Глубокий как глотка червя коридор повернул направо, но я не дошел до угла, хотя меня и преследовал интерес, чем он кончится, нужная палата раскрыла передо мной свою голубую пасть и дыхнула перегаром нафталина и смерти, позади я услышал, как зевнула медсестра, вошел внутрь.
Дрожащий голос из-под простыни поприветствовал меня
- Здравствуй.
Я отвлекся на бесконечную секунду вспомнив, что меня преследовала всю дорогу едва жужжащая мушка, я потерял ее из виду, найдя нужную дверь. Возможно, она продолжила свой похмельный круиз дальше, направо, миновав мрачный больничный куст герани.
Грани рам аккуратно затыканы газеткой, обряд, оберегающий от пронизывающего ноябрьского ветра. Голос продолжал говорить, я смотрел сквозь мутное стекло на черные ветки ноября, на самый мрачный месяц в году. Я, не задумываясь, разбежался и прыгнул в ноябрь, оставляя за собой шлейф из звона осколков.
Мне двенадцать лет, я лежу на плакучей иве, над самой водой, в этом месте, речка падает медленно вниз, круглогодично урчит и ребрится об острые камни. Вверх по течения я нашел мертвого бобра, выброшенного на песчаный берег. Я проткнул его вздутый живот вилкой и выбил желтый зуб, довольный отправился домой, где мама несла на тарелке в мою комнату горячие голубцы.
Я мазал повидло на ломоть хлеба и пил чай из блюдца. Я думал, что у слова повидло есть свой вкус, как впрочем, и у всех слов, но у него этот вкус особенный. По-вид-ло. Что-то тягучее обволокло мой язык.
С самого детства в мне взросло два зерна, мое двуличие перед моим единоличным Я. Одно, прорастало вверх, тянулось к солнцу и к хорошему уходу всемогущего садовника. Второе, росло само по себе, под землей, сплетаясь с корнями сорняков, бледное как щеки альбиноса, слепое как мой дед Гавриил.
Я убегал от всего глубоко в лес или к реке, каждая травинка, дерево, тень обретала свой новый силуэт. С ними я был на ты, они со мною на вы. Я не испытывал страха, когда в лесной чаще, вдруг хрустела ветка, явность сливалась с моим соображением на счет того, как все устроено вокруг.
Я был временами молчаливым ребенком, когда за руль разума усаживалось мое подземное эго. Хранил сухое молчание, когда меня била мать, скалил зубы и не уворачивался от летящей тарелки, поднимал свой бокал с компотом, когда мать хлопала дверью.
Девственные, нежного, цвета салата хвойные веточки, розовые шарики соцветий клевера, жесткий дикий щавель с красными прожилками, стебельки горчицы, соломинки с муравьиной кислотой, жаренные на огне сыроежки.
Ноябрь выругался на меня гнилым прилипшим к окну листком.
- И я прошу тебя простить меня, за весь тот вред, за все страдания, за все… сынок, прости меня и отпусти..
- нет.
Мне казалось, что я погрузился с головой в вязкость детских воспоминаний, но явь, как спаситель для самоубийцы. Я слышал между ударами своих каблуков, ее грудной крик, где-то позади, я не люблю эхо, оно повторяет извечный вопрос и ни когда не дает ответа. Впрочем..
- не надо!
- надо, надо.