Остаться теперь уже навсегда…
Сам Зуб взвалил на плечи торбу с хорошо укутанными малышками, а Капельке дал только корзинку с мясом. И они пошли. Новые, на ослеплённой и обнадёженной первым снегом земле, люди…
***

…Маркс считал, что евреи, как нация, должны раствориться в человечестве. Со всем их мессианством. Теперь идеологи-атлантисты пророчат русским с их Русской Идеей (тоже мессианской) подобную участь.
А давайте, начните-ка с Китая. Или с исламского мира. Слабо? Да разнесут в клочья, 11 сентября детской сказкой покажется. С русскими так можно, кажется. Пока.
***
«Капитал» Маркса вдруг стал одной из самых востребованных книг на Западе. Опомнились! Не одним Адамом Смитом жив рынок. Произошла, наконец, всеобщая девальвация дензнаков, не обеспеченных ни товаром, ни золотом. Но прежде – оборотничество и обнищание идей.
У Маркса как было? «Товар – деньги – товар». А как  перевернули мировые финансисты? – «Деньги – товар – деньги». Ну вот откуда  деньги в начале? Ты создай вначале товар (да хоть топорик неандертальский, обработанный
по-особому, «модернизированный»), потом тушу мамонта им разделай, а потом обменяй кусок свежего мяса на… хотя бы на юную кроманьонку. Это и будет плата. Тогдашние натурализованные деньги.
А потом эта кроманьонка нарожает детей, и ты с ними вместе две дюжины супертопориков обменяешь на дюжину подросших кроманьонок из соседней пещеры – жён для твоих сыновей. И разветвится племя, и разрастётся твоя страна, и принцип: «Товар – деньги – товар» будет работать, пока очередные прохиндеи и оборотни не перевернут его с ног на голову…
И тогда рухнет кроманьонское мироустройство… и тогда  снова и снова будешь орать во всю глотку среди кишащих кроманьонцами гулких пещер, пустынь, городов:
«Неандертальца ищу-у!..»
***
     « …цена человеческой жизни копейка.
     А ты из копейки поди-ка, сумей-ка,
     Сложив, перемножив ли, вырастить Рубль!
     Тем паче – валютный... а люди...
     Что люди?
     Ротатор в работе, истера на уде,
     Покрутится «матрица», свертится дубль...»
    * Пояснение для современников: Истера – матка, уд – член. Древнерусское. 
***
Видение:
Как люди в белых простынях, ночами бродят памятники.
По площадям бродят, по кладбищам бродят, стукаются лбами…
***
Кто страшнее – разведчик или разбойник? Э-э, тут всё упирается в масштаб, в размах и объём содеянного тем и другим, а главное – в последствия содеянного.
А так, по сути – один чёрт.
***
«…осторожно, осторожно, осторожно –
Звездопад!..»
***
А в Лозанне едят грибы с глазами?
В Рязани почему-то едят. А в Лозанне?
***
Человек разваливается на ходу. Зубы выпадают, волосы... А он – смеётся.
А почему? А потому что – вечен.
***
«…дом сколотил – гроб сколотил,
Надёжный, добротный гроб,
Жену схоронил, детей схоронил,
            Воссел на загробный трон…»
***
Мужское и женское

Споры бывают разные – заурядные, тут же стирающиеся в памяти. Бывают споры «так себе», – от не фиг делать, что называется.
Но бывают и судьбоносные. Вот как спор «осифлян» (сторонников Иосифа Волоцкого, т.н. «стяжателей») и нестяжателей – сторонников Нила Сорского («заволжских старцев»). Этот спор неразрешён и доныне. Я писал об этом, и не хочу повторяться.
Но вот давно не даёт покоя иной спор, не спор даже, а словесное и мысленное сражение 18 века – сражение Ломоносова и Сумарокова, растянувшееся на десятилетия.. Об чём сей спор был? А так, о «пустячке» – о четырёхстопном ямбе. Это потом, после «Евгения  Онегина» четырёхстопный ямб стал как бы непререкаемо главным в русской поэзии. А тогда… тогда всё ещё неоднозначно было.
Только-только Тредиаковский и Ломоносов ввели силлаботонический стих (после полутора веков царствования в русской поэзии чудовищной польско-латинской силлабики, совершенно чуждой русскому уху), как тут же возник маленький, вздорный, на первый взгляд, вопросец – а каким должен быть четырёхстопный ямб? С мужской рифмой, с женской?
Ломоносов утверджал –  непременно с мужской. И мощно подкреплял это в стихах:
«Открылась бездна, звезд полна,
Звездам числа нет, бездне дна».
Сумароков же «увлажнял» этот ямб женской рифмой. Не шибко талантливый стихотворец, он всё-таки с помощью своих сторонников, поддержанных самой могучей, как всегда, женской образованной аудиторией, формально победил в этом долгом споре. И даже не столько он, сколько воистину раскрепощённый (не шибко чествуемый у нас в силу известных причин) Барков. Да-да, тот самый «похабник» Барков, чьи стихи расходились только в нелегальных списках, хотя был он фигурой значительной, членом Академии российской словесности, переводчиком Горация и проч. И самое грустное (быть может, всего лишь  легенда), что осталось в памяти потомков, это его двустишие, свёрнутое трубочкой и найденное у него в заднем проходе, когда вытаскивали полуобгоревший труп из камина:
«И жил грешно,
И помер смешно».

Барков Барковым, но свободный его стих, как бы само собою минуя Хераскова, Сумарокова, того же Ломоносова и даже Жуковского, перешёл, «привился» – мощно развился у Александра Сергеевича Пушкина. (А про Баркова, прямого предшественника А.С.Пушкина) в даже в литературной энциклопедии сказано почти комическое: « Барков. Иван Семёнович (или Степанович?..)».
И вот, мраморная плита гениального «Евгения Онегина» словно бы насмерть придавила четырёхстопный ямб с мужской рифмой. И «бабье» начало пошло отмерять  своё торжественное восхождение по ступеням русской поэзии – до наших дней.
Боюсь, не скоро опомнятся современные и будущие поэты и поймут, что не всё же называть Россию женщиной, матерью, девой, женой…
«О Русь моя, жена моя…»
(А.А.Блок)
Один только Лермонтов, кажется, сумел с мощью, не уступающей пушкинской мощи, создать равноценный «Онегину» шедевр – поэму «Мцыри». Вот уж где мощь «мужского» четырёхстопного ямба проступила во всей своей полноте и убедительности:
«Старик, я слышал много раз,
Что ты меня от смерти спас…»
Увы, мы все так привыкли к более «сладостному» и женскому стиху «Онегина»:
«Мой дядя  самых честных правил,
Когда не в шутку занемог…»,
Так привыкли, что сами не осознаём своей скрытой силы – силы мужской. Я не поленился прикинуть – сколько «мужских» стихов и песен в русской лирике и сколько «женских». Примерно восемьдесят процентов «бабьих» вздохов и рыданий, и примерно около двадцати «мужского» рёва, рыка, помахиванья «палицей», типа:
«Эх, дуби-инушка, ухнем…»

Вот такие споры на Руси случаются. Судьбоносные. На всё духовное состояние страны такие споры влияние оказывают. Вот только мы не всегда к ним прислушиваемся, Ох, далеко не всегда…олухи…

***
«Бесплатный человек…» Странно. Вообще-то человек – бесплатен.
***
Небесное – не-бесово?
***
…да само небо нечисто перед Богом!…
***
– Милицанерша!.. Погоди!..
Идёт себе в мундире
С бутылкой сливок на груди
Наисладчайшей в мире…
***
Открытие за открытием: молекулы, атомы, кварки – и ещё, и ещё, и ещё…
Человек изнутри ковыряется, вылупливается из внутреннего, малого яйца этого мира.
Для чего?
Наверно, для того, чтобы попасть во внешний, большой мир…

***

Дуга тишины

…в семидесятых годах поселили меня, первокурсника, в знаменитую общагу Литинститута, в одну комнатёнку с пренеприятнейшим типом, молодым поэтом. Я тогда  (перед отъездом в Москву на учёбу) пережил тяжёлую травму –  прямо из пьяной драки замели в ментовку, позвонить родителям и беременной жене не дали, избили дубинками, наунижали….
А утром старинная каталажка с решётками привезла меня во двор – за штрафными  деньгами. Отец с матерью были осунувшиеся, жена с ума сходила, а тут – ве-езут, так тихохонько, а потом ведут через весь престижный аадемический двор, ведут  непутёвого сынка  в наручниках два ментяры…. Какой позор для отца!
– «Как же ты будешь один жить, в Москве, без присмотра, если здесь, при беременной жене вытворяешь такое?» – только и спросили родители. И я, казнимый, дал клятву – не пить, не безобразничать. (Хватило ума поклясться только на первый семестр). Я сбрил бороду, коротко подстригся, и поехал в Москву, полный честных намерений всё свободное время сидеть за учебниками и в библиотеках.
А тут… тут соседушка дорогой! Лежит на кушетке, пьяный в дымину, с цыгаркой в углу рта, и принимает друзей – таких же пьяниц, а ещё и шлюшек (они в те годы что-то прельстительное находили в поэтах, и валили, бывало, толпами в наше нищее жилище).
Я пытался поменять соседа, но все места уже были распределены. Скрепя сердце, остался. На пьяные выходки отвратительного соседа не обращал внимания, допоздна засиживался в библиотеках, как и обещал родным, на провокации сокурсников и прельщения девушек не отвечал.
Со временем стал замечать – а мой соседушко не так уж и отвратителен и глуп, как поначалу показалось. В редких беседах мы даже что-то общее стали находить. И я окончательно смирился с его пьянками-гулянками.  Потом выяснилось, что он ещё и талантлив, пьнчуга пропащий. А со временем (уже после первой, – «трезвой» сессии) мы с ним и попивать вместе начали. И никакой он не пропащий оказался, а просто сильно (тогда) пьющий, но очень тонкий человек.
И вот я стал замечать нечто из ряда вон выходящее: в редкие трезвые вечера, когда не донимали собутыльники и навязчивые девицы,  – в редкие спокойные вечера стало вершиться… Чудо, что ли? Теперь, во всяком случае, так мне видится.
Я садился в своём уголке, зажигал свою лампочку, сосед зажигал лампочку в своём уголке, и мы… писали, «творили». Ах, как страстно, как сильно, как чисто и молодо тогда писалось! Порою до утра засиживались. Писали и каждый сам по себе, разумеется, но в те, совместные вечера – я это физически стал ощущать! – меж нами стала возникать, словно сама собою протягиваться через всю комнатку… Дуга Тишины. Я это явственно ощущал – мы бессловесно, незримо помогали друг другу. И кажется теперь, что самые лучшие стихи – и у меня и у него – были написаны именно в те годы. Ну, если не самые лучшие, но самые чистые.
Потом я искал объяснение этому феномену, и, кажется, нашёл отчасти. Мы оба Тельцы. Я Слава, и он Слава. И жён, не сговариваясь (живя уже в разных городах) выбрали: я Наташу (Царствие ей Небесное), и он Наташу (Царствие ей Небесное). И обе они родились под знаком Рак… от рака и скончались…
Понимаю, это далеко не полное объяснение, но так уж по судьбе совпало. Мы стали, и остались друзьями на всю жизнь. И теперь, собираясь порою за одним столом, пьём вначале за родных и друзей, которые уже не с нами, а потом – за Коменданта. Да-да, за простого коменданта общежития, чуть ли не силком втиснувшего нас –  не шибко подходивших, казалось, друг другу – в одну комнатёнку, где потом и стало вершиться это чудо – Дуга Тишины…

***
«..много в сиськах есть весёлого,
Солнышком превознесённого,
Разърённого веками,
Обострённого сосками…
***
Картина салом: «Запорожцы на отдыхе»
***
– «Мало е…тесь! – крикнул Начальник в зал – мало, сволочи!
Страна вымирает, демография – швах, а вы? Ай-яй-яй!.. И не стыдно?...»
***
– Ну дай, хоть немного, ну хоть на боку!..
– Каков лежебока! Не дам. Не могу.
Сперва не могу. Потом не хочу. Потом не желаю…
– Да я заплачу!..
– Тогда я могу, тогда я хочу, тогда я желаю,
Тогда я молчу…
***
– Что сейчас модно в мире?
– В мире сейчас модно умирать. Смерть в моде сейчас.
– А что, сейчас война в мире?
– Нет, как раз не война. Как раз мир…
***
…педерастающее поколение…
***
Принёс Индюк объявление в газету: «Зарифмую всё». И дал образец:

«Вновь японец, дебошир,
Глаз косит на Кунашир,
А другой свой глаз, шайтан,
Всё косит на Шикотан,
Но, горяч и шевелюч,
Шевелится Шевелуч…»

Стишки не взяли. – Политика. Толерантность.
***
Меньшевик – баба. Или пассивный пидор. Большевик – мужик. Хотя мужиков по статистике как раз меньшинство на земле, баб больше. Но большевики обитают не во времени, а в вечности. Это уже ушедшие, или же ещё не родившиеся особи. Это аморфная, неотсюдная масса. Совершенно беспринципная по сути. Принципы обретаются лишь на земле.
Но именно эта масса превозмогает живую, обитающую во времени земную массу меньшевиков. И вместе с ней превозмогает ту самую принципиальность, которую придумали  земные, смертные существа ровно на срок своего пребывания на земле.
Меньшевистское время – часть большевистской вечности. Понятно, речь не о «ленинских» партиях, а просто – о «продвинутом» меньшинстве, и косном, вроде бы, аморфном большинстве

***
– Ну, милый, ну что ты копаешься?
– Ключик ищу...
– Какой ключик?
– От лифчика…
***
Вести себя как зверь, как животное, раскрепощённое от всех условностей – вот счастье, вот потаённая, заветная мечта Мужика.
***
Я ей, суке, что сука она сказал.
А то разве не сука? Скажи.
Я, как пёс, её, суку, до дрожи лизал.
– Пёс, дрожишь? – говорила – дрожи!..
А сама только млела, блаженно дыша,
Только кровь лакала мою.
Куража хотелось ей, балдежа!..
Дураку хотелось семью.
***
Генетики выяснили – каждый двухсотый житель континента так или иначе потомок Чингисхана. Чингис был не только могучий воин, но и производитель.
А что если обязать олигархов осеменять население в принудительном порядке? Какая была бы Россия! Сильная, хитрая, богатая, подлая...
***
«…чахнет дева, огарочком тает…
Олигархов на всех не хватает…»
***
– Сухой закон! Больше трёх не собираться!..
***
С Севера – сирые, босые,
С Юга, с Востока – раскосые,
С Запада – взгляды косые…
Россия…
***
31. Песня, как элемент геополитики
               
Россия – Европа – Россия...  плюрализм, консенсус, стагнация, дефолт, санация...
Рынок!
Но вот тебе рынок, а вот песня. – «Городские  цветы».  Замечательна там строка:
«...прорастают цветы сквозь асфальт...». 
Очень верно подмечено. Весенняя, щемящая нота – жизнь, мол, всегда своё возьмёт. Что особенно прелестно, здесь ни малейшей иронии. Я много раз слушал эту песню, и умилялся. Но однажды прошибло – а чему, собственно, умиляюсь? Что трава прёт сквозь асфальт, что корёжит его? Да, пожалуй, что так, этому и умиляюсь.
Не задумываясь особо,  умиляюсь молодой жизни,  её дерзкому первоцвету, её силе в борьбе с косной материей...
Но это я, русский человек.
А вот какой-нибудь Генрих, или там Франц, где-нибудь в Лионе, Амстердаме, Же-
неве, переведи ему смысл – ужаснётся.  Да что же это такое! Что ж это за дорога? По ней что,  сто лет не ездили?  Или дорожники так скверно асфальт положили,  что уже и не трава-камнеломка прёт сквозь него, а весенние,  стало быть – нежные! – цветы? Ах ты швайн, сволочь муниципальная! Куда городские власти смотрят? Кто понесёт ответственность за аварийное состояние мостовой? Как можно ездить по таким дорогам?..
Остынь, милый Ганс,  послушай, Луи, послушай и успокойся. Ты прав, ты
на все  сто прав – по таким дорогам не можно, никак не можно ездить.
Да и на то ли они положены, чтобы по ним ездить? Экая дикость! Россия велика, всю  не  объедешь.  А коли уж всю её не объедешь,  то лучше и вовсе не рыпаться, а дома сидеть.
На малое мы согласные.
Итак, решено – будем дома сидеть, будем цветочками любоваться. Цветочками по весне любоваться – это настоящее, это метафизика. Тут Космосом шибает, вселенная дышит,  русская мысль,  трепеща,  пробуждается...
И чем же она пробуждается, русская мысль? 
А – пустяком. Цветочком.  А ежели он  не просто один из тысячи летних цветов, а ежели он по весне распустился, да еще и асфальт проломил при этом – туши свет.  Тут уж бездной потягивает. Да для того, может быть, и асфальт так щядяще положили, чтобы цветы сквозь него по весне проросли?.. 
Ну,  умысла особого,  наверное, всё же не было, но так уж у нас заведено – работа не главное, главное душа. А с цветочком,  сквозь асфальт проломившимся,  жизнь  душевнее, это бесспорно.
Бедно живём?
Да, бедно, скудно живём, но бедность свою ни на какие коврижки не променяем.  Так-то. А то – консенсус, менеджмент, маркетинг... это у вас менеджмент, а у нас – цветы сквозь асфальт. И поломанный асфальт никого не удручает. 
Потому,  что душевно проломан.
Конечно,  и  мы вкусно покушать не прочь,  и нам на чудо-тройке промчаться не в обиду станет, но при этом не раздавить бы цветок, нежно возросший.  А коли невозможно этакое совместить,  то мы,  пожалуй, цветок предпочтём. 
Да, однако, предпочтём цветок.
Ибо в нём – душа и культура,  а у вас – голая цивилизация.  И,  как знать,  может
быть в этом хрупком цветке,  бьющемся сквозь асфальт,  сокрыт особый, только нам внятный намек?  А может быть, в этом-то цветке и распускается, и благоухает чистый замысел… ну пусть малая часть этого замысла – Замысла Божьего о России?  Пусть, мол, хоть одна держава такой пребудет – все пойдут в цивилизацию,  а Россия нет.  То есть, и она, наверное, тронется, но на цветок, на милый сердцу цветок оглядываясь...
И вот, когда на праведный Суд явятся народы и страны,  что они предъявят Богу  в  свое оправдание?  Что европеец Судие грозному в ручонке протянет? – Компьютер?..  Презерватив с усиками?… «Мерсик» лакированный?…
Изрядно, изрядно,  тонкая работа – молвит Судия. 
И выставит в табель четвёрку.
А придёт русский человек в суровой шинели, в походных сапогах с блинами родной земли на подошвах,  и протянет… что? – Лучший в мире автомат!
И Судия поставит пятёрку.
«Почему дискриминация? – обидится европеец – русский плохо работал, полмира в страхе держал, мы от него в убежищах прятались,  мы даже вынуждены были разорить его, окоротать экономически, в рынок втянуть,  чтобы там, наконец, надорвался и рухнул его военно-промышленный комплекс,  а Вы ему тут – высший  балл. Обижаешь, Начальник!»  – Скажет потрясённый несправедливостью европеец. И услышит в ответ:
«Да, по меркам вашим, по меркам земным ты и чище, и аккуратнее,  Дитрих. 
А только Иван всё одно Мне милее.  Потому что – душевнее.  Это уж по Моим,  по небесным меркам. И знаешь, Сильвер, почему жил он так бедно,  так неуютно?  Потому,  что больше, чем ты, Джон,  сверялся с Моими,  с небесными мерками.
Ты же его задавил, понимаешь? Ты же его собственными руками давил,  машинами давил, шаблонами давил, а он только и знал, что сопротивлялся тебе и, как умел, старался быть верным Мне,  Моему Ритму.  Для того он и воевать хорошо навострился, и лучший в мире автомат изобрёл,  чтобы от  тебя, Сэм, обороняться. Вот так-то, брат Ицхак. И не тебе его тут судить, а Мне, одному только Мне. 
Контрацептив у тебя хороший,  спору нет, и компьютер на плечах крепко сидит,  это Я, дружище Бугенгаген, ценю. Да Я и балл тебе, вишь, не маленький выставил. Но что ты Мне для души принёс, а?  Вот то-то же,  милёнок Арнольд,  для души ты Мне ничего и не принёс. Иван, говоришь, тоже ничего не принёс? Автомат, говоришь, такая же машина, только что страшная? Верно, говоришь, Диего, машина. А ты в дуло-то загляни,  посмотри хорошенечко, что у него в дуле  торчит?..
Вот  то-то и оно – опять же цветок!  У него и сквозь асфальт – цветок, и везде у него – цветок.  Вот такой он, Иван,  душевный человек.
И потому Я ставлю ему высокий балл. А ты ступай, ступай себе, Христофор, и будь своей долей утешен, а не то... как это у вас там, на земле, в суровых местах говорили? «По плохому не хочешь, по хорошему хуже выйдет». 
Ты ступай,  а Я цветок буду нюхать. Я им наслаждаться буду. 
Голубенький,  между прочим, цветок, из Европы, между прочим,  занесённый – европейскими вашими романтиками.  И самою же Европой  забытый. И затрамбованный.  А в России – в одной бедной России – этот цветок даже сквозь камни пророс!..»
Вот так  скажет Судия. 
      И все поймут. 
Не посмеют Там не понять, почему это ни хохот,  ни гнев никак не разбирает  русского  человека, когда он слышит в репродукторе:
«Прорастают цветы сквозь асфальт...»

А то – консенсус, санация, стагнация, кризис...
То-то и оно, что – кризис.
А лучше бы – арабески, глиняные расписные таблички с цветами…
               

…………………………………………………………………………………………………………………….. Неандертальцы, родные, Ау-у!..
    

Вторая часть. Арабески

1. Вступление в Игру…

Арабески… глиняные расписные таблички с цветами, с девятью арабскими цифрами...
Там зашифрован код мира. Код единственно верного сочетания этих цифр, некой волшебной и, скорее всего, очень простой формулы, которой не могут отыскать кроманьонцы. Код зашифрован…
***
Игра, азарт…  это, скорее, из мира богов, чем из отражённого мира людей. В мире людей живёт любовь, жалость, жажда справедливости... и боги этого не отменяют,  но включают в себя,  в свою Игру. Игра лежит в основе пантеистического мира.
Боги  азартны. Лишь отблески их Игры просвечивают в многообразии зем¬ного мира. И даже в его виртуальной завинченности, которая смешно пытается ввинтиться в мир богов. – Потуги «компьютерных гениев», кроманьёнцев…
***

Первичность Слова у Христиан. Первичность Числа у мусульман. У арабов – арабески, девять чисел, в которых заключена тайна мира (в их комбинаторике). Тайное Имя (Слово) Бога – вот поиск Библии. Тайное сочетание чисел – поиск Ислама. Но что первичнее? Число ведь тоже надо сначала назвать словом, хотя бы мысленно.
***
Птица Ангел…
***
Кажется, приблизились к разгадке кода карты. Даже простые, игральные. Но ещё ближе – загадочные карты Таро, принесённые откуда-то цыганами. Скорее всего, они были выкрадены у кого-то, Кого Нельзя Называть…
Впрочем, цыгане, похоже, и сами уже забыли откуда они их вынесли, и зачем...
И куда их несут…
***
А ёще ближе подобрались к разгадке мира – кости… почему-то шестигранные. Об этом речь впереди.
Домино тоже шеститочечно – в максимуме своём. В домино костяшки с разным набором цифр, и это, казалось бы, расширяет возможности игры, но… в этой игре есть слабые (неумелые) игроки, и более сильные (опытные). И в этом-то главная слабость домино. Этой игре можно – обучиться. А значит, фактор Судьбы здесь не главный.
Знатоки карт также очень различны – от «лохов» до суперпрофессионалов (не путать с банальными шулерами!). И здесь, выходит, не только Судьба решает, а умение.
Не то, совсем не то великие Древние Кости, которые подбрасывают в небо.
Кости… они чистые!
***
Вообще Игра, как таковая (начиная от самых первых детских игр, основанных на «дегенерировавших заклинаниях» полуразмытой древности до самых новых, «цивильных»), любая игра несёт в себе фундаментальных знаний о мире, о его скрытых законах гораздо больше, нежели принято думать.
***
Две самые популярные «интеллектуальные» игры последних времён – шашки и шахматы – похоже, исчерпали себя. Тайну шашек расщёлкали ещё в середине 20-го века, играют в них всё реже, в основном от скуки, на интерес, на бутылку...
Шахматы до явления суперкомпьютеров  казались незыблемым бастионом.  Бастион пал. Гроссмейстеры ещё доигрывают свои смешные чемпионаты, но… где тот азарт, где тот пристальный, общемировой, почти нездоровый интерес к ним?
А представим фантастическое: всемирная Федерация вдруг взяла и договорилась о введении некоторых изменений в шахматные правила! Слону, допустим, дали бы дополнительный вираж в сторону на последней линии противника, ладье разрешили бы финт коня в определённой ситуации, пешке ещё какую-нибудь дополнительную функцию… как бы обновилось – видоизменилось на доске – всё!
И компьютеру ещё надолго бы хватило работы, чтобы в очередной раз убить шахматы…
Прощай, великая, вышедшая из древности, Игра, прощай…
Спасибо тебе за незабвенные вечера на работе, уворованные у семьи, спасибо за умопомрачительные обиды от проигрышей, за вдохновенные полёты (буквально на крыльях, над тротуаром полёты!) после Победы… прощай, великая Игра…
***
…повторяющееся воспоминание: старики-аксакалы в Алма-Ате, босоногие, сидящие на пыльной траве у арыка и подбрасывающие в воздух игральные кости.
А рядом – шумный восточный базар, которого они словно не замечают…
Не думал, что это станет Темой.

* * *

…помню, ещё где-то в середине 70-х годов прошлого столетия мы, несколько друзей – русских и русскоязычных казахов: прекрасные писатели и поэты Ерлан Сатыбалдиев, Кайрат Бакбергенов, я, ещё другие русские, но в основном мы втроём. (Казахи, мои друзья,  великолепно владели двумя языками, как русским, так и казахским) собирались на маленьких, знаменитых алма-атинских кухоньках и спорили взахлёб до поздней ночи… о чём? Ну, во-первых, о драках, чем был довольно знаменит разношерстный многонациональный город. О женском поле, конечно… ну а главное – о Евразии, ставшей теперь актуальной темой. А тогда и заикаться вслух об этом было опасно, упоминать Букейхана, Потанина – первых евразийцах, ещё 19 века.
Тем более, упоминать о евразийцах 20-го века, частично выловленных ЧК в ходе знаменитой и, надо сказать, блистательно проведённой «Операции Трест». Никакого «Треста» не было, это и доныне горечь и разочарование – великую идею «подставили», попросту выдумали в ЧК. Хотя имена самих евразийцев-эмигрантов очень значительны – Трубецкой, Карсавин, Савицкий… и это только верхушка айсберга.
Упоминать же об их казахских единомышленниках, Алаш-ордынцах, теперь весьма прославленных и возведённых в ранг национальных героев (из них чудом выжил, кажется, один лишь Мухтар Ауэзов), тогда было вообще подсудно. Заведись, не дай Бог, среди нас стукач, судьбы наши сложились бы совсем, совсем иначе…
Но не завелись. И это ничуть не странно: доверяли мы другу другу легко и безоглядно.
А говорили мы о том, чего ещё не вполне понимали. Мы просто чувствовали – под нами тяжёлая и серъёзная земля. И она досталась нам в наследие. Казахам чуть раньше, казакам (мои предки из семиреченских казаков, поселившихся здесь со времён Екатерины) чуть позже.
Но почему-то чётко понимали (точнее – чуяли), что громадный полумесяц Казахстана и огромная Сибирь – это одна земля. И её разорвать не удастся никому, никогда. Умный же политик, наоборот, почуяв это, начнёт так или иначе собирать эту землю воедино.
Кое-что я понял (на уровне осознания) лишь в середине 80-х годов. Мы тогда с Евгением Курдаковым (Царствие ему Небесное!), значительным поэтом и серъёзным знатоком этнографии и минералогии, ездили по всему Восточному Казахстану с циклом лекций от Общества Знания – замечательная была организация, скажу задним числом, как и Бюро Пропаганды Союза писателей, которые рухнули вместе с Советским Союзом.
И вот, отдыхая однажды на озере Зайсан, в заливах Иртыша от лекций и чтения стихов в рабочих коллективах (в основном это были заводы Среднего Машиностроения. Для несведущих скажу проще – так шифровались заводы нашей атомной промышленности).
***
Купались, гуляли по окрестностям, ловили рыбу, просто бродили вдоль берега – а места там на редкость красивые! Пинали прибрежные камушки…
И вдруг Женя остановил меня:
– А ты знаешь, что сейчас пнул?
– Голыш… красивый, конечно, надо бы забрать с собой (а у меня с детства хранилась коллекция камушков, вначале просто выловленных в алма-атинских арыках, а позднее привезённых из геологических экспедиций). Голыш был и вправду красив – плоский, с чёрным отливом и белой полосой посередине…
– Так вот, это Танталониобад… на этом камушке, если приложить мозги и деньги, может небольшой город работать целый год.
– Почему не работает?
Женя печально усмехнулся и показал на ещё один голыш:
– А вот Нильсборий… это вообще самый тяжёлый минерал в таблице Менделеева. Вот ты меня спрашивал, когда мы выступали в пятом цехе, почему у молодых ещё мужиков такие серые, мучнистые лица?
– Спрашивал.
– Не хотел я тебя пугать… ты вырос, считай, в курортном месте, а здесь…
У мужиков с детства здесь такая судьба – Они очень рано женятся, побыстрее заводят двух-трёх детишек, а потом, ближе к тридцати у них повисает на полшестого… и они не корят своих молодых жён, если те заводят дружка на стороне, а просто кормят семью… такая судьба… Ты, конечно, прав, говоря про свою любимую Евразию, но знай, что не всё так красиво… Здесь же, как и в Сибири, вся таблица Менделеева. Да если сюда вложиться!.. Женя мечтательно зажмурился и прервал становившийся тяжёлым разговор.
Уже позже я разговорился на эту тему с казахом-геологом. Он спросил:
–  А ты знаешь, сколько вся наша нефть и газ весят по сравнению с редкоземельными металлами, да хоть бы на одном Мангышлаке?
– Ну и сколько?
–Да с ноготок, не больше… ты думаешь, почему западные акулы так зарятся на нашу землю? У вас, в России, хоть военная защита есть… да и ту распиливают. А мы в будущем вообще можем оказаться беззащитными… кстати, ты замечал, как трудно ходить по Казахстану и по Сибири? Физически трудно?..
И тут до меня дошло. Бывал же я и в европах, и в Африке…в Африке вообще, как на Луне, почти летаешь, а не ходишь. Нет больше такой земли, как Россия и Казахстан. Назарбаев уже добрых пятнадцать лет про Евразию твердит. А вот и Россия, и Белоруссия, наконец, откликнулись…

***
А Евразийское пространство не так просто и очевидно. Если реально двинется проект Евразийского Союза, тогда там, в Евразийском пространстве, могут оказаться и Скандинавия, и Германия, и самые неожиданные территории.
Стоит взглянуть на карту земли, становится ясно: две Империи уже утвердились на планете – США и Китай. Но ведь зреет и третья Империя! Причём, самая опасная – фундаменталистская. Это Саудиты, Катар и др. Да и «арабская весна» не случайно ведь развёрнута? Приглядись, вспомни Историю – да ведь это всё та же («модернизированная», правда) идея Великого Турана, где, по фундаменталистскому замыслу, должен осуществиться «панмонголизм». То есть, туда далжны быть втянуты и территории Средней Азии, и все бывшие Советские Республики.
А они боятся этого пуще огня! У казахов, к примеру, женщины никогда не носили ни паранджи, ни хиджаба, и вообще, по корневой сути те же казахи (казаки, вольные люди) гораздо ближе к России, чем к арабским шейхам. У казахов был всегда классический Ислам, без радикализма. И они никогда не согласятся на рабство у арабских шейхов и на извращение Ислама.
…но – оттуда, с ближнего Востока, через Кавказ насылают и насылают вохаббитов, придумавших какие-то бредовые «пояса шахидов», дурачащих глупых (или насмерть запуганных) девок и устраивающих теракты, даже в центре России.
Вот и думай, брат, поглядев на карту земного шара, – а ведь зреет и четвёртая Империя – Евразийский Союз. Думай, брат, думай…
***
…великое, деградировавшее племя прекрасных бродяг-песенникив-танцоров, несших дольнему миру когда-то – неясно Откуда – отблеск  ТАЙНЫ  ВЫСОКОГО  МИРА, но заплутавших и забывших главное, выродившихся в цветастых, нередко жуликоватых  ухарей. У них теперь иные, куда более лёгкие и весёлые харизмы.
Харизма цыгана:
«Всех вые…ть!»
Харизма цыганки:
«Всех нае…ть!»
***
…а племя изначально великое…
***

2. Обманщики и щипщики

                …классическая, великая Алма-Ата 50-х годов 20 века.
И – выступает из памяти день… один из самых ужасающих дней вполне счастливого детства: отец волочёт меня, как на закланье барана, в кошмарное место. А этот «баран» изо всех силёнок упирается сандаликами в раскалённый асфальт… а отец всё волочёт, волочёт, волочёт… волочёт на этот раз к «Тёте чёрненькой».
Они чередуются: «Тётя беленькая» и «Тётя чёрненькая». Отцу кажется, что это симпатичные, милые тётеньки, одна лучше другой, и мне просто глупо не радоваться такой невероятной удаче и везению – визиту к НИМ. И он их поочерёдно расхваливает, расхваливает… ага!
Они – сущий кошмар, отвратительнее их нет на всём белом свете. Они – зубные врачихи! Они крутят голыми, заголёнными в работе ногами, с намокшими от напряжения трусами, которые я невольно должен обозревать с зубоврачебного кресла, крутят мощными ногами свои страшные педальные машины…
***
Тогда, в 50-х годах далеко не во всех городских стоматологиях бор-машины были электрические, я до сих пор отчётливо помню допотопные, ножные бор-машины, навроде точильных или же швейных машинок. Естественно, свёрла вращались с произвольной скоростью, в зависимости от физической формы «тётенек», от их усталости, от времени приёма. Как правило, вращались  довольно медленно, и потому очень больно. Больно для меня, разумеется…
***
Впечатление от  плаката в детской поликлинике:
Сырая улитка носа
Долго ползала по платку,
Оставляя за собой
Серебряные следы.
Потом уползла.
Высохла. Умерла…

Улыбнулись врачи!
…………………………………….
В детской клинике они теперь
На плакате так и стоят,
Радостно воздымая чистые,
Стираные носовые платки…
* * *

…о, эта «Тётя чёрненькая»!.. Я помню, как, ласково ощерясь, впивалась она в мои нежные зубы своими дикими свёрлами, свёрлышками!.. А потом ещё долго ковырялась там  какими-то невообразимо погаными, студёно сверкавшими шильцами... бр-рр!..
А уж «Тётя беленькая»!.. Она даже не улыбается мне, в отличие от «чёрненькой», я уже хорошо знаю её. Она молча хватает меня за тощую шею, фиксирует её на спинке кресла, и, рявкнув что-то вроде «молчать!», заводит белой ногой пыточную машину…
***
– «А я тебя навижу!..»
***
От одного воспоминания об этих «визитах» мне становится плохо ещё накануне,  когда мы дома, и только ещё собираемся (это отец собирается, а я пытаюсь спрятаться от него за большой фикусной кадкой в углу нашей «залы»). И хотя сегодня принимает «Тётя чёрненькая», ласковая тётя, я, ловко выловленный отцом из-за кадки и выведенный на страшный путь, я всё равно ору и упираюсь ногами в асфальт – в раскалённый июльский асфальт восточного города...
***
…стародавним летом, в маленьком азиатском городке, в платном парке – для «благородных» – ещё мальчишкой, накануне Революции, отец увидел на спинке садовой скамейки надпись, поразившую его и запомнившуюся на всю жизнь:
«Все мущщины обманщики и щипщики».
 Надпись была выполнена кокетливым, явно женским почерком, тонким мелочком. А прямо под ней другая, грубо резанная ножом:
«Ишь, какая хризантема!»
Почему отец любил рассказывать про это давнее событие? Почему так по-детски смеялся всякий раз? Почему лицо его светилось каким-то «неотсюдным» светом? – Сейчас так не улыбаются, не смеются, не светятся…
Кажется, понимаю – те слова на садовой скамейке несли в себе отсвет затонувшего мира, Атлантиды его детства, запахи и цвета  невозвратного времени…
Нынче так не напишут. Мат заполонил скамейки, подъезды, дома. Знак времени. Как и те слова – тоже знак своего времени – на той узорной скамейке, в дореволюционном парке, в отцовом детстве...
 
***
«…давненько во сне я не видел отца,
Не пёк пирогов, не варил холодца.
И бабушка тоже не снилась давно,
В своём уголке не клонилась темно…
И мать не является… видно, живу
Уж так хорошо, словно все – наяву…»
***
…отец идёт на привычный компромисс (на жульничество!) – обещает в награду за муки моё любимое шоколадное мороженое.
Естественно, после приёма у врача.
Я знаю, что и без этого приёма я получил бы в знойный день от отца чудесный коричневый брикетик за 15 копеек, только попроси. Но почему-то снова, в очередной раз, этот сладкий посул надламывает мою волю, и я перестаю упираться, выкачивать протестными криками мизерные человеческие права. Я уже не царапаюсь по асфальту сандаликами, я почти спокойно иду рядом с отцом. Более того, я начинаю всё  явственнее фиксировать окружающий мир...
***
«…в чистом поле бегал мальчик,
Гукал, пукал, пас телят,
Сунул в попу одуванчик –
Парашютики летят…»
(Из солнечных лет Индюка)
***
…а мир летнего солнечного городка кажется особенно прекрасным в предчувствии неизбежной пытки. Мы приближаемся к знаменитому на всю Среднюю Азию
Зелёному Базару…
***
…плох тот больной, который не мечтает…
***
Мы уже в нижней части города, на пересечении улиц Пушкина и Пастера… уже грохочут по рельсам красные полудеревянные трамваи с незакрывающимися дверями, с огромным, таинственным (тормозным, как выяснится позже) штурвалом возле кресла кондуктора…
Шум с базара расползается далеко за его пределы… снуют по улицам нечастые для 50-х годов легковушки, грузовички-полуторки, пылища стоит столбами в солнечных проёмах крон могучих карагачей-бородачей: всё знакомо, всё привычно, пейзаж самый будничный, и вдруг…
***
«…а уж сказать, то так сказать,
Чтоб донести дыханье Бога,
И что-нибудь ещё… немного…
Мысль, так сказать…»
***
…о, и полвека спустя я вижу их так же отчётливо, как и в тот горестный (счастливый, счастливый!) день: я вижу этих волшебных седобородых
стариков-аксакалов, совершенно спокойно, даже отрешённо сидящих в самом центре околобазарной суеты – на траве, у арыка…
***
Проклятие суетящимся: – «Чтоб вы всё успевали!..»
***
…нет, они не сидят, они – восседают! И не обращают ни малейшего внимания на гвалт и сумасшествие города. Они расстелили белые простынки (или – коврики?) на траве, разложили нехитрую снедь, они заголили гачи просторных штанов до колен и опустили ноги в прохладный, текущий с ледников, нежно журчащий арык…
***
Кажется мне это, или нет? – Они все в белых одеждах!..
***
Пожалуй, не кажется. Чуть ниже, по улице Пушкина, находится Мечеть, и старики (скорее всего приезжие по базарным делам узбеки или таджики, ибо коренные казахи нашли бы и другое местечко для отдыха), отторговавшись в первой половине дня, должно быть, уже успели переодеться, посетить Мечеть, и вот теперь, поближе к вечеру, воссели в белых одеждах у Прекрасного Арыка! Он в моём представлении навсегда прекрасен, этот Арык – ещё не забранный в бетон, ещё увитый густою травой, ещё журчащий по своим вольготным изгибам, по разноцветной, изумительно мерцающей со дна галечке…
***
«…в умах навёл переполох
Аллах.
Заговорили о Самом –
Самум…»
***
…но главное, что захватывает моё воображение и почти отвлекает от мучительных предчувствий, это – Кости. Они взлетают в небо, подброшенные рукой одного из аксакалов, взлетают чуть выше моей пятилетней головы (а мы уже поравнялись со стариками, и я фиксирую высоту полёта), задерживаются там, в небе, на какое-то мгновение – в точке невесомости – и белым, судьбонесущим градом опускаются на коврик. – Все шесть. Шесть костяных кубиков…
***
Да, но почему – шесть?
***
Этот вопрос ещё застигнет меня, он ещё темно вынырнет в одном из подземных переходов юности и ошеломит безответно… а потом белесо проявится  в одной из библиотечных подворотен зрелости, в осознании если не полного понимания, то предчувствия захватывающей, полновесной догадки, а пока…
***
Праздник: «День Смерти». Дата: «День Боли». Воспоминание: «День Жали»…
***
…а пока мне всего лишь пять лет, и я иду к «Тёте чёрненькой», и мне кажется, что в мире нет ничего прекраснее этих серебрянобородых величественных стариков, бросающих кости в небо и пытающихся вырвать из таинственных высот хотя бы какие-то знаки судьбы. Да, из таинственных высот самой Судьбы, а не из  грязного, опасного мира, где делают больно…
Я хочу сесть ни их место, я хочу быть ими, и только ими!
***
Но для этого надо пережить не одну «Тётю чёрненькую», прожить не один десяток лет, переплыть не одну тысячу бессоных ночей и всеръёз задаться не одним десятком  глупейших, бесполезнейших для обыденной жизни вопросов.
То есть, надо миновать Лабиринт и не заблудиться в нём. Или – проскочить гигантский Слалом и не сломить головы. Прямо по слову поэта:
«Пройди опасные года, тебя подстерегают всюду…»
***
Но это же почти невозможно! Оглянись назад – сколько могил на том пути, который ты всё-таки миновал! А другие, многие, большинство из которых и не думало задаваться глупейшими, бесполезнейшими вопросами, остались там, навсегда.
Почему? Зачем? Был ли какой-то смысл в том, чтобы дать тебе возможность задаться ими ещё и ещё? Не знаю, не знаю… но время зачем-то же было отпущено на этот «бесполезняк», на эти глупые вопросы, и вот…
И вот – и всё же! – я задаюсь ими…
***
«…звенел босоногий день
В колодце гулкого смеха.
Печалился мальчик Тень.
Смеялась девочка Эхо...»
***

3. Кость и пластик

Зхо… эхолалия памяти – гулкой, словно скачущий в глубине пропасти звук. Глубина памяти и её неизменяемость имеют природу таинственную. Вот, например, что такое русская песня? Русский узор и орнамент? Русский национальный наряд?
Почему светская одежда сотни раз меняла моду и фасон, становясь то немецкой, то французской, то…
А национальный наряд – с его узором и орнаментом, цветом и вышивкой – словно бы дан свыше. Он в неизменном виде шагнул прямо на современную сцену откуда-то из языческой глуби.
Где оно, это таинственное «Время Оно», где формировался наряд, ритуал и обычай? А главное – сам характер народа! Он, как упругий атом, скакал по излогам эпох, по скальным пропастям столетий, и оставался всё тем же «атомом», неделимым и неизменным по определению.
Держало его в целокупности не столько знание о точном Времени, но – гулкое эхо памяти о тех туманных событиях, когда прославянская биомасса, кочевавшая по Евразии,  сгруппировалась и осознала себя народом, и явила из себя великий ритм песен, былин, узоры и цвета одежд.
И потом уже никогда, невзирая на все барские чудачества, не изменялась по сути – не изменяла себе. Эхо Памяти не дало стереть себя с лица земли.  Как  все великие цивилизации на планете…
***
…я уже внимательно осмотрел Арабески, эти глиняные арабские таблички, разрисованные, облитые цветной глазурью, и понимаю, что не цветы, не орнаменты главное в этих табличках, а – Цифры. Девять великих арабских цифр.
Вот они: 1.2.3.4.5.6.7.8.9.
Есть ещё цифра 0. Но это уже запредел. Это выход в бесконечность. А речь теперь о коде сугубо земной судьбы. И, значит, следует его искать в сочетании лишь девяти цифр. Римские цифры не в счёт, это профанные цифры. А настоящий, сакральный смысл скрыт в девяти Арабесках.
Но я же сам – профан! Я же не математик, не каббалист, как я открою его, это волшебное сочетание цифр, если до меня ломали голову тысячи мудрецов и никто не разгадал кода? Да и дано ли человеку его разгадать?
А не перевернётся ли мир от разгадки?
***
«Когда человек узнает что движет звёздами, Сфинкс засмеётся и жизнь на земле иссякнет» – эта надпись на древнем храме может оказаться не мистическим предостережением, но реальным дорожным знаком, «кирпичом» с заурядным значением:
«Проезд запрещён».
***
– А согласны на соблазны?..
– Да, согласны,
– Два согласны,
– Три согласны
На соблазны!..
***
…да и статично ли само сочетание цифр? А вдруг?..
***
А вдруг оно – подвижно?!. А вдруг сочетание кубиков с
определённым набором чисел для старика означает одно, а для юноши уже совсем другое?.. Для мужчин – одно, а для женщин – другое?..
Нет, значит, я не вполне профан, если смог предположить такое и догадаться о самой возможности иной механики, о самом взаимодействии магических цифр!..
Но до этого мы ещё доберёмся, доберёмся… и до бивня мамонта, запрятанного в дебрях сарая, и до прочих жгучих тайн детства доберёмся – дай срок, дай срок…
***
«…и заходит то ли сикось,
То ли накось,
Ум за разум, пульс за импульс,
Курс за ракурс…»

***
…ну да, если кубиков-костяшек шесть, как и цифр, изображённых на каждом из них шесть, то вариаций здесь гораздо меньше, нежели на девятизначном кубике, так? Так. Но где взять такой? Таких, девятизначных, я нигде не видел...
Ну и что, что не видел? Значит, надо создать такие кубики-девятигранники, чтобы увидеть самому. Да и всем людям. Цифр девять, значит и кубики должны быть девятеричны!
Но как, но из чего, из какого материала создать?..
***
…косинус на синус,
Тангенс на катангенс…
Косили, носились
На стрелку, на танец…
***
…диагноз: «Острая умственная недостаточность»
***
…я почесал «репу», и в ней открылось…
Вспомнилось про волшебный мой сарайчик. Ага, там же с детства пылится всяческая бесценная дрянь! – Камушки-самоцветы, выловленные в арыках, крашеные асыки-альчики, ветхие лянги, сделанные из советских медных пятаков, пробитых гвоздём посередине...
***
…я отлично помню это захватывающее священнодейство: в дырку посреди медной монеты-пятака, пробитой гвоздём, протаскивался пучок конских волос и поджигался спичкой с нижней стороны – подпаливался, издавал дивную воньцу… медленно оплавлялся…
А потом его следовало быстро растереть по асфальту, намертво закрепляя в пятаке…
Но зато уж потом верхняя часть пучка распушалась великолепным конским хвостом!  И он переливался на солнце при подбрасывании его ногой...
Варианты ударов и фигур были разные: люра, подколенник, подпяточник, простушок, щёчка, лодыжка…
***
Вообще, как вспомнишь, много чего такого, совершенно ненужного, но единственно ценного, воистину ценного, хранилось в том сарайчике детства…
***
Сон-Воспоминанье

…над колодцем  (его, может, не было вовсе),
В середине двора (двор тот был, это точно),
Вот не помню, весна была или осень –
Журавли пролетали. Я видел воочью.
Журавли эти были черны и громадны,
Треугольные...

