Бегство из трактира. - Записки Пикинье. – Искусство гравировки. - На празднике рождества св. Иоанна Крестителя. – Исчезновение Фабриса.
Быстрым шагом удалялись друзья от негостеприимного трактира по густо мостившейся домами узкой, мрачной, пропитанной миазмами улице, пока она не вывела их прямо к церкви Булонской Богородицы, где они, остановившись, перевели дыхание.
-Вот мы и на месте, - сказал Пикинье и повелительно-вежливым тоном наставника, озабоченного будущностью вверенного ему воспитанника, добавил: – Время, сударь, уже позднее, для прогулок небезопасное, а моя история только-только начинается. Поэтому, как говорится, не будем дразнить судьбу… Свои приключения я перенёс на бумагу, и правдивые записки эти сейчас со мной.
Расстегнув плащ, он сунул руку за отворот кафтана и вытащил оттуда пачку листов, свёрнутых в трубку.
-Когда прочитаете, вернёте.
И, приветливо махнув рукой, двинулся вдоль церковной ограды. Проводив его взглядом, Бранж повернулся и, то переступая, то обходя мутные, зловонные лужи, направился к своему дому, чей готический абрис с шестиугольными зубчатыми башенками по углам и торжествующей над крышей трубой дымохода матово-тёмным проблеском вычерчивался в полумраке. После происшествия в «Золотом барашке» его друг Пикинье предстал перед ним в новом свете. Просто удивительно, с какой лёгкостью и спокойствием он отправил в царствие небесное задиру матроса! Похоже на то, что убийство для старика такое же привычное дело, как, например, для брадобрея уничтожение чужой щетины. Что ж, по всему судя, читать его исповедь будет ещё интереснее…
Открыв тяжёлую дубовую, обитую железными полосами дверь, Бранж вошёл в обширные сени, высокий потолок которых опирался на толстые круглые колонны, отдал слуге плащ и велел зажечь в его комнате все свечи. Когда его приказание было исполнено, он поднялся к себе, со словами: «Чувствую я, что спать мне сегодня не придётся», прямо в одежде лёг на кровать и, развернув рукопись, быстро отыскал нужную страницу. Зоркие глаза его стремительно побежали по строчкам...
«…И вот прошёл не раз и не два строй мерных месяцев с тех самых пор, как господин Селье взял нас к себе в мастерскую. Научившись многому из того, что умели его подмастерья, нам с братом также удалось освоить разработанную флорентийскими мастерами самоновейшую технику украшения защитного снаряжения изящной гравировкой. В угоду рыцарскому тщеславию мы вырезали и вытравливали на кирасах дельфинов, тритонов, нереид, купидонов, морских коньков, слонов, львов, леопардов, сцены из жития святых и подвигов Геракла, стараясь, по возможности, избегать дурновкусия, и со временем превзошли в искусстве декорирования доспехов многих известных бронников. И хотя работа с непокорным железом наполняла к вечеру руки тяжёлым свинцом, а затылок ломил, словно весь день по нему били палицей, поприщем своим я, также как и Фабрис, был доволен и не променял бы его ни на какое другое, ибо оно дало мне одно из самых драгоценных качеств мужчины - веру в себя, - веру, которая, как известно, способна творить великие чудеса. Признаюсь, как на духу: мне тогда казалось, что я уже вышел к сияющему радужными огнями Эдему и что мрачные пропасти бед и несчастий остались позади, в далёком прошлом. Как же, чёрт возьми, я был самонадеян!..
В субботу, в праздник рождества св. Иоанна Крестителя, после утренней мессы в нашей приходской церкви я, Вивьен и Фабрис отправились на площадь. Роившаяся толпами улица, по которой мы шли, напоминала шумный, бурлящий поток. Я вдруг представил себя и Вивьен в лодке посреди полноводной, горной реки. Вокруг – никого, только я и она. Низко над нами, гонимые ветром, летят клоки туч, оловянные, бирюзовые, синие. Вёсла потеряны; лодку несёт прямо на камни... Гибель наша неминуема, неотвратима… Слёзы, как жемчуг, катятся по бледным щекам Вивьен. Я напряжённо всматриваюсь в её лицо, разбираю, словно скульптор, каждую линию, каждый изгиб, каждую складочку, каждую чёрточку, ещё раз убеждаясь в том, что не могу вообразить себе женского облика прекраснее и желаннее. «Сильвен!» - зовёт она почти беззвучно, жалобно простирая ко руки. Я бросаюсь к ней, крепко сжимаю хрупкое тело её в своих объятиях, и, лаская страстными поцелуями счастливейшего из любовников, в каком-то роковом, сладко-жутком исступлении твержу про себя «Отче наш», «Богородицу» и «Молитву Пресвятой Троице». Горячие молитвы, пусть и не произнесённые вслух, были, по всем вероятиям, для Всевышнего достаточно убедительны, поскольку утлый чёлн наш чудесным образом избежал крушения, проскользнув между острых камней, нисколько даже не оцарапав борта. «Смилуйся, Христе, над рабами твоими!»
-Что ты сказал? – спросила Вивьен.
-Ничего.
-Нет, ты что-то сказал.
-Тебе показалось. Смотри!
