Вдруг из подворотни
Страшный великан,
Рыжий и усатый
Та-ра-кан!
Корней Чуковский
История эта, мой друг, произошла в двадцатых годах века уже минувшего. Бескрайние просторы американских степей полнились переселенцами и первый монумент, икона европейского самодовольства, уже лизнул небо над заливом Лоуэр. Хотя конечно не первый он стал на земле индейцев примером заокеанской спеси – были и раньше…
Вот, например, Джонни Кокроуч – делец из Боэрум Хилл. Не так давно появился он в Новом Йорке, но уже успел сотворить множество неприятностей себе и окружающим. Его жёсткие, щёточкой, усы появлялись в совершеннее удивительных местах – то грузил он ящики на складах Гудзона, то, озираясь беспрестанно, пробирался в подворотни Юнион-стрит, то вдруг выползал из открытого люка канализации навстречу ошеломлённой толпе. И каждый раз оказывался он в столь удивительных передрягах, что и господам в синей форме оставалось только пожимать плечами. «Нет» -, говорили самые сердобольные из них, устраивая его на новую работу, -«Вы не подумайте что Джонни человек плохой. Он не плохой – он просто тёмный…»
Так было до 1929 года. Славный год в истории нашего города – год больших надежд и не меньших разочарований….
Джонни в том году работал на стройке, да – да, той самой «стройке века». Он и ещё тысяча бедняг на высоте трёхсот метров строили вторую вавилонскую башню, вновь посягнувшую на неприкосновенность неба. У подножия этой горы из камня и стекла, в палаточном лагере каждый вечер играла гитара Джонни, и дребезжание её старых струн казалось слушателям музыкой лучшей всего, что они раньше слышали. Может так и было… А потом один из рабочих сорвался…
Шокированная толпа собиралась вокруг первой жертвы великой стройки, мешались в ней уже бесполезные медики в синих стёганых куртках, и кровь, растёкшаяся по свежеположенному тротуару, со стометровой высоты выглядела почти нереальной, но всё же сжимались в бессильной злобе кулаки Джонни и трясся в руке ободранный рыжий молоток.
Неделю не звучали звуки гитары в лагере, и вдруг небоскрёб опустел. Качались одиноко стальные балки на стрелах кранов, оставленных без присмотра, сиротливо хлопала дверь сотого этажа, движимая жестокими ветрами и не было слышно ни единого человеческого голоса на стройплощадке. Но если бы кто-то кинул взгляд на улицы Нового Йорка с этой невообразимой высоты – он ужаснулся бы… Улицы пылали – заполонённые людьми в рыжих жилетах, они казались охваченными пожаром.
Впереди толпы, на импровизированном постаменте, возвышалась хилая фигурка нашего Джонни. Он, повернувшись грудью к полицейским, кричал, что нет больше сил у трудового народа. Он вспоминал детей, умерших в сырости и голоде лагерей временного проживания, над толпой возносилась жуткая культя его - остаток руки, оторванной балкой. На балконах богатых домой показывались женщины и тут же исчезали, закрыв французские жалюзи, молодые джентльмены трусливыми перебежками неслись к своим домам, а те, дома кого были по другую сторону баррикад, прятали свои холёные пудреные лица за широкими спинами служителей правопорядка.
Тогда то и появился Ллойд Спэрроу - герой рабочего восстания. Гневно вскинул он именной кольт и нажал на курок, и выстрел этот перевернул, кажется, всю нашу жизнь. Накинулись синие холёные мундиры на драные рыжие жилетки, и кровь тысяч человек пролилась в тот день. В Новом Йорке, друг мой, больше не бунтовали… И монумент той европейской спеси, о которой говорил я тебе в начале был достроен уже другими людьми. А что касается Джонни – вечером следующего дня четверо рабочих принесли его тело на берег залива. Они прочитали нехитрую молитву, перекрестились и тело тёмного человека Джонни Кокроуча погрузилось в тёмные воды Гудзона.