Да, да, это поразило больше всего!..
Медленно махая крыльями-лопастями, как тихие чёрные самолеты, они проплывали надо мной, один за одним. У всех по-журавлиному вниз была опущена тонкая с широкой ступнёй нога, которой они работали в воздухе, точно ластой.
Я стоял, крепко держась за высокий сруб и, запрокинув голову, смотрел в серое небо. Было страшно и тревожно. Наконец они, плавно ступая по воздуху, притормаживая одной ногой, опустились на нашей крыше и стали смотреть вниз, на меня, своими печальными хищными глазами.
            О, это были скорее орлы или кондоры непомерной величины, только я почему-то знал – это журавли. Но что они хотят? Зачем они прилетели, такие? Я ждал их, звал, но я никогда не видел их прежде и думал, что они принесут мне счастье, а они?
           Теперь я только стоял и ждал чего-то… как и они, наверное… но чего?

Не дождались тогда ничего эти птицы,
Улетели, тревожного неба невольники,
Улетели, пропали...
Мне снится и снится:
Чёрные треугольники.

***      
…а главное из всего всплывшего в памяти, главное для сегодняшнего дня, лежало под спудом, в углу, за старым бабкиным сундуком. Это был Плексиглаз. Дюжина разноцветных кусков плексиглаза, счастливо когда-то уворовананного (спасённого!) при пожаре политехнического института.
Старый, расположенный напротив нашего дома, он сгорел дотла…
Тащили мы, молодые жильцы-соседи (повторяю – спасали!) из бедного, роскошно пылавшего института всё, что только могли: огромные чёрные готовальни с набором ощерившихся циркулей, рейсфедеров, гранёных импортных карандашей и прочей чертёжной дребедени. Тащили упаковки добротного ватмана, логарифмические линейки, кульманы, и вовсе уж непонятные, какие-то совсем нерусские вещички. Спасали, одним словом, всё, что могли спасти из конструкторского бюро. Оно догорало последним. Точнее, предпоследним – стальные мехмастерские в дальнем краю института удалось спасти от пожара.
***
         …прощание прощелыги…
***
            Поскольку институт в целом сгорел, возвращать спасённое добро было некуда. Что-то распродали на толчке (по-дешёвке, конечно, наспех, не торгуясь и не зная цены добру), что-то пригодилось потом в школе, в институте…
          А толстые пластины великолепного цветного плексиглаза я почему-то пожалел. И припрятал в сарайчике.
***
              …Гейбл у Кларка украл «Короллу»…
 ***
                Притыренный плексиглаз… это был знак судьбы, как  мне теперь казалось.
Её таинственное предзнаменование. И вот оно проступило из тьмы, как проступают корни   на старой, набитой ногами и копытами лесной тропе.
***   
    «…мечты, когда-то дорогие,
    Проступят вдруг из темноты...
    Зачем они теперь, такие,
    Сбывающиеся мечты?
    Ни тех переводных картинок,
    Ни запрещённого кино,
    Ни жгучих некогда новинок
    Давно не хочется…
                темно
    Ходы из прошлого копают,
    И спотыкаются в судьбе,
    И проступают, проступают,
    Как будто корни на тропе...»
 ***
          …я вспомнил и достал те разноцветные пластины. Отёр их от пыли и понёс к знакомому старичку, Кулибину-самоделкину. Понёс всё в те же, уцелевшие при пожаре мехмастерские…
           А старичок был не простой. Это был настоящий мастер-инструментальщик, мастер на все руки. В отличие от нынешних мастеров, берущихся лишь за дорогие, масштабные работы, старичок мог выручить в любой ситуации. Мог сделать полки для чулана, заменить форточку, починить старую, но очень надёжную в работе газплиту, а то и залудить любимую бабкину кастрюлю… в общем, бесценный по нынешним временам старичок. К нему я и направился через дорогу.
***
        …повысил статус, перешёл из Проходимца в Заходимца…         
***
           Старичок оценил сокровище. Двенадцать целеньких полуметровых пластин, все абсолютно разной расцветки!..
         Я увидел, как из-под защитных рабочих очков сверкнули старые зоркие очи, и потому сразу пошёл ва-банк.  Я предложил бартер: за то, что он выточит мне девять маленьких девятигранников, отдаю ему все пластины. Для его колдовских поделок это большущий прок – понял я, и стал судить-рядить, обсуждать дело в деталях...
***       
«…судим, будто
Крутим сальто,
Нетто-брутто,
Бульдо-сальдо…»

…читаю объявление в газете: «ЗПЛ по ДГВ». Прошу расшифровать. Расшифровывают: Зарплата по договорённости.
***       
       …фокус заключался в том, чтобы каждый кубик-девятигранник вытачивался из пластин разных, не повторяющихся оттенков. Ведь чем хорош искусственный материал? В нём  может содержаться не семь естественных цветов радуги, а куда больше.
Это-то мне и нужно было – девять заветных цветов! Да чтобы на каждой грани волшебного кубика отчётливо проступали точки судьбы: 1,2,3,4,5,6,7,8,9. То есть, один кубик должен быть с девятью точками «1», другой с девятью точками «2», третий с девятью точками «3»…  и так до конца. Ну, в общем, так же, как расположены точки на обычных игровых кубиках-шестигранниках. Только здесь на три кубика больше, и при этом все они разного цвета. Умный старичок не спросил на кой ляд мне вся эта хренотень, он не хотел упускать удачу. И ровно в девять дён смастерил их.
***
«…меняю литр на кубометр.
Ампер на декалитр.
Но килограмм – на километр?
Совсем не тот калибр!..»

***
     …я выбрал укромное место в горах.  Безлюдное место на зелёном ровном пригорочке. Стоял прекрасный июнь, вокруг полянки высились старинные вязы, усеянные галдевшими воронами, сияло нежное солнце, зеленела свежая трава. Я был переполнен предчувствиями…
***            
       – …а иди ты в бяку!..
***   
      Итак, картина: зелёный ровный пригорок, чудесная полянка, июньское солнышко над головой, я сам, девять заветных кубиков, конференция ворон на ветвях ближних деревьев, и больше – никого в целом мире. Так мне казалось… да так и было, наверно… 
                Я разложил белую скатёрку на гладком месте.
                Я загадал Желание Желаний.
                Я высоко подкинул девять кубиков в тихое небо…
***
       «…а почему оно такое тихое?» – вопрос этот успел лишь мелькнуть в туманной моей голове, как небеса разверзлись, и с безобразным грохотом, гвалтом и руганью ринулись на волшебные, сверкнувшие в небе кубики, орды учёных ворон…
***   
         …стопарик бы, пусть даже без закуски,
        Не потому, что я балбес и жмот,
       «Ин вине веритас» – я бормочу по-русски,
       Об водочке я плачу, обормот…
***
          «…а кубики-то были не того… легоконьки были… да и слишком, видать,  соблазнительны для всяких завидущих, ведающих древние тайны тварей. Слишком блескучи под нашим прицельным солнцем…» – С горечью подытоживал я печальный опыт, спускаясь с зелёных  гор в низину.
***
«…летят вороны во все стороны…
А сторонка – одна.
Что мне вороны? Что мне стороны?
А-адна сторона!..»      
***
        …уже потом, позднее, когда был пережит шок от подлого хищения  волшебных кубиков, я кое-что понял… и – расхохотался.
        Нельзя, нельзя из искусственного материала вытянуть естество, самую суть Судьбы. Вот урок, вот школа!..
            Ну ничего, есть, есть у меня в чудесном сарайчике, в бабкином кованом сундуке обломок настоящего бивня мамонта. Его хватит на девять кубиков.
            А чудесный мастер-старичок снова мне выточит их. Но уже из настоящего, тяжёлого вещества. Я расскажу ему, как в детстве достался мне этот обломок, и всё будет чистой правдой. Я расскажу, как во время ремонта музея Академии наук, одного из его залов, а именно археологического, глазели мы, пацанята, на допотопных чудищ.
Рабочие выносили на асфальтовую площадку у Академии скелеты ихтиозавров, бронтозавров, мамонтов, птеродактилей и прочих ископаемых.
Рабочие, естественно, были не вполне трезвы, иногда роняли старые, тяжкие кости на асфальт. Впрочем, тут же подбирали их, скрепляли проволокой всё отколовшееся от остова. Точнее, всё, что находили. А мы стояли рядышком и глазели. Ещё бы, такое пиршество не каждый день!..
***    
…весьма опасен пардус-зверь,
Лишь индрик-зверь его опасней.
Но всех таинственней, поверь, –
Единорог…
Он всех прекрасней!..
***    
             К вечеру, когда я снова вышел к садику у Академии, любимому нашему месту игр и посиделок, скелеты уже были возвращены в зал приписки, мусор с площадки выметен, и всё выглядело так, словно и не было никакого ремонта с утра. Знакомых ребят я не нашёл, двинул, было, домой, но тут нога моя наткнулась в потёмках на что-то тяжкое и корявое.      
          Кусок бивня, величиной с хороший взрослый кулак, лежал в траве, недалеко от асфальтовой площадки. Он явно взывал ко мне: «Возьми, возьми меня, я тебе ещё пригожусь!..» 
***
…хватит рефлексировать. Я иду к старичку-волшебничку! Он выточит мне настоящие девятигранники, а тогда… тогда-то мы и подломим заржавевшую, застоявшуюся во времени Дверцу Судьбы…
***
«…не говори в конце:
 «Алаверды»*,
Не говори: «Концерт
Аяк талды»**,
На хинди, на фарси
Ты не форси,
И не гони коней…
Живи скромней.
Говнализы мочи
Боготвори…
И вообще, молчи,
Не говори…»
* Алаверды – типа «Наше вам» (Груз.)
**Концерт аяк талды – типа «Всё. Концерт окончен» (Каз.)
***
Концерт окончен? Это постольку-поскольку
 
……………………………………………………………………………….Неандертальцы, родные, Ау-у!...


Третья Часть
«Судьба Индейкина»
Или – «Певчий гад»    
  (Обломки саги о Великом)

Поскольку внимательный читатель уже немножко знаком с перлами Великого по первой части книги, в этой части мы постараемся дать его жизнеописание с максимально малого возраста. И – не впасть при этом в пунктуальность. Великий и пунктуальность – две вещи несовместные. Как получится, так и получится. Стихия – движущая сила Индюка!            
                Итак, воспоследуем. Не впервые…


1. Красивый пожар был…

***
…впервые великий Индейкин нажрался до умопомрачения после утренника в первом классе. Решил, в отличие от остальных малолеток, отметить начало обучения по-взрослому. Слышал от старших, что так положено, доброму делу нужно «дорожку промочить». Ну и промочил. Купил на украденные у папашки копейки «огнетушитель» красного вермута, и…  выпил, засранец. Всю громадную бутылку высосал. До донышка. 
Хорошо ещё, что пил на детской площадке, невдалеке от собственного подъезда. Иначе бы не дополз до дома и не получил от папашки таких звездюлей, что хватило на всю оставшуюся жизнь…
А хватило их, звездюлей, ещё и на долгую ненависть к родителю. А заодно и к школе. И к родимому дому.
***
«…будем всякой хернёй заниматься.
Будем падать и вновь подниматься.
Будем, будем… а после не будем.
Заниматься хернёй нужно – людям...»
(Из ранних опусов Индюка)

***
Ненависть к родному дому и отцу выразилась неосознанно, можно сказать, по Фрейду. Избитый «папулей», изобиженный малый ушёл из дома на следующий же день. Ушёл недалеко, но умненько – на уютный чердак родимой трёхэтажки. Пожил там пригожими сентябьскими деньками, а их выпало ровно семь, вполне комфортно.
Ночевал на бесхозной ветоши. А с раннего утра со своей верхотуры, из слухового окошечка начинал хитрую разведработу – выслеживал час, когда вся родня расходилась, спускался с чердака и проникал в собственную квартиру через окно на кухне. Благо, первый этаж, а рядом пожарная лесенка… какие проблемы?
Запасами из холодильника и кормился. И неизвестно, сколько бы так кормился, кабы не первые осенние заморозки. Стало холодно на верхотуре. Именно это, а не жадность и природная вороватость вынудила великого человека забрать из дома не только очередную порцию съестного, но и деньжат для сугрева.
Винцо винцом, но и огонька захотелось… как не понять. Распалил, гад, костерок на деревянном чердаке, испёк картошку, клюкнул, и заснул. Сон был безоблачен…
Но  лишь до поры. Клубы едко смердящих облаков плотно стояли над головой очнувшегося Индюка и, кажется, говорили:  «Пора. Вставай. Или усни навеки. Теперь, или никогда…».
***
…приходил какой-то жёлтый,
Он шугал его: «Пошёл ты!..»,
Только жёлтый уходил,
Фиолетовый будил…
***
Индюк выбрал. Он проснулся. И увидел, что чердак  тлеет, струйки дыма расползаются уже не только от очага, но и от ветхих деревянных перекрытий…
В ужасе кинулся тушить костерок – топтал его, кашлял, задыхался. Сухие балки старого дома вот-вот могли вспыхнуть, а тогда… не только дом, но и великий Индюк мог сгореть, и пропасть на фиг, и не оставить о себе Эпоса…
Пришлось ему спуститься вниз и обнаружить себя, и сдаться взрослым, а в итоге…
В итоге на целых два годочка попасть в зону для малолетних преступников – за непреднамеренной поджог многоквартирного дома. Это первая страница жизни, от которой в памяти навсегда остался едкий осадок, а в груди хронический кашель и навсегда надтреснутый хриплый голос «а-ля Высоцкий».
Впрочем, причина хрипоты крылась ещё и в более раннем детстве, но об этом чуть ниже. Не всё сразу.
***
«…дом горел. Прибыл отряд.
С похмелья отряд строг.
«Никто не уйдёт. Все сгорят!» –
Красивый пожарник рек.
Добил бычок. Сказал «Вашу мать».
Пламень был чист. Бел.
Чёрный брандспойт. Жёлтая медь…
Красивый пожар был…»
(Ранннй Индюк)

***
2. Перчатка-самолёт

Индюк лукав, дураковат не в меру. В последних классах школы двадцатилетний переросток, несколько лет потративший на подростковые колонии, вынужден был доучиваться с нами, шестнадцатилетними. Он явно отличался от всех, как настоящий Неандерталец от кроманьонцев. И ненавидел всякий халдейский глас, особенно истерический вопль педагогов. И он первый написал стихотворное сочинение об ученических годах.
И назвал его «Школьный вальс»:
«Мы в школу шагали,
А в школе шакалы,
Которые сделали нас ишаками,
Указками били, дерьмом нагружали,
Пасли, и над ухом дышали, дышали…»
***
Но ведь и я, сам тайный неандерталец (пока ещё тайный), тоже стал поражать его самодельными стихами. Стихи были чудовищны и потому нравились Индюку.
Особенно его поразило двустишие про нежную девочку, про невозможность нормально признаться ей в нормальных чувствах, а потому под конец любовной эклоги раздавался там идиотический вопль:
«Мне покоя не даёт
Твой перчатка-самолёт!..»
Индюк хохотал как сумасшедший: сгибаясь, переламываясь в поясе, чуть ли не падая на сырой весенний тротуар, по которому мы шагали из школы после уроков…
А потом взял да насочинял про себя, нередко икающего и заикающегося во время глубокой пьянки:
«Мой приватный логопед
Как-то сел на лисапед,
В грязь упал, и напугался,
И захрюкал, как свинья…
Матюгался, заикался,
Стал такой же, как и я…
Ходим мы теперь вдвоём
К логопеду на приём…»
***
А я читал ему, читал на полном серьёзе другие стишки, и сам внутри хохотал. 
Я прочитал ему эпос: «Про Корову, Таракана и Паровоз», где все три персонажа дружили, враждовали, стремились. Эпос венчался лирическим пассажем, где после столкновения коровы с паровозом вырисовывалась величественная степная картина:
«Лягушки квакают вдали
И Паровоз лежит в пыли…»
Индюк хохотал. А я ликовал, учуяв родственную душу. И снова, и снова нёс вдохновенную ахинею. Потом я назвал это так: прозотворение…
Нельзя? Но почему? Стихотворение – можно, а прозотворение – нельзя? Несправедливо…
***
Я рассказал ему про Моль.
Индюк, изумившись, сказал, что никогда не видел Моль. Он попросил обрисовать её черты, приблизительные параметры и образ жизни. Я объяснил, что Моль живёт в шкафу, что это прекрасное белокрылое существо размером с филина, что вылетает она из шкафа исключительно по ночам и питается специально заготовленным для неё тряпичным хламом. Хороших, добротных вещей Моль не ест, поскольку уважает хозяев дома и заключила с ними мирный договор, по которому люди оставляют ей указанное договором пропитание…
***
«Перед тем, как стать хоть чем-то,
Надо помечтать о чём-то…»
(Из поучений Великого)
***
Индюк верил и просил показать Моль. Но поскольку Моль появляется только ночью, я обещал ему показать детёныша Моли. И даже подарить ему этот плод воздушного соития Моля с Летучей Мышью. Она ведь также, как и Моль, проявляется лишь в тёмное время суток. И тогда, в потёмках, нужно только выждать время и выкрасть детёныша…
Но это потребует изрядной ловкости, длительной тренировки, а посему отложим до лучших дней, до ласковых летних вечеров…
Индюк верил.
***
Верил, и даже писал эклогу про Моль и Летучую мышь. Она затерялась в скитальческой жизни Великого, остался странный обрывочек:
«…шестигранною, костяною
Рамкой, пущенной сквозь весну,
Нетопырь снуёт под луною,
Перечёркивает луну…»
***
Индюк лукав. Он верил мне лишь потому, что у него самого жили диковинные создания, за которыми он трепетно ухаживал и никому не показывал. Чтобы не сглазили. Очень нежные они были. А звали их – Хухрики. Их было двое, он и она. Он – Хухуня. Она – Хохоня. И оба они – Хухрики, выходцы из страны Хухряндии. Они родили детёныша Кузюку, и со всеми этими созданиями Индюк обещал меня познакомить. И даже показать могилу их прародича – Главного Кузенапа.
Но не познакомил. И не показал.
Сказал, что в погожий день отнёс нежные создания в горы, положил на травку у могилы Главного Кузенапа, и отпустил восвояси.  Убеждал и меня отпустить Моль на волю. Я сопротивлялся.
Индюк верил. Верил каждому моему слову, особенно нелепому.
За это я его и любил. – За природное неандертальство.
***
«Пе-ре-дел- пе-реп-рел-
По-ре-дел-чё-рен- бред-
Те-рем- бед?-Де-верь?-Дед?-
Где- вонь?-Вон!- Вон- вонь- где! -
В со-пре-дел-те-перь- деть?..-
Стар-стал- дед-стал- пер-деть…»
(Скороговорка, сочинённая Индюком для блистательного грядущего)
* * *

Верить-то он верил. Но сомневался. Сомневался вообще во многом, и, в конце концов, усомнился в самом устроении мира, в правильности устроения  его. А не наоборот ли кто-то нехороший однажды всё перевернул в этом мире? Злое сделал добрым, а доброе злым?..
***
Индюк задался вопросом: а может ли злое добро торжествовать над добрым злом? И ответил: Может. Как? А так – злой мент ловит и прячет за решётку милейшего манька.
***
Но этот самоответ его не устроил по причине давней нелюбви к ментам, как с детства враждебному классу. Тогда он предложил свой Вариант Доброго Мира. И написал целый трактат…
Трактат за давностью бурных лет и событий не сохранился. Оставлен был лишь обрывок со стишками, случайно прилепившимися к старой папке.  Точнее, обрывки стихотворения, из которых, впрочем, можно догадаться о величии целостного замысла:

«…шатучая ива... плакучий медведь...
Как всё это славно сложилось!
А ведь
Сложись чуть иначе, стань мишка шатучим,
Мир тотчас же стал бы плохим и плакучим,
Плачевным бы стал, кровожадным и гнусным,
Урчащим из кущ...
Но не будем о грустном.
Мир так поэтичен!.. В нём нежен медведь,
Лирична мятежная ива, а ведь...
Но – нет!
Нет, нет, нет.
Так ведь лучше?
Так ведь?..»
* * *
И ещё какой-то обрывочек, довольно бессмысленный и, скорее всего не имеющий отношения к Целому. Но, пытаясь соблюдать историческую правду, приведём и его:
«…волки, волки,
А где ваши тёлки?..»
Это всё, что осталось в той папке. Были, правда, и другие папочки с рукописями… Но речь о них впереди.
***
3. День непопадания в урну

Впереди расстилалась для Великого совсем невеликая тропа, судя по общественному озлоблению, вызванному его публичными проектами. Имел глупость и отвагу Великий составлять проекты.
Неравнодушный к  бедам Отчизны, он не только запивал горькую с малолетства, но составленные при этом проекты направлял прямиком в газету. В самую главную партийную газету. Чтоб непременно услышали серъёзные дяди и приняли меры.
Они принимали. Не просто швыряли в корзину рукописи, но давали тревожный сигнал в школу, в детскую комнату милиции, родителям…
Особенное негодование вызвал его проект резкого повышения демографии в стране. Вкратце суть такова: Поняв, что ни увещеваниями, ни материальными посулами рождаемости не поднять, он предлагал суровые, но единственно действенные меры. 
Предлагал обернуться и посмотреть назад. Но куда?..
О, ужас, – он предлагал возродить методы проклятого царизма! Одно  это уже попахивало политической статьёй, которую он избежал благодаря своему малолетству и доброй репутации родителей…
***
Обратимся к сути проекта. Индюк решительно доказывал, опираясь на исторический опыт, что громадную и дикую территорию России (на две трети в зоне вечной мерзлоты) невозможно было освоить без всевластия мужиков и бесправия баб.
По его логике, женщин снова следовало лишить паспортов и пенсий. Лучшая пенсия – дети.
Как было при царе в крестьянских семьях? Только у девочки циклы наладились – замуж. И рожай, рожай, рожай сколько Бог даст, пока утроба своё не отработает. А дальше «Сорок пять – баба ягодка опять». Поговорка не досужая, проверенная.
И если под старость оставалось у многодетной матери из полутора десятков детей  два-три кормильца, считалось, что жизнь прожита очень хорошо.
Кроме того, отсутствие паспортов обеспечивало прочность семьи. Разводы случались редко, да и то лишь в образованных сословиях. О правах женщин вопили только университетские дуры. Деревенские же бабы, главные рожаницы, о таком и не слыхивали, и не думывали.
Если муж добрый, работящий – и хорошо, и никаких писаных прав не надо. Если муж раздолбай, так он и в Африке раздолбай, при любом времени и строе раздолбай
***
Скорее всего, стерпели бы и такое свободомыслие власть предержащие, к которым обращался млад-Индюк, кабы не имел глупую дерзость ввернуть пассаж, подвергавший сомнению материальные посулы для рожаниц. Он сделал прогноз – если деньги и повысят рождаемость, то за счёт мусульман и цыган. А русским всё одно кирдык, коли не отобрать паспорта и не лишить пенсий.
Вот за это – за нац-подкоп – его и проработали в милиции, школе, а потом и в родном дому. Отвечал он на проработки согласным кивком головы и дичайшим звуком «Гы-ы-ы…» Это было одновременно и утробное «Угу» – «Ага», и выражение утробного же, прямо-таки животного смеха. В зависимости от ситуации. А поскольку фрикативный звук этот мог семантически и фонетически видоизменяться до бесконечности, он годился на все случаи жизни, и уличить Индюка в издевательстве над старшими совершенно не представлялось возможным…
***
Не любили учителя Индюка. Не любили, и всё. Хотя лучше всех решал задачки, быстрее всех соображал. Иногда даже, откровенно глумясь над учителями, которых неизменно называл халдеями, раньше всех тянул руку, когда ещё не был окончен вопрос…
  Но, что страннее всего, не любили его и родители. Особенно могучий «папуля», геолог, отравивший в младенчестве сыночка…
***
«…ты Царь? Живи один.
Ты Раб? Живи семьёй…»
(Резюме Индюка о родимом доме)
***
А было дело на северах. Пил папуля с дружками-геологами в каптёрке водку, кидали окурки куда попало. Один них попал в тулуп, где был наглухо закутан
млад-Индюк… и тот задохнулся.
Не совсем насмерть задохнулся, ибо пришла «мамуля» из магазина и почти вовремя обнаружила весьма подозрительный запашок из детского тулупчика. А также подозрительные корчи и покашливания из него же…
Так на всю жизнь и остался Индюк, спасённый от пьяных геологов, с голосом Высоцкого, но с некоей писклявостью, в отличие от Владимира Семёновича. В дальнейшем самоотравление уксусом  (как всегда, не окончательное), плюс гарь от пожара на чердаке только добавили хрипотцы…
Так, год за годом, формировалось его знаменитое хриплое «Гы-ы-ы…» – на все случаи жизни.
***
Да и мамуля не очень любила Великого. Почему-то не любила… может, зачат был не по любви? Это тайна. И тревожить её не будем. Тем более, что Индюк сам подавал, очень даже нередко подавал поводы к нелюбви…
И сестра не очень любила его…
И сотоварищи относились к нему с недоумением… и девушки странно,
очень странно к нему относились…
***
« … что ж зазря глазами хлопать,
Пенелопица?
– Рыбки бы чуток полопать…
Да не лопается.
И не ловится, и не лопается…
– Не ходи за лоха замуж,
Пенелопица...»
(Из индюкова цикла «Белибердень»)
***
…и решил Индюк свести счёты с жизнью.
Да, но как свести? Прыгать с башни? – Страшно. Застрелиться? Нет «ружжа». Таблеток нажраться? Денег нету…
Выбрал время, когда все домашние на работе, включил духовку и сунул туда башку…
Пахло плохо, очень противно. И решил он передохнуть, отдохнуть немножко…
Прилёг рядом с открытой духовкой, почти в обнимку с нею, да и заснул.
А тут  вдруг – «папуля»!..
Явился домой вне всякого режимного распорядка, и – привёл всё в порядок: выключил газ, открыл настежь окна, выдрал Великого – на позорище всему двору – выдрал Индюка безо всякой пощады сыромятным ремнём…
И тот в очередной раз сбежал из дома...
***
Фразки, наблюдения, вирши из обрывков дневника:
– Вы холодейте, миллионы,
Вас «нагревают» на «лимоны»!..
(Крик Индюка лохам 90-ых)
***

 «От Финикийцев остались финики. От Персиян персики…
Магнолии, значитца, от Монголии?..»
***
 «Кащей-то в Кащенко прописан…»
***
…велик подвиг юбку задрать…
***
 «Да кто мы такие? Мы уже неинтересны котам, собакам… сорокам даже…»
***
– Что за день такой?.. – Вопросил задумчиво Великий, остановив меня однажды на осенней ветреной улице – какую дрянь ни кинь  в урну, то рука дрогнет, то ветром снесёт в сторону… это особенный день. Такие, наверно, именуются как-то по-особому. А как?..
Великий почесал колтун памяти и махнул рукой, словно вырубил на века:
А вот так – «День непопадания в урну»
***

4.Зубы исскрежещены

День непопадания в урну был не самым худшим в многострадальном странствии Индюка. Это был один из самых спокойных и благостных дней в бурной реке его великой жизни. Его, великого и непредсказуемого Неандертальца, почему-то очень много били в этом опасном, рехнувшемся, ничего не понимающем мире. Били, в основном, кроманьонцы – по своим ничтожным законам и правилам…
***
«Странное дело, как только увижу Кремль – Х… встаёт» – выражая полнейшее недоумение, говаривал  Индюк. И вспоминал, как его потоптали у Кремля.
«Трахнул прямо у Александровского сада, на травке, под самой кремлёвской стеной одну тёлку… а раньше не мог, не вставало…» – плакался притворно Индюк. Притворно, ибо любил со школы всегда только одну девочку, а не тёлку – отличницу Тоньку Длиннюк. А она его нет…
***
«Как много девушек хороших!
Как мало искренних шалав!..»
***
 Купил он чистенькую, неприступную отличницу самым дичайшим образом. На свидании, которое вымолил в последнем классе, перед окончанием школки, рассказал ей, как однажды по пьянке заснул в сортире и упал с унитаза. И ушибся…
Длиннюк побледнела, и сама упала в обморок – тут же, на скамейке, под вешней сиренью…
Но, очнувшись, прониклась к идиоту какой-то необычайной, жертвенной, вседозволяющей любовью. О, Женщина, великая тайна!..
После этого она уже готова была на всё… но, вишь ты, у Индюка, якобы, не вставало нигде, кроме как у Кремля.
***
«Порядочный человек стихов писать не станет!..» – сказал Индюк.
И тут же написал:
 
«…тут хоть пошли, хоть не пошли,
История пошла,
Он девочке сказал пошли,
И девочка пошла…»
***
  «Державный восторг, однако! Или фаллический символ?..
Башни, башни, башни торчком! Как тут не встать Самому?..»
За это менты (спецменты кремлёвские) и простили. За «Державный восторг». Потоптали, правда...
Первый удар тяжкого глянцевого сапога по голой жопе Индюк ощутил на склоне травянистого кремлёвского холма в Александровском саду, прямо под Кремлёвской стеной. Ощутил, освобождаясь, наконец, в соитии от длительного застоя в простате. Крик счастья и – одновременно – боли вознёсся выше кремлёвских башен. Но не был услышан свыше…
Битие Индюка, изумлённые кощунственной картиной совокупления в ясный день прямо у Главной Святыни Державы, менты продолжили уже в спецузилище. Могли и насмерть забить, но неслыханная дерзость пучеглазого болвана, а также «Державный восторг», про который избиваемый продолжал истерически вопить, смягчили сердца  глянцевых милиционеров. И они потом даже налили ему стакан чистой, и похвалили девочку Длиннюк за молчание и благоразумно опущенный взор во время истязания распластанного на бетоне голого, белого, но уже синеющего червяка.
«…И окажешься под мнозими нозями…» – воздевая палец нравоучительно, завершал эпопею Индюк.
***
…а ведь и то… без стыда рожи не износишь…
* * *
Хорошо, что молчала Тонька. Но ещё лучше, что Индюк не прочёл ментам под водочку гадкие стишки:
«Кто в Кремле живёт,
Тот не наш народ…»
Стишки были длинные и глумливые, я когда-то посоветовал Индюку уничтожить их напрочь и не читать никому, никогда, ни при какой власти. Он, кажется, послушался моего совета. Во всяком случае, в архиве продолжение покудова не найдено. Жаль, стишки были смешные и не такие уж гадкие…
***
…и решился он, после расставания с Тонькой, уехавшей в другой город, а также после многих отказов (девичьих, в основном, отказов) зарезать сам себя…
***
«Как много девушек хороших! Как мало ласковых вымён!..» – воскликнул высокотеатральный Индюк и, для надёжности взяв портвейна, выжрал его из горла. А потом разбил пустой сосуд о камень…
Поскуливая, забрался в кусты, подальше от аллейки, где до этого горестно и прощально пил, зарылся в листву, чтобы никто его не нашёл в позоре самоуправства, и… Вскрыл себе вены осколком стекла…
***
Женщины, женщины…
Зубы исскрежещены!
***
Но не быть ему великим Индюком, кабы не хранила судьба... или недоля проклятая…
Прогуливалась в те поры влюблённая парочка по аллейке. Долго, видно, прогуливалась, и парню вдруг захотелось пописать. А где, а как?.. Для этого надо придумать причину, чтобы незаметно удалиться. Парень, конечно, придумал.
И удалился…
***
А что в итоге? Пописал он не на кого-нибудь, и не на что-нибудь, а прямо на умирающего в кустах, уже окровавленного Индюка.
Вызвали скорую, спасли щедро орошённого, грустно умирающего…
«А зачем, зачем?..» – Трагически вопрошал нелепо спасённый.
Потом добавлял, однако: «Божья роса!..»
***
«…одинок я, одинок
В море мира, как челнок.
Много в мире одиноких
Между рук плывёт миног.
Где же я не одинок?
Где минога из миног?
Где надежда, что однажды
Вспыхнет счастье между ног?..
…есть минога между ног!
Есть и «рашпиль» и «станок»,
Есть такая, ну такая…

Вот где я не одинок!..»
(Из мечт Индюка)
***
И запил ещё, гораздо ещё сильнее. И записал дрожащею рукою корявый стишок о жизни и смерти под названием «Труба»:

«Умеp.
Веpней, по-укpаински –
Вмеp.
В дёpн, в смеpть недp
Вpос.
Всё. Труба.
В космос вхожу, как пленный в воду.
Гощу тяжело.
В пустой вселенной шаpю, как меpтвец.
Шарю…
Ну, ну, – давай!
...не убывает.
Жил, как-никак, всё ж…»
* * *

5.В церкви ничего не жалко

Всё ж  и Великому иногда благоволила судьба, а не только мучила и глумилась. Подвернулся знакомый в пивнушке, инженер-сейсмолог. Товарищ недавно женился, и молодая жена была очень недовольна его подозрительной службой, круглосуточными дежурствами в подвале многоквартирного дома, где располагалась районная сейсмостанция.
Особенно не нравилась ей вполне домашняя обстановка служебного подвала – ванная комната, шкаф-стол-стул, холодильник… наиболее опасной  показалась кровать в рабочей комнате, рядом с приборами и датчиками.
Невозможно было доказать необходимость для человека мытья, перекуса и сна в ночную смену. Последовал пошлейший ультиматум: или я, или такая работа.
Рогатива была серъёзная – и жена ещё не опостылела, и зарплату терять не хотелось. Тут-то и подвернулся Индюк, в очередной раз покинувший родимый дом и ночевавший где придётся, чаще всего на вокзале, откуда гоняли менты.
Рогатива преобразилась и стала не двоякой, а троякой. Индюк согласился дежурить по ночам вместо инженера. А что? Опыт полевой работы имелся, снимать показания датчиков и сдавать в готовом виде не составляло труда. Подвальная квартира с удобствами легко покрывала все неудобства временного бездомья.
С  жильём вопрос был решён, это главное. Но благородный товарищ ещё и жратву обещал подбрасывать, и «премиальные» с получки на бормотушку…
***
Завалился Великий в подвал. Делов-то всего ничего: дважды в день снять показания приборов, и – спи. Или пей. На выбор…
Вчерашний неудачливый самоубийца выбрал второе – решил доканать себя алкоголем. И пил, подпольщик, круглые сутки… в кратких перерывах, правда, не забывая черкать в бессмертных тетрадках свою великую шизу… и допился до «белочки».
Смотрю как-то, решив навестить Великого – выполз он из своего подвала, и айда бегать от подъезда до подъезда, и всё кого-то будто-бы ловит, высматривает… а меня не замечает. Стою себе, наблюдаю дивную картину, пытаюсь хоть что-то понять… а тут бабульки на лавочке, которые всё знают, всё понимают, и ничему в этой жизни уже не удивляются, спокойненько так комментируют:
– Во, допился, чертей гоняет!..
***
Неандерталец бы так не поступил…
***
Ага! Вот тут-то я и соврал! Именно так бы и поступил неандерталец – на месте и во времени Индюка!
***
Из песен-заплачек Великого:
«…а ты прости бухарика,
А дай ему сухарика…»
***
Я потом спросил – а какие они по цвету, по размеру, эти черти?  Индюк сказал, что большие и красные.
Тогда как другой мой дружок-бедолага горячо уверял, что они маленькие и зелёные, и любят по ковру ползать… и любят послать в магазин за бутылкой…
– А зачем им это нужно? – Спросил я бедолагу. И был мне ответ:
– Знаешь… я думаю… они такие маленькие, что им хватает даже капелек водки, которые сползают по усам, хватает даже испарений от этих капелек. Вот, знаешь, недавно сидела тут у меня седая старуха, за столом сидела – незнакомая, косматая. Я уже проснулся, а она всё сидит, и что-то в тетрадку пишет… страшная такая, незнакомая...
– Чего тебе надо от меня, зачем пришла? – спрашиваю. А она:
– Сходи за водкой!.. (а уж ночь на дворе), сходи, говорит, скорее, а то – запишу!. Вот сюда, в тетрадку запишу!..
Не иначе, подосланная старуха была. А как же, ими подосланная…
Ну и сходил, а как же...
***
У Великого Индюка черти были не маленькие. – Огромные!
***
 «…старик стоял, блюдя приличье,
Перст возносил в толпу и – ввысь!
Весьма кренился вбок при этом,
При этом же вещал, стращал и вопиял,
И, как ни странно, не терял при том обличье,
Но был взлохмачен, огнен, юн...
Весна!
Он жил опять амбивалентно,
Он знал, он знал, что старость турбулентна,
Старик-смутьян!..»
(Из «Наблюдизмов» Индюка)
***
…и грянуло время, и был уличён Великий в страшном кощунстве: мало того, что расхристанный стоял у храма Божьего и клянчил деньги на дорогу куда-то в Мухосранск, – это бы ещё ничего, с кем не бывает. Но, выклянчив и  похмелившись, обнаглел: вознёсся духом и переступил  порог Храма… а там…
А там золотом всё сияет!..
***
…Русская идея? Хмель. Одно слово (определение Великого).
***
…и злость разобрала идиота. И решил он, что злость эта праведна: «Вот как вы тут красивенько спасаетесь!.. У кабаков бедные люди  в лёжку лежат, мрут, похмелиться не могут, а тут!..»
И, обуянный гордыней, сорвал с церковной стены икону, и стал, безумный, на глазах у честного народа запихивать её себе за пазуху…
***
Выводили гада с проклятиями и воплями прихожанок. Вытолкали за церковную ограду и… отпустили восвояси.
Более всего поразило его, а в итоге и надломило то, что до милиции не довели, не сдали. Даже просфорку в длань вложили. Хотя и рядом была каталажечка…
***
…а вот прости бухарика,
А дай ему сухарика…
***
«Не могу, не могу так больше жить!..» – рыдал у меня на плече Великий, и пытался подробно покаяться. Но тут я его оттолкнул, сказав резко, что не поп, грехов не отпускаю. Тогда он опять возопил:
«А что мне делать было? Сгореть ведь мог – душа горела, трубы горели!.. Ты бы ведь не дал на опохмелку?..»
 «Не дал бы».
 «А почему?»
 «Денег жалко».
 «А прихожанам не жалко было?» – продолжал измываться Индюк.
 «В церкви ничего не жалко…»
Ответ сей добил его. И он присмирел на минуту. Опустил тёмно-карий глаз долу…
Через минуту, глядя мне в душу пожёлтевшими и словно вдруг осветлёнными очами, робко попросил:
«Помоги, брат… покаяться хочу… грех искупить хочу… подскажи хоть что-нибудь...»
И в этот момент я понял: не врёт! Хочет. Правда хочет.
***
…и повёл я его в дремучие горы, где тогда возводился усилиями добровольцев-прихожан монастырь на месте убиенных в 20-е годы двух монахов-отшельников, причтённых ныне к Лику Святых.
Требовалась элементарная физическая сила: таскать с подножия к вершине горы брёвна и доски для строительства. И ничего более. Может, подумалось мне, простой труд окажется более внятен, нежели сложный путь покаянных молитв?
Тем паче, Индюк хоть и невелик, а жилист и вынослив необычайно. В чём и убедились вскоре сотоварищи-добровольцы…
***
Взойдя на вершину горы, мы увидели самого Настоятеля, сидящего в деревянной беседке с людьми из управы, обсуждающего с ними вопросы землеотвода. Все с молчаливым поклоном поприветствовали их, один только Индюк, вдохновлённый восхождением и чаемым путём к спасению, гаркнул во всю хриплую глотку:
 «Гы-ы-ы… Здравствуйте, товарищи!..»
***
…Хорь Харитонович Скунсов… гад и вонючка хрипастая…
***
Настоятель умолкнул на полуслове, изумлённо вгляделся, но, вероятно, усмотрев лишь простодушный восторг и вдохновение в разрумянившемся облике дикаря, продолжил свой незавершённый разговор с людьми из управы…
***
А мы пошли к месту разгрузки досок. Отдалившись на достаточное расстояние, сотоварищи накинулись на бедного Индюка:
«Какой он тебе товарищ?.. Это же сам Настоятель!.. Откуда ты вообще взялся, баран?..», ну и прочее в том же духе. Пришлось вступиться за незадачливого дружка и объяснить, что это не баран, а самый настоящий Индюк, и судьба его индейка. И вообще, нечего тут кричать-покрикивать, начальников тут нет, все равны, все трудники…
***
А потрудился Индейкин и впрямь хорошо. Больше всех взваливал на плечи досок, быстрее всех взбирался на гору, меньше всех отдыхал, перекуривал лишь на ходу. Мало того, разглядев, наконец, на столбе ящик для пожертвований, вдохновенно вывернул карманы и всё, что в них находилось, радостно затолкал внутрь ящика.
***
Мосластый. Жилистый. Хренастый… Неандерталец!
***
Индюк был явно на пути к искуплению, но…
К самому окончанию наших работ, ближе к вечеру, он пропал из виду…
***
Это обнаружилось не сразу.
Мы отдыхали, сидя на тёплых оструганных брёвнышках, изнутри светившихся янтарём на закате, перекуривали, слушали вечереющие шорохи леса, почему-то окрепшие ближе к окончанию дня, а также визг циркулярки – чуть в стороне от монастырской тихой стройки, на соседнем хребте шло бойкое строительство дачных домиков…
Наша руководительница, рачительная женщина из активных прихожанок, пересчитав принесённые нами доски (а были они на диво хороши, из добротного, хорошо оструганного дерева, и все, конечно, наперечёт), сказала, что не хватает четырёх шестиметровых…
Тут кто-то вспомнил, что видел пропавшего Индюка не так уж давно. В одну из последних ходок он свернул с четырьмя тяжеленными досками на плечах почему-то не вправо по тропе, а влево, как раз туда, к дачным участкам. Поразила очевидца необычайная бодрость и быстрота шага в крутую гору… и это под вечер, когда все остальные уже были взмылены и вконец измождены тяжёлой и долгой работой…
***
«…и молил, чтобы Всевышний
Уготовил садик с вишней…»
***
…шакал! Какой ты мне современник?..
***
…и вдруг раздался гром небесный.
Сверху, с каменной осыпи кто-то катился прямо к нашей полянке, где мы курили на брёвнышках. Катилось нечто тяжёлое, грохочущее, но явно живое…
Это был он, великий Индюк! Он падал с неведомых высот… и он упал прямо к нам, молча разинувшим рты. Благополучно скатившись, он бодро встал на ноги, и мы умилились: перед нами стояло мохнатое чудище из мультфильмов. Чудище было с ног до головы густо облеплено палой еловой иглой и по-детски радостно улыбалось нам…
От природы огненно-рыжие волосы тоже словно бы улыбались и светились – каким-то нездешним, неслыханным счастьем светились…
***
«…тот ангелоподобный лик,
Который видел я, он был так ясен,
Неандертальца лик – он был прекрасен,
Ужасен был!
Прекрасен был!
     Велик!..»
***
…он заблудился… он свернул не туда… он упал в пропасть, он потерял в пропасти сознание и доски… а потом долго взбирался на вершину… и снова падал…
и вот…
Все понимающе вздохнули, и отвернулись от Великого… с Великого нечего было взять. Даже самой малости.
***
…непересказуемая ситуация…
***
 «…когда себя на подлой мысли
Подловишь, юный пpохиндей,
Ты не чешись, как стаpый гpизли,
И от подлянки не балдей,
К числу поpядочных людей
Решительно себя пpичисли,
И буpной мыслью овладей,
И тихо свой пpофит измысли,
Пеpекpестись и поpадей
За всех, с кого ты поимеешь.
Или имел. Или имеешь...