От нас в шагах десяти тащились, немилосердно скрипя, длинные повозки на конной тяге с лицедеями, представлявшими сцены из жизни Крестителя. С трудом продравшись сквозь живую стену, мы увидели, как живого, св. Иоанна в младенчестве, на руках у благочестивых родителей, а также и в возрасте тридцатилетнем, уже призванного Господом на берега Иордана, высокого, костлявого, черноволосого, с пронзительными, изобличавшими ум глазами, одетого в плащ из грубой верблюжьей шерсти и с жезлоподобным колом в руке, и крещённого им Иисуса Христа, Спасителя нашего, и архангела Гавриила, и ярко вспыхивавшего бородавками круглого поросячьего лица тетрарха Галилеи Ирода Антипу, сына царя Ирода Великого. Проводив взглядом последнюю повозку с облачённой в белоснежный хитон женой Ирода Иродиадой, склонившейся над отрубленной головой Предтечи, мне вдруг пришло в голову пародоксальное соображение о том, что отдельные люди совершают поступки под впечатлением минутного и потому почти всегда обманчивого порыва (порой в ущерб своему карману и репутации) исключительно для того, чтобы впоследствии, испытывая умиление и нежную к себе жалость, долго и мучительно раскаиваться в своей горячности, искупать грехи заказными обеднями и подачей милостыни. Отъявленных ханжей этих, очевидно, развлекают угрызения собственной души. Всё остальное для них - пустоцвет…
Но - я немного отвлёкся. Праздник же тем часом продолжался. С молчаливым достоинством за лицедеями влеклась целая армия музыкантов, вооружённых лютнями, колокольчиками, арфами, барабанами, волынками, виелами, гитернами, тарелками, рогами, накрами, цитолями, свирелями и прочими инструментами. Втиснувшись во всеобщее оживление, мы примкнули к дружной и весёлой гурьбе знакомых мне подмастерьев из цеха башмачников, нарядившихся, по случаю праздника, в самую лучшую одежду, и вскоре оказались в центре рыночной площади, где акробаты кувыркались и ходили колесом, обезьяны в рыцарских доспехах сражались на деревянных мечах, попугаи произносили речи не хуже отца всех риторов Цицерона, а люди-волки, с ног до головы обросшие волосами, суматошные лилипуты и угловатые, неуклюжие великаны, гримасничая и беспорядочно жестикулируя, похабно острили на потеху собравшимся зевакам. Наше внимание, однако, привлекли два музыканта, скромно стоявшие под тенью каштанов; один из них играл на флейте, другой пел голосом мягким и приятным.
Любви восторг недаром я узнал, -
О сладостных не позабуду днях:
Пернатый хор так радостно звучал,
Была весна, весь сад стоял в цветах.
А в том саду, средь зелени аллей
Явилась мне лилея из лилей,
Пленила взор и сердцем завладела.
С тех самых пор весь мир я позабыл,
Лишь помню ту, кого я полюбил.
Слова песни глубоко запали мне в сердце. «Точь-в-точь обо мне написано», - внутренне усмехнувшись, подумал я, вспомнив васильковое апрельское небо, в котором деловито петляли стрижи, белый цветущий сад, строгий в лёгкости стан Вивьен, её сладкие, нежно-трепетные уста... Как давно это было!
И ей одной я песни посвящал,
По ней одной томился я в слезах.
Тот сад, что мне блаженством просиял,
Всё вновь и вновь являлся мне в мечтах.
Люблю её с тех самых вешних дней,
Ведь нет нигде ни краше, ни милей,
Затмила всех красой лица и тела.
За славный род, за благородный пыл
Её везде почёт бы окружил…
Положив под ноги музыкантам десять су, Вивьен, устремив на меня карие вишенки глаз, задумчиво молвила:
-Гираут де Борнейль…
-Что? – не понял я.
-Это его песня.
-А-а.
-Сильвен!
-Что?
-Где бродят твои мысли?
Я вздрогнул, точно спросонья, мотнул головой:
-Мысли мои при мне. Я никогда с ними не расстаюсь.
-Тогда признайся, о чём думаешь.
-Без утайки?
-Без утайки.
-Как в той игре в короля, который не правит?
-Да, как в игре.
-Хорошо, слушай…
Откровенно говоря, меня так и подмывало сказать, что шелестящий нарядами из атласа и бархата новоиспечённый жених её виконт де ля Рюс – плут, мошенник и вертопрах, скрывающий истинное лицо своё под маской добродетели, и что она не должна верить ни единому его слову, но, к сожалению, с языка у меня сорвалось совершенно иное:
-Ты самая красивая девушка в Труа.
-Только в Труа?
-Да… То есть нет… То есть да…
Она рассмеялась журчащим смехом… После чего, взяв меня за руку, спросила:
-А где же наш Фабрис?
Я посмотрел по сторонам и, не найдя брата, удивился, но удивление моё длилось лишь миг. Меня осенила догадка: деликатный и тонкий Фабрис потерялся «нарочно», чтобы не стеснять нас с Вивьен своим обществом. Спасибо ему! Не подавая вида, я решился на лицемерие и сказал моей спутнице: «Давай немного подождём его». Вивьен согласилась со мной и какое-то время мы молча стояли, ожидая Фабриса. Но он, конечно, не появился. Потом мы гуляли по улицам, сидели на берегу Сены, беседуя о разных предметах общежития, стихосложения и искусств, без перерыва, так что даже не заметили, как день перетёк в поздний вечер. Когда мы возвращались домой и уже пересекали опустевшую площадь, Вивьен вдруг остановилась, приблизив ко мне свои большие глаза, тихо спросила: «Скажи, Сильвен, любишь ли ты меня?» Я заверил её искренней и пространной клятвой, что люблю её больше всего на свете, что без неё мне и жизнь не в жизнь. Благосклонно выслушав меня, она ничего не сказала в ответ и всю остальную дорогу была грустна, как Ниобея, хотя я изо всех сил пытался её развеселить…