И от подлянки не балдей.

Не тpаться, как пpостой злодей,
Коpысть свою блюди и числи
В кpутом, обогащённом смысле...

И от подлянки не балдей.

Ты выгоду сию pазмысли,
От подлой мысли не балдей…»

(Самоувещевание Индюка о пользе pазумного эгоизма)

***
…уже потом, несколько дней спустя, я разговорился с одним из товарищей, бывших в тот день на горе. Я спросил его, что он думает о таком феномене: человек искренне пришёл искупить грех, человек отдал все деньги на монастырь, и четыре, даже очень хороших доски явно не стоили этих искренних денег… зачем это всё? Очередной спектакль? Или природный рок, планида? Или же вековечный Соблазн превыше человека, даже такого великого?..
Товарищ, поиграв густыми усами и желваками, молвил задумчиво:
«А может, так и надо?.. Может быть, так – хорошо?..»

***
Из тюремных философизмов Великого:
«…вот я лежу. Гражданственен ли мой поступок? Я себя обоpоняю от миpового зла.
И зла не пpичиняю. И путь воззpенья моего – пpямой! Я, как свинья в гpязи, лежу в миpах, где плещут звёзды, лужицы вселенной, где блещет зло из мысли неизменной, фоpмующей в каpкасах догмы пpах. Я мысль и слово ставлю на pебpо. Вопpос – зачем? Ответ – я очень честен! Ответ – обpыдло навье!.. Тут уместен вопpос – а пpавдой ли твоpят добpо? Я полагаю – да. Хотя какой дуpак себя не полагал пpостым и умным?.. И этот свет когда-то станет сумным. И эту мысль ещё охватит мpак. Тогда скажу – гpажданственен и твой поступок, жалкий pаб!.. Ты сбил оковы тоски моей (и новой, и не новой). Но путь воззpенья твоего – кpивой! Так и скажу. А до тех поp – лежу. И мой наpод глядит в меня с любовью. Я – бpат ему, я – вpаг!.. Но я не кpовью, я только пpавдой вpемени служу. Деяния мои невелики. Точнее, велики. – Их недеяньем. Когда заныли, как над покаяньем, над гpязью кpови нежные клыки…»
* * *
Из приговорочек Индюка:
  Сьерра-Ривьерра… Хер-ратерапия… Человеки… Херро-сплавы…
***
Самодиагноз:
«Мозгами не обременён.
Умственно нетрудоспособен.
Мысленно счастлив».
***
Эйфория:
Один на двух подушках сплю.
Кого хочу, того люблю.
(А три подушечки ложу,
Когда я с душечкой гужу… у-жу-жу-жу-жу…)
Как жук.
* * *

6.Человек – ракета

Как жук, постаревший и подслеповатый, залетел-таки снова в тюрьму Великий.  По мелкому делу залетел – не смог в очередной раз не украсть то, что очень плохо лежало во фруктовой лавчонке…
Залетел, как жук, заплутавший среди медовых палисадов, залетает в форточку, которая вдруг захлопывается коварным ветерком…
Залетел в узилище. И  очень тосковал там.
Болел. Всё болело внутри… а врачей толковых нет. Как быть?
И снизошла на него потрясающая мысль – внутри человека ничего нет!
А значит, и болеть нечему…
Что самое интересное – ведь помогла эта мысль, да как! Боль отпустила, и не возвращалась потом весь оставшийся срок.
***
«…просыпаюсь я, ох и худо мне, на Голгофе я, на кресте,
Ох, и пил же вчера с иудами, разглагольтствуя о Христе,
Говорили мне, дело плёвое, только дай голосочек в зал,
А потом понеслось – столовая, трали-вали, базар-вокзал…
…………………………………………………………………………
…до свиданья, жизнь, окаянная,
Прощевай, злодей собутыльник!
Здравствуй, утро моё покаянное,
Здравствуй, белый мой брат, холодильник...»
(Из покаянных Великого)
***
…и там же, в узилище, пришло ему объяснение всей жизни – почему его не берут ни в ад, ни в рай, а держат, всё держат и держат на этой, совсем несчастливой для него земле.
Он понял, что человек – ракета!
В ракете есть топливо – так он рассудил – и пока человек не выработает весь запас горючего, его не отпустят никуда: ни вверх, ни вниз. Это касается даже детей – один изработал топливо мгновенно, мощно, и его – забирают…а куда? Это уж одному Богу ведомо.
Другой сто лет мыкается на земле, и хотел бы уйти, ан нетушки! – Не изработал топлива. Видно, сопла слабые, узкие. Так что живи и не ропщи, сволочь!..
***
Неандерталец бы так не подумал…
***
Вру!
Именно так бы и подумал Неандерталец.
***
Из тюремных сетований и кошмаров Великого:

«...если это смеpть, зачем теснилась
В обpазе мужском? Зачем клонилась
К свету и pадела обо мне?
Если жизнь – зачем лгала и длилась?
...дpожь, pастяжка pёбеp, чья-то милость,
И пеpеговоpы – как во сне...
Боже мой, зачем он был так важен,
Так велеpечив, так многосложен,
Пpавотой изгажен и ничтожен?
Я же пpогоpал в дpугом огне!
Я же помню, уговоp был слажен
Пpо дpугое!.. И во мне ещё
Что-то билось, что-то гоpячо
Клокотало, будто в недpах скважин –
Гоpячо!.. И Свет – косая сажень –
Молча пеpекинул за плечо
Жизнь мою...
Кабы ещё и всажен
В нужный паз...
Ну, да и так ничо...»
* * *

…ну, это ли не апофеоз, ну это ли не гимн лицемерию? – однажды спросил Индюк.
И – рассказал.
На городском пляже завелось Лихо.
Лиху от роду лет пять-шесть.  Оно пропечено под солнцем до дьявольской черноты, кучеряво и дико. Дико нахально.
Этот башибузук каждый день прибывает сюда на маленьком двухколёсном велосипеде в полном одиночестве. И начинает терроризировать пляж.
Весь пляж – от мала до велика – тихо ненавидит его. И даже втайне побаивается. На него нет управы. Кто он такой – никто не знает. «Дикий мальчик» – думают про него. И – ненавидят.
Есть за что.
Он выбирает стратегически точное место на каменных, мхом поросших ступеньках, спускающихся в море, и начинает сладострастно изводить отдыхающих.
Он плещет водою на белотелых матрон, вздрагивающих от ледяных брызг и беспомощно взвизгивающих.
Он окатывает водой стариков, детей – всех. Радость его бурна, победна и звонкоголоса. Все ненавидят его и – боятся. Но диспозиция крайне конфузна: никто не знает чей он мальчик и какие меры воздействия можно предпринять против него.
Ситуация тупиковая.
А вождь краснокожих между тем бесчинствует. Он издаёт победные вопли, разносящиеся по всему пляжу, когда удаётся оседлать в воде какого-нибудь «культурного» мальчика и мучить его, методично притапливая с головою.
Он путается в длинных ногах красавиц, величаво восходящих из моря на сушу, и орошает их роскошные задницы пригоршнями песка вперемешку с ракушками.
Он обижает стариков, загорающих в шезлонгах, выливая на их дряблые, но уже тронутые нежным загаром животики струйки мутной водицы из игрушечного ведёрка. Старики, скрипя, возмущаются, но поделать не могут ни-че-го.
Его ненавидят все.
Утопить гадёныша – раз плюнуть.
А ведь утопишь, не похвалят. Не то, что слова доброго не скажут, простого «спасиба» не дождёшься. А ведь как ненавидели, как ненавидели!
Лицемеры, право слово, лицемеры…
Вот такой случай. – Подытоживал важно Индюк.
***
Ненаучное дополнение Индюка к частной теории относительности, относительно  к вопросу расстояния между М. и Ж:

«От каблука мадамова
До яблока адамова
Всего один шажок:
Возьмёт за горло сученька,
Горяченька, подлюченька,
Улыбкой подкаблучника
Разлыбишься, дружок…»
***
Резюме:
«Вот и вырос. Стал большой и глупый.
Мирно возрос на благотворной почве идиотизма».


7.Индюк думал…

Идиотизма мирного свойства Индюку явно недоставало. И он, как человек великого и проницательного ума, осознавал это с младых ногтей. Но сносило его на пути буйные, невразумительные, нередко переносящие за грань криминала.
И он весьма скорбел. Жизнь его, промысленная где-то в горних сферах не иначе, наверное, как житие, змеилась и пласталась пыльным долом.
Ему была предначертана судьба юродивого или блаженного, из тех, коим внимают люди, чтут и превозносят и многозначительно трактуют слова, поступки. И даже создают иконы для вящего прославления их.
Увы, жизнь Индюка не дотягивала до жития. Точнее, она была равновелика житию, но в каком-то очень уж диковинном изводе. Скорее всего, они тянулась параллельно, две эти линии – одна видимая и грубая, другая нежная и незримая. Простирались своей единосущностью в бесконечное нечто, и всё никак не могли пересечься.
То, что они где-нибудь пересекутся, факт для меня настолько несомненный, что просто не хочется напрягать излишними уверениями в том читателя. Вот, собираю, воссоздаю по крупицам пунктирную карту жизни, в которой он жаждал лишь мира, творчества, любви. Не его вина, что жизнь постоянно оказывалась грубее истинных чувств и помыслов…
***
Когда Великий узнал (в последние школьные годы), что стихи бывают не только длинные и противные, которые заставляют зубрить, спросил обнадёженно: «А сколько, минимум, строк бывает для счастья?..».
Я ответил – «Три».
И объяснил, что есть в стране Японии Хоккеисты и Танкисты. Танкисты пишут пять строк, хоккеисты три. Произведения в этом стиле и размере называются  соответственно «Танка» и «Хокку». Я дал ему почитать антологию японской лирики.
Танкисты Индюка почему-то не заинтересовали. А вот хоккеистами Великий очень даже увлёкся, и много времени убил на сочинения подобного рода.
Для начала сочинил коротенькое лирическое с длинным названием:
Проходя по шумному городу, вижу одиноко грустящую девушку
«Сердце сжалось от нежности.
Среди гвалта и сумасшествия, на одинокой скамейке –
Русая тишина».
Я похвалил.
Великий вдохновился и – записал!..
Через месяц принёс мешок трёхстиший, которые трудно было отнести к образцовому стилю «Хокку», ибо ни слоговых, ни ударных законов там не соблюдалось. Да и тематика была слишком уж не японская, не созерцательная… а порою даже и матерная…
Что тут попишешь? Русским был до мозга костей Индюк.
Вдохновлённый похвалой, он вознёсся в гибельные выси и сочинил песню-хвалу самому себе под названием «Певчий гад»:

«Я в лавровой опочивальне
Хочу на лаврах почивать,
Обрыдло в спальне-ночевальне,
Как всяко быдло, ночевать.
Я представляю: вот кровать,
Увитая роскошным лавром,
На ней двум-трём пригожим лярвам
Вольготно будет мне давать
Сопеть в обнимку с ними рядом,
И просыпаться, и любить
Всегда самим собою быть,
А не каким-то певчим гадом.
Я заслужил! Я не охально
Такую требую кровать,
Я жить хочу опочивально!
Хочу на лаврах почивать!
Мне надоело воровать,
Из воздуха стяжая славу,
Я славой отравил державу,
И лавра сладкую отраву,
Герой и буй, хочу впивать!»

***
И всё же самое чудовищное из гадовых трёхстиший я отметил и запомнил. Запомнил именно в силу его чудовищности и русскости. Да оно так и называлось: «Русское хокку». Вот оно:
«Осень…
Усы падают
В суп…»
А ещё запомнилось «Утреннее хокку»:
«По чёрной зеркальной глади
Белые скользят облака…
Кофе пью на балконе!»
***
Хорошо запоминать, иногда и записывать – пусть глупые – мысли о быстротекущей…

***
На уроке литературы, при обсуждении Главной Глыбы – «Войны и мира», учительша попросила Индюка кратко сформулировать сюжет великого романа. Глупее этого, кажется, ничего нельзя было придумать.
Индюк придумал.
Он зарылся пятернёй в рыжие, ещё вполне кучерявые волосы на бедовой своей  голове, задумчиво устремил карие глаза в старый дощатый потолок, по которому оборванной струной завивалась электропроводка, и рек:
«Болконский князь был старый
И молодой,
Один владел гитарой,
Другой дудой…»
Докончить импровизацию, а по сути литературоведческую экспертизу романа не дал истерический визг халдейши: «Вон, вон из класса, сволочь!.. К директору!.. И ни с родителями, ни без родителей не появляйся больше... Никогда!..».
Но директриса простила. Эта сочная дама, по счастливому стечению обстоятельств, недавно познакомилась на курорте с папулей идиота, воспоминания, видимо, остались не самые плохие, и она решила не омрачать их пошлым изгнанием отпрыска…
И он всё-таки закончил школу. Пусть и с немалым опозданием…
***
…и не просто закончил, а сумел обозлить халдейшу ещё круче, чем в прошлый раз. Что особенно примечательно, полем битвы оказался всё тот же многострадальный Толстой, которого боготворила халдейша и всячески старалась впарить его в значительно большем объёме, нежели требовала школьная программа.
Она имела однажды неосторожность доверительно поинтересоваться у класса: какой из романов гиганта им более всего люб? Класс настороженно молчал. Но отважный Индюк не мог упустить такой удачи – бойцовски вскочил из-за парты и отчеканил:
«Анна и Каренина!»
– «Что-о? – изумлённо провыла несчастная и, наливаясь ужасным багрянцем,  простонала коронное – вон, вон, вон из класса!..»
Стон был охотно удовлетворён. Но уже на самом пороге, приоткрывши дверь, Индюк, выдохнув всенепременное «Гы-ы-ы…», победно прохрипел на весь грохочущий, мощно резонирующий пустотами коридор:
– «И Вронская!..»
Это было настолько дико и ошеломительно для бедной учительницы литературы, что она даже не стала выносить исторический факт на педсовет. А посему, посильно латая дыры Истории, мы вынуждены честно воспроизвести его здесь. Из песни слова не выбросишь. А это, согласитесь, была не худшая, хотя и сдобренная изрядной долею хрипотцы, песня  Индюка.
***
Ровесниц своих Великий вспоминал со слезой. И плакал, и воздыхал,
и сожалел об утраченном:
«…уже не потянешь любую подряд
В театр, в подворотню, в кусты,
Про девушек наших уже говорят:
«Со следами былой красоты!..»
***
Увлёкся сочинением частушек. И, поскольку писал целыми мешками когда заводился, решил послать их на конкурс в Литинститут. Бедный, бедный Индюк… хотел сделать мне сюрприз, прийти победителем, но…
Затесались там частушки не шибко пристойные. Они заведомо не могли пройти строгую советскую комиссию.
«Бывает нежное говно,
Бывает грубое оно,
О чём беседовать с любимой
Мне абсолютно всё равно…»
***
Ничего, умный человек закрыл бы глаза на заведомую глупость и порвал втихаря опус. Но там были не только непристойности. Индюк, не посоветовавшись со мной, решил позаигрывать с уважаемым учреждением, отличавшимся даже в советское время некоторым либерализмом. А посему подумал и присовокупил частушку, якобы от лица разочарованной девушки:
«Мой милёнок, проститут,
Поступал в Литинститут,
В рифму врал, душой и телом
Торговал и там, и тут…»
«Индюк думал, да в суп попал» – вот уж это тот самый случай. Заигрывание было заведомо жалким, да и плачевным в итоге. Не попал.
После этого он слова доброго не сказал  ни про «творческий вуз», ни про девушек. Закурил горькую, дешёвую сигарету «Архар», да и побрёл восвояси…

…и побрёл Дурак-Иван,
Дымом сыт, слезами пьян,
Поговорки поминать,
Камни во поле пинать…
***
– Молилась ли ты на хер, Дездемона?..
***
Нашлась запись в тетрадке Великого. Не очень пристойная, но, видимо, предельно искренняя. Как последняя «Правда Жизни». Сделана она была, видимо (после сопоставления некоторых дат и событий) в пограничной ситуации жизни Великого: где-то после разрыва с любимой, попыткой суицида и тюрьмой. А скорее всего, прямо в тюрьме. Ибо клочок мятой бумажки был вклеен в тетрадку явно после отсидки – там тетрадок не положено. Всего одна строфа, но в неё вместилась вся боль великого Неандертальца, боль и обида за такой неправильный мир!..
«И понял я, что я с собою дружен,
И понял я, что мне никто не нужен,
Ни терпкий х…, ни сладкая п…,
Я сам в себе. И я в себе всегда»
***
И ещё приписка снизу:
«Есть стихи – стихия.
Есть – поисковая система».
***
Из «гордынок» Великого:
«Беда в том, что я не талантлив, а гениален. Это плохо «срастается» на земле. Читайте, скоты, стихотворение Бодлера «Альбатрос». Там о больших крыльях, мешающих ходить по земле… я птица с большими крыльями!..»
***

***
Из творческой биографии Индюка
«О, нежная, нежная!..
Всё во мне пело,
Я всё рассказал ей, чем сердце немело,
Всю жизнь мою! Я не солгал ей ни раза!!
Безумная,
О, как она побледнела
В тот миг, когда я (по сюжету рассказа)
Печально заснул
И упал с унитаза!..»
***
Вообще тема физиологических конфузов преследовала Индюка по всей его выдающейся жизни. И он не мог не отразить тему в творчестве, как это уже заметил въедливый читатель.
Нашлась миниатюрка (или обрывок?) среди рукописей, которую можно принять как один из фактов личной биографии Великого. А можно и не принять. Непонятно вот что – зачем она писана в третьем лице?..
По некотором размышлении можно прийти к следующему выводу: в силу природной… ну не то чтобы скромности, но – застенчивости, что ли (иногда болезненной даже застенчивости) Великий решил приписать личный биографический факт имяреку, что давало известную раскрепощённость и остранённость изложения. Взгляд, так сказать, сверху. На этом и порешим.  Итак:

«Чудо объяснения в любви»

«…Увлекши, наконец, в лесопарк подругу, к которой питалась давнишняя  страсть и желание объясниться в этой страсти, испытывая мучительные – как всегда в таких случаях невовре¬мя – позывы опорожниться, он совершил чудо. Отчаянное чудо.
Дисло¬кация такова:
Задумчиво бродя меж аллей, они набредают на столетний дуб. Останавливаются. Озирают пейзаж. Запрокидывают головы. Небо. Бронзовая листва. Напряжённая минута перед событием…
Они эле¬гически прислоняются к стволу в два обхвата – по разные его стороны...
Он (незримо от неё) расстегивает ширинку и проникновенно – с задыханьями и паузами – внушает ей нечто любовное и, одновременно же, опорожняет мочевой пузырь. По мере того, как протекает сладостное ос¬вобождение от наболевших слов и накипевшей влаги (струйки бесшумно сползают по каньонам теневой стороны ствола), речевые паузы становят¬ся  всё реже, взволнованные задыхания всё глуше, тон объяснения в любви всё уверенней, вдохновенней…
И вот, наконец (ширинка благополучно застёгнута) – заключительный, победный аккорд! Сближение по кругу ствола – по направлению к Ней………………………………..
………Решительное Объяснение в любви принято! Жаркий, свободный ото всего поцелуй.......................
……………………………………………………………………………………………………..
Они жили долго и счастливо.
И едва не умерли в один день. – В тот день, когда он рискнул рассказать ей всё о том самом «чуде»...
Обошлось.
Да и где их набраться, общественных туалетов, особенно в самые пиковые мгновения бытия?»
***
          Из маньякиады:
«…как на неё в ночной глуши наеду,
Как фарами в несчастную нацелюсь!..
– Подайте баболюбу и людоеду
На «Виагру» и вставную челюсть…»
* * *

Из выкликов Инд.
«Харизма? Пожалуйста: Ремембе – в харю. Мамбе – в рог!..»
* * *
«…и под каждым им кустом
Был готов публичный дом…»
* * *
Кол – стул мазохиста.
***
Художник и совесть… дичь! Это – про нехудожников.
***
«Колоском безводью угрожая,
Зреет мощь и туча урожая…»
***
…страшнее партизана зверя нет.
* * *
«Ежели дождик частит,
Значит, у неба цистит…»
***
Полгода в последнем классе Индюк провёл в ПТУ. Решил выучиться на сварщика и заработать толику денег, чтобы не зависеть от папули, снять себе жильё и пригласить возлюбленную. О чём её и предупредил. Она высокомерно, но весьма туманно кивнула, что было принято Индюком за высокое согласие.
***
…эка шишка ананас!
***
Выучился, проработал три дня на стройке. Посадил зрение «зайцами» от электросварки и, с понесением ущерба здоровью, вернулся в школу. Возлюбленная не выразила эмоций. Царственная её натура ещё не была подкошена знаменитым объяснением в любви (да-да, тем самым падением в сортире), и она ещё не стала безусловной любовницей Великого. Просто молча пустила его за свою парту. Но…
***
…слышу, как они бьют, старинные часы со звоном, бьют издалека, с закопчённых стен незабвенного ПТУ, и бьют не только для нас, подростков 70-х, но и для других – младых, незнакомых…
В день окончания ПТУ Индейкин выпил хорошо. Но мало. Ещё мало, но деньги уже кончились…
Вернулся в родное ПТУ, стащил настенные часы со звоном и пошёл продавать за советские деньги в советские же учреждения, что поближе. Просил пятёрку… уступал за четыре рубля… нигде не брали.
***
…нарезав дурные круги, пьяненький Индюк неосознанно вернулся в родимое ПТУ и, шатаясь, по узеньким слепым коридорчикам, забрёл-таки в незнакомый директорский кабинет…
***
«…эка водочка хулиганила,
Зрак запойчиком припоганила…»
***
В полутьме кабинета, не признав с недоперепоя  директора, два часа тому назад лично вручившего ему диплом об окончании курсов сварщиков, предложил часы за трояк.
Тот, естественно, опупел и набычился. Что было принято Индейкиным за начало торга. Обрадованный Индюк, надувшись для приличия и скорчив обиженный вид, сбавил цену. Попросил 2р.87коп. – сакральную цифру советских времён: ровно поллитра водки...
***
«Чтой-то друзья застрадали запоями,
Чтой-то пошло непонятное тут,
Ой, закуплю я бухла, и завою я,
И побреду на последний редут…»
***
…что характерно, директор даже не закричал, не вызвал милицию (часы-то по факту находились в здании, следовательно кражи, как таковой, не было!). Попытался только отобрать диплом, но… тут до Индейкина допёрло.
Схватившись за сердце (там, в нагрудном кармане, красовался новенький диплом),  бросив часы на стол директора, рванул по коридорчикам прочь…
***
…заблудившийся запой…
***
Таким вот чудесным образом часы, оставленные в директорском кабинете, не погибли в неведомых недрах, но продолжили на родной старой стене ПТУ свой старинный бой для новых и новых поколений...
Пока не грянула перестройка и не прикрыли к свиньям собачьим все эти великие заведения, кузницы советской молодёжи…
***
Постаревший Чижик-ходок, старый бабник:
«…кинул палку, кинул две,
Закружилось в голове…»
И – наступил на горло собственному пенису…
***
«…а не надо пугать мужика!..»
Это о мужике, затюканном бабами: жёнами, тёщами, дочерью. Это о нём сказано:
«Жизни его не поняли!..»
***

8.Наблюл

Поняли встречные Индюку люди главное: он прост и чист душою. Не столько даже поняли, сколько почуяли всем существом – это что-то иное, таких не бывает, но вот, встретился, однако, и видно его всего насквозь, точно ягоду виноградную на просвет: чёрные там только косточки, а всё остальное чистое, прозрачное…
Понимали, такое не поддаётся ранжиру и классификации, но определить это  простым словом Неандерталец не осмеливались. А произнеси слово – и сущность ясна.
***
«Животная тяга к жизни…
Духовная тяга к смерти…
Такая вот растяжка. Неизбежная асимметрия жизни…
Да кой шут их разберёт, все эти антиномии?…Но только главное здесь – тяга. И в слове, и в сущности...»
(Из «размышлизмов»)
***
«Самое эротичное место в теле? Голова. Почему? Самое волосатое место.
А если по-научному, так и верно ведь – центральная нервная система, находящаяся в голове, подаёт все эротические сигналы. Остальное – «механика любви».
(Из «наблюдизмов»)
***
Индюк наблюл: Чингиз Айтматов, однако, в профиль похож на Ацтека. Да и не только в профиль. Всем обликом своим…
И задался тогда вопросом Великий, почему это восточный, сугубо материковый человек настолько схож с людьми, издревле обитавшими на другом континенте? Киргизы, они откуда? – Вопросил он себя и стал искать самодельный ответ.
Не поленился, залез в историческую библиотеку, и там открыл для себя потрясающий факт: киргизы  – выходцы из Америки! И письменность у них была орхоно-енисейская, и пронесли они свой великий эпос «Манас», самый большой в мире, в устной памяти масанчи, потомственных исполнителей своего эпоса, от самой Аляски – через Чукотку, Эвенкию, енисейские просторы, сквозь все средне-русские возвышенности и равнины аж до самого восточного края российской империи. Мешались по пути со всеми, особенно со степняками-казахами. И много в том преуспели.
Так много, что европейский глаз не отличит ныне киргиза от казаха. Хотя это совершенно разные народы. Казахи – исконные степняки, половцы. Их прежде звали кайсаками (знаменитая киргиз-кайсацкая орда). И слово казах отличается от слова казак всего одной буквой. А суть едина – вольный человек. Они даже не имели права быть в империи крепостными. Сомнительная привилегия по тем временам, но о ней Великий не стал распространяться.
А вот киргиз, он иной. Этот небольшой народ с большущим эпосом так и звали – дикокаменные, или горные киргизы. Казахов же, внося небрежность и обывательскую путаницу в этнонимы, звали тогда степными киргизами.
Но что воистину потрясло пытливого Индюка, так это открывшийся ему географический факт – прежде не было двух полушарий земли! И прародина тех же ацтеков и многих других индейских племён, оказывается – наша северная земля. Наши родимые чукчи, эвенки, эскимосы намного древнее американских индейцев, которые посуху (по добру или нет – вопрос открытый) откочевали в Америку, которой ещё не было, как отдельного материка.
Как не было ещё и океана меж двух растрескавшихся глыб, поделённых позднее на северное и южное полушария. Так что это они, индейцы, потомки наших эскимосов, а не наоборот. И не случайно – возликовал Великий! – Айтматов похож на ацтека. А если присмотреться, и не один он…
Да кто на кого похож?! – Спросим возмущённо в свете индюковых открытий. Кто древнее, ихнии индейцы, или наши киргизы, почему-то опять в своё время ушедшие из Америки и пронесшие в устной памяти масанчи – через весь материк! – самый великий и таинственный эпос?
Восточные народы вообще сильно перемешаны. Почти все. А точнее, имеют общий корень, не очень кардинально разветвившийся. Недаром японцев в  отечественном кино играют наши азиаты. Слава Богу, ходить далеко не надо. Только вот японцы сильно оторвались от мифологических корней, стали техногенной нацией, этаким интерфейсом меж Востоком и Западом. Их легко и приятно читать – всё сжато, красиво упаковано, хорошо адаптировано к европейской психологии. Не то, что дремучий и тёмный Китай – мозги сломаешь над их великими романами, а главной ноты всё равно не уловишь…
Индюк, Индюк, великий Индюк, да будут благословенны твои поиски и открытия!.. Если они найдутся, конечно, в твоих залежалых рукописях.
***
«…по лестнице Эскимоса идёт Акутогава.
Идёт гордо, твёрдо, но – падает…»
(Из бредней Вел.)

«…а среди сумасшедших бредней, однако, планы мира проглядывают…»
(Из самомнений Его)
***
…и гений, пары баксов друг…
***
 «У женщины мозга меньше. Зато П… больше…» – говаривал с туманной значительностию Индюк, а потом добавлял грустный, раздумчивый комментарий –
«Нас всех имеют... нас всех е…т. В широчайшем смысле. Но женщин – больше…»
К самому же предмету вожделения обращался с почтительностию –
«Госпожа Гениталия»...
***
…некоторые – урчат.
***
«Я жизнь свою провёл под идеалом,
Как монумент, покрытый одеялом,
Его сорвут, когда придёт пора,
И грянет площадь громкое «Ур-ра!..»»
(Из грезофарсов Великого)
***
…одним-единственным словом удалось Великому определить Русскую Идею. И это определение было признано самым глубоким на всемирном, тайном форуме неандертальцев.
«Русская Идея? Пожалуйста. – Хмель. Одно слово. Это слово не только пьяное, но и метафизическое. Утопии, мечты, прекрасное будущее… – всё это Хмель.
А грандиознейшая русская Революция, потрясшая весь ахнувший мир чаяньем Мировой Справедливости, это ли не Хмель? Кому ещё, «тверёзому», такое под силу? Такого размаха и удали, такого подвига самоотречения и возмездия одновременно нет и не было больше нигде, никогда на земле!
Вот так вот, сволочь мировая!..»
***
Из индюковых воспоминаний о торговых сделках:
«У меня было шило,
У тебя было мыло.
Но тебе было мало,
А мне мало не было…»
***
…немногословен и благословен.

***
Из философских «озарелий» Великого:

«Мир идей – мир тараканов. У писателя в голове – тараканы. У беллетриста – дезинфицировано. Беллетриста любит публика, любит редактор, он – чист, он всегда в формате. А писателю нужно сначала своих тараканов «снюхать» с тараканами редактора, а потом издателя. А потом с тараканами читателя... это сложно».
***
– Пушкин, Пушкин, а был ли зайчик?.. (наверно, тот самый, перебежавший дорогу к декабристам) – бубнил себе под нос Индюк на уроках литературы, чем неизменно бесил халдейшу. Он одним разом попирал сразу двух  любимых халдейшей классиков – Пушкина (с его полумифическим зайчиком) и Горького с его знаменитым – «А был ли мальчик?..»
Не в меру ехиден, хитроват Великий. С младых ногтей.
***
«…гадать по картам? По руке?
Тоска всё зеленей, всё гуще.
Я влип, запутался в тоске,
Как таракан в кофейной гуще…»
***
Из цикла Великого «Наблюл»:
Что завораживает и возбуждает в частушке? – Задался однажды вопросцем Великий Индюк. И ответил – «Нелепость, превозмогаемая еще большей нелепостью».
И подкрепил письменным примером из русского и советского фольклора:    
                «Шёл я лесом, видел беса…»
Настораживает. Беса не каждый день встретишь, а тут ещё – тёмный лес. Неуют возникает. Ну да ладно, всё-таки лес, от бабушек слышали, там всяко бывает.
Но что-то настораживает (хотя в краткости исполнения частушки
эта тревожность вроде бы не фиксируется). Дальше в лес – больше дров. Дальше – больше:
           «Бес вареники варил…»
Что же это такое, товарищи? Бес не человек, не баба-кухарка. Что такое вареники? Это же надо где-то муки раздобыть, а кто бесу продаст? Сам бес хлебушек не сеет, не жнёт. Значит – украл, ограбил кого-то. Но ведь надо и творожком разжиться. Муку надо замесить, тесто раскатать. Хлопот домашних, человеческих – тьма. А где его, беса, обиход? Где уклад с горшками, котелками, ухватами?..   Нет, тут что-то неладное.
Тут – тревога, недоумение. И вдруг:
          «Котелок на х… повесил…»
Вот! Это успокаивает. Нормальное человеческое действо с походом через лес и встречей с необычайным,  в нашем случае с бесом,  занимающимся чем-то обыденным, домашним – опрокидывается и вроде бы встает с головы на ноги. – Это же бес! Козёл! Он же балдеет: котелок (а, впрочем, где раздобытый? – ещё не отпускает тревога) – на  х… повесил. Вот это уже по-чертовски, это уже близко к «норме». Мы уже почти спокойны, скоро всё вернется в должное русло, только ещё, ещё бы один аккорд, уже предощущаемый нами!  И предательством было бы не явить ожидаемого. Это позже уже, в современных частушках появится обманутое ожидание, запаздывающая рифма и прочая подлянка. А здесь – основательность, как отражение основательности самого уклада жизни…  и вот он, измучивший нас (все – слух, все – разинутый рот) аккорд:
          «А из жопы дым валил».
Ура! Победа! Мир еще стоит на своих китах, черепахах. Добро еще сильнее зла, гармония выше хаоса, реальность нашего измерения прочнее вторгающихся в неё помех инобытия. Дым-то, дым-то из адового котла – жопы! Я могу пройти мимо, меня только смешат, не требуют моей души. А вот коли бес позвал бы отобедать, и я бы с радостью согласился, присел бы с ним, бесом, у костерка, поел бы с ним – тут-то мне и конец. Продал бы первородство за чечевичную похлёбку, за вареники чёртовы...
Нет, определённо, покуда слово так испытывает, пробует на излом, у нас ещё вполне надежный запасец. Только где оно, слово такое? Прогресс, понимаешь. Техника, понимаешь…
            «Мы с приятелем вдвоём
           Работаем на дизеле,
           Он мудак, и я мудак,
                У нас дизель с…ли».

А может и хорошо, что – с…ли?»
***
* * *
Из проектов Великого:

«Кто, в гроб сходя, тебя благословил?
Меня – никто. Недоставало гроба?
Или того, который в гроб сходил?
Ответ один: отсутствовали оба.
Ответ один? Пускай ответ один,
Мы постулат единый утвердим,
Чтоб, в гроб сходя, изволил каждый жлоб
Составить циркуляр: «Постановляю! –
Такого-то, в уме и здравьи, в гроб
Я, имярек, сходя, благословляю!»

Так будет хорошо».
***
…считайте меня человеком.
* * * 
Приснилось Великому нечто Державное.
  Учредили орден: «Товарищ Тигра». – За храбрость.
                Назначили: «День Гордости». – За  всё.
***
«…всю жизнь учусь, такое дело,
Достоинству души и тела,
Самостоянию ума. –
Не отводить глаза при встрече,
Медоточивы слыша речи,
Поддакивать. Но не весьма»
(Из назиданий)
***
«…сколько раз ночью на кухне наблюдал: на белом холодильнике с двух сторон сбегаются два таракана… сбегутся, усиками обнюхают, «вычислят» друг друга – и разбегаются. Это значит, не поняли друг друга писатель и редактор. А два других сбегутся, обнюхают – и побежа-али рядышком, в одну сторонку! Читай: «Рукопись  пошла». А уже дальше – суд читателя: примут ли таракана-писателя орды читательских тараканов?
Белое пространство холодильника, белое пространство писательского листа, и – схватка тараканов»
***
«…пляшет на столе таракан,
Пляшет таракан на столе,
То чечётка, то канкан,
Ух ты!..»
(Наблюл же)
***
«…и все эти «тараканьи терзанья» – помимо таланта. Дополнительные принципы «приятия-неприятия» писателя. Не высокое понятие – «Он (везунчик-беллетрист) Высшим силам угоден» (или – неугоден), а вот такое, низкое: тараканы на белом холодильнике… или на столе…
А тараканы ведь и летать умеют… рыженькие такие, лёгонькие… космические твари! Они всё пережили, они всех пережили, они и «ядерную зиму» переживут – единственные. И вообще, кто сказал, что человек царь земли, мера всех вещей, пуп вселенной? Декарт, наверно. Не то Протагор. А таракану наплевать, он и древний землянин, и космический пришелец.
У-у, как антеннами волны ловит!..»
***
«…какие-то лунные шашни
В оконное лезут стекло,
И люди, как спящие башни,
Ворочаются тяжело.
С летательного аппарата
Летит золотое кольцо,
И кроличье – дегенерата –
Вытягивается лицо.
Ты понял? Прощай, безмятежность
Шататься и жить как во сне,
Прости, нездоровая нежность
К любовнице, детям, жене.
Ты понял? Не царственным было
Мерило всего, всех вещей,
А только гордыней дебила
Мерило урода, мерило
Тирана, крола, гамадрила,
Философа…  и вообще...»
* * *

***
– «Тыкву мне, тыкву! – крикнул Чацкий Золушке. – Манты с тыквой хочу!..  Уж полночь близится, а тыквы нет и нет!..»
***


9.Глубина выпитого измеряется…

«Нет случайных совпадений на свете. Есть убедительные, и не очень» – изрекал Индюк с кафедры в пивной. Когда же от него требовали разъяснения, развёртывания этой, наверняка значительной, но смутной, а потому сомнительной апории, добавлял глубокомысленно:
«Частотностью поверяется убедительность, следовательно – истинность совпадений».
Тогда внимающие путались ещё более. И тогда Великий Индюк сдувал, наконец, щёки, отбрасывал опостылевшие котурны, сгонял спесь с образованной, якобы, рожи, которую с годами стали украшать допотопные очки-велосипед, и нисходил с пьедестала.
Впрочем, вечные лоскуты изоленты, схватывавшей древние трещины на любимых исторических очках дедушки-академика, предательски подвергали сомнению его дипломированную учёность. И, тем не менее, он дорожил этой рухлядью, как памятью о знаменитом некогда деде, которого не знал, не видел, и потому любил. В отличие от тех, которых знал и видел воочью.
Так американцы,  лишённые родной и близкой истории, обожают динозавров. Зачем им какая-то мелкая цепь не столь давних событий? Они предпочитают – Событие, представленное ископаемыми реликтами, ведут прямо от них свою родословную, минуя кровные, но не очень приличные (в свете просвещения) связи с бандитами и конквистадорами, истребителями великих древнеиндейских цивилизаций…
***
…добрых – больше.
***
Индюк, принимая кружку пива, выставленную благодарными завсегдатаями пивной, резко менял тональность лекции и переходил почти что на феню. Ну, типа, мужики, я вам сейчас чисто конкретно попробую объяснить…
И ведь объяснял! Приводил простые примеры «из жизни», что дюже убеждало мужиков. В случае с апорией о частотности совпадений, он просил, например, представить клавиатуру, неважно какую, от пишмашинки или от компьютера. Просил вспомнить мужиков, как часто и чем они чистят клавиши.
Грамотные мужики вспоминали. В основном, конечно, чистили ваткой, смоченной дешёвым одеколоном. Тогда Индюк задавал коронный убойный вопрос – а какие буквы самые грязные? Всегда оказывалось, что самые частотно употребляемые и есть самые грязные.
«Значит это и есть главные буквы! И они – мафия, грязная мафия среди букв» – восклицал победоносный Индюк. Воцарялась восхищённая тишина, в которой слышалось лишь страстное лакание пива интеллектуальным чемпионом, завершавшееся многоутробным «Гы-ы-ы…»
Но Индюк бы не был Великим, кабы довольствовался лёгкой победой и останавливался на полпути. Он шёл дальше.
«А какие клавиши самые чистые»? – Возносился вновь и замирал в ожидании ответа. Самыми чистыми, естественно, оказывались самые редкоупотребляемые буквы.
«Значит, они и есть наш плебс, наш низший класс, которым вертят, как хотят,
мафиози» – выкрикивал напоследок Индюк,  добавлял совсем уже лишнее: «Долой класс буржуев и мироедов!..» – И грузно покидал пивную.
В это время его уже тянуло на крепкие напитки, следовало оставить место и силы для дальнейшего возлияния…
***
Мне он поведал в тонкой беседе, что действительно, мистику и неслучайность совпадений стал обнаруживать благодаря клавишам. Он заметил однажды, что одна из не очень часто употребляемых букв, таких, к примеру, как Ё или У, как Ч или Щ – тут же влекут за собою целую цепочку «родственников». Строки вдруг начинают ёкать и укать, а не только окать и акать. Начинают внезапно чокать, щебетать, шуршать. И так же внезапно прекращают. Опять идут сплошные «мафиози», «главнюки».
«Тут скрыт какой-то звукописный закон стайности, а может, магнитной связанности, но разгадать его я не не в силах!» – Заключал высокопарно Индюк. И более всего сожалел о том, что не удаётся достойно завершить мистико-лингвистический спецкурс в любимой пивной…
***

***
«Кто самая счастливая в России?» – спросили Великого. Тот наморщился. Ему стали подсказывать – «Елизавета?.. Екатерина Великая?.. Галина Уланова?.. Алла Пугачёва?..» Индюк схоркнул. – «Чушь! Самая счастливая – Сидорова Коза. Уж так, видимо, драли, так драли – до сих пор помнится…»
***
Из «покаянных» Великого:
«Я хочу податься к Тоне,
Я боготворю ея,
Но, уличенный  в бонтоне,
Недостоин Тони я…»
***

Нашлось несколько отрывков из недописанной (или целиком не сохранившейся) баллады Великого.  Те канцоны из большого произведения, что удалось восстановить по грязным отрывкам обёрточной бумаги, приводим. Не обессудьте.

Канцоны о глупой самоубийце
…………………………………………………………………………………..
…о ней мечтал один маньяк.
Она смеялась, забияка.
Тогда подсыпал он в коньяк…
И вдруг сбылись мечты ………………………………………………………………………………………………………её воспел один урод.
Она плевалась принародно.
Тогда он взял и сунул в рот…
И поступил неблагородно……………………………………………………………………….
……………………………………………………………………………………………………..
…ей грезил маленький вассал.
Малы ей показались грёзы.
Он увеличить приказал
Её долги, мозги и слёзы………………………………………………………………………
………………………………………………………………………………………………….
…один маркиз глядел ей в низ.
Она мечтала, чтобы – в очи.
В итоге не дала. Короче:
«Угас маркиз» – рассказ в «Детгиз»……………………………………………………………
……………………………………………………………………………………………………
…её любил один дебил.
Она дебила не любила.
За это он её убил…
А что дебилу делать было?
…………………………………………………………………………………………………….
…дебил… подумаешь, дебил…
Зачем она себя

Из «гордынок» Индюка:
«Я тупой и нечистый, меня женщины любят… а рефлексирующих и умных –
вот уж не-етушки! Им, рефлексирующим и умным, подавай чистое животное, понимаешь ли. А женщины не всегда чисты и достойны таких «умных». И женщины это чуют. Потому и не любят.
Любят таких, как я…»
***
Из мечт и фантазий Великого:

Я с лесбиянкой пить хочу,
Вползти к ней в душу крабом,
А после хлопнуть по плечу:
– «Ну что, айда по бабам?..»
***
Девиз Индюка: «Распахаем пах любимых!»
***
Из перлов Великого:

«Когда ты набухаешь мной,
Я прозираю мир иной
Где бьётся, и воет, и корчится лира
В безумной, шершавой жемчужине мира…»
***
«Знающий не говорит.
Говорящий не знает…» – Кто-то на Востоке сказал...
***
«Глубина выпитого измеряется глубиной отчаяния». Кто сказал?
Индюк сказал.
***
Из «гордынок» Великого:
«Я очень глубоко рою, я очень мощно мыслю… но – плохо соображаю».
***
«Окончить миром войну, повернуться строем враг ко врагу, выставить задницы и –
пукнуть хором. Вот достойный апофеоз мира!» – Неизменно комментировал Индюк  фронтовые сводки со всех концов нелепо копошащегося мира.
***
«Я верхогляд. Презирайте меня, низкогляды, щелкопёры, борзописцы.
Поэт – верхогляд!».

***
…ушибленный о лобок.
***
«…на тpаве, где pека, у пивного лаpька
Волосата и дюжа Рука.
Спит Рука на тpаве, спит в большом pукаве,
К небольшой пpитулясь голове.
Хpап стоит над pекой – здесь поpядок такой –
И махнули на Руку pукой.
Знаменито лежит, слабый ум стоpожит,
След мокpицы по пальцам бежит.
Ты куpи, ты икай, губы в пену мокай,
А к Руке пpивыкай, пpивыкай,
У сохи, у станка  потpудилась века,
Пусть в траве отдыхает Рука,
Как же тут без Руки?..
Так лежит у pеки,
И давно, говоpят стаpики.
Редко-pедко – жидка – стукнет кpовь у виска,
Поистpатила pазум Башка,
Зато силу взяла, в кpепкий волос вошла,
Забурела Рука, зажила,
Её мышца длинна, мощь в кулак сведена,
Так вот и существует Она.
Для чего?.. Почему?.. Дела нет никому.
И сие непостижно уму…»

***
Доподлинно известно, что были у Индюка подобные сочинения про Ногу, про Трусы, про Перчатки… и многие другие предметы обихода. Но они пока не найдены. Обещали старые собутыльники прислать Сагу о потерянном Носке, но, видимо, забыли. А может, просто недосуг. Так что ждём-с.

* * *
…а вообще мужчина – Неандерталец по сути. А женщина – изначально – кроманьонка. Она-то и дитём не была никогда. В ней сразу, от рождения – женщина. Самодовлеющее чрево, объемлющее миры…
***
«По ночам вставала раком –
До сих пор покрыта мраком...»
Негритянка, однако… али кто?..
***
«У Неандертальца всегда молода Душа.
У кроманьонки всегда молода П…»
(Малое открытие Великого)
***
Уборка мозга. Глубокая, почти хирургическая операция. Вот Я. Я каждый вечер засыпаю в Старом мире и просыпаюсь в Новом. Только не осознаю этого. А мир ведь уже новый, другой! Только я этого не понимаю, не осознаю. Мне кажется, что жизнь длится, длится, длится… я старею, а она всё длится, длится, длится… да не она длится, а каждый день начинается Другая! Вот в чём фокус. И вот это бы суметь хоть однажды осознать, а не думать про бесконечно длящееся нечто…
Нет, просто необходима ежедневная, ежеутренняя Уборка Мозга!
***
«Любовь, это когда из П… яблоком пахнет» – частенько говаривал Индюк, раскуривая, по обыкновению, цигарку. И непонятливому пояснял: «Надо так замучить бабу, чтобы яблоком запахло… а то что это, просто так? Это каждый смогёт. Нет, она, сука, скажет своё настоящее «Да» не словом, а  телом. Только им…
Вот когда оттудова запахнет яблоком, значит – готова. Значит – любовь, за которую всё отдаст…»
И когда его спрашивал непонятливый:
– А почему яблоком? Почему не арбузом? – Великий становился самонадеян и резок:
– В Раю не было арбуза!
***
«…Когда я не в себе, а в тебе,
Когда я зарываюсь, как зверь,
В кромешный, душный сад, не в себе
И ты, и ты в засаде, и знай –
Теперь, возненавидя всю кровь,
Всю кривь земли, зарытой во мрак,
Меня, себя, и всё, что внутри,
Ты только распрямляешь мой свет
И оголяешь чистый свой ток,
Ты бьёшь им из артерий, смотри –
Горят твои засады! Смотри –
Просквожены до жилки!..
Теперь
Мы только свет, в нас кончился зверь,
Сгорел, извылся, свился в золе!..
Мы возвратились в сад золотой.

Мы вышли из себя на земле».
***
Наборные самоделки Великого:
 «Благалище и Плакалище». Роман «Час пачкуна».
***
Наборные словечки:
Неверворон. Полнонулие. Целенеправильно…
***
 «Приснилось, что стал наконец-то миллионером – с ужасом рассказывал Индюк после похмельной ночи – а тут взяли и отменили деньги… вот горе-то, вот горе!..»
***
«С годами всё трудней ходить по земле, крылья растут, ноги устают волочить их… да и крылья ходить мешают: большие, как у альбатроса…» –  Вздыхал непритворно Великий и завывал своё, всё более любимое с годами:
«…золотые кудри стали серебряными,
Девальвация времени, девальвация времени!..»
***
Из замыслов Индюка:
Роман склеротика: «Фантомная память о Члене».
Индюк исходил из тезы, что Член – полноправный доможилец. А значит, на него положены квадратные метры, как и на остальных жильцов, вписанных в ордер.
***
Из индюковых доказательств теории про обратимость времени:
«…так, сосок помещая на зуб,
В виноград превращаешь
Изюм…»

***
«Нужно замучить красоту, чтобы извлечь из неё природный запах, цвет, вкус. И только потом эта мука переходит в слово, в краски, в музыку. «Красота – страшная сила». Страшная в самом прямом смысле слова, как в романе «Парфюмер»… – Начитавшись «Иностранки», витийствовал Великий.
***
«Она, видите ли, дала… что за чушь баснословная?
Даёт – Мужик.
Она – берёт…»
***
– Родила?
– Родила…
– Ла-ла-ла…
– Ла-ла-ла… –
Кроманьонцы.
***
Неандертальцы говорили медленно…
***
«Кто подумал о небесных блаженствах? Я подумал!» – Гордился Индюк:
«А я себя сам
Катаю по небесам!..»
Вот.
***
Отрывки из цикла Великого «Там-там-там»:

«...там всё изливалось лишь светом любви,
А мы их давили, бессмертные грозды,
И в нас, как за стёклами в жирной крови,
Купались холёные звёзды.
…купались и фыркали звёзды…»
……………………………………………………
«…там звали нужными людями
Любого, кто не ротозей,
Отпетых шкурников вождями,
А кабыздохами друзей…»
……………………………………………………
 «…там было всё окрест
Ранимо и светло,
И даже птичье нас
Царапало крыло…»
***
Ура! Прислали собутыльники! Вот оно, искомое:

САГА О ПОТЕРЯННОМ НОСКЕ

 «У меня потерялся правый носок.
И я выбросить решил, как всегда,
Без вины виноватый левый носок,
Непарный, никчемный теперь носок,
И новую пару купить, как всегда…

И я был неправ, как всегда.

Потому что вскорости третий носок,
То есть, в сущности первый – правый носок
Обнаружил в шкафу, как всегда,
Обнаружил, и в ярости – наискосок
Из окошка, на свалку – айда!..

И тогда-то я вспомнил, что левый носок
Не бросал я ни прямо, ни наискосок,
И тогда-то я вспомнил, балда,
Что совсем не выбрасывал левый носок,
Без вины виноватый левый носок,
Отложил его в ящик тогда…

Что мне делать с «третьим» носком теперь?
Пусть он первый, пусть трижды прав!
Я гляжу на него, как затравленный зверь
И своих не ведаю прав…»
***
Из «озарелий»:
«От перемены мест слагаемых сумма изменяется. Сильно».
Неандерталец сказал. Индюк.
***

10. Световид

…сказал Индюк однажды, что лишь однажды в жизни был счастлив не как переменный ток, а как постоянный. И точно определил период постоянного счастья – с рождения до первого утренника в школе. До первого упития, страшного похмелья и побега из дома на чердак.
С первого утренника пошли энергетические сбои, была повреждена тончайшая аура судьбы Великого, и ток постоянного счастья, даже блаженства существования, сменился на переменный. То есть, счастье и потом возникало, но лишь проблесками. Быстро, чересчур поспешно гасло оно. Или, напротив, опасно искрило и замыкалось на себе, на бедном обугленном сердце.
А в живом его ядре, в неоскорбляемой глубине сердца, несмотря ни на что, всегда сияли ласковым светом отблески милого детства. Они-то и согревали его в морозах бездомья, в тёмных узилищах, везде, где было тяжело и плохо. Они давали ему энергию жить, творить, фонтанировать.
Я знал о том, что он много писал о детстве, даже кое-что зачитывал мне, но сложилась ли цельная книга – не ведаю. А впрочем…
***
Восстанавливая хроники путаной жизни Великого, наткнулся однажды на розовые салфеточки, испещрённые бисерными буквицами. Я их и разобрать-то поначалу не мог. Но потом кое-что всё же разобрал. Это был детский лепет о том, как устраивался, развивался и познавался кроманьонский мир, куда случайно затесался великий Неандерталец Индюк. О том, как всё (по его представлениям) в нём начиналось, как продолжалось… и как (промыслительно) кончилось…
По тем отрывкам, что удалось разобрать, ясен примерный ход довольно-таки слабоумной мысли. Неясно другое: в младости ли это писано, в старости ли. А вообще – решил я в конце концов – какая разница? Недаром ведь говорится –
«Что млад, что стар…»
Но поскольку нашлась ещё одна, отдельно валявшаяся голубая салфеточка с крупной надписью славянской вязью, я и решил сделать её заголовком к этим отрывкам.
Итак:

Книга детства СВЕТОВИД

***          
…Точка, точка, запятая,
Минус, рожица кривая,
Палка, палка,
Огуречик,
Вот и вышел человечек…   

Вышел на крыльцо,
Глянул солнышку в лицо,
Рассиялся,
Рассмеялся,
И пошел по земле.
По большой, настоящей планете.

***
Закричал на бегу:
– Надышаться не могу!
И какое же вкусное небушко,
И какое же сладкое солнышко,
Синих воздухов –
От души!..

И глотал он всю жизнь
Без роздыха
Эти синие бублики воздуха,
И всю жизнь говорил:
– Хороши!


***
...Шёл-шёл по земле,
Глядь – стол.
А на столе
Хлеба целых два куска:
Белый и чёрный...
Человечек вздорный
Хочет склеить их бока,
Хлебы мнёт его рука,
Хлебы гладит рука,
Ладит их на века,
Приговаривает:
– Из одной земли,
Значит, как ни темни,
Значит, вроде родни,
Значит, корни одни...

Да, вишь, не сладятся они.


***
Всё глазел в вышину,
Тыкал пальцем в луну,
Масло слизывал с пальца тихонечко
И подлунное,
И подсолнечное.
До рассвета стоял и тыкал,
До рассвета лизал и хмыкал,
–  Хороша – говорил про луну.   
А как стало совсем уже рано,
Глядь, на пальце не масло – сметана.
– Ну и ну – говорил – ну и ну!

Это всё удивленья достойно.   


***
Заглянул человек в озерцо,   
Отразилось такое ж лицо,
Как и было на деле –
Всамделишное.               
Покачал человек головой,
Поразмыслил над синевой…
Никуда, однако, не денешься.   
Разбежался, нырнул.               
Вынырнул, не утонул!..

Стал к воде относиться с доверием.



***
Прыгнул, как дурачок.
Ощутил толчок. –
На планету опять приземлился.
Поначалу был глуп
И попробовал – вглубь.
Снова фокус не получился.
Походил, побродил,
– Значит так, рассудил:
Невозможно – вниз,
Невозможно – ввысь.               
Остаётся планетой бродить.
Побродив, можно так рассудить:
Зарывайся не зарывайся,
А от почвы не отрывайся!

***
Сунул руку в костёр.
Заорал:
– А-а, востёр!
Я с тобой не дружу за обиду!..
А потом поостыл,
Сердце поотогрел
И Обиде не подал виду:
– Сам совался без осторожности!
Впредь не будет такой оплошности…
И – погладил Огонь.
И сказала Ладонь:   
– Горячо,
Но ничо.               
Значит, будем друзья?
Значит, будем дружить
Ты да я?               
Так давай свою красную лапищу!

***
Шёл человек,
Прилёг.
А трава задышала жарко.
– Э-э, поди, не простой уголёк   
Раскалил тебя, стебелёк,
Тут – волшебная кочегарка!..   
Землю выкопал на вершок,      
Белый вытянул корешок,         
В дырку глазом одним посмотрел –
Чуть от зноя не угорел.               
– Вон откуда огонь свой посасываешь!

***
Шёл,      
А в упор
Толстый забор.
Лает забор,
Не пускает во двор...
– Здравствуй, Собака Собаковна!
Вот я пришел познакомиться,
За руку поздороваться,
Как говорится, представиться...
Только, вишь-ты, гремуч забор,
Только, слышь-ко, дремуч запор.
Ну, да что ж теперь? До свидания.
Не случилось у нас братания.
Разделила, мол, эволюция...
Вот такая нам резолюция.


***
– Нет, я съем свой куш,
А тебе, брат – шиш!
Не должон я солгать пред утробою.
Я и дать бы мог,
Да хорош кусок,
Укушу-ко я, знаешь, попробую...

Не гляди ты, тоска!
Ведь не жалко куска,
Да немного мне выпало хлебушка.
Пусть мой брат умрёт,
Пусть со мной живёт
Моя самая правая кривдушка.

***
Аты-баты,
Шли солдаты...
– Виноваты?
– Виноваты!
– Перед кем?
– Перед всем!
– Дураки вы совсем,
И чего ж вам горевать?
Вам не надо воевать
Просто-напросто...
– Ишь ты, умные какие!
Мы такие,
Мы сякие,
Нам не надо воевать...

А кто вас будет одевать,
А кто вас будет обувать,
А кто вас будет убивать
Просто-напросто?..

***
Самая большая планета – луна.
Самая большая любовь – тишина.
Самая печаль – полевая полынь
На пыльных губах Валуна.

Хочешь – уходи в голубую страну,
Хочешь – до зеркального блеска луну
Белым рукавом натирай,
Или – наполняй тишину,
Или – выбирай!..

Может быть, мы жили ещё при Луне?
Может быть, уже убывали во сне?
Кто же это сможет ещё за меня,
Кто бы это знал обо мне,
Жизнь мою заслоня?

Или я щемящей не знал тишины,
Если не играли со мной Валуны,
Или – можно всё, и я всё отворю,
Или не поверить мне люди вольны,
Если говорю:
Самая большая планета – луна,
Самая большая любовь – тишина,
Самая печаль – вековая полынь.

...полынь на губах Валуна.
***
На одной из встреч с читающей публикой (она стоит отдельной повести, эта аудитория знаменитой пивной, собиравшей к себе всех безработных интеллектуалов района), Индюка стали мучить вопросами после исполнения  вполне идиотских стихов. Они, впрочем, весьма понравились публике, и та стала оживлённо вести интерактивную беседу с рыжекудрым героем:
– А что вы читаете?..
Великий не стал углубляться в перечень макулатуры, на которой спал ночами в каморке под лестницей жилого дома. Порылся в памяти и нашёл остроумный ответ. Из анекдота: 
«Чукча не читатель… не путать с Тютчевым! Впрочем, Тютчев не писатель…»
– А что вы сейчас пишите?..
Надо было суметь не утерять тональность:
«Тютчев не писатель. Тютчев – поэт…» – И тут, змей, нашёлся!
***

11. Кур Пётр.
(поэма-гимн)

Нашёлся и прозопоэтический опус среди розовых салфеточек  Великого, испещрённых бисерным почерком. – «КУР  ПЁТР». Предположительно, создан был он в поездке на Чёрное море, где однажды отдыхал Великий  после непосильной работы на рыболовецкой плавбазе на Дальнем Востоке.
Там он зашиб большую деньгу. Половину, как водится, пропил  с товарищами. Не хотел, но пришлось. Об этом – отдельная история под названием: «Друзья у сберкассы» или «Девушка, ну, скорее!..». Последний, уже как слоган, даже вошел в поговорку у собутыльников Индюка. Ибо расширительный смысл выявлял дополнительное значение, а именно: «Девушка, ну, мы же не дети, оба прекрасно знаем, зачем пришли на танцы, так чего медлить? Девушка, вон хорошие кусты, в парке темно… девушка, ну, скорее!..»…
Нет. Решительно нет.
Случай тут совершенно иной. Великий решил не пропивать заработанное, а перевести на аккредитив. И он уже почти свершил задуманное! Но… девушка в окошке сберкассы вдруг прекратила работу, и занялась макияжем. Она прихорашивалась долго и тщательно на глазах у покорной очереди, где Великий стоял – первым! Люди терпели. Терпел и Великий.
Но лишь до той поры, пока в окошке сберкассы не замаячили грозные фигуры старых друзей с плавбазы. Они уже успели пропиться, а теперь искали добычу…
– Девушка, ну, скорее!.. – завыл несчастный Индюк, предвидя ужасающие последствия встречи с друзьями.
Увы, макияжная девушка успела перевести лишь половину суммы. Остальную пришлось разделить с товарищами и припортовыми шлюхами в кабаках. Но и оставшейся половины, полторы тысячи крепких советских рублей (громадная по тем временам сумма!) хватило на полноценный отдых в чудесной Балаклаве, где и был, скорее всего, создан перл «КУР ПЁТР».

«Кур Пётр ядрён.
Так ядрён и могуч, что имя ему не Петел, не Певень и, уж тем более, не какой-нибудь там петя-петушок, а именно что – Пётр.
Именно так – Кур Пётр!
       Он царь.
Он живет в своем обрешеченном курятнике истинно царски. Царски же выступает в свет, царски победно возвещает миру рассвет и так же, по-царски небрежно топчет своих хохлаток.
Их у него четырнадцать.
И живут они в самом благословенном месте – в Крыму, в частном балаклавском доме, дворе… дворце!
Они – дворяне.
Впрочем, такие же дворяне, как их настоящие хозяева – люди, поселившиеся в этом домике и обихаживающие всех: кур, собак, кошек, а также все деревья, кустарники и цветы, волшебно озаряющие чудесный крымский дворик.
Дворик невелик, но хорош.
Он обнесён стеной из старинного таврского камня-дикаря, оплетён виноградными – в руку толщиной – лозами с нависающими на нежных пружинках-стебельках сочными, многорадужно зреющими гроздьями-гирями.
Он обдуваем свежайшим, тонко-горчащим степной голубоватой полынью киммерийским ветром, понизово несущимся вдоль всего побережья и завивающимся даже в частные дворики, обнесённые мощными каменными стенами…
Кур Петр не осознаёт, что он самый счастливый житель мира. Он это просто знает.
Знает твердо и окончательно.
Стоит разок поглядеть на его мощную, плавную поступь, и становится ясно – он воистину благословен, он до самых корней напоен благодатью, благостью, силой…               
Вот он провещал миру зарю, и хохлатки выходят из своего теплого укрытия в стене, выходят на зарешеченную волю, на белый свет. Они все разные: несколько пеструшек, несколько белушек, несколько чернушек.
И Кур Петр топчет их всех.
Один.
Ах, как он их топчет, как топчет!..
Он воздымает свою мощную, мясистую, густо опушенную лапищу на уровень грудины и – ждёт. Он точно знает – всё это бабье, якобы независимое квохтанье, мельтешенье по периметру загончика не более чем показуха…
И вот, через минуту-другую, щупленькая (в сравнении с Петром) пеструшечка на голеньких, как спички, гладеньких дамских ножках пробегая куда-то по своим таинственным делам, вдруг оказывается как раз под могучею лапою Петра…
«Не стой под грузом и стрелой» – это не для неё сказано. Она замирает, словно завороженная, и стоит как раз под грузной лапой Петра. И лапа небрежно, но дюже опускается на нее…
Боже мой, как она пурхается в железных когтях, как истошно припадает к землице, как стонет, как стонет!..
Но поздно.
Кур Петр уже вогнал в неё молниеносную стрелу… он уже совершил своё благодатное дело, и теперь так же небрежно – лапой – отшвырнул в сторону счастливо оприходованную дурочку.
Она отряхивается в сторонке, удовлетворённо квохчет, и этак бочком-бочком семенит подалее от нетерпеливых товарок.
Теперь их очередь.
Петр уже вновь задирает ввысь мохнатую лапу и – ждёт…
И вот белушечка, спеша по каким-то своим неотложным делам, совершенно случайно оказывается ровно там же, где пару минут назад трепыхалась пеструшка.
Кур Петр не двигается с места.
Кур Петр основательно занял победоносный форпост и вовсе не собирается его покидать. «Не царское это дело за глупыми бабёшками гоняться, сами припожалуете» – читается во всём виде его, во всей важности его местоположения, в самой счастливой и гордой позиции его.
И вновь мощная мохнатая лапа опускается на –  чёрную уже теперь – холаточку.
И лапа придавливает её к земле…
Курочка трепыхается, выбрасывая из-под себя тоненькими ножонками прах, но лапа, но грузная лапа Петра неукоснительна и беспощадна…
Курочка замирает.
И вновь молниеносная стрела пронзает всё её трепещущее естество.
Дело сделано…
Кур Пётр опять стоит в изначальной позиции. Красно-рыжие его перья сверкают в разгорающейся заре, масляна бородушка вальяжно раскачивается из стороны в сторону, пунцовый гребешок изострён всеми стрелами в небеса, а гордый его глаз недвижно сверкающей бусиной устремлён куда-то в даль: за решётку, за виноградные плети, сквозь каменную стену… в даль, в даль, в даль… в невероятную, непостижимую, невозможную… невозможно прекрасную даль…
А курочки?
Как же, станет он обращать своё высокое внимание на какую-то квохчущую чепуху! Сами припожалуют. А он великодушно не откажет никому, не откажет ни одной из счастливых подданных своего гарема…
И точно.
Часа не проходит, как все четырнадцать хохлаток оприходованы и начинены молниеносной, драгоценною зернью Петра.
Вяло, пьяновато побродив по обрешеченному загончику ещё с полчасика, все они – одна за другой – под молчаливым приглядом Петра заползают в своё каменное убежище, и затихают…
Солнце уже в разгаре, крымский зной раскалившейся тушей наваливается на сад, на дом, на курятник, и Пётр, высоко и неторопливо выбрасывая пушистые ноги, шествует  по направлению к родимой щели в стене и тоже втискивается в неё.
Ему это посложнее, нежели тщедушным хохлаткам.
Он сначала втискивает в узковатую дыру одну половину мощного тулова, затем
отталкивается от земли ногою, и только тогда заволакивает внутрь вторую свою половину.
А далее – тишина.
Куры сыты, благостны и смиренны. Только радостное и победное квохтанье время от времени разряжает тишину уснувшего сада… это очередная несушка возвещает миру, что дело Петра бессмертно, что она, регулярно орошаемая доблестным мужичиной, в очередной раз скрутила и выкатила из себя великолепное яйцо – гладенькое, чистенькое, с изумительной тёмно-желтой начинкой, нежно обволокнутой жемчужно-серебристою влагой белка…
Кур Пётр, ты – Царь! Ты воистину Царь!!
Ты даришь солнце птицам и людям, ты возрождаешь миры, и ты прав, прав, прав, ты вовеки благословен, о великий, о рыжий, о красный – о прекрасный, прекрасный, прекрасный
 Царь
Петр!!!


12. Петропавловские гастроли

               
 (Из непреднамеренно похабных мемуаров молодогоВеликого. Что делать, должно быть, это и есть «суровый реализьм», как выражался наш герой)

    «… тпрр-у!.. Село «Белое»... Почему белое?
Все забыли.
Глиняный берег реки. Потом река.
Потом переплывёшь реку, и – где глиняный берег? Заливные, сладкие луга.
Змеиные травы, хотящие серпа. Серпы баб, мягко порющие траву…
Такое снится.
Только сердце во сне заноет – и запоёт пчела…
   
 …плыли обратно, как языческие гроба, заваленные охапками полевых цветов…

      Концерт вечером.
Наладили в клубе сцену, дёрнули по пиву. Пошло. Решили добавить. Кинули, как водится, жребий. На этот раз идти за добавкой выпало мне. Отправился в магазин.
     По дороге пристали пацаны – купи курева, им не дают. Айда.
Магазин в двух верстах, всё веселее шкандыбать...
Старшему лет одиннадцать. Молчит, пока тарахтит младший.
Глядит дворняжкой, а в глазах – огоньки. Младшему  десять. Может и врёт, но младше только ростом. Наглый, рыжий. Не рыжетой лисы, а как-то по-русски рыжий – выгоревшие, белесые волосы. Шершавая, с веснушками, рожа.
   
– Дядя, а ты е…ался?
(Поговорили!)
– А ты?
Хвастливо, скороговоркой: 
– Один раз е…лся.
– Да ты что?
– Ещё ка-ак!.. Я надрочил сперва, а Верка голая лежала на постели, я ка-ак с разбегу прыгнул, она и не заметила как я по…лся.
– А потом?
– Убежал.
Старший стыдливо хихикает (Верка его сестра), пытается вступиться:
– А вот я спрошу у ней.   
– А она и не узнала меня даже, чего спрашивать?   
– А вот спрошу!
– А не спросишь!
– А спрошу!
– А не спросишь, слабо!

Я на правах председателя:
– Стоп. По порядку. Сколько лет Верке?
– Двадцать пять.
– Двадцать! – поправляет старший.
– Козёл ты (это младший) недо…ный! Производные от слова е... для него
самая сласть. В мокрых его устах это слово пропитано всеми соками, запахами и звуками земли, в его сознании это слово уже успело приобрести смутный, магический, до конца не постигаемый, но чарующий смысл.
Козёл, п…дит она тебе! Двадцать!.. Виды у ней, знаешь какие?
– Знаю!
– А-а, подсматривал, говнюк! За сестрой подсматривал!
– Не подсматривал!
– Подсматривал, подсматривал – тиранит рыжый – подсматривал и дрочился…
   Старший в отчаянии. Но уже поздно. – Сболтнул лишку.
А рыжему палец в рот не клади. Моральный агрессор.
– Нас мамка в баню водила, и всё…
– Всё? А х… она у тебя не сосала? П…здун ты, Петух! За…нишь тоже! Тебе в армию скоро, как же, поведут тебя с Веркой, жди!
– Срань пузатая! Ты же с Лидкой ходишь!
– Ха! Лидка! (нахлобучивает драную кепку на лоб), на нее и пупырь не встанет. Ей только в школу идти, а тебе в армию скоро, а Верка е…тся уже.
– С кем?
– А хоть со мной!  нагло ударяет себя в грудь. Хохочет, победительно поглядывая на меня, куражится:
– А ты ссыкун!
– Кто ссыкун?
–Ты!
–Я?
– Ты!       
– Ты сам ссыкун!..  (Петух явно не умеет обороняться, не говоря уже о нападении).
– Я водку пил, бабу е...ал, паль курил – гарцует Рыжий.
– Паль мы вместе курили.
–Кури-ил! Х… ты моржовый сосал, а не курил, – свалился и ногами задёргал.
– Тебя самого донесли до хаты!
– Меня?.. А кто косяк долбил?!
– Вместе долбили.
– Х… ты сосал, а не долбил.
– Сам ты х… сосал (обиженно).
– Рыжий на взлёте:
– Сосал! Сосал во-от такой х… и – чмокал!..
– Кто чмокал?      
 Ты чмокал. Чмокал, чмокал. Все слышали.
– Кто слышал? Никто не слышал… (бессилие, обида – искалечат его тут).
– А ты у дяди спроси, он тоже слышал…

     Мне начинает казаться, что я действительно слышал.

    ...по мере того, как сникает Петух, рыжий вампир наседает, напрягается,
подрагивает от счастья, словно струна – вдохновение посетило его
в этот вечерний час, на пыльной дороге, откуда и выходят, как заведено, самородки, таланты.
Вот идёт босиком, поплёвывая в пыль, попинывая камушки, гадя словами, крепкий мужичок, хозяин. Или разбойник. А рядом – чудик, подкаблучник. И бреду с ними я – рабочий сцены, нагрянувший сюда с гастрольной труппой филармонии.
Я не Макаренко. Я куплю им сигарет, я буду говорить с ними обо всём, что интересно им. Хотя бы потому, что идти еще с километр. Я догадываюсь, что Петух никогда не врежет Рыжему, что ручеёк перебранки расплывается так безобразно, что я скоро не  в силах буду его перегородить.
– Кончай базар! Ты, Рыжан, по порядку давай, конкретно.

   Рыжий постепенно затихает, отнекивается. – Мол, ни к чему это, лишнее… сам ведь всё знаешь, чего там...
– Нет уж, давай. Корешка ты облажал, теперь сам в грязь лицом не ударь.
Это убеждает.
– Да как… снял у двери штаны…
– И что?
– С собой взял…
Теперь очередь старшего. – Оживает.
– Скажешь, рот ими затыкал? – хихикает.
– Я вот тебе е…ло заткну!
Смолкает Петух.
– Ну, по дороге надрочился… а Верка голая… ну, пое…лся и убежал... (Трудное место одолел. Хоркнув, сплевывает).
– У нее п… знаешь какая? Во! – разводит руками, показывая баснословные размеры.  Чуть не утоп, пока целку ломал...(секунду сомне¬вается):
–  Она вообще-то честная была…

Тут уж Петух не выдерживает, заливается:
– А то я думал, чего это батя говорил мамке про Мишку...
– Какого Мишку?
– А из области тракторист, в посевную был...
– Что говорил?
– А, говорит, пахал бы, скотина, у себя целину, или шлюх драл, а у нас и своих пахарей хватает.
– А Верка что?
– А Верке чего? По шее получила, да и всё.
– Ну и п…дун же твой батя... как и ты… я его ночью...(внезапно свирепеет Рыжий), пос…ть выйдет, запру дверь, подожгу – по…дит тогда!.. или прирежу… вот увидишь!…
– Ты прирежешь?
– Я!
– Спорим, не прирежешь!
– Кто спорит – говна не стоит.
– А кто молчит – в говне торчит.
– Это кто в говне торчит?
– Кто молчит…
– А кто молчит?
– А тот и молчит…
– А ты и молчишь.
– Я молчу?
– Ты молчишь!
– Это ты молчал, а я говорил.
– Х… ты сосал, а не говорил,
– Кто сосал?
– Ты сосал.
– Я?
– Ты!.. и чмокал ещё... все слышали…
– Кто слышал?
– Все слышали. У дяди спроси…

   ...в магазине мне выдают измятую трёшку, извлечённую Рыжим
из потной ладони Петуха. Им – сигарет и портвейна. Печенье возьмут сами.
– Вина? Уговор был на табак.
– Жалко, дядя? Да? Ты не бойся, мы с первого класса пьём...
– Не ссы, Петух, он жмот, других попросим… жалко ему…

        Мне жалко, но…
Я покупаю детям грязного вина, сигарет, спичек. Загружаю рюкзак всем надобным для себя, для моего друга-грузчика, для Митрича – ясноглазого веселого баритона (перед концертом горлышко промочить), иду обратно…

     Пацаны уже выскочили на дорогу, цепляются за борт грузовика. Машина набирает скорость. Они повисли на борту, летят в багровой пыли заходящего солнца, пьяные уже от одного восторга предстоящей пьянки, от скорости полёта...
     И какой русский не любит быстрой езды?..

«А дорога дальше мчится, пылится, клубится...»

И песню люблю.

Сегодня вечером её споет мой друг Митрич – неудачник, артист больших и малых погорелых театров.
Он холит горло.
В нагрудном кармане у него ингалятор Махольда в замшевом чехольчике – стеклянный, изогнутый, как миниатюрный саксофон...
Гастроли!

13. ЧУМАРИКИ

Роли в истории России 20 века, особенно главные, исполняли политики, герои и военачальники. Но не только. И даже не столько они, сколько самые обычные незнаменитые люди. Без них грандиозное театральное, трагическое или комическое действо было бы немыслимо. В хитросплетениях незнаемых судеб миллионов крылась вся цветущая полнота и сложность Драмы 20 века.
Но только те, что оказались у всех на виду, на слуху и в памяти современников, добились наибольшей частотности упоминаний. Несправедливо? Конечно, несправедливо. Но, однажды уразумев, что справедливости в жизни нет, Великий Индюк своим выборочным пером в странных стишках запечатлел всё тех же знаменитых.
Странность заключалась в ракурсе зрения, юродивости взгляда и чумовой оценке знаменитых. Поэтому мы так и обозначили эти стишки – Чумарики. Или развёрнуто:
         
ЛИЦА 20–го ВЕКА В ЧУМОВЫХ АССОЦИАЦИЯХ
Неполный список действующих лиц: Жуков, Ленин, Сталин, Друг, Хрущёв, Гагарин, Горбачёв, Брежнев, Мэр, Дзержинский и т.д.

В роще берёзовой

Песнь написал солдат. Сержант отнял писанье.
Там буковки ползли, корявые, в тоске.
Но Жуков маршал сам – в лесу, перед бойцами
Однажды их читал…
Треск сучьев…
Сон...
Мерцанье…

Жук на руке.

Новодевичье осенью

На кладбище костры. Потрескивает хворост.
Надгробник – чёрно-бел. Как время. Дурь и хворость.
Там череп, как улитка – лыс, незрящ,
Там кукурузы хрущеватой прорость…

…сквозь мрамор – хрящ.

1961
Апрель разорал, рассверлил поднебесье,
Миры озарил огнекрылою вестью!
Се – русская грёза и муза разгара
Николы блаженного вещею песнью
Бысть воплена ввысь, рассиялась над весью…
…«Летела гагара…»*

*Летела гагара –
великая песня Николая Тряпкина, написанная в конце 50-х годов 20 века.
В начале 60-х полетел – Гагарин …


Герой «застоя»

За что увенчан был? За что всю жизнь медовый
Пирог на злате жрал в стране ржаной, бедовой,
Раззъезды челюстей на съездах шевеля?..
Под брёвнами бровей – иконостас бредовый…

…за взятие Кремля!

Мэр мировой

За шакалом шакал, за гориллой горилла,
На халяву, на блуд и халву…
И Кутузова дерзкая мысль озарила –
Сдать Москву!
…сдать в аренду Москву!


Герой Лубянки

Мороз. Железный Феликс. Мрак.
«Колоть!» – Приказ был дан.
Кололся лёд.
Королся мрак.
Кололся наркоман…

…и пидарас притом.


В музее оружия вспоминаю друга Булата,
рождённого 5 марта 1953г.,
убитого негодяями в неравной драке на исходе века

Был назван в честь Вождя – в день гибели титана.
Был храбр, как чёрт! Но пал. – Врагов не срезал взгляд.
А был бы взгляд как сталь, или как сплав титана…
Музей оружия. Урал. Утраченная тайна.

…Аносовский булат.

Державный плач

Ой, Михайло Сергеич, мудило вы,
Развалили Державу на крохи вы…
Что ты слёзы льёшь крокодиловы,
Горе луково, шут гороховый…

Имперская грёза

Я живу в СНГ…Мать честная,
Почему я живу в эсенге?..
Грёза гордая, стружка резная,
Да сквозная заноза в мозге…
Потому и живу, мать честная,
Кучерява жизня в эсенге.

Спаси Нас Господи…



Эстет-театрал

Один молоденький эстет
Носил хорошенький кастет.
Как поэтично быть эстетом!
Как эстетично бить кастетом!

…сусала…Алый цвет…


Ходя-художник

В мозгу ходил-бродил Шагал.
Маразм борзел. Мигал. Шизел.
Какой-то ширился прогал…
Зиял, зиял…

И – поузел…
***
…возникает невольный вопрос – а куда он делся, Индюк? Вот был, был, вещал, вещал… пусть даже бредятину порою вещал, и вот, нет его. Куда он девался?
Отвечаем: никуда не девался. Он, как самый настоящий Неандерталец действует в ином измерении. А в этом измерении мы лишь пытаемся реконструировать его судьбу, его записки, пусть даже отрывочные…
***

14. А мальчик говорил…
Или
Грустный русский идиот Эдисон.

Отрывочные места  из наиболее поздней исповеди Великого


Жил-был мечтательный мальчик. Звали его…даже неважно как его звали, потому что назвали его – Эдисон. Ну, это потом, конечно, назвали, когда поняли – не идиот. Не совсем, разумеется, не идиот, а так себе…  малый с воображением.
С чудовищным воображением!..
Ну вот, например: ничего не зная о жизни, он был уверен, что всё о ней знает. И был абсолютно уверен в том, что другие – просто по наивности, или по глупости – не видят и не понимают совершенно очевидного. Или не хотят видеть.
Так, уже с ранних лет, он понял, что самое замечательное в этой жизни – Колобок. И не только сказочный, но и любой. Колобками были для него:
А). – Хлебный катыш, обвалянный в сметане.
Б). – Крутой  яичный желток, вынутый из перламутровой невкусной оболочки.
В). – Полная луна над пекарней в соседнем дворе…
(Когда он понял, что и сам-то он никто иной, как этот самый Колобок, жизнь была в разгаре, и остановить свой бег он уже не мог. Впрочем, о том  и речь).
…когда луна выпрастывалась из скорлупки ночи и прокатывалась по крыше пекарни, мальчик долго не мог уснуть, и всё следил за тем, как этот жирный жёлтый Колобок плавал в сметане облаков и, уменьшаясь в размерах, поднимался всё выше и выше – в гибельные небеса. Мальчик точно знал, что там, в конце ночи, поджидает Колобка рыжая хитрая лиса – утренняя зорька. И даже однажды видел воочию, как она заглотнула его на рассвете, совсем беленького и глупенького…
***
…ночь толкнула легонько по кpыше
Колобок – золотой-золотой...
Над тpубой, над пекаpней, все выше
Выше, выше – во мгле молодой
Он катился, белее и глаже
Становился, кpутясь в облаках
Как в сметане и, кажется, даже
Уменьшался, взpослея, и пах
Все слабей хлебным духом...
Он pыжей
Зоpьке сладкий подставил бочок
Над чужой, над холодною кpышей,
И пpопал.
Вот такой дуpачок.
...гоpько-гоpько в пекаpне, за нишей
Плакал с вечеpа стаpый свеpчок…

***
Но всё же обычно в это время мальчик уже спал в своей кроватке. И потом, значительно повзрослев, не мог дать точного отчёта в своём печальном видении… а вдруг это был всего лишь сон? Ведь каждую ночь Колобок снова выкатывался в небеса!
И хотя с каждым новым блистательным выходом истончался до алмазного серпика, потом ведь опять, ночь за ночью – поступательно и неуклонно – желтел, жирел и набирал полную силу. Мальчик понял: Колобок велик и бессмертен.
(Тот факт, что Колобок, это и ещё многое другое, в частности – футбольный мяч, который всегда возвращается в центр поля, мальчик осознал позднее, и несколько позже рассказ об этом пойдёт.)
***
Жизнь шла, детство кончалось вместе с налаженной жизнью, и вот наступил на людей, на страну, на сказочный, круговой ход бытия – Рынок. Поначалу в виде кооперативного движения. Мальчик был умный, и, наблюдая, как из подъездов и домовых подвалов люди устраивают парикмахерские, аптеки, столовые, понял:
Час Колобка пробил!
Он понял, почему детское кафе, вполне уютно оборудованное в бывшем подвале под его домом, как-то вяловато посещается. Дело было даже не в ценах,  дело было совсем в другом. И мальчик понял в чём: кафе было обыкновенным. Пусть даже частным, с повышенной степенью сервиса и цен, но всё равно, оно было – заурядным. В нём не было Сказки!
***
Он набросал проект «Кафе «Колобок» и принёс хозяину заведения. Суть проекта была проста. Вместо обычных булочек и бесформенных порций мороженого, следовало сделать всю продукцию в виде Колобка: замороженные сливочные шарики с глазками-ягодками, такие же пончики, круглые разрисованные чашечки для кофе и чая, круглые столики и стулья.
Требовалось немножко фантазии, энтузиазма, и почти не требовалось дополнительных капвложений.
Мальчик даже не просил взять его в долю, и даже не требовал трети дохода, ему хватило бы и смешных десяти процентов, но…
Хозяин поднял мальчика на смех.
В итоге не смеялся по-настоящему никто. Шло время, кафе прогорало. Рекламные же кампании, помноженные на оригинально-имиджевую фантазию, становившуюся теперь особенно востребованной,  набирали силу и вовсе не казались чудачеством или излишеством…
А мальчик говорил!
 Но когда горемыка-хозяин понял, что мальчик предлагал ему дело, было уже поздно: кооперативное движение в стране подло свернули. Были преданы сотни тысяч самых доверчивых и более-менее честных предпринимателей снизу. Партия испугалась: так, глядишь, забогатеют людишечки, и расползутся денежки по «ничейным» карманам, и встанет народ на ноги… а мы, партия, зачем ему тогда? И стали раздавать миллиарды «своим» партийцам и комсомольцам, делая их в одночасье сверхбогачами – мол, с них-то мы всегда поимеем, они-то, мол, у нас на виду, под контролем…
Ну, что из этого вышло, куда ушли народные деньги и как их удалось проконтролировать – история совсем другая, и тоже грустная. Речь не о том, речь о грустном русском Эдисоне, который только-только начинал свой смешной путь в такой несмешной стране…
***
Плюнул мальчик на дурака-предпринимателя, и пошёл играть в футбол, на школьную баскетбольную площадку. Там уже собиралась дворовая, подросшая компания, бурно обсуждавшая предстоящий чемпионат мира. Почти все отдавали предпочтение немцам во главе с легендарным Францем Бекенбауэром, недавно возглавившим сборную.
Мальчик вспомнил об этом чуть позже, а сейчас просто гонял мяч-колобок по пыльной площадке. Игра шла без вратаря – задача заключалась в том, чтобы попасть в метровый створ баскетбольной стойки противника. Что был непросто, учитывая хаотическую, но отчаянную стенку в случае удачной атаки врага.
И вот сегодня, словно само собою, но явно же не без промысла свыше, произошло чудо: навесной плавный пас пришёлся как раз между мальчиком и его товарищем по команде. Оба дружно ринулись к мячу и одновременно, не сговариваясь, тощими втянутыми животами захлопнули его, как орех, чуть не расшибив друг дружке лбы.
Восхищённо и коротко хохотнув, оба товарища мгновенно поняли – это царский подарок! До ворот противника оставалось не более пяти метров, створ ворот уже заслоняла стенка, пробить которую традиционным способом нереально, но что если…
Не сговариваясь, и в то же время прекрасно понимая друг друга, оба мальчика превратились в андрогинное четырёхногое чудовище, которое боковым буром, не размыкаясь и не выпуская мяча, попёрло прямо в ворота, сминая стенку противника…
Гол был забит фантастический. Долго еще спорили потом, честно или не честно он забит, засчитывать его по правилам, или нет. С одной стороны, мяч был транспортирован в ворота без помощи рук, а с другой… Что с другой? Ничего не понятно. Но мальчик понял – он на пороге великого открытия. И оно также связано с Колобком!
Очень кстати, совсем неподалёку от дома проживал знаменитый в прошлом футболист, и отец мальчика даже знаком с ним!
Мальчик пошёл на совет.
***
Футболист, заслуженный мастер спорта, изумлённо выслушал мальчика и тупо задумался. Очнувшись от нестандартных раздумий, подтвердил – видимого нарушения правил здесь нет, поскольку ни игры руками, ни задержки мяча не было. Однако, что мальчику от него нужно? И как он, юный и прыткий футболист, собирается использовать этот приём в игре? Ведь если приём будет разгадан, противник не то что к воротам не подпустит двухголовое чудище со смертельной начинкой внутри, но ещё на подходе атакует его силовым приёмом…
«Вот именно это и нужно!.. – возликовал мальчик. Силовой приём против игрока, владеющего мячом, карается штрафным. А что такое штрафной невдалеке от ворот? Это же стандартная ситуация, которой стараются добиться все,  то есть, это уже наполовину гол!..»
Оставив старого футболиста в мучительном раздвоении, мальчик отправился домой и написал письмо честному немцу Францу Бекенбауэру. В неподкупности отечественных тренеров мальчик сильно сомневался, насмотревшись фальшивых игр и наслушавшись рассказов о чудовищной коррупции. О том, что коррупция разъедает уже весь мировой футбол, мальчик ещё не знал. То есть, не хотел верить. А иначе,  зачем тогда Великая Игра? Тут уж попахивало не простым разочарованием, но прямо-таки религиозным отступничеством. Отречением от всего святого в спорте и в любимой игре…
Мальчик письменно изложил основные принципы нового приёма и предрёк победу немецкой сборной. Но только, разумеется, в случае применения Приёма.
Гонорар за ноу-хау мальчик просил небольшой – каждый раз всего лишь три процента от ставки лидера команды, и то лишь в случае победы. И ещё один пустячок – чтобы авторство мальчика было оставлено в анналах истории мирового футбола.
Честный Франц не ответил.
И немцы проиграли в решающем матче за золото.
***
«Почтамт не комментирует…»
***
А мальчик говорил!..
***
Мальчик даже предупреждал, что Приём следует использовать лишь в игре за золото. Ибо выход в финал немецкой команды был очевиден. И вот именно тут, в финале, следовало потрясти и обезоружить Приёмом противника.
Но грустно мальчику было не от проигрыша немцев, а по причине совсем иного, куда более глобального свойства. Он понял, что мировой футбол, сильно закосневший в старых правилах, рискует окончательно закиснуть в себе самом, как игра в шашки. И даже в шахматы, которые уже начал расщёлкивать компьютер.
А ведь какую свежую кровь можно было влить в старую игру! Это был бы совершенно новый, более энергичный, силовой футбол! Это был бы прекрасный, атлетически сложенный мулат – этакая помесь американского и европейского футбола!..
Итак, футбольный Колобок прокатился мимо. Мимо грустного мальчика. И совсем не в ту сторону, куда бы хотелось и мальчику, и – он был абсолютно в том уверен – и самому Футболу с большой буквы... 
***
А жизнь между тем продолжалась. Мальчик подрастал, и вместе с ним подрастали не только его простые, понятные уму и сердцу ровесники, но, что совершенно изумительно, существа иные, неясные… инопланетянки, наверное.
У них наливались молочной белизной и полнотою ноги, бывшие ещё вчера тоненькими, мельтешащими и совсем неаппетитными палочками в сухих ссадинах и царапинах от своих полумальчишеских проказ и заигрываний с чужими кошками.
У них наливались мерцающей, таинственной влажностью взоры, уже начинавшие подло и неотвратимо ранить – из-под невинно опущенных ресниц – сердца ни в чём неповинных мальчиков.
У них наливались груди, нагло тиранившие не только беленькие школьные блузки, но и ни в чём не повинные, недоуменные мальчишечьи сердца.
У мальчика тоже кое-то наливалось: набухало кровью сердце, и оно гнало по жилам такую волну грозной, неведомой Силы, что больно изнывала грудь, что-то тяжелело внизу живота, и ниже, и ниже… и каменели икры, и лубенели ступни…
Никакого выхода не было!
Назревала необходимость во что бы то ни стало исследовать истоки этой силы, тревоги. Ясно было одно: всё коренилось в проклятых, или просто ненормальных существах, девочках, которые ещё совсем недавно не представляли никакого вещественного интереса для нормальных отроков.
***
Мальчик был недурён собою, в меру глуп и нагл. Девочки охотно начинали с ним дружить. И дружили самою чистою дружбой! Некоторое время, разумеется. Потому что дальше одолевала скука и пустота, загадочная недостаточность чистых отношений – просто отношений. В конце концов, с мальчишками дружить куда интересней и содержательней!
От дружбы с девочками требовалось что-то ещё, нечто гораздо более существенное, чем прогулки с разговорами, походы в горы, провожания из кино...
Самое интересное, что именно девочки, как правило, первыми чувствовали эту недостаточность и становились инициаторами более мощных, пусть и не вполне стерильных отношений.
Девочки были в основном чистенькие и домашние, беленькие и пушистые. И не представляли никакой гигиенической угрозы для отчаявшегося разбойника, в которого сами же и вынуждали превратиться нашего грустного мальчика. Мальчик был тоже из хорошей семьи, и девочки это отлично знали.
Но вот беда, на дворе как раз воцарилась эпоха СПИДа, и все, особенно молодые и чистые, панически трусили. Обоюдная паника сковывала решительные, открытые действия. Девочки намекали, что очень даже не против мощных отношений, но на всякий случай, на всякий случай…
«Необходимо предохраняться!» – подвывали публичные трубы.
А как?
Как было чистому грустному мальчику зайти в аптеку и при скоплении народа произнести страшное слово презерватив?..
Мальчик всё же пересилил себя. Он произнёс это слово. И получил вожделенный предмет. Но только в нагрузку с грязноватой ухмылкой белоснежной аптекарши…
И всё равно это была победа – первый рубеж взят!
А дальше… дальше на пути мощных отношений мальчика с девочкой разверзалась  трясина чисто технологических конфузов.
Ну вот, например – в самый кульминационный момент, запыхавшийся и потерявший память мальчик, уже стянувший трусишки со своей нежной девочки, обнаруживал, что не готов к окончательному подвигу: презренный (и вожделенный, вожделенный!) предмет находится в другом месте.
Он мог прятаться в кармане пальто или пиджака, мог быть в ванной комнате, среди предметов личной гигиены… приходилось судорожно метаться по квартире, не только ослабляя первоначальное возбуждение, но ещё и усиливая при этом раздражение нетерпеливой девочки…
Всё приходилось начинать сначала… и всё получалось в итоге. Но той самой, вдохновенной и беспамятной радости уже не было.
Подобные ситуации повторялись не однажды. Стоит учесть, что мальчику приходилось рассчитывать не только время свиданий (небесконечно же отсутствие родителей!), которого счастливые, как известно, не наблюдают, но и момент своевременного надевания предмета, без коего ни одна приличная девочка, обученная грамоте и отравленная пропагандой, не соглашалась…
Эта горько-сладкая мука длилась и длилась. Длилась, кажется, бесконечно. Менялись явки и девочки, а конца конфузу не предвиделось. Но конец, как известно,  неизбежен в любой ситуации. И конец наступил. На мальчика – снизошло…
***
Мальчика Эдисона осенило, и он изобрёл трусы «АнтиСПИД»!
Недолго рефлексируя, разработал проект и прямёхонько направил директору швейной фабрики «Восход». Суть гениального проекта была проста: трусы «АнтиСПИД» изначально снабжались матерчатым, но расширенным накладным пояском с кармашками-прорезями, куда, словно газыри, аккуратными рядками были вложены презервативы в продольной упаковке. Поясок  легко отстёгивался в случае стирки, а при необходимости пополнялся новыми зарядами. При этом обладатель волшебных трусов совершенно не ощущал дискомфорта или какого-то трения. Он, по замыслу, даже не должен был замечать дополнительного устройства – до поры до времени.
Но уж когда наступало Время, необходимый предмет был всегда под рукой! Это избавляло, во-первых, от аптечных и постельных конфузов. Во-вторых – инопланетянки гораздо легче идут на контакт, будучи уверены, что землянин при амуниции, что с ним   не подзалетишь в нежелательную пока ещё сферу и, хуже того, не подхватишь заразу. А самое всё-таки главное – это надёжность общения и планирования жизни, семьи…
Словом, достоинств у мальчиковых трусов было куда больше, нежели технологических трудностей нововведения. И как же он изумился, получив издевательский ответ с фабрики!..
***
«Почтампт константирует…»
***
Какой-то занюханный технолог в ёрнических выражениях объяснил мальчику, что он, как стратег лёгкой промышленности, двух станов не боец: текстиль, мол, есть текстиль, а медицина, мол, сама по себе. И нечего морочить голову людям, занятым перевыполнением плана и вынужденным тратить время на переписку с доморощенными эдисонами. И пусть, мол, ни о каких пяти процентах от дополнительной прибыли не мечтает, дураков нет, пусть лучше на занятия в школе наляжет, экзамены, поди, не за горами…
Грустный Колобок покатился дальше, в тёмные дали грядущего. Они, как сгущавшиеся тучи, всё грознее кишащие распложением, угрожающие перепроизводством  всё более нездоровых человеков,  действительно темнели. – «СПИД» лютовал, обволакивая планету погибельной слизью, от которой волшебные трусы могли бы очень многих уберечь. Но не уберегли.
А ведь мальчик говорил!..
***
Катился себе Колобок, катился – и по долам, и по горам… и однажды, закатившись с компанией друзей и подружек на развесёлый пикник с рыбалкой, костром, ночёвкой в палатке, сделал очередное открытие. Правда, на этот раз сделал его не один, а вместе с другом – они просто вынуждены были сделать его совместно, поскольку делили двухместную палатку с изнеженными девочками.
Девочкам было холодно на сырой земле, даже плотное одеяло, даже выпитое вино не согревало их, городских капризуль. А и то правда – ведь именно их нежные спинки грозила выстудить мать сыра земля! Девочки выставили ультиматум: утеплить дно палатки любым способом, иначе бойкот. Что было делать?
Мальчики, злобно поурчав, схватились за топоры.
И пошли они, разгорячённые упущенной близостью, пошли в ближайший лесок – нарубить лапника.
Лапника нарубили, и уже возвращаясь обратно с громадными еловыми охапками, сделали открытие. Они увидели, как матёрый рыбак грамотно разбивает палатку невдалеке от их стойбища. Отметили главное: дно палатки мужик утеплил не дикими ветками, а цивильным надувным матрасом!
Мальчик Эдисон спросил товарища: «Слушай, как ты думаешь, матрас пришит к дну палатки?»
Товарищ ответил мальчику: «Если и не пришит, хорошо бы…».
Эдисон добавил: «Хорошо бы подумать…».
А про себя, хитрый, додумал словами из ментовского анекдота:
«Не хер думать, рубить надо!...»
***
Да, грустный мальчик и тут хотел «срубить бабки» – ну не мог он иначе! Да и время на дворе стояло явно не для бессеребренников. И хотя по глубинной сути своей   мальчик был романтичным, он хотел – искренне и по-честному хотел! – зарабатывать в этой жизни не казённой нудятиной, а собственным вдохновением и умом. Как было упустить очередное открытие?..
Проект он отправил в мощнейшее туробщество «Динамо», прочно связанное с производством спортивных товаров. Рационализация сулила неслыханную прибыль в случае серийного запуска чудо-палаток. Причём – мальчик был уверен –  такие палатки расползутся не только по родимой стране, но по всему миру! Кто же откажется от подобного комфорта? – двойное дно палатки за пару минут с помощью компактного компрессора водружается на воздушную подушку, которую не проберёт никакой земляной холод. А если и ещё стенки утеплить воздушной прослойкой – ночуй хоть на леднике! И главное, это же так нетрудно и незатратно, что...
***
Мальчик чуть не лишился рассудка, когда ему ответили квадратноголовые.

«Почтампт константирует…»

Главный их довод был таков: мужество, мужество, и ещё раз мужество. Вот что нужно нашим спортсменам. О комфорте пусть хлопочут всякие, кто не мыслит жизни без тёплого клозета и прочих мерзостей  заблудшей цивилизации…
О существовании патентных бюро глупый мальчик Эдисон тогда ничего не знал, а иначе… вся его жизнь могла расцвести в таком чудном цвете, что настоящий рассказ не состоялся бы за полной своей никчемностью – на кой чёрт плагиат с подлинной жизни?
Грустный Колобок покатился дальше – всё дальше, и выше, и выше…
Потом (правда, гораздо позднее) ему рассказали, что нечто подобное собираются внедрять за рубежом, и уже рассчитывают на баснословные барыши!
Самое смешное: наши спортпромышленники, прослышав о «зарубежном проекте», за громадные деньги намеревались купить лицензию на производство чудо-палаток…

А ведь мальчик говорил, говорил!..
***
Катился себе Колобок по тёмным низинам, по грустным небесам, обходя ямины, капканы, хитрые силки, расставляемые тут и там совсем не сказочными персонажами. Рассказывать обо всех нет ни желания, ни смысла – Колобок, ведомый поступательным ходом бытия, вполне легко и благополучно миновал их. Он подрастал и умнел.
Но умнел не настолько, чтобы перестать изумляться глупостям людей. Как правило именно тех, от которых зависело и общее потепление человеческого климата, и личное благополучие. В частности, благополучие мальчика Эдисона.
Тут надо сказать, что за годы странствий и озарений, он порядочно охладел к открытиям техногенной и сугубо материальной сфер бытия.
Он взял перо, умокнул его… умокнул в солнце, в луну… в человеческую гущу, в звёздное небо, и… стал писать. Мальчик Эдисон стал писателем! Более того, оказалось, что он был, и вот стал поэтом. Причём самым настоящим, ни на кого не похожим поэтом.
У него печатались стихи в знаменитых журналах, выходили книги, он получал гонорары, на которые мог прокормить себя и семью, которая как-то сама собою за годы странствий намоталась на мальчикову жизнь. И даже успела полюбиться  ему, похудевшему и уже слегка седеющему Колобку…
А новые времена расшумелись не на шутку. Гласность раздувала щёки, издавались немыслимые вещи, росли тиражи книг и журналов, мгновенно сметавшиеся с прилавков. Благоухал, по словам тогдашнего генсека, «пир духа».
Но как раз в тот момент, когда перестройка ещё не совсем грозила перейти в перестрелку, когда ещё до предела был распахнут книжный рынок и, казалось, уже не запахнётся никогда, и когда почудилось наконец – вот он, твой звёздный час, пиши, зарабатывай на жизнь любимым делом... именно тут оказалось: книжный рынок конечен. Люди насытились, устали цокать языками, поскучнели и вновь озаботились хлебом насущным.
Что особенно грустно, рынок не был конечен для детективного барахла, для порнухи и прочих прелестей, он иссяк для литературы! Тем более, для поэзии…
Но отступать было поздно. Да и не зависело теперь это от мальчика. Оказалось, что это не прихоть пера, но судьба, которую не выбирают. А значит, следовало двигаться исключительно в её русле, дабы не предать Замысла, не испаскудить и не отправить свою жизнь в никуда, к чертям собачьим, псу под хвост…
Да, но как двигаться в кошмаре, в полубреду полунастоящей жизни?
***
«…и все плачевны: злюки, бедолаги,
Подлюки, горемыки, вурдалаки…
И те, кто эталонный курс берёт
К палаццо своему на «Кадиллаке»,
И те, кто не вписался в поворот…
…а протрезвеешь, не дай Бог, обидишь
Тверезым взглядом жизнь, когда увидишь
Полулюдишек в их полуборьбе
За полужизнь… когда на автострадах
Мерзавцы в «Мерсах», полуледи в «Ладах»,
Поп-звёзды в «Маздах», прохиндеи в «Хондах»
Летят на Страшный Суд  сквозь пешеходов,
Которые  туда же…
Но – в себе…»
***
Мальчик понял – надо изучать книжный рынок. И принялся за дело. Поскольку гламурные литподелки были ему отвратительны, он пытался найти нишу именно в той сфере, где вращался и жил – в поэзии.
Взрослые товарищи откровенно хихикали над мальчиком, мол, кто и когда делал деньги на стихах? Вроде бы оно и так… но мальчика-то звали – Эдисон! И ведь недаром звали. Он придумал поэтическую серию «Леди и Лебеди».
Грустный мальчик был существом общительным. Он не чурался никаких сословных компаний, что весьма изумляло его близких. «Тебя не поймёшь! – то ли роптали, то ли восхищались они – ты можешь быть своим и в элите, среди лауреатов, можешь пьянствовать с дворниками, шлюхами, и везде ты свой… и как только это в тебе уживается?..».
Мальчик отшучивался в ответ, а сам искренне не понимал своих близких: ну почему чин и должность должны мешать общению? Если хороша и умна, положим, светская леди, девушка из высокой богемы, то ведь и хорошо? А если ярка и естественна, к примеру,  ночная бабочка, и с ней необъяснимо радостно, искристо и свободно, то разве это плохо?
И пусть их называют как угодно, но мальчик, выворачивая похабное «Б», называл их ласково и нежно – «Лебеди». А что? С одной стороны – леди, с другой – лебеди. Два равноценных мира в звёздном кругозоре Колобка.
А самое главное, внутренние их миры могли быть одинаково богаты, невзирая на социальный статус – он это отметил, тесно общаясь и с теми, и с другими. Все они были одиноки и сентиментальны в глубине души, и почти все вели тайные дневники, заводили альбомы, почему-то снова входившие в моду.  Туда они записывали на досуге стишки…
Грустный мальчик, вероятно, вызывал какое-то особое доверие и тех, и других, поскольку был удостоен чести познакомиться с несколькими образцами таких альбомов.
И его опять озарило!
***
Он понял, что серия «Леди и Лебеди» пойдёт нарасхват, если умно и тонко её разработать и преподнести читателю. Это должны быть красивые серийные книжки с туманными полу-фото, полу-рисунками на обложке – этакое полуразмытое, но тем более манкое «ню» героини. А внутри – стихи, непременно перемежаемые наиболее броскими отрывками подлинной биографии героини, её дневниковыми записями.
Самое трудное заключалось не в том, чтобы уговорить девушек (как Ледь, так и Лебедей) раскрыть на публике душу и отчасти тело (как раз на это они шли, и некоторые даже с восторгом), но раскрыть всё это в качестве новоявленных сочинительниц.
Нет, они, как правило, не были бездарны, даже напротив… яркая натура обязательно проявится яркими образами. Но эта аляпистость, цветистость!.. Эта необузданнасть чувств, и при всём том полнейшее неумение выразать эти чувства поначалу ставили мальчика в тупик. Такое нельзя публиковать. «Пипл не схавает» – мальчик это хорошо понимал.
Но ведь недаром он был Эдисон! И к тому же поэт, уже прополовший пуды чужих рукописей, как редактор. Что ему стоило ввести в нужное русло дикие вирши ярких барышень? То есть выразить именно то, что и хотели изначально сказать эти самые барышни, но увязли в буреломе косноязычья.
А материал был замечательный!
***
Мальчик не на шутку увлёкся, и понял, что это будет интересно всем: проследить путь юной девчушки от первоначальной свежести и наива до осознания свинцовых прелестей современной жизни, вплоть до её перелома, до выбора реальной судьбы.
А главное, это всё было так искренне, так чисто и обнажённо, как только перед собою могут открываться женщины – и Леди, и Лебеди…
Он потратил несколько вечеров на обработку доморощенных перлов и показал их своим героиням. Наградой были не только словесные вопли, но и восторги иного, естественно, плана. Они поняли и оценили замысел!
Ах, если бы не кубоголовые издатели, а вот эти искренние и красивые женщины  решали судьбы мира, он давно бы стал иным, открытым и прекрасным в своей цветущей полноте и сложности.
Грязные издатели отвечали грустному мальчику, что времена не те, что всё это слишком тонко, изысканно, и вовсе не для быдла, которое окончательно, якобы, пришло теперь на смену людям. Вот если б ещё обнажённей, ещё, ещё…
Да куда же ещё? И так предельная обнажённость. Далее – запредел,  пошлятина. А этого мальчик не выносил.
***
«Довели до белого колена…»
***
Он письменно послал издателей на хер. Точнее, вежливо вопросил, какого хера им, муфлонам, не хватает? В ответ получил угрозу, что за мат могут мальчика и привлечь.
Пришлось просвещать кубоголовых, что «Херъ» – название древнерусской буквы, а вовсе не мат. Что с такой же степенью толерантности можно спросить про «Фиту», «Ижицу», «Еръ», да и про все остальные буквы. Что вообще, например, в официальном лексиконе бухгалтеров, учётчиков, проектировщиков слово «похерить» и посейчас означает ровно то же, что слово «зачеркнуть», «закрестить», «закрыжевать».
А почему и с какого перепуга  имя почтенной буквы стало считаться неприличным, эти вопросы не к нему, и пусть они, муфлоны, выясняют это в суде, если пожелают...
Не пожелали.
***
А Колобок покатился дальше... он откатился от книжного рынка, залитого соплями и кровью, и закатился уже  в качестве редактора на телевидение.
Закатился и ужаснулся – убожеству. Такие возможности для фантазии, и так скудно используются!..
А между тем входили в моду ток-шоу: вшивые проблемчики, слюнявые разговорчики...
Мальчик Эдисон понял: здесь надо быть тем самым милицанером из анекдота, а значит: «не хер думать, рубить надо!..»  И предложил главному шикарное шоу под названием «Любовный ринг». Это было недорого и эффектно, а главное – прямо по теме дня. Всего-то и требовалось: небольшая площадка-ринг для состязания рыцарей любви, стилизованный под старинку трон, кольцо и роза. Всё.
Мальчик исходил из того простого соображения, что корявые треугольники и прочие любовные недоделки лучше разрешать красиво и даже публично, нежели в безобразных драках с поножовщиной, грязных интригах и наведениях порч…
А значит – за дело!
***
Итак, счастливая смелая девушка садится на трон и, поигрывая колечком, следит за схваткой на ринге у её ног. Характер схватки заранее выбирают и обговаривают сами соперники. Это может быть борьба интеллектов, остроумия, или же поэтический турнир, коли соперники возвышенны и романтичны. Это может быть силовое единоборство, также в зависимости от пожелания всех действующих сторон. Может быть – финансовое (демонстрация кошелька или банковского счёта не самый слабый аргумент при выборе спутника жизни)…
В общем, практически все цивильные способы разрешения любовных проблем были мальчиком Эдисоном учтены и подробно расписаны в проекте. Причём, на троне вполне мог оказаться и мужчина, если за него борются девушки или женщины, что по нынешним меркам очень даже вероятно. (NB: возраст участников – без ограничений).
И непременное условие: перед схваткой ведущий оглашает письменное заверение соперников – ни коим способом не мстить победителю после ринга. А также письменное обещание руки и сердца со стороны царственной особы сильнейшему из рыцарей.
После красивой схватки следовал не менее красивый ритуал: победитель подносит розу прекрасной даме (или же ему, «даму»), а та кольцо избраннику. Таким образом браки, которые всё реже теперь свершаются на небесах, могли бы заключаться не в душной конторе, а в праздничной обстановке – всенародно, зрелищно, на миру!..
Вы уже догадались, что ответил мальчику главный мужик на канале?
***
Да-да, мужик понёс ахинею – про цинизм, порчу нравов и прочую белиберду. Мальчик грустно уверил его, что нечто подобное скоро хлынет на экраны, обязательно хлынет, но только уже в самых разнузданных и воистину циничных формах, а он, козёл, глядя на рейтинги, будет лишь кусать руки и трясти бородой.
***
«Полуклиника константирует…»
***
За козла мальчик ответил. Собственным увольнением. А между тем, весьма похожие ток-шоу, словно по мановению волшебной палочки (или, скорее,  просто уворованные), действительно хлынули на экран во всём своём безобразии, со всех развлекательных каналов.

А ведь мальчик говорил, говорил!..
***
Колобок всё катился и катился, а мальчик всё говорил, говорил, говорил…
Пока не понял, что именно говорить-то люди и не умеют. Разучились. Раздружились напрочь с великим и могучим русским языком.
Особенно ясно это увиделось в публичных дискуссиях и, конечно же,  в ток-шоу на телевидении. Вот уж где обнажилась дикая замусоренность языка! Причём, разучились говорить практически все сословия. И политики, и учёные, и литераторы… наиболее чистая речь – мальчик это отметил – оставалась у священнослужителей. Но и поп-звезда теперь всё чаще мог позволить себе в экранной дискуссии вульгаризм, сленговый оборотец, так не шедший человеку в рясе…
Мусор, мусор, мусор заполонял некогда русскую речь. Он грозил потопить под собою страну, и мальчик Эдисон понял – пора действовать! Он знал, что всех нас давно, ещё в угаре перестройки «кинули» именно на языковом уровне, а уже лишь потом на экономическом. Если бы народ вовремя расчухал, к примеру, что туманное и вроде бы нежное слово «либерализация» означает ни что иное, как банальную обираловку, он не дал бы так запросто себя околпачить…
Туман нарочито тёмных словечек окутывал страну, словесный мусор некому было сжигать, и мальчик Эдисон придумал проект под названием «Детектор мусора». Он подозревал, что и этот проект, возможно, будет похерен, но совершенно не подозревал – кем именно…
Используя старые связи на телевидении, он стал протаскивать проект. Можно сказать, он протащил его. В углу студии был уже даже установлен столик – неприметный такой столик на одного незаметного человечка. И ма-аленькая сигнальная лампочка над столиком. Незаметный человечек (крупный писатель, знаменитый лингвист, авторитетный диктор – нужное подчеркнуть) должен был просто молча сидеть во время прямого эфира и фиксировать в своей тетрадочке все эти «м-м-м…», «э-э-э…», съедающие драгоценное эфирное время, все эти «так сказать», «как бы», «строго говоря» (ну и говори строго, не предупреждай!) приглашённых участников. В случае же вопиющей безграмотности, лампочка над столиком просто вспыхивала и гасла – до очередного ляпа.
В конце передачи незаметный человечек – «мусорщик» – делал краткий анализ речи главных героев передачи и выставлял русским людям оценки по русскому языку. И уже совсем под занавес невинно спрашивал главного героя – политика, бизнесмена, народного целителя примерно в таком духе: «Итак, за всё время выступления Вы пять раз употребили выражение «если честно сказать…» и три раза «откровенно говоря…».
Куски Вашего текста с этим предуведомлением заняли треть от целого. Означает ли это, что остальные две трети Вашего выступления Вы говорили нечестно и неоткровенно? То есть, говорили неправду?..»
Смутившийся гость, разумеется, уверяет, что это, так сказать, фигуры речи, языковые штампы и стереотипы. И что он постарается впредь не употреблять подобные выражения всуе…
А что это значит? А это значит, что цель «Детектора мусора» во многом достигнута. Значит, и этот гость и другие будут внимательнее относиться к своей речи, к языку в целом, зная, что они отныне под колпаком у незаметного человечка – «Мусорщика», или «Чистильщика», или «Терминатора грязи»…
***
…катился Колобок, катился – по небесам, по земле… катился, бледнея, седея, и… и всё отчётливее сознавал, что ловушки и ямины, с ехидной, прямо-таки архетипической неизбежностью встречавшиеся на его пути – это всё те же ловчие сети из старой-престарой сказки. И всё те же сказочные герои – зайцы, волки, медведи в людском обличьи неизбежны в человечьей ночи…
И понимал грустный мальчик Колобок, что Архимеды, Эдисоны и Рубики – это первые враги кубоголовых. Ибо даже кубик Рубика имеет способность менять окраску и конфигурацию. А просто куб или квадрат,  он и в Африке куб и квадрат. И всё чаще и чаще – чёрный…
А главное, он всё острее чуял, что рыжая хитрая лиса также неотвратима, что не вечно продлится ночь, и ему, истончённо-побелевшему, придётся-таки встретить рассвет. И встретить, по возможности, радостно. Ведь рассвет – неизбежен? Неизбежен и светел, даже в гибельности своей?..   

А «Детектор мусора», уже готовый в дело, зарубили вовсе не чиновные козлы, но именно те, кто и должен был подвергнуться испытанию – писатели, учёные, политики… то есть,  это именно они, главные герои передач, узнав о нововведении в студии – все, без исключения! – наотрез отказались от прямого эфира. Они решительно предпочли врождённое косноязычие чистоте русского языка…
***
…да пошли вы все на хер!..
………………………………………………………………………………………………….
………………………………………………………………………………………………….
………………………………………………………………………………………………….
………………………………………………………………………………………………….
………………………………………………………………………………………………….
………………………………………………………………………………………………….
***
Неандертальцы, родные, Ау–у!..



Часть четвёртая

Первый Поцелуй.


…ты слышишь меня?
Послушай…
Поможешь развязать узелок?..
***
     …не дикие сцены ревности, не горчайшие всплески обиды, не терзания уязвлённой души, и даже не блаженные сцены примирения, кончающиеся бредово-сладостными объятиями тревожат память, просят разгадки. Знаешь, всё чаще вспыхивает, бередит воспоминания – что бы ты думала?..
      Всё равно засмеёшься, когда скажу. Когда скажу – поцелуй. Просто поцелуй…
Солгал, – не просто. П е р в ы й  поцелуй.
Всё чаще хочется вынуть его из прошлого, вынести оттуда в целости, в облачении подробностей, пережить сызнова…
     Зачем?..
Пойму и поймаю ускользающее. Поймаю и пойму разрыв, не дающий восстановить целостное пространство плодоносящего, где именно Он, Самый Первый, и есть всё то,  из чего завязались яблони, встречи, миры…
***
Ты помнишь, как ты мучила меня своей дружбой?
Тогда это так называлось – мальчик дружит с девочкой. Взрослый мальчик дружит с девочкой из хорошей семьи и приводит её в дом.  Знакомит с родителями, даёт почитать самые дорогие, самые заповедные книжки. Читает ей стихи. Они совершенно серьёзно взмывают в астральные сферы. А потом спускаются на землю, и мальчик провожает девочку домой. Всё.
     Поначалу это устраивало. Поначалу я и не искал других отношений. Мы были студентами, кругом роились бесконечные девочки, модницы, поэтессы. Молоденькие развратницы зазывно поглядывали на университетских знаменитостей, запросто уединялись в пустынных аудиториях. Мне не составляло труда взять любую, но я на это не шёл. Как можно!
     Они пришли учиться, размышлять о высоком, а я, таинственным образом уже возымевший авторитет небожителя, поволоку их, ещё совсем не любя – куда? В какой такой неведомый и неузаконенный омут?..
Да завтра же весь факультет узнает, и я сгорю со стыда! И так уже  роятся смутные, притягательные слухи, что я имею нескольких любовниц с курса. Даже назывались имена…
    Ты помнишь, как смешно выяснилось авторство этих легенд? Оно по полному праву наделённых художественным воображением филологинь принадлежало самим «участницам» сказочных адюльтеров. Девочкам лестно было погордиться романтической связью. Они приходили ко мне в гости легко, безоглядно.
– «Я слышала про вас и пришла познакомиться. Тая.»
Звонок по телефону:
– «Я очень волнуюсь, не сочтите за наглость… но подруга про вас так
интересно рассказывала… можно я приду в гости? Меня зовут Вероника…»
     И – приходили. Приходили и часами просиживали на диване, охотно попивали винцо, предназначенное тебе, но зачем-то предложенное им. Я не знал, что с ними делать. Место было прочно (во всяком случае, в моём воспалённом мозгу) занято тобой, а они приходили и подолгу сидели в полумраке, выслушивая бредовые откровения о волновых контактах поэтической вселенной…  что ни говори, а приходилось нести вздор, приходилось…
Девочки таяли, растворялись в ночи… уходили прозрачно и, чаще всего, навсегда. Но, уходя, распространяли славу. А заодно и слухи о чудесном любовнике. Такая, вишь, была мода – на поэтов, на романтиков, на сумасбродов…
Да ты это помнишь. Ты тоже пила  мой фиолетовый  (по тем временам непременно фиолетовый, а не розовый!) мускат, ты тоже вкушала мой лирический бред, и я иногда лежал на твоих коленях. Просто так, от утомления, от забывчивости – ну устал поэт токовать, ну приладился рядышком, ну склонил головушку на юные коленки, ну и что? Ничего. Ровным счётом ничего. Ну потеребила ты ему вихры, ну помолчали в сумеречной отрешённости… а потом ты вставала, оглаживала юбку, говорила – пора, и я провожал до тебя домой. Всё.
Так что же мешало быть нам поближе? Почему до сердцебиения, до дрожи боялся я к тебе прикоснуться, поцеловать, сказать всё, что накоплено в часы одиночества? Не сплетен же я боялся, в самом деле! Уж с кем, а с тобой у меня было всеръез. И не до конца…
***               
И все-таки я недобоялся. Не хватило терпения, вот ведь… 
Поздним вечером, в такси (ты спешила, тревожась за маму, да и первый снежок пособил, мы поймали машину), в такси, на заднем сиденье я обнял тебя, согревая. И ты, продрогшая, уютно прильнула ко мне. Ты словно ничего не замечала, – притихшая, молча смотрела через плечо водителя на тёмный пустынный тракт, на мохнатый снег, широко рассекаемый фарами и, полуоткрыв губы, ждала. Знала, конечно, – рано или поздно это произойдёт. Может быть, даже теперь… а почему бы и не теперь?..
     И – ждала.
Ждала и знала, что ответишь именно так, как ответила на деле: молчаливой полуулыбкой, милостиво позволяющей, приглашающей целовать ещё. – Мол, это ничего, сейчас это можно… ещё вчера я была неготова, а сегодня – вот. Ты можешь целовать меня ещё некоторое время…
     Я хорошо помню это вежливое благословение. Ты отвечала тихой улыбкой и позволяющим взглядом, не видящим меня, по-прежнему устремлённым в полосу света, рассекавшего вьющийся снег. Отвечала улыбкой, и только. Ты только позволяла потом, всю нашу жизнь, целовать тебя, владеть тобою, и только ждала, ждала, ждала… ждала чего-то другого. Или – просто другого?..
***
…и он явился, твой другой. Хороший, бережный муж. Явился определённо не с горних вершин,  но зато принёс цветы… а потом детей… а потом достаток...
Называется – приехали.
    Но ведь недождалась, недобоялась и ты! И ты, дорогая, недобоялась – как со мною, так и с ним. Иначе как объяснить все твои метания? Можно сказать – с жиру бесилась. Можно и так. А можно иначе – тебе не хватало того, что отчасти знала во мне и совершенно не видела в муже. То есть, отбрасывая частности, не доставало тебе поисков – Тебя. Моих же собственных поисков не кого-нибудь, а собственно – Тебя…
Знала, прекрасно знала, что недождалась, что я ещё не успел отыскать в тебе – и тебе же открыть! – Тебя. Может быть, лишь тогда по-настоящему ты смогла бы увидеть – меня...
…вот такая смешная, запутанная история.
***
         Впрочем, история решительно не окончилась замужеством. Отдыхая от детей, которых  регулярно выпускала на свет, ты всё охотнее продлевала воровские наши схождения-расхождения.  И всё тебе чего-то недоставало. В духовном плане особенно.  Телесно ты была вполне (и даже – сверх, учитывая двоемужество) обеспечена.
       Что тут сказать? Половинки так редко находят друг друга, что промыслительная и почти невероятная их встреча, буде такая свершится, более похожа на нечто запредельное, нежели на реально земное…
Да, но мне-то что делать, скажи… что делать мне, дураку, неандертальцу, если и теперь, после тебя, всякий раз я боюсь этого первого раза, который по-прежнему, с каждой новой женщиной, всякий раз – первый?..
Не отбоялся своего, что ли?
Чего не отбоялся?
Женщин в жизни не видел?
     Видел, видел, перевидал…  даже и самых неумех пробуждал… и ввергал в трясину пробуждённых, наглеющих с каждым разом кровей… и ласкал, и куражился, и морочил… и всё искал, искал, искал… 
***
Так что же мне мешало, что схватывало мне сердце? Всякий раз, как только я чувствовал приближение Этого, всякий раз, когда чудилось, что ещё вот-вот, ещё немножко, и я увижу Тебя, – боязнь ошибки отталкивала. Да не отталкивала, а попросту вышибала, как вышибает пробку перенапряг энергетики.
     И  благодарить бы мне эту боязнь, ведь от скольких пустейших хлопот упасла! Ибо, уже преодолевший боязнь, я чаще всего обнаруживал на месте влажных, суливших тайну очей, опустошённые глазницы, осязал пустое жадное лоно, и только...
И куда он только уходил, где он потом таился, тот мерцающий свет, полный прелести ожидания? Сплывал с тенями, слизывался с помадой, сбрасывался вместе с бельём? Не знаю… но и благодарить её не хочу, эту боязнь.
***
Древние говорили: «Боящийся несовершен в любви». И я  прекрасно это осознавал. И множество раз убеждался – свирепость приходит позднее, когда боязнь (а с нею надежда) отступает, взамен оставляя силу, ненасытность зверя. Не очень мохнатого, но очень уверенного в себе зверя – равнодушного к миру, безучастного к близлежащему. Он упорно пробивает дорогу, он шумно насыщает семенем лоно подруги. И лоно ликует – зверь полнокровно опустошает себя! И зверь согласно урчит, блаженно ответствуя своей ласковой самке – он выплеснулся, он освободился от тёмных теснот…    

***
…к тому времени, точно изощрённый преступник из диккенсовских романов, я уже вовсю жил двойной жизнью. После поскрипывающих пёрышками аудиторий, пробившись сквозь облака и туманности нежных духов, волнующихся в университетском коридоре, я автономно, как батискаф, погружался в мутные воды. С некоторых пор меня неотвратимо затягивало в пучины откровенного безобразия.
     Наскоро перекусив, я отправлялся в домишко бывшего школьного дружка, человека из другой, «низкой» жизни. Он не стал, как я, поступать в институт. Сразу после школы устроился  в «шарашкину контору» на окраине города, и оттуда, с окраинных танцплощадок, пачками таскал к себе в шарашку зачуханных девах.
Вот с ними можно было всё! Они другого и не знали, эти, с рожденья обречённые на мат и вечную пьянку существа с тугими, по-молодому грубоватыми телами, почти резиновыми от побоев – от превентивных, с самого детства, родителевых тумаков и до позднейших, уже по-ритуальному серьёзных залёткиных звездюлей.
***
Мы запирались в музыкальной школе – шарашке, по выражению моего дружка, где он подрабатывал ночным сторожем, а я чрезвычайно добровольно ему «помогал», запирались с очередной порцией вина, чувих, и вытворяли чёрт-те что. Разные были девчонки – брюнетки, блондинки, шатенки… были девчата попроще, встречались девочки покапризней, но все примерно с одним уровнем запросов. Все они прекрасно знали, зачем идут сюда, а потому долго не ломались.
***
…брюнетка решилась блеснуть музграмотой. То есть, изобразить на  казённом пианино что-то вроде собачьего вальса. Она торжественно восседала на крутящемся стульчике и, прилично уже закривевшая, старалась вовсю. Я нависал со спины и подмурлыкивал ей в такт, а сам потихонечку расторгал мягко чмокающие кнопочки на её блузке. Она старалась не замечать ухаживаний, старалась довершить начатое произведение, но… вместо этого изумленно ахнула на полуфразе, и разыграла сцену полного недоумения – она «вдруг» обнаружила себя полунагой!..
Сильно сопротивляться пьяненькая умница не стала, просто откинулась вместе со мной с крутящейся табуретки, откинулась со всеми своими трепещущими грудями, попавшими в мои лапы, со всеми распустившимися волосами, и мы по полу покатились в угол, где и довершили великолепный собачий аккорд…
***               
  …шатенка решила увезти домой. Спьяну ей примерещилось кощунство в осквернении  школы для детишек, и в итоге был форсирован ультиматум: дома, или никогда! Я завертелся, как чёрт перед громом, но выбора не оставалось. Бесовская карусель раскручивалась, не было сил оборвать забирающий, сладенько подсасывающий полёт…
Пришлось ловить такси, через весь город лететь куда-то в слободские низы, на полночный шабаш.
Она привела на болото, в полуразвалившуюся хатёнку. Порывшись в сундуке, выкатила четверть мутного самогона в награду за уступчивость. Была гостеприимна,  а при этом ещё откровенна до мазохизма. Решив почему-то поближе познакомить с бытом и местными нравами, подошла к стене и молча ткнула пальцем в хорошенькую, с тёмно-вишнёвой рукояточкой, плеть, висевшую на самотканом коврике над супружеской койкой…
Сколько священного ужаса было в жесте подъятой вверх, указующей на строгий предмет руке!
     Этой плетью ежевечерне потчевал её муженек, которого она же и засадила с помощью свидетелей-соседей на пару годочков. Засадить засадила, но плеть с почётного места не сняла. То ли в ожидании хозяина, то ли дорога была память о неизбытых медовых деньках. Я не собирался вдаваться в подробности местного счастья, сквозить по извивам загадочной натуры. Хотелось сейчас лишь одного, за чем, собственно, и прибыл сюда из далёкой шарашки.
Но пришлось, поневоле пришлось освидетельствовать улики, точнее, вещдоки мужнина зверства. Она сняла платье и, полуобернувшись перед зеркалом, вмазанном  в глинобитную стену, показала синеватые рубцы на спине, осторожно проводя по ним пальцем и значительно делая глазами – мол, каково!..
     …многострадальная кровать подвывала пружинами, за рыхлой стеной ютились соседи-однодворцы, и бедная моя подружка, сдавленно охая, торопливо зажимала рукою свой рот в особо блажливые мгновенья…  и даже на двор потом не пустила. Опасаясь свидетелей, достала из чулана кривое ведро, куда мы по очереди справили нужду. Ведро сама отнесла на помойку…
*** 
   …но что воистину потрясло, пробрало до нутра – так это лягушки. Как они урчали, как заливались на своём тёплом, на своём сладком болоте!.. Полная луна, едва не вваливаясь в низенькое окошко, багрово темнела и опускалась в трясину. Она продиралась сквозь лохматые ветлы, сквозь рваные тучи в предгрозовом небе, и всё ниже, ниже клонилась к земле. И чем ниже она клонилась, тем страшнее, утробнее ревели и клокотали воспалённые страстью чудовища. Это было настоящее пиршество, кишение и гром купальской ночи. Нельзя было разобрать, что больше дразнило и возбуждало меня в эту ночь – пьяненькая моя, полуплачущая-полустонущая подружка, прикусившая краешек одеяла, или эти липкие твари, победно жировавшие до рассвета, восславлявшие в омутной ряске священную скользкую плоть…
Где-то в чистой квартирке томились родители, потерявшие сына, в рощах влюблённых пела луна, и роднились души, осеняемые соловьями. А здесь, на болоте, луна уходила под землю, и сосали её пузырящиеся от счастия твари…
     Не досталось мне соловьёв.
…нет, вовсе не золотоголосые вестники опевали мои первые ночи. Да и самые ночи не оставили в душе ничего, кроме пронзительной жалости и надсады.
А душа ожидала иного, совсем иного. Она металась и тосковала, взыскуя от нищенской жизни Чуда. Она искала – Тебя.
*** 
…знаешь, дошло до того, что я стал завидовать суперменам, спортсменам от секса, можно сказать – титулованным пенисистам. Стал завидовать вальяжным, пустомясо накачанным культуристам с безучастными глазами, с квадратными скулами, на которых великолепно поигрывают желваки. При случае они легко преображаются, напяливают запасную масочку и запросто, с хохотком, с покручиванием брелоков на пальце, отваливаются на пару минут от новенького автомобиля, от компании таких же спортсменов, вечно толпящихся возле модного кафе. И – пару минут спустя –выволакивают оттуда приглянувшуюся, охотно лыбящуюся самку…
     Бесило – почему я так не могу? Только почувствую что-то похожее на чудо, а не на очередную случку, и – боюсь.
***
…всё чаще меня стали  одолевать сновидения. Навязчиво повторяющиеся, они отчётливо проявляли каких-то странных людей. Бело-серые – б е ж е в ы е  л ю д и – повадились наплывать в мои сновидения. Это были отдельные существа. Не сливаясь с людьми, они действовали рядышком, и всё-таки сами по себе. Отрешённая каста бежевых типов слонялась по миру. И не замечала мира. Словно не участвовала в нём.
    При этом они кропотливо работали. Ты понимаешь, они много чего делали, эти серые мумии. Сосредоточенно трудились. Их посылали на самые плохие участки, куда людям соваться опасно. Они тушили гигантские промышленные пожары, спускались в урановые шахты, испытывали кошмарные машины. И ни черта с ними не делалось!
     Они порядочно себя вели. И всё-таки за людей их не считали. Однажды я спросил среди сна – почему? И мне сказали – они безучастные.

***               
     …проснувшись от завывания сирены, я вышел на улицу. Какой это был город? Москва?  В Москве нет таких громадных магистралей. Пожалуй, это была заграница. Это был зарубежный город. Так и назовем его – Город. Я там жил. Там было страшно жить, но пришлось там пожить. Отчетливо помню удушливый воздух, насторожённость окружающих. И постоянное предчувствие опасности. Она была разлита во всём, сгущалась день ото дня. И, странно, – ничего не случалось. Но, по всей видимости, до поры…
     Сирена дала знак – прорвалось.
Я оделся, вышел на улицу. По обочинам теснились толпы народа, – перепуганного, талдычащего одно – война, война, война…
     Но войны не было. Была душная летняя ночь, горели рекламы, витрины. Посреди громадной бетонки, главного русла цивилизации, сверкали лужёные рельсы. Ни машин, ни составов не намечалось. Магистраль была пуста и торжественна.
     Здесь запрещалось ступить за парапет. Я сунулся, было, но осадили – нельзя! Туда, на проспект, нельзя. Там идёт и скоро подойдёт Война.
А между тем на проспекте сосредоточенно орудовали, копошились бежевые. Двигались вплотную к парапету, совещались между собою: собирались в группы по трое, по пятеро и, посовещавшись, как бы отваливались друг от друга. Медленно отстраняли нашептавшиеся головы, отводили безликие хари, и расходились. Каждый выполнял порученную ему, только ему внятную задачу. Они были непроницаемы. Плотно обтянутые мучнистой кожей, одинаковые, безучастные. Сосредоточенные лишь на себе, на внутренней задаче, они ориентировались точно в пределах проспекта.
И узнавали только своих.
– «Роботы?» – спросил я  в толпе.
– «Равнодушные, – был ответ – готовятся к Войне,  будут нас защищать».
– «Зачем, если равнодушные?»
– «Положено» – в ответе угадывалось раздражение.
Я прекратил расспросы. И стал смотреть.

***
Бежевые ходили рядом, задевали плечами стоявших на парапете. Задевали, впрочем, совершенно не замечая этого. Тьма, сгустившаяся в душном небе, была непроницаема. Пыльный мешок накрывал тускло мерцающий Город. Угольная пыль вместо звёзд – вот что творилось на небе. А на земле равномерно вспыхивали неоновые ленты, матово светились витрины. Но очень уж мертвенно светились.
       И страх сгущался.
Не оставалось сомнений – приближалось. Тяжелый гул ширился, восходил с другой стороны земли, пронзая землю насквозь.
     Безучастные были спокойны. Доблестно стояли с мощными шлангами поперёк бетонки. До кремнистого блеска вылизывали мостовую.
– «Нейтрализуют пыль – прокомментировали  в толпе –  пыль очень
опасна во время Войны».
***
               
     …да, к войне здесь готовились тщательно. Словно к параду. Всё ставили на свои места, размещали участников, определяли главное место сражения: чтобы непременно перед зрителями. Чтобы удобнее наблюдать, внутренне соучаствовать. Здесь очень любили Войну. Относились к ней трепетно. Любить любили, но побаивались, побаивались.
     Я стал наблюдать за молоденькой парочкой. Мужественного вида (но трусивший, определённо трусивший) паренёк обнимал хрупкую возлюбленную с распущенными волосами, русалочку в беленьком платьице. Гладил длинные волосы, утешал: «Не бойся, лапушка. Родители не узнают… ну и что? Что из того?.. через это необходимо пройти, это же Война… Я боюсь? Совсем не боюсь. Подумаешь, сердце бьётся… у всех бьётся…как не у всех? Откуда тебе известно? Была с Равнодушными?!.  То-то же.
А говоришь – у всех… не бойся, лапушка, я же с тобой…»
Он целовал её влажные прядки на висках ( духота облепляла), заглядывал  в глаза, а она…  Трепеща осиновым листочком, она прижималась к нему.
       Что говорить про юнцов – пожилые люди  волновались! Благообразный старичок с профессорской бородкой, в беретке, с тростью, увитой золотыми вензелями, подмышкой, сжимал руку подруги в золотых перстнях, увещевал дребезжащим, почему-то злобно-морализаторским голосом:
– «Ну всё, хватит! Ты слышишь?… мы прожили целую вечность.
Ты понимаешь?Вечность! – для пущего гнева он выхватил трость и, потрясая ею в ночном небе, проклекотал, как старый, но всё ещё грозный орёл, – вечность!.. ну, Война… а сколько их пережили? Сколько, я спрашиваю?.. то-то же, голубушка, то-то же… ну не надо, не надо, не надо…»
     Здесь жили заклинаниями.
    ***               
       …а Война приближалась. Бежевые вытянулись по команде невидимого. Откуда-то с высоты, из командной будки он прогрохотал в рупор одно только, но очень дикое слово. И оно было понято. Слово звучало странно торжественно: «Вихляба!»
     Бежевые развернули угрюмые рыла в единую точку. Там, из-за горизонта, прорезала угольный мрак  перспектива ночной магистрали. Истончалась, мерцала фосфорической ниткой в конце. Оттуда близился гул. А с ним духота, уже переходившая в жар.
     И – началось!
***
… на бетон выхлестнулись язычки бледного пламени. Просквозили, как по изложнице, по мостовой, схваченной в надёжные парапеты. Но были обезврежены. Мощные бранспойты, бугристо вздувавшиеся в дюжих руках безучастных, погасили их встречными струями.
Это была разминка.
Безучастные стояли могуче, неколебимо. Теперь я разглядел на них что-то вроде комбинезонов, плотно облегавших  литые тела.
      Так вот почему они не боятся!
Но я поторопился. Метаморфозу прокомментировали в толпе:
– «Преображаются!.. ловко. И в меру – к бронировке ещё не прибегают…»
***
         …как я не догадался? Они – хамелеоны!..
Хотя, постой… а пароход, на котором мы с тобой однажды отправились по водам, не сумев договориться на земле… помнишь пароход?
***
…мы стояли на палубе, накрывшись зонтом, смотрели на мутно-серые волны, лениво вздымавшиеся за бортом, спорили. В очередной раз выясняли отношения.
И сели-то мы на пароход лишь затем, чтобы изменить обстановку. Осточертело ссориться в четырёх стенах. Вот и сели на полупустую в ненастный день рейсовую калошу, шныряющую туда-сюда по мутным водам. Только бы не давили стены, обросшие паутиной воспоминаний,  намечающих  пути к примирению. На нейтральной территории мы вели себя иначе. Стояли твёрдо. Переругивались, доказывали правоту. Ты мне, я тебе. И очень были увлечены.
     А вокруг нас похаживали типчики. В бежевых плащах, в серых велюровых шляпах. И  в чёрных очках, которые опускали на нос рычагом большого пальца, когда хотели что-то рассмотреть. Почему-то особенно их привлекали оконца полупустых кают. Переломившись в пояснице, приникали к потным окнам, высматривали помещения…
     Да я бы их и не заметил. Тем более, что униформа подчёркивала безликость. Но именно безликость и навела на  догадку – а может быть, здесь не типчики, а всего лишь один, веерно распускающийся тип? И ходит он во множественном числе? Много ничего – по сути единственное ничего.
     Пес бы с ними.
Но серые дылды шастали. Как назло, шастали именно вдоль тех перилец у борта, облокотясь на которые мы стояли. Ходили, независимые  –  независимость так и пёрла из квадратной мглы ихнего взгляда. Впрочем, взгляда не было. Безучастность проступала из мглы антивзгляда. Точнее, мгла функционировала в качестве заменителя взгляда.
     Шут бы с ним со всем, но какого дьявола они (или – он?) кружили? Они вели себя вызывающе. Хотя безучастность не могла ничего вызывать. Кроме отвращения, конечно. И ещё – они становились назойливы. Кружили, кружили, кружили…  как осенние мухи. Только что не жужжали. И всё дольше, всё дольше заглядывались…
     Я был зол, раздражён сражением, поисками единой, не существующей между двумя правоты. И – не выдержал. И, чтобы разрядиться, поставить точку, даже безобразную кляксу – двинул верзилу. Ребром ладони, окостеневшей на холодке,  двинул по шее первого попавшегося. О последствиях не думалось. Просто двинул по загривку…
     И – содрогнулся от отвращения.
Атлетически сложенный малый (очень немалый!) вжался в плащ, точно улитка в домик,  виновато пригнулся. Не обернулся, не посмотрел на обидчика. Молча подобрал  вещички:  шляпу, очки. И, не оборачиваясь, водрузил на себя. Восстановил предпозицию. Сутулясь спиной, виноватясь плечами, в которые вжалась диковинная башка, сомкнувшая воротник плаща с полями шляпы, побрёл к своим. Те, столпившись у рубки, молча курили. Побитый приблизился, втёрся в толпу. Ему поднесли горящую папиросу. Он подсосал жару, и стал попыхивать ещё одним красноватым огоньком в сгустившихся сумерках…
***
    Ты, стерва, тогда восхищённо посмотрела на меня, прижалась ко мне.
И многое простила. Но…
Моя, мгновенно обретённая правота тут же утратила остроту. – За что, как говорится, боролись…
     Я ещё забоялся, а не сведут ли с нами счёты на выходе?
***
…пароходик мягко ткнулся бортом в подвешенные к причалу протекторы. Путешествие было окончено. Подчеркнуто нагло я растолкал плечами всю эту безликую тварь, пробиваясь к трапу. Держась за мою руку, ты влеклась сзади и – я это с подленькой радостью отметил – твоя прелестная ручка тонко подрагивала в моей…
     Бежевые, которые видели нас, предупредительно расступались. А те, кто стоял к нам спиной, только покрякивали от моих тычков и отходили в сторону…
     Вот такой был у нас пароходик.
 ***               
     Так почему я не отметил их раньше, этих бежевых?  Ведь не только на том пароходике,  они и прежде толклись по городам. Реже по сёлам. Там они гляделись совсем уж дико в своих нелепых шляпах, очках. И быстро уходили оттуда.
     Монументальные привидения проплывали сквозь жизнь, сквозь горе и счастье людское. И оставались без участи. Они не участвовали в жизни. Много работали, но работали ровно – от и до. Ровно сколько задано. Они были исполнительны, эти бежевые.  Стабильность жизни во многом обеспечивалась за их счёт. Но ни малейшей частички настоящего им не доставалось…
***
     А ты знаешь, кто такой безучастный?
Это тот самый, которому не досталось ни-че-го…
***
     Ещё в первобытном племени, веками, формировалась каста людей. И каста тех, кто отлучён от основного потока. При дележе мамонта (а это был главный праздник, вершина бытия) куски на пиру доставались не всем. Только тем, кто активно участвовал в священнодействе, в жизни. Не обязательно самым сильным и ловким. И жрец, и первобытный художник, и звездочёт были активными участниками священнодейства. Они обеспечивали продление, рост полноценного рода, всего материально-духовного потока. Пращуры догадывались – голимой силой не создать устойчивой, многопланово разветвлённой системы. Они видели на что максимально способно стадо. И не желали ему уподобиться. Так что не надо, не стоит морализировать про «сильных» и «слабых».
     Дело в том, что безучастные всегда жили незаинтересованной, автономной жизнью. Возможно, даже гордились тем, что им ничего не требуется.
И всё же лучшие куски жизни проходили мимо них. Они доставались Счастливым. Это и было счастьем – стать обладателем частички Целого. Если уж первоначальное Целое утрачено и не дано каждому по отдельности, то хотя бы сообща собрать кусочки его – вот что двигало настоящим человеком, полнокровными людьми.
***
     Ты можешь сказать, что несчастный и безучастный одно и то же. Вовсе нет. Несчастный тот, кто страстно хотел части, но не получил. Вот не-счастье. А безучастный с самого начала не очень-то и хотел. Он не отказывался от части, если подадут, но и не жаждал. Принимал милостыню первобытного распределения, но самые сочные, страстные, пылающие куски доставались не ему.
     Безучастные существовали на дотацию.
Вот так: человек, и – довесок с ним рядом, слепленный из пассивных, древних грехов. Совсем не то, что горячие, не столь древние, но горячие грехи человека.
И не стоит винить многочисленный в биомассе довесок. Им так отпущено.
Впрочем, никто особо и не винит…
   ***
Послушай, оттенок жалости звучит в этом слове: он равнодушный…  слышишь? Равнодушный, это кому всё равно. У кого нет иерархии, лествицы божественного. У кого душа ровна и пустынна…
А между тем благополучная серая каста протекала по горькой земле. И я иногда завидовал  хладнокровным амёбам, отлучённым от счастья. Ведь и мы, две горемычные половинки, быть может, когда-то частички целого, так и не сумели договориться, слиться воедино, вспомнить себя...
     Но это уже наше несчастье.
***
       …правда, обрызганы были и мы пронзительными капельками, озарены их яростным светом. Этот пламень нас и держал друг возле друга. Но мы побаивались. А вдруг он, отпущенный и раскрепощённый, облучит и сожжёт нас с тобою?..
     Вспомнил! Там, в Городе, так и звучало: Ядерный Эрос.
***
…и всё что-то росло, пламенело на литой магистрали. И мы, наконец, поняли что: клубящимся воем катила по ней жгучая шаровая Война. Она взбухала, вытягивалась, вихлялась и распластывалась по мостовой. Хищный поток пламенеющих языков, перекрученных воедино, бушевал – это был громадный, самосветящийся организм...
     Охватывало беспокойство – когда же придёт полнота накала? Когда заглотит и раздавит ужас, пропластает нас горячими челюстями?..
       Люди ждали, боялись. Больше, всё-таки, боялись. Затем и выставили эластичный форпост Безучастных.
А те вели себя молодцами.
Их серые комбинезоны уже слегка потемнели от жара и приобрели металлический оттенок. Чешуйчатые полукольца завспыхивали, замигали там-сям, разбегаясь по комбинезонам-кольчугам. В считанные минуты ополченцы покрылись ими с головы до пят. «Бронежилеты –  догадался и отметил я про себя. Да, но как  они перетерпят в них огонь? Они же там спекутся, точно картошка в мундире!..»
     Опасения были напрасны.
***
Действовавшие на передовой, в отличие от тех, что держались на заднем фланге, были массивнее – словно чем-то раздуты. Раздуваясь, они опять приобретали серый цвет. Только теперь пушистыми, пыльно-серыми они становились. Входили в самый шквал, и огонь беспомощно обтекал их тела.
– «Асбестовые покрытия! Ай вовремя, ай молодцы!» –  выпрыгивал из
толпы какой-то горбоносый живчик. Радостно повизгивал, тыкал в бок жеманную красотку в роговых учительских очках. А та возмущалась. Но была разрумянена, довольна.
     «И чего они все радуются? Трусят, а радуются!..»
***
Я лицемерил, ибо сам испытывал нечто похожее. И только одно не давало раствориться в потоке – тебя не было со мной! Вот уж где мы повоевали б. И я бы защитил, утешил тебя…
И правда, нельзя же в одиночку отдаться стихии, не разделив её с тобой! С тобой, а не с кем-то из толпы.
     О, в толпе было много трепещущих женщин!
Но я искал…
***               
     …и – нашёл!
Ты прорвалась из толпы претенденток.
И откуда только взялось у тебя столько нахальства? Прежде как-то не замечалось. Ты, злобно морщась, растолкала их всех. По-кошачьи урча и, кажется даже мяуча, распихала в разные стороны. Пространство освободилось...
     Наступала пора развернуться, помужествоватьм.
Уже хотелось войны, излития крови!..
***
    Ах война, война… вечная жажда освободиться от избытка кровей, затопляющих русла артерий, вен. Очиститься от кровей, переполнивших землю, подрывающих норы, злобно точащих казематы.  Кровей, в ликованьи хлынувших на свободу…
     Свобода дика, мало кто помнит об этом. Мало кто задумывается.
Но когда долго нету войны, кровь закисает. Густеет, плодит застойную нечисть.
     Это кончается ударом ланцета по вене.
     Это кончается апоплексическим ударом.
Но чаще – эпидемией, ползущей и вьющейся по болотам плоти…
     Война – выброс кровей.
И нередко вместе с сосудом, где кровь клокотала и кисла.
Я где-то читал: «История регулируется сбросом». Цинично?
А почему в нас что-то вытягивается, и, теснясь, вихляется – ждет бойни?
     Боится и ждёт.
***
     …вот и теперь освобождённая сила, распирая бетон парапета, рвалась к нам. И не напрасно ли на её пути восставали ребята? Надёжные, безучастные…
Мохнатой стеной, вооруженные пульсирующими шлангами, они стояли поперёк потока. Стояли крепко. Огонь, клубясь очередным шквалом, накатывал, но подбиваемый  умело направленной струёй, взмывал поверх голов. Оборачивался вокруг себя и откатывался во мглу. Урчал, отступая, приглушал обиженный вой, но копил новые силы. Это ощущалось по мощи нараставшего гула…
 ***
И – снова накатывал бушующий пламень, наваливался на полуразрушенную асбестовую стену, пополнявшуюся запасными ополченцами. Многих павших уже оттащили к парапету. Их выкладывали без паники, аккуратно выравнивали стену из обморочных тел.
     Огромными серыми, обожжёнными кирпичами лежали они у бордюра, лицами к нам. Лежали тихо, тяжело дыша, и смотрели нам в глаза свинцовым взглядом. В нём не было  укоризны. Всё шло так, как должно. Ни претензий с их стороны, ни сочувствия с нашей. Мы находились по разные стороны баррикад, но сражались-то – все. Вот что было загадкой и сутью, вот что объединяло буквально всех.
     …многие из наших уже обессилели. Сторонясь, тихонько полегли в обнимку с любимыми – прямо на тротуаре.
     Стойкие держались. Мы тоже устали, измокли, но я держал тебя. А сам держался пришедшей силой, которая была восторгнута… восторгнута тобой!
Я держался. И держал, и мучил тебя в эту ночь боя, огня.
***
       …мы вспомнили. Мы отыскались в ночном Городе, и были одно – ты и я. Мы изнемогали, держались из последних сил, когда накатил решительный, страстно перекрученный шквал. И затопил – всё…
Он смёл Безучастных за обочину, и они летели, крутясь над нами, как жухлые листья. Шквал прошёл прожигающим вихрем сквозь нас…
*** 
    …когда мы очнулись, Война была окончена. Надо было вставать и учиться жить. Набираться сил, восстанавливаться из руин. Огненный жгут, перекрученным нервом продёрнувший нас, вилял бледным хвостом и уходил в чёрные дебри.
Город приходил в себя. Из-за домов, из-за обочин, глухо охая, перекликались и называли свои порядковые номера Безучастные. Они выползали  из щелей вялые, как червяки, исхудавшие, и даже странно похорошевшие. Погрустневшие, что ли? Тихие и покорные, сползались они  на сборный пункт в центре опалённой, дымящейся магистрали…
Молча построились, и понуро, с опущенными головами, не хлопоча о равнении, зашагали в казармы за Городом...
***
        Наши выглядели бодрее. Утомлённые, но счастливые, обнимая подруг, отряхивали пыль с одежд. И – потянулись по мерцающим улицам в норки, меблирашки. Только теперь стало ясно – тревога прошла. Больше нечего искать в Городе. Мы отыскали друг друга, надо домой. Хватит таинственных  зарубежий, пора обживать своё…
***
     Я приподнял тебя, бледненькую, измождённую, и ты, не открывая глаз, положила голову мне на плечо, побрела. Было устало, хорошо. Я утомлённо радовался – мы не ошиблись, не ошиблись!..
***
     В номере, на диване, ты, наконец, открыла глаза. Открыла громадные, тёмно-зеленые в прозрачном полумраке… и – мир перевернулся. Как в кошмарной комнате детства, как в кривых зеркалах!..
     Зелёная тоска, горечь, издавна гнездившаяся в глубине – всё было тем же, твоим. Но это опять – в который раз! – была не Ты.
     …не ты, не ты, не ты…
***
          Грех сетовать, грех сожалеть. Жлобство в чистом виде. Было посягательство на тебя? Было. А моё – на тебя. Мы в расчёте.
***
     …упругой, продолговатой капелькой каталась ты в ярости по жарким, беспамятным перинам. А я, злодей, хотел одного – поймать тебя, ускользающую, раздавить, навсегда войти в недра, опахнуться тобой и больше никогда не выходить в открытое пространство. Космос опостылел, я был стеснён его холодной ограниченностью, я хотел раздавить, изничтожить границы изнутри!..
     Но мы были обречены, и я всё отчётливее это осознавал.
Всякий раз, в предутреннем изнеможении, попрозрачнев на белой простыне, ты постепенно приходила в себя. Всякий раз ты находила силы. Что это были за силы?
Я не знаю.
***
     Зато слишком памятно знаю, как дивно, как продолговато ускользала ты от меня. Это было загадочно – вот оно, неживое тело с беспомощно свисающими вдоль кровати кистями тоненьких рук, вот оно, моё! Оно моё, моё! – у него нет своего поля… и что же? Оно оживает, медленно раскрывает глаза, и наполняется кровью!..
Какая тут нежность, если всякий раз оживает зверь и снова противится мне.

***
     …нежность иссякла тогда, в ночь, когда золотым кольцом отплыла к небесам.  А нам оставила страсть. И та пересыхала, томилась. Блеснула слюдяным разводом на твоей щеке, промерцала щемяще-тоненьким устьицем солёного ручейка на горестном, исхудавшем лице в неясный для меня прощальный час…
     Разболелся зуб, было не до твоей слезы, – последней капельки, которую я так и не смог раздавить. Она потекла, побежала, с догоняющим бабьим всхлипом побежала туда же – вдогон лучевому кольцу от уплывшей луны – эй, эй, погоди!.. Я за тобой-ой-ой-ой!…
     Я опять не тебя узнал.
***
«…мы изменимся, больше не будем,
Что-то сделаем, соотнесём,
Обратимся за помощью к людям
И друг друга, наверно, спасём!..»
***
Чего было вопиять? Не изменились.
***
…я не узнал тебя утром.  Помнишь – «Не проспи утро в горах»?
Модно-романтическая тема для сочинений в старших классах наших юношеских времён…
***
Утро я не проспал. Почти проспала его ты, а я пошёл встречать рассвет с твоей сестрой. – На тебя разозлился. Уж больно хитро ты метала зелёные свои огни по углам ночной турбазы. Куражилась. А мне это не нравилось. 
     Мы устроились вшестером, все вместе на четырёх сдвинутых кроватях. Тогда в профсоюзах выделяли турпутёвки только для групп, а минимальной группой считалось шесть человек. Вот и пришлось пригласить компанию. Нас было шестеро. Хотя годных кроватей на турбазе оказалось только четыре, остальные находились на летней просушке, где-то, якобы, на базе… не то в ремонте. Вороватый завхоз, толком не дав объяснений, заперся у себя в каморке, и пьянствовал там все дни нашего пребывания… 
***
Твоя сестра и её подруга меня не волновали, я лежал с тобой почти в обнимку, сквозь лёгкое трико чувствовал тебя и – маялся...
А ты всё подавалась ко мне, как будто мёрзла жаркою ночью. В бесстыжей прикосновенности мне почудилось нечто нарочитое, не совсем твоё. Ну не стоило превращать н а ш е, только наше в беззазренную интрижку. Да ещё на глазах у всех. Ночь разгоралась, и полнолунный свет хорошо освещал комнатку. Ну что тебе стоит, погоди, вот уснут они все, и мы выйдем  в горы, на лунную траву…
    Так нет! Ты лишь злобно зашипела, отвернулась и пристроилась поближе к  моему беспечальному  дружку. Только зевнула, потянулась, и он откликнулся…
Вы похахатывали, возились там, в полутьме. Но, по-змеиному извиваясь и шипя – шипя уже на него – ты не упускала меня из зоны внимания. Ради меня и устроила весь этот  цирк! Впрочем, когда дело стало заходить чуть дальше, нежели ты предполагала, ты влепила звонкую пощёчину моему дружку и отодвинулась от него. Лежала, глядя в потолок. Зеленоватые блики мерцали в комнате, и только я один догадывался, что это не луна в окне, а ты распускаешь искры обозлённых, напряжённо суженных глаз.
       Ну что ж, на войне как на войне!..
***
       Я взял за руку твою сестру, легко потянул, и она согласно пошла за мной. Я обнял её за воротами турбазы, усадил на поваленный ствол, и она покорно положила голову на моё плечо. Смотрела на луну, думала о чём-то неинтересном…а ведь вот оно, вот самое место для поцелуев – лучше уже не придумать!.. Но луна, луна слишком ярко била в глаза, чтобы тут же поцеловаться … да и не надо было их, этих поцелуев… сейчас сами ночные травы во всю ивановскую цвели, цвели и зверели, и пахли затаённой страстью, томящим предчувствием бессмертья…
Луна зашла за тучи, но скоро вышла и озарила – как-то сверху, отстранённо – озарила всю эту ночную картину. Так ясно озарила, что и мы увидели это, увидели, кажется, прямо с Луны: вот они, двое, сидят себе, миленькие, на поваленном стволе сосны, и вот-вот поцелуются…

***
…жизни ей не хватало, – это ты, хищница, высосала соки, положенные вашей родове. Совсем без меры хапнула девочка, показавшаяся мне  м о е й – сразу, ещё тогда, на улице, на нашем «ушибленном» перекрёстке…
Обокрала ты сестрёнку. Ей остались слабые капельки, одонышки, напоённые луной…
***
     Годы спустя я осознал свою дикость.
Младшая сестричка прежде твоего вышла замуж, наплодила погодков, построила дом и жизнь, устроила мужу работу за рубежом и, ворожа, ворожа, повела по миру разросшуюся, буйно разветвившуюся семью…
***   
Но это потом, годы спустя, а сейчас всё было иначе. Тихой капелькой – боязно прикоснуться – сидела она со мной, согласно кивала каштановой головкой, соглашалась встретить рассвет на вершине. На самой вершине горы, у подножия которой сейчас мы сидели, коротали ночь. В покорном поддакивании мне виделась только слабость. А вглядись повнимательнее, отрешись от мстительных намерений, мне бы открылось иное. Совсем иное.
     Ну хотя бы то, что не я  её жалею сейчас, но она, понимая моё жалкое положение, жалеет меня. И даже готова превозмочь  предутренний сон, совершить бредовый, совсем ненужный ей бросок на вершину…
***
     Но на вершине забрезжило, и мы пошли.
Мы поднимались по старой, слежавшейся осыпи. Невольно сталкивали гремучие камушки, которые в свою очередь образовывали целые камнепады внизу...
     По их грохоту ты и догадалась в чём дело.
***
    Твоей сестрёнке становилось плохо.
Превозмогая дурноту, она терпеливо карабкалась за мной, но у самой вершины не выдержала. Села на камень… и я ужаснулся – только стонущие глаза жили на залитом белизной лице. Я ненавидел себя, я не знал как быть – чаемая мною вершина была уже совсем близко, но еще ближе человек, явно гибнущий в преддверии её!..

И тут появилась – Ты!
***               
     …это ты, ты запеленговала беду своими таинственными локаторами!
Громадными – с камня на камень – звериными прыжками взлетела по крутосклону к погибающей сестрёнке. А дружок мой, вытолкнутый из турбазы встревоженной дьяволицей,  задыхаясь, плёлся сзади. Огненно дыша, ты опалила меня своей ненавистью и пообещала разобраться  попозже, а сейчас принялась растирать виски умирающей…
     Наверное, и доли той нежности не досталось мне от тебя. – Ты спасала её, свою кровиночку, ласточку, сестрёнку, девочку… и спасла! 
Она задышала глубже, ровнее. Кровь прилила к лицу. Взгляд стал осмысленным. И благодарным….
***
А как хорошо с ней, твоей сестрёночкой, у нас всё начиналось!
***
  …ненужный мой дружок, наконец, подполз к нам, и застонал, распластавшись на густо-пунцовом мху, застелившем каменное плато. Нудно, притворно-гнусаво  уверял неизвестно кого, что он природный пьяница и развратник, а совсем не ответчик за честных дебилов. И не подписывался на гнилые выходки, и вообще здесь
в первый-последний раз…
Ты пришикнула, и он замолчал, уткнувшись лицом в мягкую, поросшую мохом скалу.
***
     А солнце уже всходило – вот-вот, минута-другая, и – взойдёт…
***
     Я доныне благодарен тебе. Ты поняла. Не допускающим возражений тоном отправила дружка и сестру (ей стало значительно лучше) вниз, на турбазу. Победно глянула на меня, и с мяукающей ненавистью нежно прошипела:
– «Ты, гад, сестренку погубить задумал? Она же слабенькая, совсем не для
таких уродов, как ты, а ты… ты так, через слабеньких мстишь? Думаешь, не знаю?.. (Вот он, праведный вопль будущей матери-одиночки о вечно-торжествующей женщине – повелительнице рода, а значит и мира!) – У-у, гад, гад, гад!..» Ты задыхалась, вышатывала  клубящиеся, чадные слова, немигающе испепеляла добела раскалившимися глазищами. И я бы вспыхнул, загорелся, и пирамидкой пепла остался на том утреннем скальном плато…    
     Но на плече твоём вспыхнуло солнце!..

***
               
Вот ради этого мгновения ты и осталась со мной, и отправила лишних в долину. Это мгновение было только нашим, больше ничьим. Для этого мы и достали путёвки на полудикую высокогорную турбазу, достали через подругу твоей сестры. А потому вынуждены были расшириться: меньше шести человек там не считали группой.
И это всё для того, чтобы вдвоём – только вдвоём! – встретить солнце, настоящее утро в горах…
– «Бежим, началось!» – перекрывая восходящий гнев, я схватил тебя за руку, и ты опомнилась, умница. Мы забрались на самый «Машкин пуп» – облизанный ветром  валун на вершине. Выше нас уже ничего не было вокруг, и даже солнце, только-только мощно сверкнувшее, лучилось под ногами. Потом, чуть попозже, оно, конечно, оформилось в слепящий желток и взошло над землёй… но несколько  первых мгновений позволило посмотреть на себя с высоты.
***
      …оно восходило подслеповатое, – плод в оболочке, в отливе вод. Оно уже
проклюнулось, но предрассветное облако ещё обволакивало его пеленой. Солнце не слепило глаза! Я надеялся именно на такой восход. А иначе не разглядеть мира в свежайшей новизне. Этим я и соблазнил тебя, незнакомую девушку, смешно встреченную на улице…
***
        Мы столкнулись лоб в лоб, одновременно вывернув из-за мохнатого кустарника вдоль тротуара. И, отирая лбы, обалдевшие, расхохотались. Сразу стало легко. Тут же, с налёта, я и предложил тебе это. Непонятно как, но сумбурно сумел убедить, что в час восхода над горизонтом всегда висит, поджидая  рождения Солнца, повивальная пелена облаков. И только в самые первые мгновения можно увидеть Его в лицо, заглянуть в яростные, рыжие глаза!..
О, это понравилось тебе. Такого ты ещё не видала.
***
     Отчаюга, сорвиголова – в этом я смог убедиться за неделю знакомства и сборов к походу – ты излучала не только хищность, предъявляла не только белый оскал красивых зубов. За мишурой, за маской супер-дивы, за молодёжными сленговыми понтами проглядывал доверчивый ребёнок. Прозрачно таившаяся в тебе нежность вселяла надежду…
***
          …и солнце не обмануло.
Раскалённым туманным шаром оно покаталось несколько мгновений в разостланной над горизонтом лиловой оболочке. И внезапным – искоса – ударом бокового луча, прорвав оболочку, хлынуло в мир. Всего несколько мгновений смотрели мы в его золотое, невероятной силы лицо.
     И нам хватило этих мгновений.
Ты растерялась перед мощью, яростью солнца. Растеряла верченую силу, стала слабой, нежной, готовой раскрыться по-настоящему, а не так, как несколько минут назад, в ненависти.
Я развернул твои плечи, приблизил своё лицо к твоему, и понял – я не ошибся! Губы были открыты и ждали настоящего. Не в пример свальной возне на турбазе…
     На пустынной, охваченной солнцем вершине мы поцеловались. Поцеловались раз и навсегда. В первый и последний раз…
***
          …нет, мы не проспали утро в горах. Но утро кончалось, с ним кончались и мы. Настоящее было оставлено там, на перекушенной солнцем пуповине горы, мягко зализанной ветром. Вершина была преодолена, и мы обречённо спускались вниз.
***
Нет, мы не расстались. У нас, можно сказать, только начиналось…
Все четверо на турбазе спали, для нас не было места. По пустому коридору забрели в походную хозчасть и, пользуясь отсутствием дежурного, регулярно подпитого малого,  в лучах раннего солнца стали варить кофе. По-домашнему, уютно и буднично, в старой жестяной кастрюльке…
***
        …хорошо нам было тем летом, уже в городе, после Настоящего Солнца?  Я бы сказал – как же не хорошо! Я бы сказал это, тем более, что мы всеръёз собирались пожениться, строили планы. Сказал бы…
*** 
    …предощущение взрыва не оставляло ни на минуту. Оно клубилось в разговорах, сквозило в объятиях. Отступало (или слепло?) в последние мгновения близости, высоты. Но мы каждый раз обречённо спускались с Перевала, словно сползали в предгорья, в безнадёжное кольцо конечной остановки. Накатанный маршрут доставлял до базарного пункта, пропылённого летним многоголосьем, криками зазывал, выяснением цен и  отношений.
Каждый день мы встречались, ходили в гости к друзьям. Родители были убеждены в известном, уже одобренном ими исходе.   
     Встречали нас теперь в дружеских компаниях тёплым участливым блеяньем. В улыбках знакомых лучилось снисходительное, бараньи обречённое всепонимание – этакое жертвенное вежество самого заурядного непонимания. Ситуация, казалось, предшествовала ритуальному торжеству. Но что настоящего оставалось у нас, кроме ярости и блаженства плоти? Это была вершина, которую мы без устали продолжали брать. Но путь к ней не был самозабвенен, не был исполнен новизны и нежности…
***
…а вслед за душами отталкивались и тела. Их любовное разогревание напоминало спортивную разминку. А за взятием «высоты» ждало опустошение...
     Помнишь у древних? – «Зверь после совокупления печален»…
Эх, да если б хоть печалью мы способны были обволокнуться!
Солнце багрово клонилось в ночь, а мы не могли заворожить друг друга. Неуступчиво, злобно соперничали, утратив первоначальный ритм. Судорожно добирали крохи того, вспыхнувшего на нашей вершине, поспешно перетекавшего теперь в подлую страсть.
Так горные потоки, едва схлестнувшись, разбегаются по скальным излогам...
***
     Мы не нашли единого ритма… а ты затмила, затмила собою – сестру! Она судьбой предназначалась мне, и судьба давала шанс, ночь. Лунную ночь в горах…   Я не узнал. Или узнал? Но узнал не её, а тебя. А это теперь значит одно – не узнал.
***
     …но ведь глаза-то были родные, карие глаза моей дочери! Я это странно отметил ещё там, на вечеринке у сослуживца, затащившего всю нашу редакционную контору, подпившую накануне женского праздника в свою пустую, пахнувшую свежей побелкой квартиру. Это было нечто вроде стихийного предновоселья в складчину. А уже с той вечеринки мы с тобой живехонько, минуя откланиванья, закатились прямо мою в постель.
Правда, пришлось для этого просквозить, как на крыльях, морозный, свистящий новеньким снегом, полыхающий новогодними светофорами город…
***
     Но ещё там, на вечеринке, я споткнулся о глаза. Родные и затаённые, доверчивые и распахнутые, они встали поперёк разогретой хмелем бестолковщины. Всё встало на свои места. Всё встает на свои места когда свет вливается в свет.
     Я не замечал ни музыки, ни бокалов, просто взял тебя за плечи, и ты пошла.
Якобы танцевать.
     Мы топтались на месте, едва передвигая ноги, тесня магнитофон, мурлыкающий на полу. И ты сама помогала мне расстёгивать кофточку. Что мы творили! Компания радостно напивалась в противоположном углу, за слабо освещённым столом и не обращала накакого внимания на парочку, отплывающую в никуда. Я тоже распахнул рубаху, и твои алые капельки-сосочки доверчиво, по-детски уткнулись мне в грудь…
     Были официальные – на «Вы», отношения по работе. И вот… не понадобилось ни слова.
***
…мы вылетели, незамеченные, из галдящей квартиры и влетели ко мне. Кажется там, по маршруту полета, мигали огни, ухал и подсвистывал снег, когда мы опускались на него, совсем редко опускались. Основные события проистекали на верхних эшелонах морозных потоков. Зависая в долгих поцелуях над землёй, город, тем не менее, мы проскочили мгновенно.   
     Очнулись уже в постели.
И тут я снова всмотрелся в глаза, и снова обезоружила нелепая догадка. Под угрозой содомского греха я принялся торопливо выяснять твоё прошлое, твою родословную…
     Слава тебе, Господи!
Кровного родства меж нами не прослеживалось. Путь был открыт.
Это был один из блаженнейших путей, пунктирно прорезавших судьбу. Он был выстлан лебяжьей негой, увлажнён слезами, осиян вспышками чистых огней в ночном окне, стонами всех светофоров – они посылали в тёмное окно свой разрешительный свет, словно открывали нам Путь...
***
     …да, но почему такие родные глаза? На службе озабоченные, почти скорбные, они были другими. Красивыми, но лишёнными большого колдовства. Может быть, права сказка, и только в одну-единственную ночь вспыхивают огни затаённого родства, неприкаянно блуждающие меж двух потёмок?..
***
        …девичье тело, уже выносившее двух дочерей, было настолько чисто и гладко, без малейших потяжек, что это не укладывалось в сознание: да разве возможно пронести такое в чистоте, сквозь всю грязь, сквозь всё горе мира, не замутив плоть ни морщинкой, ни отметинкой? И эта (и эта, и эта!) чистота уплывёт, ведь уплывёт в утренний мир, и мир поглотит её целиком, и перебросит в чужую супружескую постель, и озевает дымучим дыханием?..
Нельзя было думать об этом! А я думал, маялся. Хотя и знал – все сказки когда-то переполняются, точно волшебный кувшин...
***
…рано или поздно тает чистый снег, капля за каплей сбегает по водостоку, и наконец переполненная бадья, стоящая под ним, опрокидывается… и талая вода, страстно шумя, затопляет округу. Она проливается вся, без остатка, перетекая из таинственной полночи в самый обыденный день…
То есть – будень.
***
…ты помнишь могучий Аристофановский миф об андрогинах? О, они были слишком прекрасны – четырёхногие, четырёхрукие гиганты, ходившие колесом по земле. Они были слишком сильны, чтобы боги их потерпели! Боги решили, что гиганты, преисполнясь гордыни, задумали покорить небеса. И рассекли этих гигантов надвое. Рассекли и перемешали по миру. С той поры каждая половинка ищет свою, только свою, некогда отсечённую. Но как  отыскать её, прилепившуюся к другому и уже перемноженную в поколениях?
Так вот и случается чаще всего на этой земле – не отыскав своего, душа прилепляется к похожему…
***
     Но мне-то хотелось найти тебя, только тебя, понимаешь? Хотелось узнать в тебе – Тебя, то есть – Себя, свою реликтовую половину. И я боялся, боялся, боялся.
     Я боялся  ошибиться!..
***
     … ну как было не любить эти кошачьи, крыжовенные глазища? Саму неправильность любой чёрточки твоего лица, составлявшую, быть может, главную тайну очарования? Она влекла сильнее соразмерности, эталона… всё в тебе было зазывным.

***
…тут немудрено и мальчишке потерять голову, а уж взрослому мужику... Как же они, эти незнакомые мужики, городские зверюги, поглядывали на тебя! А как ты улыбалась им на ходу! Тебя радовали, остро волновали разлитые по весенним улицам инстинкты. Нескрываемое удовольствие тебе доставляла возможность побесить меня за чужой счёт...
***
 Твое колдовство, твои наговоры и лепеты!.. 
Заворожила, сволочь!
А вначале сглазила и озевала – тогда, на реке…
***   
Я тогда ещё не видел тебя обнажённой, и – боялся. Тем более, что ты попросила отвернуться. Я отвернулся, и сердце заколотилось сильнее, точно в опасной игре. Слышал только, платье зашелестело… кажется, легло на траву...
А чуть раньше мелькнул из сумочки твой лёгкий купальник. Это я ещё до боязни видел. Это была прелюдия. А теперь, честно отвернувшись, я ждал, когда можно  взглянуть на тебя, готовенькую…
     Аудитория, улица, кафе…  там можно разговаривать, гулять,  иногда целоваться. Совсем другое дело – река, стихия, пустынный берег...
И не нарочно ли ты, окликнув меня и разрешив повернуться, обронила лифчик? – Как бы случайно…
 И – ахнула. 
Мол, думала всё готово, да вот, бретелька подвела…
А может, хотела поиздеваться? Наверно, хотела!..
Но вместо этого – сглазила. И не зелёными своими глазищами, а – грудями. Ослепила ало встопорщенными сосцами, нагло сверкнувшими на  незагоревшей белизне. И – пугливо, и даже счастливо ахнула, и прикрыла рукой непослушные, полные, при наклоне к траве вырвавшиеся из-под тоненьких пригоршней груди. Да ещё прикрикнула, чтобы отвернулся и не глазел… но было поздно.
     Зачем глазеть? Уже сглазила…
***
И, помрачённый сглазом, я вошёл в студёную воду, и не ощутил её. Не ощутил ни холода, ни жара. Оглушённый, не слышал, что ты мне кричала, плещась и ликуя в реке. Я не мог разобрать слов, я не помню смысла… доныне помню только твоё мокрое счастливое лицо, раскрытый рот, капли, розоватые от вечернего солнца, крупно сверкавшие на белых зубах...
Я стоял и смотрел на тебя, колдунью.
     Ведь так оно и случилось: вначале ты меня сглазила, а потом –  околдовала. А потом, как в древних заговорах и заклинаниях,  о з е в а л а  тёплым, парным дыханием…
Но это уже потом, когда мы с тобою становились целым. Пусть на время, но ведь бывали и мы с тобой Целым?..
***
…немудрено было потерять голову и принять за любовь самый настоящий Соблазн. С большой буквы Соблазн. Это когда поблазнится, но уж очень свежею, схожею с Благодатью повеет – блажью. До трепета ноздрей, до скрежета зубовного, до одурения…
***
А нежность… это не страсть, не одурение, не соблазн. Нежность светла и глубинна. Протяжна и влажна. Робость, ей сопутствующая – покровительствующая и оберегающая – лишь мягко обволакивает туманное ядро. Это еще не боязнь, но предлежащая оболочка, напитанная шумящими водами…
***
…кабы не эта весна!
     Очень уж влажная весна удалась в том апреле. Солнце купалось в ручьях, дымными шарами каталось в набухших деревьях, растекалось по каждой  клеточке плоти. Весна перемешала солнце и кровь, люди посходили с ума. Зачем, казалось, шатаются они по мокрым улицам, здороваются на ходу, и ни черта не понимают!
Не понимают и не видят того, что это всё одно целое: плавают в мире, как дафнии, спариваются, разделяются, не понимают...
Это же безумие! Сейчас, как никогда, нужно всматриваться, отыскивать себя. Не болтаться попусту, не тратиться на почти «подворотные» случки, а искать, искать!..
Да что же это такое!?.
***      
…я брёл по весенней улице, брёл почти в бреду, а может быть и в жару, что-то бормотал про себя, и вдруг… 
Странно знакомый, низковато грудной голос обозначился во мне. Это был мой голос, он называл моё имя, но что-то в нём было ещё, кроме знания имени. Что?..
     Вздрогнув, и ещё не до конца обернувшись, я узнал – Тебя. Ты шла, облитая солнцем, в синем весеннем пальто, в сказочном (больше таких не видел) белом прозрачном шарфике. Он светился, налитый голубоватым пламенем, взвивался над головой, сверкал золотыми блёстками. А ты, окружённая сиянием, шла ко мне. И, с весёлым укором окликая меня, совсем по-новому улыбалась…
***
     …тебя раньше не было в тебе… нет, что-то мерцало в тебе, что-то искрилось, и я восхищённо любовался в эти мгновения… но Тебя-то в тебе не было! И – мгновение уходило. А с ним и мгновенное восхищение тобою…
***
Тем более, что увлечён я в ту пору был неземной, как мне тогда казалось, стервой. А ты была земная, серьёзная девочка. Аккуратно занималась в библиотеке, никогда не пропускала лекций, ходила с мамой по магазинам, работала по дому. И мне совершенно не приходило в голову позвонить милой соседушке, пригласить к друзьям, на прогулку. Полутонов я не различал. Или – шалманные девахи, или – чистая сволочная романтика. А ты была земная, настоящая. И знак твой, как выяснилось,  земля. Твои мягкие черты, неторопливая походка, плавные очертания белых рук, грудной голос (он поначалу казался манерным, только потом я оценил его глубину) – всё в тебе было естественным, выдохнутым земною природой.
          Я не замечал тебя в круговерти подруг, слепое чудовище!..
***
               
– «Здравствуй, милая!» – точно мы прожили с тобой целые годы, и 
сейчас просто встречаю после работы, я взял тебя за обе руки. И тут же – сухою, шершавой грозой – просверкала меж нами дрянная мыслишка: а ведь мы же с тобой друзья, и только!..
     Да какие мы, к чёрту, друзья? Я не хочу быть друзья!..
Нет, надо что-то соотнести, исправить, выправить положение. Я вдруг отчётливо увидел пыльную застарелость нашей общей глупости, глупости про ту самую дружбу…
И – понёс.  Я нёс вдохновенную ахинею, а ты молчала, с недоумением взирая на обалдевшего соседа. Карие, лучистые глаза с жуликоватым интересом, совсем по-новому оглядывали меня, радостно пытаясь понять: что же вдруг произошло?
– «Что с тобой произошло?» – наконец спросила ты. И я пришёл в себя.
Пришёл и обнаглел.
–  «Произошло то, что я тебя хочу… хочу пригласить на свидание!».
– «На свидание? Дурачок! Ведь мы и так видим друг друга. Это и значит: сви-да-ни-е. Вот она, я, – так и видь меня, а я – тебя…»
– «Нет-нет, я хочу видеть не так. Я хочу настоящее свидание – в парке, на
скамейке, у старого жасмина... в точно условленный час… слушай, приди ко мне на свидание? У меня никогда не было настоящего свидания…»
***
…не знал я твоего ритма. Время у тебя вело себя совсем иначе, чем у меня. Несоответствие ритмов стало настоящей мукой. Сколько недоразумений принесли в нашу жизнь условленные минуты, выливавшиеся в часы! Твоя минута равнялась моему получасу, не меньше. После одного свидания, на которое ты сильно-сильно опоздала, я даже сравнил тебя с повиликой, а себя с молодым дубом. Повилика так быстро обвивает ствол, что он не успевает понять: кто же там обвился вокруг него? А когда понимает – поздно, он уже весь опутан… и он даже не пытается сопротивляться… да и не хочет уже.
Он уже её полюбил, эту пестрокрылую змею!..
***
На каждом нашем свидании я бесился, ожидая тебя, и цвет первых мгновений – самый свежий цвет узнавания – словно бы обкрадывался. Он обстригался хронометрическими ножницами – поверху, в самом  нежном цветении. Минуя верховную праздничность первых мгновений – перемогая моё раздражённое ворчание – мы сразу вплывали в будни. Поначалу ещё прекрасные, сварливые будни…

***
    Вот и тогда, в парке, твоё первое опоздание – часика этак на полтора – только взъярило гон.
А тут ещё и солнце! Страшное весеннее солнце...
Я вскакивал со скамейки, я кружил и вертелся по всем аллеям парка, как волк… я рычал, я возвращался назад. И снова рыскал в тревоге  – не перепутала ли ты место встречи?..
       Не перепутала.
Неторопливо, как всё и всегда совершала, подплыла, села на скамейку, предварительно убедившись в её чистоте, и буднично спросила:
– «Ну, что будем делать?»
– «Как что! – всё взвыло во мне – ты опоздала на свидание, я зол… но всё
равно, вот прямо сейчас я буду тебя целовать, ты понимаешь?..»… этот вопль стоял – должен был стоять! – в моих глазах, как на картинке. Ты не могла его не видеть и не понимать происходящего.
И всё-таки не понимала. Вот ведь зараза!..
Сидела себе на скамейке, побалтывая хорошенькой ножкой, разглядывала прохожих, провожая их медленным поворотом головы, и – ждала…
***
     Вот это мгновение и было самым опасным. Оно-то и мучает меня по сей день: ты ждала, а я боялся тебя поцеловать. Но почему, почему? Ты же дала мне знать всем своим существом, самим явлением своим на свидание – я ещё не твоя, но при известной настойчивости с твоей стороны стану ею. Решайся не решайся, бойся не бойся, это проблемы твои, а я своё слово сказала. Вот наше свидание – видь...
***
    …и всё-таки я должен понять и ответить себе самому –  что же это было такое? Что распирало мне грудь,  что заставляло тяжко ухать и колотиться моё сердце? Ведь не сердцем – душой я узнал тебя. Это душа, как всегда, одна душа была во всём виновата!..
Но душа не подавала тревоги. Она спокойно говорила – ну и поцелуй, что тут страшного? Вот сидишь с красивой девушкой, может быть даже со своей, только тебе назначенной половиной, вот и слейся с ней. Как? Да очень просто! Для начала – поцелуй. Положи руку на плечо, погладь по русой головке, по милому плечику, нежно приблизь к себе, и… поцелуй.
Если очень боишься, поцелуй сначала в щёчку… сперва почти незаметно, почти дружески, а потом…  душа наворковывала сладкие рецепты, а я сидел и обалдевал от прелести спокойного твоего лица.
***
     …конечно, поцеловал. Преступил себя и сделался – преступником. Ткнулся губами в белую щёчку и быстро-быстро, наверное, очень глупо – поцеловал. До того нездешне и глупо, что ты изумилась.
– «Эт-то ещё что такое?!» – Ты отшатнулась от меня и, вскинув ресницы,
страшно вопрошала. Ты требовала немедленного объяснения случившемуся! Ты возмущалась по-барски, прямо как в пасхальных стихах Блока, которыми потом, в любовных играх, частенько меня подразнивала:
                «…вот ещё, стану я,
                Мужик неумытый,
                Стану я, беленькая,
                Тебя целовать!»
Целовала. Ещё как целовала!
Но – потом...
А сейчас возмущалась, требовала остаться в границах дружбы, которая меж нами давно установлена, лепетала какую-то совершенно несусветную дичь…
        Как же!
***
…границы были перейдены стремительно. И непоправимо.
Контрабанду в штанах я проносил долго и увлечённо. Проносил мимо твоих родителей, и счастливо сбывал её… сбывал одной только тебе... 
И ты увлеклась.
***
…ты радостно принимала мои ночные набеги меж «пограничных» дозоров твоих спящих родителей, дарила мне и себе наше краденое, особенное, неповторимое счастье. Дарила вплоть до той поры, когда скрывать наше общее богатство отказались последние, самого вольготного покроя, твои одежды…
Ты понесла…
***
Наши встречи стали жизнью. Наши сказки окончились. А первая, самая волнующая сказка так и осталась в парке, в жасминовом цвету – в том самом, самом первом нашем поцелуе...
***
И вот, дурак очарованный, эту сказку я расколдовываю всю жизнь. Я пытаюсь изъять из неё лютую кащееву иглу, когда-то пронзившую и до сих пор ещё пронзающую моё сердце. Я до сих пор пытаюсь понять – спутал я тебя тогда, или нет. И правда ли, что боязнь проистекает из страха взять чужое?..
***

…благословен же тот, залитый солнцем день, когда ты окликнула, вынула меня из весеннего бреда, и просто улыбнулась мне! Ты сама не знала, куда идёшь, ещё даже и представить себе не могла, ты просто улыбнулась…
…и  только нежность, по наклонной перетекшая в страсть, да золотая наша дочурка, вопреки всему – вопреки и родным, и близким – родившаяся через год после нашей Встречи, остались искуплением… искуплением – всему. Нет, значит недаром, вовсе недаром, и вовсе не случайно ты шла ко мне тогда, залитая солнцем, овеваемая воздушным шарфиком. Ты недаром окликнула меня…
***
Страх – сильная бестия. Он сужает сосуды, расшатывает сердцебиение. И – что особенно подло – конфузит отъятием сил. Тех сверкающих сил, без которых немыслимо свободное обладание...
   «Боящийся несовершен в любви…»
Подозрительно зоркие, прозорливые эти слова кажутся мне сказанными со стороны. Кем из земных, обузданных страхом людей, они могли быть сказаны? Слова эти не принадлежат никому, хотя и приведены в Писании. Это промыслила и выдохнула душа. Только она, бесстрашная, воспарила над плотью. И  увидела, и сказала.
     Ни сила, ни страсть, ни въедливое проникновение в узлы первопричин, в животные огни – всё это не преодолевает боязни. Теперь догадываюсь: боязни ошибиться.
***
     …но странно, ведь и виною всему здесь – душа. Это она проникла в скудельный сосуд и ужаснулась: ужаснулсь его неполноте, одиночеству.
Душа видит мрак, тесноту, она скулит и ноет от неслиянности половин, слепнущих на очевидном свету. Клянёт невежество, дикость, тьму.
     О, высокомерие! 
        Душе ненавистно уютное благополучие одиночеств, окукливание плоти, не возносимой к свету. Душа взывает тиранически – «Ищи, ищи, ищи! Ищи себя, ищи себе половину…»
А слепенькое сердце тычется, точно щенок, во всё теплое, мягкое, пахнущее. Оно, маленькое, боится. И – ухает во всю грудную клетку...
***
     Душа-то знает – нет разных душ, все они частички Единого. Душе всё равно каким образом наполниться, с кем соединиться, ибо всё промыслено свыше. А считаться с прихотями и капризами самолюбий для неё означает одно – уничижение себя.

***
…душа олимпийка, ей смешны уверения, что плоть божественна, что божественной плоти совсем не безразлично с кем сочетаться на этой земле. Душе непонятно: с чего это вдруг бунтует кровь? Бунтует и требует высокого, тонкого родства, а не простой собачьей случки. Душа забывает, частенько забывает о том, что есть ещё и Дух, связующий всё. Что есть верховное состояние мира, куда порознь (слишком часто порознь!) стремятся и душа, и плоть. Душа торопит:
– «Все Там, в Горних, сольёмся воедино, так чего же ты чего медлишь, плоть? Вот перед тобой девушка, она не против, бери её, тащи в постель, в загс, в роддом! Наполняй вселенную, выкорчёвывай чёрные дыры, завязывай узелки соитий! И – короче, короче! Время уже опостылело, уже так хочется вечности! Чего же ты медлишь, плоть? Путь известен: бери половинку, становись Целым, Истиной, Естиной: ты – есть, она – есть, за чем же дело стало? Посмотри, сочленения веток корявы, а дерево ничего не боится. Не убивается оттого, что на красивой ветке вымахнул кривой отросток-уродец. Оно благословит и его, и много-много других «уродцев». А в итоге все они сделают дерево лишь краше, ветвистей, таинственней…
Давай, плоть, давай, сочленяйся! Я уже совсем истомилась, а ты всё медлишь и медлишь, и только попусту вязнешь в скучных болотах времени!..»
***
Но плоть не так проста и прозрачна, как душа: она куда путаней, мглистей. И время её совсем иное. Пока она проживает секунды, душа пролетает бездны. Душа подвижней, окрылённей, нежели корневая, жилистая, скорбно лепечущая на ветру плоть.
***
     …белые, белые мотыльки детства, шумно и бестолково налетающие на весенние, тёпло-пахучие тополя… неравны их возможности, дерева и мотылька. Несоизмеримы ритмы, разведены времена. Душе неведом страх, с высоты полета ей открыта  панорама, перспектива миров, а плоть заземлена и пуглива во тьме. Она боится чужих, она ищет родного здесь, на земле, а не в туманных мирах. Она – кровосмесительница в высоком смысле. И при этом отчаянная трусиха. Переживает за сомнительно прожитые годы, бережёт целокупноть, ведь это ей, а не душе-космополитке отвечать! И потому осторожно, как улитка, ищет надежное русло – где только и возможно не вслепую протечь, не наобум. А это русло – Ритм.
***
     Теперь-то я знаю,  что именно формировало это русло, и даже помню старинное имя – Нежность. Я хорошо помню и твёрдо знаю, что самые сильные, самые горячие ночи всегда начинались и начинаются – Нежностью. Наполненный благодатью ритм раскрепощает плоть, обволакивает и причащает душу крови – стократ усиленной теперь, прозревшей крови, мощно входящей в ждущее лоно…               
***
     …дурачок-дурачок, молодую браваду и грубоватость ты расценивал выше чем это, невероятной светосилы чувство. Вольно было хорохориться, щеголять готовностью одёрнуть, наказать женщину. И ночи становились мстительны, глухи, непроходимы. А ты  растерян и слаб. Ты… почему ты? Это я, я предавал чудесную гостью, Нежность. И она отвечала обречённо – непосещением. Она всё чаще обходила мой дом, позабывала его…
И он остыл.
***
     Я убегал, придумывал путаные командировки, уходил в сновидения. Всё чаще мы ссорились на глазах дочурки. Засасывала воронка, по которой я мучительно сползал и не мог вырваться из её силовых полей. Я подныривал под узкое днище, но воронка была непростая: она оборачивала меня душным коконом, и в нём сужался просвет, в который мыслилось проскочить…
     Я снова ошибся, не узнал Тебя, твоих карих глаз, и они отдалялись от меня…
***
Но однажды, барахтаясь на дне воронки, я повернулся в отчаянье книзу – к бездне глазами – и мне почудился какой-то исход. Не сверху, как заведено, а – снизу.
***               
     …десятки побегов, зацепившихся друг за друга, образовали целую цепь предательств. Звёнышки цепи поцвенькивали в мозгу при одном их воспоминании, не говоря уж о повторении их – цвень…цвень…цвень…
    А ты всё прощала, прощала, прощала… надеялась на что-то? Или не обо всём знала? Наверное.
Но – догадывалась. И всё-таки жила со мной. Из-за ребенка, или просто любила? Но за что? Я бросал тебя, оставлял одну, а потом звал. И ты приходила.
     Теперь, побродив по свету, пришёл я к тебе. А ты уже не одна. Дружочек с тобой. Такой хороший, вежливый, бледный дружочек. Он благородный, как выяснилось.
       Ты уложила меня на диван, вместе с нашим ребёнком. Мы, обнявшись, прозрачно дремали. А ты распространяла жалость, волнами тепла омывала нас, наш допотопный, с пледом, диван. Стояла в углу комнаты и, рыдая, уговаривала его, пришедшего. Благодарила за любовь, за участие, за всё. А я сквозь дрему, обняв ребёнка, слышал. И ни капли вины не находил в сердце. Потому что всё шло так, как надо. Потому что мне было хорошо, удобно и сладко. Сейчас он уйдёт, и я обнажу твою нежную плоть, зароюсь в горячий пах, истерзаю тебя, исторгну грудные, полузабытые стоны…
– «…я благодарна тебе, я знаю, лучше тебя никого не встречу, но ты
уходи, уходи… слышишь? Если я тебе дорога, уходи! Он чудовище, но он несчастен и я должна быть с ним. Уходи-и…» – рыдая, умоляла ты, умничка.
Мне было хорошо.
Но становилось слишком хорошо. И это слишком хорошо, как тёмная тень совершенства, тревожило. И не позволило уснуть окончательно.
    И стало плохо.
Я проснулся, накрыл пледом спящего ребёнка и пошел знакомиться с дружочком. Ах, как я был ровен, сдержан! А он – аж светился сквозь бледность свою, сквозь одержимость любовью, жертвенной, неслыханной любовью. Мы пожали друг другу руки. Его маленькая твёрдая ладонь тоже была прозрачной. Да и вообще он светился весь. Нехорошо как-то, предсмертно светился. Вот сейчас он уйдёт, такой маленький, сухой, в дешёвой джинсовой курточке с бледно-жёлтыми молниями, и я останусь один? А вдруг я снова предам? Ведь он уже к тебе не вернётся, он такой. А может, вернётся? Ведь он такой! Он по-настоящему любит, душу готов отдать. А моя-то душа – на замке. Она ещё и мне пригодится, мне ещё свободы захочется. Погулять, развернуться потянет. А что если…
     И  мысленно (цвень!)  я предаю ещё раз.
Сейчас уже поздно, а он маленький, я пойду его проводить. Чтоб не обидели. Дорогу покажу, а в дороге и предложу это.
     Я скажу ему – «Знаешь, давай начистоту. Я в себе не уверен. Вот я вернулся и буду жить с ней, с ребёнком. И это правда, это я искренне говорю. Но правда и то, что я в себе не уверен. Меня может вновь затянуть колоброд и я распылюсь, утону в траве, в зелёной воронке поля. Я ведь не сумел уклониться от её силовых линий, они гудят, цепляют меня. И я себе не принадлежу. Я только относительно, краешком души здесь, и только стараюсь – в меру сил – придерживаться правил общежития, но поле сильнее, сильнее…»
(Вот так, хитровато, красивенько я постараюсь увести его в мохнатые дебри).
– «Знаешь что, – скажу я ему напрямик – ты не бросай нас. Ты приходи к
нам в гости, будь другом дома, люби её, ведь ты же её любишь? Ты будешь пить с нами  чай, слушать музыку, плавать в наших волнах и подстерегать ту самую минутку, когда меня опять потянет…
Я боюсь за неё!
Я ведь тоже её люблю, ты понимаешь это? И вот решаюсь на  предательство. Решаюсь, даже не надеясь на то, что любовь моя когда-то станет искуплением… Я просто не хочу, чтобы она осталась одна…»
     Мы идём с ним по улице, меж тёмных тополей, и я всё пытаюсь найти тот зазор, когда можно будет тоненькой вьюжкой аккуратненько завиться в его душу. Но всё какие-то толпы шляются по тротуару. Толкают, задевают плечами. Я предупредительно сторонюсь, а он – я вдруг замечаю – он неуступчиво подставляет хрупкое плечо наперекор шпане. Мы ещё идём, но рожи-то, рожи мелькают те же, становясь гаже и гаже. Ухмылочки вытягиваются, и я понимаю – нас выследили.
     Боже, как сохранить себя в этом кошмаре? Боже, помоги, помоги нам!..
Вот он уже в третий раз столкнулся плечом с верзилой. И начинается непоправимое. Верзила осклабил пасть, ослепив восхитительной фиксой, и схватил его, тщедушного, за плечо. Тут же, из-за громадных тёмно-пахучих тополей, пылящих грязной ватой, забивающих ею окна домов, щели подъездов, глаза, рты, погружающих всё и вся во тьму и безмолвие, наползают другие фигуры. О, какие пакостные у них улыбочки! – Всё молча, молча (сколько их – пять?.. семь?..) наползают они, как гусеницы, в своих складчатых, скрипучих одеждах и – ждут. Мне страшно, но я держусь.
     И, снова предавая,  пытаюсь поправить ситуацию. Извиняюсь перед верзилой, похлопываю его по тяжёлому плечу, – мол, свои люди, прости ты его, ради Бога, и мы пойдём себе, пойдём.
     Но верзила на меня не глядит. Он выбрал жертву – не меня! – и убивает свинцовым взглядом. Нас окружили. Наконец верзила бьёт. Бьёт с хрустом – в бледное лицо. Дружочек падает, головой ударяется о тротуар. Всё. Конец. Облегчение сейчас наступит (звёнышко в цепи – цвень!), он умрёт и меня отпустят восвояси…
     Но он встаёт.
Милый, он оказывается спортсмен! Он скидывает свою жалкую курточку с никчемными молниями и обнажает сухой мускулистый торс.
– «Подержи» – протягивает мне одежду и становится в боевую стойку.
Страх и гордость одновременно обуревают меня – вот кто избрал мою женщину в моё отсутствие! И он бьёт верзилу. Вначале стоя, ребром ладони по виску. Потом, подпрыгнув, ногой – в скулу. И ещё. И ещё. Он точно летает по воздуху, свивая и развивая упругое тело, матово посвечивая благородной белизной кожи, летает в глухой темноте переулка. Он напоминает китайскую игрушку, гимнаста на шарнирах, и он бьёт их всех – ого-го! – по мордам, по мордам, по мордам!.. Сейчас он им покажет, сейчас они разбегутся, сейчас они дриснут…
Куда там!
Они – вязкие. Никакие. Гусеничные, желеобразные. Их не возьмёшь…
     И гордость потихоньку затопляется страхом. Они скручивают его, заламывают руки и  ведут. Я подпрыгиваю вокруг, пытаюсь быть своим парнем. Семеня, лебезя, подхохатывая, заглядываю им в глаза. А глаза-то, глаза – пустые. Но я всё равно заглядываю, а вдруг там хоть какая зацепочка, сучочек, загогулинка… Нет. Они абсолютны. Они абсолютно совершенны. Они совершенно, абсолютно пустые и меня не видят.
Но я стараюсь быть на высоте.
Я стараюсь быть хотя бы на уровне. Хотя бы не оскользнуться. Всё-таки тут соперник, у него на глазах – они-то не пустые! – я должен совершить поступок…
     А почему должен? Кому я, собственно говоря, должен? (цвень!). Я абсолютно никому ничего не должен. Я не просился в этот мир, меня сюда затолкали, как вонючую паклю в какую-то мутную дыру…
     Я не хочу быть в дыре, я её не люблю, не зря же меня отсасывает отсюда, недаром  зеленая воронка кружит и бросает по тягучему, дивному полю (цвень-цвень!). Но я боюсь. Мне страшно погибнуть. А значит – окончательно вытолкнуться из дыры? О, я её люблю, я её обожаю, я наслаждаюсь этой дырой! Ну пусть вонючая, ну пусть опасная, но она же – моя! Я же – здесь! Мне почему-то надо побыть здесь. А кроме того, сохранить достоинство местоположения. Ну пусть не достоинство, видимость. Зачем-то и это надо, хотя это не моё, не до конца моё, совсем капельку моё – все эти придуманные не мной, невыносимые правила, правила, правила… Я что – цифра в таблице? Я – Логос, безглагольно ветвящийся Логос! Да-да, это так, меня опошлили, искрутили, изнасиловали, подчинили бредовым законам. Но вид-то я сохранил! И ещё кое-что помню. Я могу себя восстановить и – воссиять!
     Но для этого надо дотерпеть, выкрутиться из положения.
А положение аховое.
Нас – его – ведут гнусняки, мы спускаемся вниз. Я помогаю им, поддерживаю люк, мы идем по винтовой каменной лестнице, где я ещё пытаюсь играть роль независимого покровителя  несчастного собрата, почти родственника (одним лоном согреты, единой страстью восторгнуты, общей нежностью перетекали). Но со мной мало считаются. Бить не бьют, снисходительно выслушивают шуточки, попытки облегчения участи. А он ведет себя ровно, благородно. Настоящий мученик. Да главное, он ведь и не презирает меня, я это чувствую. Даже не осуждает жалковатое моё поведение. Ах, злодей! Откуда у него столько сил, мужества? Неужели между нами пропасть? Но ведь оба мы люди, вон у меня тоже пальцы с ногтями, зубы во рту, кожа есть…
     Или это потому, что он здесь свой, а я как бы гость? (Цвень!). И я имею право лишь на поверхностное благородство, а на излом меня брать нельзя – тут размотается вонь, тут обнаружится всё. И я здесь лишь для того, чтобы дыру заткнуть – кому-то там, в Силах, сквозняк докучает…
   
     О зелёное, зелёное поле! Сказка моя, наваждение моё, зачем так долго мучить меня, взвихривать, вдруг отпуская – разрешая помахать серым лоскуточком на воле – и опять, опять в дыру? О зелёное, жестокое счастье! – Даже серым, вонючим, и всё-таки сопричастным Всему, изнывая, колеблясь на тёплом ветру, разматываясь по силовым линиям – Быть! Быть, ибо душа знает что-то ещё, и боится за тебя, плачевного, для чего-то здесь нужного, и только ждёт часа. Помучайся, поживи ещё, послужи – умоляет она. И я служу. Я унижен, растоптан, загляните внутрь – отшатнётесь! Но я держусь. Я измысливаю оправдания, вот где моя сверхзадача, главное – продержаться! Любой ценой. Меня воткнули – и я держусь.  А оправдания я найду. Не думайте, что вы меня раздавили. Я силен и вонюч, вонь ведь очень сильна, энергия вони тоже энергия мира, её понизовая мощь. О-ля-ля! – я силен, изворотлив, как бес, и я ещё послужу.
     О зелёное, зелёное поле!..

     Так вот, я понял. Он благороден потому, что он самоубийца. Ему больше нечем отомстить победителю, мне (цвень!). Он мстит мне своим благородством (цвень-цвень!), а я унижаюсь, я победитель, мне можно. Мне нужно унижаться для того, чтобы его спасти и (цвень-цвень-цвень!) – её, её, её! А за что же она, по-вашему, меня любит? И почему предпочла ему? Да потому что я – изворотлив, надёжен, силён. Я отовсюду вывернусь, я что угодно придумаю, а он? Гордый, видите ли. Прямой.
     Она нежная, всепонимающая, ей нужны надёжные обереги. Она чует во мне силовые линии, она и воронку мою прощает, потому что я извернусь, вынырну – и окружу её снова. А ребенок (цвень!) – это десятое. Детей можно сколько угодно (цвень-цвень!) нашлёпать…
     Но он, гад, не презирает меня, вот в чём загвоздка. И, быть может, лишь потому я пытаюсь его спасти. Тем более, кажется, есть шанс кое-что предпринять. Мы ведь уже спустились, котлы грохочут на кухне, очередь на раздаче сквалыжничает. Все пожрать хотят поскорее.
     Ситуация развидняется.
     Грязная уборщица, махая у лица мокрой тряпкой, сметает крошки, и мы рассаживаемся. Но – за разные столы. Тут всё помаленьку занято. Он сидит с основной бандой за соседним столиком. Бледный, готовый ко всему, прямой, смертельно значительный. Он даже за порцией не пошел, ему приносят, видите ли, гадливо улыбаясь, эти бандюги. Они уже нечто большее замыслили, мы становимся не очень-то важны. Понемногу теряется к нам интерес. Но с ним они, вероятно, расправятся. Недаром обхаживают. Кружат по залу с подносами, заглядывают присутствующим в глаза. Улыбаются, высматривают. А на них покрикивает моя сердитая соседка, такая здоровенная тётка – жрёт себе, да покрикивает на них. Они мешают ей, ходят, задевая, вот она и покрикивает…
     А они её побаиваются! Ражая, она по-хозяйски покрикивает…
     Со мной за столом сидит один из банды. Самый маленький и противный. Рожа в угрях, рыжеватый такой, гаденький. А я заискиваю перед ним, обнимаю за плечи, предлагаю поиграть – отгадать его имя. Он гогочет, довольный, соглашается. Первый вопрос:
– «Ты не мой тезка?»
– «Не!» – хохочет.
– «Саня?»
– «Не!»
– «Женя?» – всё радостнее спрашиваю (игра принята, нас простят, отпустят!)
– «Не!» – хохочет.
– «Витя?» – пятая попытка.
– «Ага! А как ты узнал?»
И тут до меня доходит – он же дебил! Потому его со мной и посадили, он решающей роли не играет, он бесправный у них. Так, для меня сгодится ещё, а вообще – дрянцо…
     Я начинаю следить за соседним столиком. Банда жрёт. Рассеянно, но мощно жрёт. Челюсти у них стальные. А сами что-то затевают, затевают...
    Он грустно смотрит на всё. Обречённый и прозрачный у него взгляд, «будь что будет» называется. Вот он сидит, судьбы своей ждёт, а я опять решай? Нет, братец, без меня ты никуда не годишься. Я сильный. Ведь так? Так.
     Но к кому обратиться  за помощью? Народу много, да всё гнилой какой-то народец. Гунявый, плачущий, жующий…
     И вдруг понимаю – тётка! Она здесь кому угодно метлы даст, та-акая бой-баба. Она – сердитая. Сердитая баба – спасение. А нежность, всепонимание (цвень-цвень!) это так, болото, погибель, цвель… Но мне-то хочется нежности! А прийти к ней можно только через такую, сердитую. Мощную, у которой широкое брюхо, самодовлеющее чрево. Она кого хошь изрыгнёт, скрутит, в пух и прах перемелет…
     …пух, пух, пух, тополиная ярость заметает зал, затмевает бледного моего дружочка, всю ослабевшую банду. Всех. Кроме меня! А это значит, я спасу его. Пусть на самой грани, пусть к утру, когда в воронке рассвета закипят зелёные чаши тополей и прольют спасительный свет – нежность.
   
***
…дивно, не погряз я в этой воронке! Прожёгся сквозь неё, и утренний поток воздуха понёс в иное, свежее пространство… где мы и разминулись. Просыпались сквозь жизнь, как зола сквозь пальцы. Ты спросишь разочарованно – а что необманно? И я в тысячный раз повторю – нежность. Это не жилистая страсть, вздувающаяся резко и зло, одинокая, опадающая тягуче и вяло, иссушающая кровь, першащая в сосудах... У одинокой страсти сухое жадное лоно, а разочарование – позднее солнце её. Солнце, грустно сходящее в ночь. И сама-то страсть, не выхоленная нежностью – восточная рабыня. Быстроцветущая, она безропотно исполняет изощрённые прихоти хозяина. Но алчность его, легко утоляемая, требует изощрённой новизны. А новизна… что такое новизна?
Утончённое раздражение первоцветов, и только.
     Весна проходит, лютует полдневный зной, подступает вечер… И багровое солнце сходит во тьму. Кто в силах благовествовать, что оно опять взойдёт поутру в сверкании молодой новизны?
***
     А нежность светла и глубинна. Протяжна и влажна. Робость, ей сопутствующая – покровительствующая и оберегающая – лишь мягко обволакивает туманное ядро. Это ещё не боязнь, но предлежащая оболочка, напитанная шумящими водами…
    
***
…ты помнишь, как шумели в ту ночь потоки талого снега в горах? 
Зима отступила, таяли ледники… небезопасно было подниматься в тот высокогорный лагерь, составленный трудягами-туристами из полудюжины избушек на курьих ножках. Годами, как муравьи, по три, по пять кирпичей в рюкзаках поднимали сюда весёлые добровольцы. И возвели полуразбойничий, пестро разукрашенный лагерь для любого, кто предпочел городским кабакам с оркестрами песню под гитару, встречу, разговор...
***
     Да, отступала зима, таяли снега… но как было удержаться в городе, когда свежо, дразняще, до щёкота и раздувания ноздрей пролетал сквозь весенние улицы молодой ветерок с хвойных гор? Как не рвануть к знакомым елям на горной полянке, к избушкам, весело галдящим над студёным ручьём, лучисто огибающем заповедное место? 
***
По-весеннему вздутый ручей не был страшен, ребята знали, когда выбирали место, – ручей никого не сгубил. Знали, что даже предельно наполнясь, он минует поляну и унесётся в овраг.
     Здесь быстро знакомились, узнавали друг друга с прошлых побывок. Содержимое рюкзаков вытряхивалось в котёл, девчата принимались готовить стол, парни добывать дровишки, растапливать печь. Что творилось в эти дни – с пятницы по понедельник – в гудящих избушках! Сколько ошеломительных свадеб, дружб, семей родилось!..
***
Где вы теперь, романтики-бородачи? Где светлые девчата, делившие с нами дощатые нары, легко залезавшие в тесные спальники, где согрешить нелегко… да и грехом назвать трудно. Наглеть было не принято, хамы здесь не приживались – горы их отторгали. И всё, что свершилось, свершилось праведно…
***
Где они? Написали диссертации, нарожали детей, которых можно водить в тот самый лагерь, который… который снесли исполкомовские злодеи как пример нахаловки и самостроя.
Ау, ребята! Помните вечера под треск дровишек в печурке, под звон гитары и душераздирающие легенды и байки? Помните. Такое не забывается. Такое живёт. А значит, жива та весенняя лунная ночь, взбудораженная талой водой, гулом далеких снежных обвалов, осиянная первым поцелуем…
***
     …я сразу узнал тебя! Хлопоча у стола, шинкуя овощи в громадную миску, ты искоса бросила на меня взгляд. Голубоватые с прищуром глаза из-под беленькой чёлки посмотрели внимательней, чем на других вошедших, и у меня заныло сердце... Тебе понадобилось моё присутствие! И, если угодно, покровительство. Ты попросила жалости и знала – я понял.
***
     …ты закончила шинковать,  вытерла руки, и медленно, точно сомнамбула, отворила дверь. Вышла на крыльцо, оперлась руками о перила. Стояла, глядя в сиреневые небеса, куда уже выкатывался бледный диск луны над хребтом синеющих на закате гор. В проёме двери чётко вырисовывалась спина,  напряжённая, ждущая…
***
…ничего не оставалось, я вышел следом. Взял за хрупкие, благодарно дрогнувшие плечики, и прижал к себе…
Ты даже не повернула головы, знала, что это я вдыхаю пушистый затылок, молчу за твоей за спиной. Откуда знала? Мог подойти любой, но ты узнала меня, совсем незнакомая девочка...
***
             Горы потемнели, луна вымахнула над мохнатым ельником, а мы молчали и молчали, не замечая никого. Я уже знал, ты зовешь меня в свою незнакомую жизнь, и не смел поцеловать. Слышал сквозь тоненькую спинку твоё радостное сердце… но ещё не сгустилась тьма. В далёких снежных горах ещё брезжили красноватые отблески, блуждавшие по снежным вершинам, и в неполной тьме ещё не до конца проявилась ты…
     Здесь требовалась не резкая фотовспышка, а выдержка.
     И выдержки хватило.
***
Правда, всё это время накатывал страх – а вдруг я опять не узнал?  А вдруг ты повернёшь ко мне страшные неродные глаза, и я испепелюсь...
***    
Выдержки хватило.
И проступила на негативе ночного неба – Ты.
     Какие тёплые были у тебя глаза! Какие нежные губы, с едва приметным пушком, коснулись моих!..
Я целовал плечи, руки, всю тебя, счастливо дрожащую под тонким свитерком. Встал на колени, и лицом припал к твоему лону, прильнул и слушал тебя, дышал... А ты гладила мои волосы и что-то бессмысленное шептала. Я уже знал тебя наизусть, даже в одежде. Не было ни твоих джинс, ни моей штормовки, никаких наших тел…
***
     …это совсем немало – ночь. Ночь на жарких нарах, под «самодельное» пение и звон походной гитары до рассвета, под треск догорающих поленьев, под вечный, под серебряный шум тающего ледника…
Вот где не было ни страха, ни слов. Было чудо, и только. И ещё – сила. В силовом поле мы и держались. Был отчётливо проявленный свет ночи: плотный и нежный одновременно. Два плотных луча нежно вошли друг в друга, образуя световое кольцо...
     И это, и это золотое кольцо, бледнея перед рассветом, медленно ушло за луной. Вошло в её угасающий круг. А мы с тобой, осиротевшие без кольца, остались на земле.
***
          …на обратной дороге, в рейсовом автобусе, спускающем нас в город, я увидал на равнинном весеннем свету твои шумные, опустошённые глаза. Они были распахнуты миру, долу – уже только ему, нижнему миру!
Я постарался не отшатнуться.
       Только крепче обнял худенькие плечи, поцеловал русую чёлку… и ты была счастлива со мной – до самого лета. А летом растаяла снегурочкой, размыла адреса, испарилась, что-то смутное пообещав напоследок. И что-то белое, как зима, мерцало в твоих талых глазницах на исхудавшем лице…    
**
…а помнишь, как я заманил тебя из села? Заманил громадною гроздью медово-пыльного винограда, едва уместившегося в объятиях. А ещё пригоршней шиповника – багряного, слегка сморщинившегося, тронутого первыми утренниками и оттого по-особенному сладкого…
Я принёс дары с поля, где мы вкалывали, городские рекруты на отбывке осенней повинности.
     Кормили, естественно, дрянью. Озлобленные поварихи старались сотворить из лежалых круп и овощей невероятное, ворожили над подливами и соусами, чтобы варево хоть отдалённо напоминало еду. Они старались. Но вот беда, я только недавно выскочил из больницы с  предъязвенным обострением, соусы были совсем не для меня.
Стоя в очереди, я всматривался в лица твоих подруг-поварих и не находил ни одного человеческого. Они были задымлены, перекошены над кипящими котлами. Чистый женский мат прорезал грязную дымищу кухни. Это были шифрограммы по поводу ворюги-снабженца. Ясно, меня пошлют подальше, обратись я с вычурной просьбой избавить меня от подливов и перевести по возможности на диетпитание…
     Акриды по-советски, не брезгуйте, товарищи…
***
Блюминг, по которому скользили жестяные подносы, был уже передо мной – тарелка туда, тарелка сюда – и дымящаяся изжога вылетает в серийном оформлении. Какие капризы? Напичкать городское быдло, часик-другой поваляться на травке у кухни, а там и вечерняя готовка…
…вот сейчас механическая рука плеснёт пойло, и я снова полдня буду таскать тяжеленные корзины с виноградом, загибаясь от изжоги…
***    
И  тут я увидел – Глаза!
***
Случается же такое! – среди рябых поселковых лиц, закоснелых  в унынии, с неизгладимым отпечатком рабского труда, вдруг возьмёт да просияет диво дивное! – Неземной красоты женское лицо, такое мягкое и чистое, что не в силах его замутить повседневное хамство, грязь, попрёки начальства – ничто! Таких лиц не встретишь в салонах, на конкурсах красоты. Никакой макияж не создаст этот природный, молочной белизны и свежести цвет лица.
     Да разве только лицо? Ты вся светилась добротой!..
Я помню с какой жалостью ты взглянула на моё мученическое лицо. И – приостановила работу. Черпак замер на полдороге к миске… это ты, родная, нашла для меня секундочку. Хрипловатым, продутым на степных ветрах голосом спросила:   
    –  «Вы не желудочник? Может быть… может быть вам лучше без подлива?..»
***
…в чаду, в дыму, у котлов ты была неотличима от подруг, и я не разглядел тебя раньше. А сегодня, когда ты раздавала, я стоял в очереди последним. Это была удача. Чуть не захлебнувшись от счастья, обострённого трёхдневной голодухой, я даже не сказал… я пропел тебе благодарственные, одновременно несуразные и ласковые слова...
И понял – я спасён.
***
Теперь я всегда становился в очередь последним, а ты не забывала оповещать подруг – «Ну как там  м о й  диетчик? Ему без подлива, девочки…»
     Теперь был порядок.
Порядок был бы абсолютный, кабы не твои таинственные исчезновения. Куда ты пропадала вечерами? Поварихи жили тут же, в соседнем бараке, а ты – исчезала. После работы я всегда спешил на кухонный дворик, повидать тебя, и – впустую.
Откуда было знать, что семья ваша растёт без матери, отец-механизатор сутками в поле, а хозяйство с братишками-сестрёнками, козами-курами-поросятами держится вся на тебе, и ты лишь полсмены подрабатываешь в колхозной столовке?
***
    Целомудрием, именно целомудрием дышала твоя детская… хотел даже сказать – младенческая  красота. Передать своими словами это нельзя. А вот чужими – глазами свидетелей –  можно попробовать.
    Мои сослуживицы даже годы спустя, лишь речь заходила о женской красоте, вспоминали тебя. Они не догадывались, что каждое их слово поющей занозой впивается в моё сердце. Тебя, а не мировых кинозвёзд они вспоминали. А что это значит, когда одна женщина оценивает другую женщину?
…русская, запропавшая в легендах и веках красота…
Да что они видели! Скромную русую девушку, чудесные глаза, ладную фигурку, споро хлопотавшую меж адских котлов… а видели бы они с моё, что бы тогда запели?..
     Напоследок я всё-таки одарил тебя.
***
Ни до, ни после, ни на одной выставке я не встречал ничего подобного.
Это была настоящая Царь-Гроздь! Царица винограда. Среди тысяч кистей на пыльных плантациях, где мы трудились уже с месяц, ничего похожего я не встречал. Это была особая, только для тебя отлитая гроздь. Сказать – с лошадиную голову?  Это ничего не сказать. Дело тут не в размерах, даже таких неправдоподобных.
Главное заключалось в том, что была она такая же золотоглазая, прозрачная, медвяно светящаяся, как и ты. Золотистая пыльца, опушавшая каждую янтарную зеницу, была точно в тон твоим, опушённым мохнатыми ресницами, глазонькам, чисто и нежно вправленным в мир, глядящим в мир без прищура даже в самый слепящий день.
***
     …гроздь провисала на виноградной пружинке лозы почти до самой земли. И была плотно окружена широкой листвой. Потому-то и была не видима глазу, замыленному механическим выбором среднесортовых кистей. 
Выискивая местечко поудобнее, я присел передохнуть меж рядков, а рука всё ещё шарила сзади, привычно выискивая опору для более удобного отдыха…
Я чуть было не подпрыгнул, уткнувшись во что-то прохладное, нежное, тяжкое!
Не оборачиваясь, не веря чуду наощупь, я похолодел. Боязливо трогая небывалые, удлинённо-округлые в целом, но тщательно отгранённые в каждой детали виноградины, осторожно, лист за листом, я раздвинул основанье лозы и обеими руками поднял гроздь. Заворожённый, я сперва покачал её на ладонях, не решаясь отделить от золотой пружинки, матерински связывающей с лозой и… напугался.
Торопливо оглядываясь, прямо по-собачьи, я принялся выгребать руками яму в земле...
  Я понял, что отыскал нечто запретное, уникальнейший самородок, и мне даже показалось, что само государство, узнав о таком чуде, тут же займётся изъятием у меня этой неслыханной ценности!.. И прямо тут же займётся описью  и прочей, соответствующей драгоценной находке, дребеденью...
     Некоторые к тому основания имелись. Например, бригадир под благовидным предлогом вполне мог забрать себе эту – только ТВОЮ! – гроздь…
     Я всё-таки расхохотался над собственной глупостью и прекратил собачье рытьё земли. Просто завернул гроздь в рубаху и оврагами, буераками,  по окраине плантации прокрался на кухонный двор...
***
…ты вышла, и я  развернул сокровище.
– «Это… это мне?» – ты изумлённо взирала на вознесённый моими руками
янтарный слиток. Тебя даже слегка отшатнуло к дверному косяку. Не решаясь принять дар, ты лишь всплеснула в ладоши.
– «Скорее, скорее, спрячь куда-нибудь!..» – торопил я тебя…
И всё же, несмотря на аврал, я успел разглядеть произошедшую в тебе перемену.
Перед силищей мира ты стала совсем маленькой девчонкой.
Не хватало лишь тоненького пальчика во рту. – Так, прикусив палец, таращат дети глаза на заморское чудо, на какого-нибудь слона из заезжего цирка, под звон колокольчиков ведомого по улицам города…
     Но подивиться вдоволь не было времени. Мы торопливо спрятали трофей за сараем в густой траве, и разошлись каждый по своим местам – ты в кухню, я обратно в поле….
***    
Бестолковое это подношение не давало мне покоя всю ночь. Завтра у нас отъезд, а я даже не знаю твоего имени…
    Поднявшись чуть свет на заре, я отыскал в росистых кустах шиповник.  Сочные ягоды с едва приметной кислинкой тяжёлыми редкими бубенцами рдяно светились изнутри, провисая на полуголых ветках. Ёжась от огненной росы, я собрал их в заготовленный бумажный кулёк с моими координатами, и понёс к тебе, на кухонный двор.
Успел я воворемя. Ты только что прибыла из дома и, готовясь к смене, переодевалась, запахивала белый халат. Смущённо выслушала мои поспешные благодарности, а в ответ на приглашение в гости, когда окажешься в городе, молча кивнула и улыбнулась…
***
       …телефонный звонок прозвучал великолепно – у меня как раз никого не было дома! И я мог по-настоящему встретить тебя…
Я приготовил  столик с угощением, подобрал музыку, пластинки к проигрывателю...
***
На условленной площади у гостиницы перетаптывались от нежданного морозца ожидающие назначенных встреч. Шаркали подошвами, переговаривались на разных языках. Темнело. Сыпал первый предзимний снежок, празднично порхая у фонарей. Сновали машины, люди. Я боялся тебя не узнать…
     
 ***
…головы зевак, точно подсолнухи за светилом, стали разворачиваться за восходящим из аллеи сиянием. Я потянулся за ними. Сквозь толпу, улыбаясь, шла ослепительно красивая женщина с непокрытой головой. Она была в лёгоньком синем плаще. На распущенные, полыхающие медным огнём волосы ложились крупные хлопья молодого снега. Ложились, и тут же таяли, привспыхивая голубыми огоньками...
Двое кавказцев дружно засеменили к женщине, торопливо извлекая из-под пальто букеты лиловых хризантем. Везёт же людям! – завистливо подумал я.
Впрочем, тут же одумался. Пусть ты и не такая слепящая, но твоя-то красота истинная, не городская. А твои золотистые волосы, если их распустить…
***
     Господи, да что же это такое творится? Кавказцы, обиженно расступившись, с нескрываемым удивлением глядели в мою сторону.
– «Ой, здравствуй!.. я так торопилась, даже причесаться  не успела…у вас
холодрыга, а я по-летнему… вот, плащ у подруги одолжила… пойдём куда-нибудь, в тепло?..»
Я внутренне скрепился, постарался сделать вид, что сразу узнал тебя, и вообще всё в порядке.
      – «Конечно, пойдём!.. пойдём и согреемся… это в двух шагах. Ты голодная?..»
      – «И голодная, и холодная…»
      – «Будешь и тёплая, и сытая…» –  весело перебрасываясь, мы перебежали дорогу, наш двор, и нырнули в тепло, где нас поджидал поджаренный, только что смолотый кофе, согревающий и пьянящий одним уже запахом…
И коньяк, и фрукты, и копчёная колбаса кружочками…
***
     Всё оказалось чудесно. Ты легко согласилась остаться, позвонила подруге, предупредила, что не придёшь, и отпустила ей душу. Тем более, что в её коммуналке тебе пришлось бы ютиться на полу. Да и зачем тащиться по слякоти через весь город?..
Я благодарно поцеловал тебя. Мягкие губы, зарозовевшие от тепла и огненного глотка, ответили как родные, по-домашнему ласково.  Не было ни смущения, ни надсады в преодолении первого порыва, прикосновения…
***
    Невероятно красивая, добрая необыкновенно  – небезопасно добрая в одичавшей псарне! – ну отчего тебе так не везло? В двадцать твоих годков уместилась и материна смерть, и вынужденное расставание со школой, и работа посудомойкой, раздатчицей, поварихой… А небывалая твоя красота?
     Тебя еще девочкой приглядел буфетчик из придорожного ресторана. Насулил золотые горы, взял в помощницы, обласкал,  изнасиловал…
     И – поехало.
Дружки ресторанные продали тебя в подпольный бордель. Напоили силком до полусмерти, связанную заперли в подвал. Несколько дней истязали, морили голодом, грозились убить, если не согласишься. Знали, отец твой круглые сутки на работе, дома малые дети, никто тебе не поможет…
Чудом осталась в живых. Исхитрилась, вырвалась от истязателей… да вот только отметина, оставленная на теле, ранила душу поглубже, чем прекрасное тело…
     Солнечная девочка, ты несколько лет жила в страхе преследования,  расправы злопамятных подонков. Только теперь я понял, отчего так тревожно алеет шрам на твоей нежной, шелковистой коже. Длинный тоненький шрам  (дошло, наконец, точно резануло – ножевой!)  под левою грудью не заживал ни в душе, ни на теле…
     Подавляя тяжкий ком, распирающий горло, я осторожно целовал его… сдерживал рыданья и гладил, гладил русую, несчастливую твою, драгоценную твою головку…
***
– «Ну, так что, соглашаться, или?..» –  лёжа в постели, словно бы даже и не особенно ожидая ответа, ты смотрела в мои глаза. Смотрела, смотрела… а зачем?
Я даже не был соломинкой для утопающего – для тебя – и ты отлично это понимала. Спрашивала так, барахтаясь напоследок в заводи перед отплытием в море.
Да и что мне было отвечать? Бросить семью, кочевать по квартирам без видимой перспективы больших денег? Тебя – диво дивное – следовало одеть так, чтобы всё соответствовало небывалой твоей красоте, стати.  Иначе – бессмыслица…      
***
За себя я не боялся, но что конкретное мог я тебе предложить? Я не банкир, не министр. А ты, вовсе даже не избалованная жизнью, настроилась на плаванье под парусами в сверкающем городе, на деньги в столичном ресторане, куда зазывал тебя помощницей бармена знакомый подруги. И завтра ты должна дать ответ ему...
Я прекрасно понимал – делить с барменом придётся не только ресторанную стойку. И подруга твоя  школьная понимала, в их кругу так заведено, – деньги скрепляются кровью, постелью, тюрьмой. И ты, несмотря ни на что, благодарна ей, ведь она единственная не отвернулась от тебя в трудную минуту, как все другие,  а предлагает реальный шанс.
К тому же это ещё и шанс уйти от мелких придорожных прилипал под прикрытие больших акул. И – прилично подзаработать при этом…
***
– «Пожалуй, нечего выбирать… – вздохнула ты, помолчав. Повернулась ко мне, повернулась всем телом, всем своим обалденным лицом, всей своей прекрасной, раненной грудью, и ласково, почти по-матерински, обняла – ты не думай обо мне… не думай плохо обо мне… мне…нам… ведь нам было хорошо?..»
    …я гладил твои русые, распущенные по подушкам волосы, целовал твою млечную грудь, сечённую подлым ножом, и знал – это не повторится. Это никогда не избудется…
Вот никогда, никогда, и всё тут!..
*** 
    …поцелуй тот садняще отзывается во мне при одном только воспоминании о янтарном, золотом винограде… Я не могу  его видеть – нигде, никогда: ни на рыночных сладких развалах, ни на обеденном столе… не могу его видеть, янтарного, ни в каком виде. Ни свисающего с краёв хрустальной вазы, ни клонящегося с лозы, ни протянутого в дар самыми добрыми руками… 
Я не могу, а ты?.. Ты слышишь?
***
…я его ненавижу, тот осенний, янтарный виноград! Пускай летний, пусть кисловатый, синий, мелкий, винный, любой, но только не тот, медово изнывающий, клонящийся к земле во всём великолепии гибельной своей красоты…
     Я его не выношу… я не переношу его, слышишь?!.

***
…мне было хорошо с тобой в то арбузное лето.
И первый поцелуй был лёгок, плутоват, как и  ты сама. Вообще-то поначалу мне приглянулась твоя подруга, а вовсе не ты. Она первая весело откликнулась на предложение отхлебнуть из бутылки.
Мы с друзьями сидели в сквере у фонтана, попивая незабвенное, сказочной дешевизны винцо, а вы щебечущей стайкой примостились на соседней скамейке. Весенний вечер стремительно темнел, вышелушивая прозрачные звёздочки на пепельном небе. Хмелелось легко и празднично, и две компании  как бы само собой перелились в одну, мгновенно заблиставшую остроумием, вдохновлённую мерцающей близостью...
     Увы, та самая лёгкость, с которой приглянувшаяся мне ящерка отхлебнула винцо, а потом без спроса протянула бутылку подругам, скоро размагнитила затяжелевший, было, интерес, едва застервеневшую тягу к ней, весёлой и лёгкой, словно подсолнечная шелуха…
Твои подруги стали понятны.
***
     …я всё внимательнее теперь вглядывался в тебя, пухленькую застенчивую сероглазку. Ты тоже отпила из бутылки, но – со смущением. Отпила из одной только солидарности с подругами, это ясно увиделось тотчас. Я оценил уклончивый жест, он подавал надежду. Симпатичная, по-хохлацки округлая мордашка светила теперь особенным, отдельным от подруг светом.
***
    …мягкая эта уклончивость оказалась на деле твоей неуязвимой – в любых ситуациях – сутью. Ты оказалась изумительной, природной лгуньей, неотразимой врушкой с мягкими серыми глазами. Они так часто бывали клонимы долу, застенчиво и – чуть-чуть искоса, – что меня долго не покидала восхищённо звеневшая злость от невозможности докопаться до ускользающей тайны твоей подлинной сути.
     Как выяснилось, не тайны, а – тайн.
***
Ты была девочка с биографией. Но никому, теперь я точно знаю, ни единой душе не принесла ты беды. И мягкая уклончивость, и постоянное ускользание, и опускание глаз – всё шло от природной незлобивости. От страха причинить боль. Отмолчаться, темно пообещать, а потом ускользнуть (это удавалось виртуозно!) – всё лучше, чем пронзить кинжальным «нет». Так ты считала. И свято верила в праведность именно такого поведения женщины наедине с мужчиной. Да, ты была врушкой, но в скотском мире (а он уже успел увидеться тебе именно таковым), ты не хотела брать ещё одного, а потом ещё одного, а потом и до бесконечности – греха на душу. Многочисленные романчики, успевшие проскользить-просвистеть мимо меня за время нашей близости, так и остались для меня тайной. Слава Богу, мне очень скоро расхотелось докапываться до них.
     Мне было хорошо в то арбузное лето. Легко.
***   
  …студенческие каникулы, медицинские проколы, загулы, пересдачи зачётов, всё это, считалось, – твоё. Только твоё. Моё и наше оставалось после, в блаженных воздушных прогалах, счастливо развиднявшихся после «занудных и пыльных» – по твоему определению – буден. Мы были счастливы и безоглядны на диво. Особенно я.
     …а всё началось тогда, весной, в пепельный вечер у фонтана. Ты звонко хохотала, я травил байки. Мы оторвались от компании, и я провожал тебя до дома. В подъезде, не переставая смешить, поцеловал разрумянившуюся щечку. А потом, засмотревшись в серые, с весенней поволокой глаза, – родинку, трепетавшую как раз в серединке смешливой, задорно вздёрнутой губки. Это было самое чистое и, наверное, самое лучшее у нас. Хотя чем дальше, тем круче разворачивалась пружина стервенеющей страсти.
***
…и подоспели Арбузы!
Арбузы с большой буквы.
Да, это было всем летам лето. Арбузы сумасшедшими ядрами разламывали дощатые прилавки, выкатывались на мостовые, хряскались под колесами авто. Аварии, катастрофы, катаклизмы… – мир содрогался от буйства сахарной, ядерно рвущейся плоти…
     Однажды я добыл колоссальный арбуз. Зелёно-мраморный, с таким страстным, с таким мощным именем, что ты не посмела отказаться от языческого пиршества.
– «Гигант! Ты только представь, продавец сказал: «Ярило»!.. Может быть,
Он имел в виду сорт… но мне почему-то кажется, что это настоящее, личное имя зелёного великана. Думаю, оно даже зарегистрировано в надлежащей книге…»
– «Имя? Ну-ну, поглядим… не режь без меня…»
***
…уж мы и порезали его, хрипучего, снежно высверкивающего с кончиков рдяных, клинообразно разваленных на подносе ломтей! Уж мы и побушевали на диване, на мягком коврике, на полу!..
Это было голимое сумасшествие, чистое буйство себя не сознающей плоти. Твои округлые, с избытком налитые формы, вовсе не напрасно плотно схваченные одеждой (техника безопасности, иначе беда!), хлынувши на свободу, блаженно колыхались. Тяжело и нежно перетекали сквозь явь и правь, вышатывали сознание в умопомрачительные пределы...
    Я не помнил имён, позабыл где живу… только смутно озирал  проступающую из тумана, всё более знакомую обстановку… стол… – кажется, мой… шкаф… дверь… окно… да это же квартира! Моя квартира!!.

***
Врушка, скрытница, лепетунья, только в эти минуты была ты верна и откровенна. А в  часы, освобождённые от угрожающей плоти, несла чепуху. Всякую чепуху: про обманувшего жениха, про сокурсников, честное слово, просто товарищей. И вообще тебе необходимо прямо сейчас, ну через час, ну через два, просто необходимо повстречаться!.. 
К тому же дела по дому, обязательства перед мамой, сестрой, племянницей… серые глаза, полные обречённости и покорства, клонились долу. Ты проницательно замолкала и слушала ситуацию. Медленно, испрашивая пощады, поднимала глаза и внимательно вглядывалась в мои. И что-то там, в единственно верный момент безошибочно уловив, светлела. Спрыгивала с дивана и быстренько, не теряя времени, одевалась. Не давая опомниться, тёрлась хотро изогнувшейся кошечкой о плечо, ласково мурлыкала. И, что-то наобещав напоследок, поспешно выскальзывала в дверь…
     А тайны? Где, в чём они крылись? Сколько их было? Да и были ль они?
Или ты просто искала судьбу... а я искал – Тебя?
***
                …и – нашёл.
…стояла себе разнесчастная девочка, стояла и мёрзла у никчемной, варварски раскуроченной телефонной будки, прямо напротив моего подъезда, и чуть ли не плакала. Стояла тупо и, видимо, уже давно. Я молча взял тебя за руку-ледышку и отвёл к себе.
Пугливая лошадка, настороженно косящая глазом, ты диковато упёрлась в прихожей.  Постукивала, точно мёрзлым копытцем, носочком  ботинка об пол, и не решалась пройти в дом.
 Пришлось распутывать провод, подносить телефон. Озябшими пальцами ты набирала номер, а диск всё время срывался, и ты ругалась вполголоса…
Наконец, удалось.
***
Я в кухне разогревал ужин, сквозь стену слушая твой пустейший разговор со школьной подружкой. Стоило морозиться!
     Впрочем, приключилась романтическая история.
    Значит, стоило.
Я заставил тебя, продрогшую, съесть тарелку супа. Ты согрелась, размякла… прониклась доверием. Сытая, разрумянившаяся и довольная, ещё поразглядывала книги на полках, и ушла…
И – зачастила ко мне.
***
Поначалу я не мог понять, то ли тебе приглянулась библиотека, из которой ты наугад выхватывала книгу и просила на пару дней. Не то нравилось (ага, просто по-соседски) просиживать вечера на диване, крутить телевизор, отвлекать меня от дел. Не то полюбились вечерние беседы за чаем…
***    
Какие беседы? Кипучий монолог о друзьях, школьных романах. Роль моя сводилась к олимпийскому судейству: правильно ты считаешь, или нет. Ты всегда была абсолютно права! В основном потому, что тебя не очень-то волновало моё мнение. Не дослушав суждений старшего товарища (иронических похмыкиваний главным образом), захлёбываясь от впечатлений, накипевших за день, ты счастливо кидалась в новую, курчаво набегавшую волну путаных страстей. И совершенно не задумывалась о том, что мне нет никакого дела до таинственных хитросплетений ваших полудружб, приязней, соперничеств…
***
Сколько тебе было лет – тринадцать, четырнадцать? Не приходило в голову уточнить, но, в общем и целом, это было вполне миленько скроенное миниатюрное создание. Уже не подросток, ещё не девушка. Отроковица – сказали бы встарь. Широко вьющиеся каштановые волосы упорно схватывала ленточкой на лбу, то и дело смахивала их со лба, старалась запрятать подальше.
Между тем волосы были великолепные. Густые, блестящие. Зачем прятала лучшее? Почти всё остальное в твоём лице было не то что безобразно, а скорее – не очень приятно. Маленькие, с рыжевато-лисьим отливом глазки слишком поспешно рыскали по сторонам. Кривоватые зубки, тускло блещущие из приоткрытого рта, невольно рисовали образ  небольшого, но хищного зверька. Остренький подбородок усугублял сравнение. Курносенькая, пацаньи прыщеватенькая мордашка при всём том была симпатичной, на уровне подростковых стандартов. А вот крупные, красивой формы губы неожиданно заставляли предположить потаённое звучание гармонических ладов, сложной гаммы недетской серьёзности, взрослости даже…
***
     Перепутанная болтовнёй, перещёлканная вечным щебетом взрослость эта была ничем иным, как тоскливым шевелением пробуждающейся к жизни души. Сонной, ленивой, не по годам (даже твоим) инфантильной…
     Но по напору неряшливо маскируемой беззастенчивости можно уже было угадать характерец, в который отольётся с годами юная, ещё охотно извиняемая смесь нагловатой наивности и нестерпимо-жадного любопытства.
Ты не раз пыталась сунуть свой остренький нос за взрослую дверь. Получала щелчок, но он лишь изощрял вкрадчивую поисковую работу по выяснению моих отношений с женщинами. Ты выискивала нужную, зачем-то нужную для тебя информацию…
***
Вообще ты  была скорее маленькой женщиной, а не подростком. Плотский трепет откровенно  вспыхивал в рыжеватых глазёнках при одном только упоминании о малодоступной для тебя теме, которая изредка, но всё же просачивалась, невольно просачивалась в наших вечерних беседах за чаем. Вот уж тут глаза твои загорались недетски поющим восторгом, и по каким-то обновлённым вибрациям, неуловимо изменявшим твой голос, я понимал – часть информации счастливо похищена.
***
     Да, ты была маленькой женщиной, женщиной-ребёнком с млечной душой, младенческим разумом и хорошо развитыми формами. И твой интерес был неслучаен.
     Я стал замечать – ты неохотно уходила домой, замешкивалась в прихожей. А таинственная твоя мама ни разу не встревожилась поздними возвращениями дочери. Жила ты по-соседству, провожать не было нужды, и я лишь фиксировал из окна благополучный твой переход через дорогу.
***    
…случайно, через третье лицо выяснилось, что родители работают по контракту за рубежом, а ты живёшь с глухой бабкой и совершенно не стеснена в поступках и поведении.
     Я надеялся – расколешься сама… 
***
     Куда там!
Накручивала себе да наверчивала про папу-подлеца, про одинокую маму…
И однажды, когда слишком ты подзадержалась у меня, когда наступило и даже прошло время привычного расставания (а ты и не думала покидать диван, сидела себе – нога на ногу – отчаянно задрав юбчонку), я не выдержал.
Спросил напрямую – зачем тебе всё это нужно?..
***
Ты словно только и ждала вопроса. Ничуть не смутившись, по-кошачьи спрыгнула с дивана и мягко приблизилась, точнее – подползла ко мне вплотную.  Немигающе глядя, медленно, словно бы задумчиво, вывела пониженным голосом:
– «Знаешь что?.. научи меня целоваться…»
Называется – приехали.
***
    «…куда приехали? Зачем приехали? Как приехали?..» – глупость эта несусветная завертелась в голове, и я потерялся с ответом. А, собственно, чего ещё можно было ожидать от маленькой бестии, от приснопамятного ангелочка из сказки, стынущего на улице и пригретого добрым прохожим? Но если там, в сказке, фигурировал колчан со стрелами и лук, из которого был повержен глупый прохожий, то здесь заострялись иные, не менее опасные снасти. Отчётливо волновалась грудь под прозрачной блузочкой, красной излучиной напрягался рот, сужались глаза…
***
    Для начала следовало поставить зарвавшуюся тварь на место.
– «Тэ-эк… а с каких это пор, милая барышня, мы с Вами на ты? Хотелось бы узнать… вот именно, хотелось бы узнать для начала…»
***
     Вопрос был, что называется, «не по теме». Ноль реакции. Ты просто сменила тональность и проканючила:
– «Ну что тебе, жалко, что ли? Все девчонки умеют…
А у меня даже мальчика нет из-за этого. Знаешь, как теперь таких называют?..»
Меня не интересовало как называют таких, изнывающих от рекламной страсти, пацанок.  Куда интереснее было то, что вытворяет в данный момент эта самая пацанка, расчётливо подползающая к цели. И уже подползшая! И – самым решительным образом, пуговка за пуговкой – расстёгивающая блузку.
***
     …вот уже настырные белые грудки с припухлыми бледно-розовыми сосочками вынырнули из одежд... вот голубенькая юбчонка вослед за блузкой полетела в угол…
Я не мешал.
Я ждал – на какой стадии затормозится этот стриптиз?
***   
Набитый дурак! Секунду, не больше, посомневалась ты перед сбросом трусишек, ажурным лепестком на верёвочках символически прикрывающих пах… Правда, на последнем, на самом ответственном этапе случилось всё же нечто обнадёживающее: бестрепетная прежде рука непроизвольно поползла вниз и легла на тёмно-рыжий, едва закурчавленный треугольничек...
– «Ну, вот и всё… – трагически прошелестела ты – я знала, что это случится…»
Театрально закинув главу и закативши очи, ты «красиво» ждала. Я молча притянул тебя…
***
Сердце щемило от тоски, от безобразия, и, вместе с тем, как ни странно, от безоглядной целомудренности этого бедного фарса...
Я тихо погладил шёлковые, наконец-то свободно пролившиеся на голые плечи кудри. Медленно тебя развернул...
***
    Развернул, и дюже – расслабленной пятернёй – с оттяжкой звезданул по сочно круглящейся жопке…
***
       …Боже мой! Оглушённый звоном шлепка и визгом перепуганного зверёныша, заметавшегося по комнате, я вспомнил – всё. Весь многоразличный в стремительной цельности блуда карнавал, слившийся в лоскутный клубок…
***
    …вот и всё, что ожидало тебя, отроковицу с хорошо развитыми млечными буграми и плавно круглящейся жопкой…
Она, красно-белая, изумлённо откляченная из угла, пылала. А голова по самые плечи скрывалась под длинным ковром, куда ты зарылась от ужаса. Зарылась и, перепуганная, рыдала. Вдрагивала всем тельцем и рыдала, рыдала… и остановить этот рыд не было никакой возможности…
***
     Чего ты рыдала? Оплакивала первый (и, уж прости, – рукотворный) поцелуй? Пятиконечная отметина ало, отчётливо вспухала на белой ягодице. Ну, чем не путёвка в жизнь?..
     Я заорал:
– «Всё, всё!.. Замолчи и оденься!.. тебе же выдали путевку в жизнь? Так
какого же ты чёрта!..»
И стало стыдно.
***
Шутка с путёвкой была не из лучших. Пришлось пересиливать стыд.
Я достал из угла одежды, побросал на тебя и, насильно подняв, помогал одеваться. Ты стояла, голая и покорная, и, пряча глаза, рукой размазывала слёзы… и прихныкивала, прихныкивала… – дитя, лишённое клубнички с сахаром и тёплым молочком перед бай-баем.
Я едва удержался, натягивая ничтожные трусишки, от «напутствия» по второй нежной дольке. Ты почуяла неладное в намерениях наставника, и быстренько-быстренько дооделась сама…
***
        …в темноте переулка я хорошо разглядел, как завился и полыхнул уже не таимый, уже вовсю распущенный  хвост. Лисье зарево гнутой кометой напоследок всплыло и мягко растаяло в тёмной норе подъезда, куда ты шмыгнула, чтобы надолго уйти из моей жизни вместе с так и непрочитанной, невозвращённой мне книгой…
Я не узнал тебя…
***

…да, ещё тогда, оглушённый звоном шлепка и визгом перепуганного зверёныша, заметавшегося по комнате, я вспомнил – всё. Весь многоразличный в стремительной цельности блуда карнавал, слившийся в лоскутный клубок…
*** 
   …я вспомнил, я узнал тебя, гречанка! Гибкая змея, чахоточно-злая в ненасытимой алчбе, чуть не оторвавшая мне яйца!
     …ошалело металась страшная в своей смуглой красоте тварь, выла в раскорчёванной постели, а потом долго не давала уснуть… и свистела от злости, и выдавливала последние, уже болезненные, с лихвой вхлёстнутые в жадное лоно соки. «Так, болван похмельный, так тебе и надо!»  – сжимая зубы, проклинал я себя. Она ведь и не скрывала – ничто, кроме постели её, сумасшедшую, не интересует. «Зовёшь? Ну, так смотри, попью кровушку!..»
     И попила...
 «Я что, спать сюда пришла? Я же ****ь. ****ь-любительница. Спасибо ещё скажи, что денег с тебя  не беру… но раз уж пришла, то своё возьму... а ну-ка, давай… давай-ка ещё разок попробуем!..»
И, сползая всем телом книзу, запуская в мошонку длинно-костлявые пальцы («пальцы воровки и музыкантки» – по собственному определению), давила до боли, выкручивала что-то во мне, в том самом «во мне», мне самому уже не принадлежащем, выкручивала  то самое «не хочу». И всё время что-то там, внизу, потрясающе бесстыжее вышёптывала, ласково переговаривалась на сокровенном низовом языке с отдельно взятым Нечто, мне уже не принадлежавшим. И, тормоша, колдуя, привораживая, добивалась – в который раз! – своего.
И болтала, болтала, болтала без умолку…
     «Тишина, ты лучшее из всего, что слышал» – Как сладостно было вспомнить эти строки  в опустевшем на рассвете дому!..
***
     …я вспомнил, я узнал тебя, простодырая саблистка, изумительно просто дававшая всем и всякому. Сердце у тебя было доброе…
Сияя зеркально-ласковыми глазами, ты запросто шла с приглянувшимся кавалером в подвал, на чердак, куда позовут. Стройная мадьярка, случайная моя сослуживица, мы с тобой тоже долго не мудрили, просто зашли ко мне домой перекусить в рабочий перерыв…
 Мы даже не всё ещё доели, когда ты вдруг посмотрела на часы, поднялась и пошла по коридору, деловито высматривая подходящую комнату…
     От знакомых художников-сослуживцев после узналось – ты считала своим долгом «платить» даже и за бутылку лимонада, а не то что за полноценное угощение, каковым можно было счесть котлеты с гарниром и графин вина…
При всём при этом ты была абсолютно здорова. Судьба весело хранила молодое тело, не травмировала душу. «А, не мыло, не измылится» – легко отмахивалась ты от укоризн.
     Заброшенная ребёнком в чужую страну, растерявшая родню, ты с детства обречённо усвоила – мужчине надо. Лучше дать самой, чем быть избитой, или, не дай Бог, изувеченной. Жизнь тебя уже успела поколотить…
     В пятнадцать лет родила. Отдала ребёнка государству, и с головой окунулась в спорт. В семнадцать стала классной саблисткой. На всесоюзном первенстве получила сквозное ранение, бросила саблю. Обучилась делопроизводству, и у богатенького шефа выудила квартирку. Прощай, общага! Чего еще желать сироте? Благодари встречного-поперечного, не обременяй души, покуда жив спрос на твоё тело, пари с лёгкостью в этом тяжком, занюханном мире…
***
    …две полные белые луны выплыли из-под юбки, упали на спину русые волны, и увяз я, как муха в меду, в тёплых, ласковых шёпотах.
…и очнулся, и узнал тебя, черноглазую, со смоляными косами. И вспомнил тягучую татарскую ночь с раскосым месяцем и сыром садом, куда приходилось бегать в покосившийся сортир, обнесённый лохматыми звёздами. И жалобы твои, и грудные напевы, и задышливые стоны, перемежаемые ликующим визгом...
    …и груди, и губы твои, и тесное лоно, и огненно-рыжие волосы, наплывающие из тьмы распаренной массы…  и какие-то споры о профсоюзах, о Солидарности, которую ты, гордая полячка, зачем-то защищала от меня. Чёрта ли мне в твоих бредовых профсоюзах, когда ты  солидарна со мной, а не с ними –  вон как ты поддакиваешь изголодавшейся плотью!..
     …и какие еврейские обиды? Не обижайся, милая… да отчего ж и не быть еврейскому вопросу! Русский с евреем братья навек… а в святцах, погляди только, сплошь еврейские имена – как не быть вопросу? А знаешь что, плюнь ты на свои эмигрантские проблемы. Не станешь ведь краше в своих палестинах? Не станешь. Краше уж некуда. Да и зачем, зачем? Вон какие полные у тебя груди!..  А густые волосы? Вьются они, тёмные, по плечам, струятся сквозь терпкий тысячелетний запах, сквозь душную ночь… и лоно твоё отворяется с плачем…
     …брось, ты не девочка, тварь несытая. Чего разнылась, какой, к чёрту, муж? Подумаешь, муж… от этого не умирают. Муж не уж, жена не стена… Сама же, сама бегаешь, шлюшка. Плоть тебя зазвала, и мне смешно смотреть, как  ты прибегаешь задворками, краснеешь перед встречными за своими очками. Курсистка, синий чулок, аспиранточка хренова. Уж больно робко, больно стыдливо ты прибегаешь, вздрагиваешь от телефонных звонков…
     …иди сюда, стерва, я тебе не твоя сабля, я тебя не зарежу, не пораню через окошко… я тебе не месяц раскосый, ветвей не царапну, и донёсешь ты в целости свои телеса вместе с душой и продуктами в дом – папочку кормить, лапочку кормить, сыночку кормить…
     …я – плоть, я плотная жаркая масса. А ты – вода, славянская речка с плакучими ивами. Девочка-славянка, я же тебя узнал! Ты ходила ко мне в сновидения… вот и теперь пришла, распустив бледно-русые волосы. Ты опустила синие глаза, прозрачная девочка с нестеровским ликом, с телом лесной фиалки, с чистым весенним запахом…
          Я знаю эти слабые, нежные ноги. Я отличнейшим образом помню твои
рученьки-стебельки, обвивающие так горячо, так горячо! А полные губы, проникающие до дрожи!..  Ты стоишь наяву, я только забыл имя, но ты стоишь нагая. Как все вы, ждущие поцелуя, семени, зноя!..
Ага, ты хочешь луча – кинжального солнечного луча, рассекающего прохладные воды. Ты – капелька. Росистая, костоломная. Ты ждёшь игольного лучика… а зачем? А затем, что он изнутри озарит подвижную, дымную в неосознании себя, сферу...

     А путь?
     А долгий, мучительный путь?
     А  первый трепет?..
***
       …да-да, ты лучше всех, ты в слабости своей милее всех, девочка-росинка. Но и ты почему-то не захотела трудиться, воевать, идти по изгибам. Не захотела струиться по излогам, растекаться нежностью, – идти, трепеща и разгораясь...
     А ведь раньше ходила!
Почему-то на этот раз и ты решила прийти на готовенькое, как все эти греко-татарские, польско-еврейские, дремотно-русские дивы. Прийти и сразу, напрямую, подпасть под молох, упасть куском текучей влаги под мохнатую лопасть, под жернов, перетирающий Божью плоть.
     Да куда ж вы спешите?
Очувствуйтесь, осмотритесь – мир полон тайной прелести, он ритмичен и нежен, упорен и терпелив. Только войдя в его Ритм, прейдя его тёмно-золотые ступени, можно прозреть, исполниться Света!

    …зверь после совокупления печален…
***
  Еще бы! Тлел такой золотой огонёк, теплилась в мохнатых мечтах такая надежда, такая тоска неземного! Грезилось о пролёте бездны, о вечности… а что получилось? А получилось то, что зверь едва ли взмыл над самим собою. Едва ли вымахнул даже над макушкой леса. Рухнул, опустошённый и опечаленный, вниз. Рухнул в сопревший, пропахший текущей сукой валежник родимой берлоги…
***
  …и ползёте, и лезете без оглядки в эту жвачную, знойную прорву!..
Куда же вы лезете, жалкие кроманьёнки, позабывшие предков, отвергнувшие напрочь своих древних, великих сородичей, прародителей?.. Куда же вы все прёте, не озарённые Ритмом слепые твари, страстно-зрелые паучихи, помрачённые течкой зверёныши, совсем ещё младенцы, любующиеся едва опушёным хвостом?..
***
     …священный карнавал, многоразличный в стремительной цельности блуда – жрите же, опивайтесь, блюйте!.. Всё равно вы всё позабыли…
***
Да и все мы давно позабыли: граница пола – это первограница. Первопричина всех войн. И пролегает эта граница ровно по изгибам змеящихся судорог блуда.
***
     …блуд, блуд, блуд – вот что увидел Он, и отшатнулся. И ушёл – до второго Пришествия. До созревания твари во времени, когда зёрна падут не на камень, а на добрую почву. Когда иссохнет лоно, не озарённое ритмом, иссякнет семя, не увлажнённое нежностью. Когда уляжется  чад пустопорожних выбросов, иссякнет высвист пустот, завывание бешеных скважин. Когда останутся на земле лишь внемлющие Слову, Любви. Ибо Слово внятно не блудящему, но возвышенному. Ибо Второе Пришествие – угроза блуду, самоказнящему пламени…
***
Вот когда не станет нужды говорить с народами тёмною притчей – языком  рабов, шутов, мытарей блуда. Ибо способен станет человек расслышать имя Бога, явленное прямым, чистым Словом. По-земному – прочищенным Словом.
     А ныне?
***
Ныне мы живы обломками Слова – трубчатого, засорённого. А потому и первоначальные значения просматриваются трудно, едва-едва. Ослаблена высокая Связь. И всё-таки Слово – та самая тростинка, которую зажимали в зубах древние воины, когда тайно проходили через броды в тыл неприятеля, последняя тростинка, сквозь которую просачивается кислород, жизнь для идущего под тёмной водою…
Человек переходит страшный, илистый брод. Воздух и свет подаются  сверху, через тоненькую тростинку Слова. В нём одном – Весть, Связь. Но тростинка заиливается  липкой тьмой, безучастностью, блудом...
И где надежда, что не закупорится тростинка окончательно, что не задохнётся человек, объятый водами?..
    
***
Помнишь Безучастных? Эта сволочь исторгнута отовсюду. Никчемушные как вверху, так и внизу, серой тучей шатаются они по серой земле, сопяще совокупляются с подобными себе. Лишённые огненного семени, они не способны к потомству. Почти бессмертные, они воспроизводятся не друг от друга, а из остаточных серых энергий. Эти энергии блуждают в каждом из людей. И серые фантомы, исторгнутые больной фантазией человека, бестрепетны и бесплодны. Им не нужна Истина, живое Целое.
***
А вот люди ищут её… ищут Истину-Целое. Хотя не в силах найти и реликтовой своей половинки. Но даже несовершенство   т а к о г о  поиска выше совершенства безучастия. Потому что людям иногда удаётся вспомнить и озарить Себя…
***
    И – от отчаянья – мучат друг друга. Убивают, хотят любви. А любовь куда-то всё ускользает, ускользает…тёмная заслонка опускается между любящими. А может быть, это смерть, а не просто тёмная, ржавая заслонка?..
***
…послушай, не отчаивайся. Будет и наш черёд восходить... Куда? Туда, где нет ни мужчин, ни женщин. Где счастье – в истине, в целом. Время, одно только время разделяет людей! А ты вот попробуй, узнай себя не временной,  а вечной –  увидишь столько реликтовых половинок на земле! И тёмная заслонка меж ними окажется миражом, не более. Окажется, что нет на земле ни мужчин, ни женщин. А есть всего-навсего – единое, и, как это ни смешно и банально, называется это единое вот так: жажда счастья. Просто жажда счастья. Да так ли уж просто?..
***
Мужчина – существо подвижное, плотное. Женщина – мягкое, влажное. И оба ждут слияния. Но только настоящего. И если истинно влюбленный понимает, что не любим возлюбленной, он предпочтет уйти, самоустраниться. Только бы не оскорбить неполнотой ни в чем не повинную половинку. В самый высокий миг отчаяния он прозревает – в других мирах, в других состояниях он когда-нибудь всё равно её встретит. И тогда она прозреет, и там, наконец-то, откроется по-настоящему, и полюбит – куда же она денется? – полюбит, полюбит!..
***
…их разделяло время, и только. Он теперь сознаёт своё бессмертие, где добровольный уход с земли – нежный жест человека: уйти, тихонько притворив за собою дверь, не взволновав, не обеспокоив любимого…
Всё, что угодно, только не это! – Только бы не пережевали драгоценных, бессмертных зёрен звериные челюсти – жвала бездушия, подлой и мёртвой страсти.
Оставьте мужество для нежности! Громоздкий поцелуй варвара рождён даже не страстью, а, слепою, жалкою жаждой. Жаждой даже не хоти, а – похоти…
***
     Вспомни неплодность, бессемянность гениев: великие учителя не хотели наследить попусту, их шаги по вселенной были тихи и прозрачны…
***
     Отстраняясь от времени, вспомни себя, близких – что в детстве ты отвечала на вопрос: «Как жизнь»? Вспомни. Чаще всего ты отвечала: «Хорошо». А это значит – солнечно. Хорс – бог солнца. Это коло хоровода, радость. Хоровод, ведь это солнечный круг, это кружение по солнцу. Хо-ро-шо: вот что ты отвечала в детстве. Хорошо – Колосо – Колесо. Коло – Солнце. Коловод – Хоровод вкруг Хорса…
  А что ответит старик? «Как жизнь?.. Спасибо, Бог милует».
А вот что ответит зрелость? «Как жизнь? Ничего…». Что ничего? Это же – ничто. Это – плохо, стеснённо. Многосемянно и – тесно. Тесно от ядерно клубимого семени в глубине разъярённой плоти.
А ты отстранись…
***
И что ты увидишь, отстраняясь от времени, от себя? В самом сочном, в самом знойном, в самом ядовитом отрезке жизни человека – тьма. А в ней  кащеева игла – блуд. Помрачение и страх, подкатывающий под сердце…
***
…ты помнишь страх первого поцелуя? Страх в предчувствии настоящего? Это страх бредовых, липких ночей, это дурной сон, помрачающий то высокое, к чему и тянулся по сути, к чему протягивался тот самый – тот Первый, тот главный поцелуй...
***
Но страх последующей грязи, не осознаваемый, но предчувствуемый страх – это и есть высокая боязнь оскорбить себя, свою реликтовую полноту. Это предчувствие того, что лишь слабый привкус счастья, а главное – плотный осадок горечи останется от недовоплощений. И в итоге от сияний, помрачаемых временем, останется лишь горечь и жажда...
***
Мириады соитий, случившихся на земле, не высекли звёздного, чистого счастья. Бессчётное распложение, бесконечное повторение страхов и ужасов не в силах было высечь из каменного круга лучащихся искр, перейти из тьмы  к о л и ч е с т в а  в просияние Благодати. Лишь единицы, угадавшие Ритм, освещённые нежностью, восходили на следующую ступень. Остальные были обречены чавкающим повтореньям. Бесконечные зубы толкли бесконечную влагу, бесконечная плоть разбрызгивала драгоценное семя. Капли расплёскивались и сверкали под яростным, напрасным солнцем, багрово сходящим в ночь…
***

…когда-то прекрасные и, к ужасу моему, полузыбытые  женщины называли меня ласковыми, чудесными словами: «Любимый», «Милый, «Родной»… и это не казалось  сверхестественным. Напротив,  – я, молодой, красивый, высокомерный, воспринимал это как нечто само собой разумеющееся.
Теперь же, оглядываясь в прошлое, я нахожу это чудом. Чудом в самом прямом и чистейшем смысле. Более того, это кажется мне теперь чем-то таким, что я невероятнейшим (и, возможно, не вполне справедливым) образом заслужил. За что? За наглость? За неуёмный темперамент, за ум, за яркость на фоне других (быть может, более достойных, чем я) людей, сверстников, которым не досталось (вот несправедливость!) и доли моих блаженств?
Странные эти слова, странные, неправдоподобные…
***
Послушай, а вдруг мы заслужили право вырваться из круга? И маски падут, и заслонка растает, как мираж? И мы уйдём к областям, где нет ни стеснения плоти, ни чавкающей хляби. Где только свет, растворение в котором превыше осколочных блаженств. Где – Целое, а не грустные осколки его…
***
Первый поцелуй… Когда бы воистину Первый! А то – мириадный, дробящий маленькое целое на мизерные частички. – Сонное, завороженное временем круговое потомство – вот чего мы достигли за все свои жалкие тысячелетия бытования на земле. Вот чего и боится истинно влюблённый – не подменил ли он нежность соблазном?
Соблазн – никчемное распложение, поступательное старение человека, пока ещё бесмертного, ещё идущего тёмным бродом с тростинкой, зажатой в зубах…
***
     …а первый поцелуй – воистину первый – нас только ожидает. Он будет высок, бесстрашен, нежен. Не краешек воспаленных губ ощутит любящий, но растворение в свете. И это только начало…
Потому что медленное – сквозь века – развертывание всего, что таилось в первом поцелуе, это не просто механика любви, заворожённая временами, но приоткрывающаяся тайна мира. Первый поцелуй – поцелуй вселенной. Не цветной карнавал, но прикосновение – в ослепительной белизне новых одежд – к первооснове миров.
***
Первый поцелуй… послушай… а мы с тобой дойдём до него? Дождёмся ли его? Нежность, вспыхнувшая когда-то, в далёких мирах, вспомнит ли себя в свете, захлёстнутом музыкой? Обозначимся ли мы в прозрачном дыхании памяти – общей памяти мира?..
Ты слышишь меня? – если это случится, только это и будет первый, по-настоящему первый Наш поцелуй. И вселенная нам отзовётся, и ответит так, как не умели мы на земле…
***
     Ты слышишь меня?..


………………………………………………………………………………………………………….. Неандертальцы, родные, Ау-у!...