Oh, a storm is threat'ning
My very life today
If I don't get some shelter
Oh yeah, I'm gonna fade away
«Gimme helter» The Rolling Stones *
Он любил лето и зной, и огненное солнце, способное выжечь из крови любую погань, и запахи цветов, атакующие смрад близкого конца, и прохладу речных вод, что отмывают и успокаивают. Летом хорошо рождаться, влюбляться и умирать - так ему казалось всегда.
И вот… Было лето, было обморочно жарко и уже совсем не хотелось любить, и ещё не так чтобы хотелось умирать. А рождаться? Вновь? Нет, пожалуй. Поздно и лень.
… Уминая ногами хрипучий гравий, Алексей подошёл к своему месту и остановился. Отчего-то стало стыдно и смешно. Если бы кто-то знал, если бы видел… Без сомнения, принял бы за невменяемость. Вот уже третий месяц, как он повадился сидеть здесь - в ершистом полумраке елей, в пахучести их лап, в плену и на свободе одновременно. Живая, шебаршащая крыша - от дождя и солнца, а туя впереди - от варяжьих глаз. Берлога ли, нора ли звериная? Нет, скорее, уютный шалашик для полутрупа. Схоронюшник – так обзывали похожую фигню в детстве. Алексей обнаружил его спьяну на собственной даче. Как-то шагнул от дорожки в сторону, в голове что-то переклинило, замер, будто не видел никогда. А ведь именно здесь его застарелая выпотрошенность перестаёт ныть и заполняется – то ли хвойным духом взамен почившей силы духа, то ли бодростью молодого здорового ствола за спиной.
Захотелось курить, и он разрешил себе сразу две сигареты подряд. Пуская тающие колечки дыма, разглядывал полуденное небо и улыбался чему-то – невпопад, без явной причины, просто от необычной лёгкости и ясности в голове , хотя поводов для радости не было - день выдался на редкость пакостным, даже пугающим.
С утра навалилось хандра и давай шуровать по самым уязвимым душевным закоулкам. Выдавила, вымела из них последние капли, хотя и плохонькой, но надежды. И пошло, поехало… Сначала он, ужасно заслуженный агент по продаже бытовой техники, ха-ха, нахамил пожилой клиентке, потом с содроганием слушал ор начальницы и припадочный перещёлк её пальцев. Есть у неё такая привычка, а у Алексея от этих костоправных звуков всегда плющило хребет, будто в дамских руках один за другим рассыпались его собственные позвонки.
Засунув зудящие кулаки в карманы, он по-лакейски сломался в пояснице и шаркнул ножкой:
- Ой, мадам, сделайте, плиз, бемоль.
- Что сделать?
- Да так, ничего. Лучше гляньте, у вас ногти облупленные, а у юбки подол распоролся. Айя-яй… Нельзя так отдаваться работе, лучше отдайтесь охраннику Грише. Да, да, Грише! И вообще, хотите, я научу вас петь? С таким басом нужно не на подчинённых кричать, а завоёвывать концертные залы репертуаром Шаляпина. Слышите меня? Срочно пропустите звук в живот.
Бедняжка сжала челюсти так, будто решила этот самый звук немедленно изжевать, и превратилась в глиняную хрюшку - копилку. Те же выпученные глаза и ненасытная щель рта, пожирающая бабло. Алексей шарахнул рукой по столу. Секретарша Вера сиганула за шкаф, шкаф осуждающе заскрипел. Редкое единодушие!
Он знал, что терять уже нечего, поэтому поставил залихватскую точку - прогудев на прощание « эх, дубинушка, ухнем», вырвался из кабинета, дирижируя сорванным с шеи галстуком – хроническим ошейником канцелярских крыс. Через час эвакуировался из города, потому как домой не тянуло. Что там ожидает хорошего?
– Лёша, ты совсем свихнулся? - спросит жена. - Нет, это всего лишь gig,* - ответит он. Потом они будут молчать – говорить, но молчать. – Кофе будешь? – Да, будь любезна. - А яичницу? – Буду.
Молчание. День, два, месяц, до самой смерти – молчание, ибо нельзя называть межтрапезный опросник разговором. Ещё он спросит её: - Интересно, для чего людям язык? Скрывать бессмысленность? Забавно звучит: Бес - мысли - леность.
Она пожмёт худенькими плечами и, как всегда, легонько дерганёт вниз серебряный крестик на шее. Что он для неё? Тревожная кнопка?
- Язык для чего? Для удобства? Лёш, а ремонт когда начнём? А зачем ты устроил дебош на работе? Мне доложили. Теперь будешь заниматься только своей ерундой? Ты мужик, в конце концов, или композитор хренов?
Оля, Оля… Такая прорва вопросов. Для неё это настоящий поток красноречия. К чему? Она давно выкрутила ему руки, не словами, не разговорами выкрутила, а взглядом, вздрагивающей бровью, усталым падением кисти, а он лишь слабо вякает, кривляясь:
- Ты не разрешаешь мне творить, о, бессердечная!
- Господи, да твори, твори. Только тебе, дорогой маэстро, меня не жалко?
- Жалко, но ты сама меня выбрала. И что?
- И то… Проехали.
- Гениальный аргумент! Муля, не нервируй меня, - отзовётся он с привычною улыбкой, ворча про себя привычную же тягомотину.
После «мужика в конце концов» супругу всё-таки скупо, но с аристократической интонацией намекнут, что он эгоист и лишь чешет и чешет давно затянувшуюся болячку. А он не чешет! Он разговаривает. Вот здесь
Алексей нырнул под ветки, в тесный, благостно пахнувший грибами и смолой схоронюшник, навалился спиной на облезлый ствол. Покойно там было, как-то очень внятно. Вот я, вот воробей, думал Алексей. Чем мы отличаемся друг от друга? Я тоже готов орать: выжил, дожил, чик-чирик! Я тоже могу петь, а многие называют это чириканьем. Ценители! Я могу своровать, ещё как могу! Например, присвоить чужую жизнь, поначалу даже не заметив этого, и однажды улизнуть, двинуть туда - в свою настоящую, в прошлое, где забуксовала пресловутая, чёрт бы её побрал, лёгкость бытия. Какими они были дураками с нынешних высот, какими бесштанными и недрессированными. Всё ушло, износилось, замаскировалось.
Ветер вдруг стих, стало душно, капли пота защекотали подмышки. Сквозь камуфляжную сетку хвои зачернело небо, свинцом оседая на крышу дома. Сейчас ливанёт, чертыхнулся Алексей, но с места не сдвинулся. Ждал – вдруг ещё кто-то заявится. За два месяца уже привык – видел, разговаривал, прощался. Теплилась надежда, что не навсегда, что ещё повезёт свидеться. Может, всё-таки есть там, за небом что-то? Одно очевидно - гость приходит на музыку, и чем плотнее и лихорадочнее вгрызается Алексей в сочинительство, тем более телесным и чётким становится фантом упокоившегося друга, тем менее он похож на мыльный пузырь. Алексею даже показалось, что он питает его музыкой и поэтому не имеет права затормозить или бросить начатое, а какого уровня получаются вещи, уже не важно. И пусть это только копия, а не человек. Страха по этому поводу не было. Он и сам очень скоро станет таким.
… Первый раз Слон пришёл в июне. Прозванный завистниками горлодёром, самый абсолютный из слуховых абсолютников города был нагло и оттого притягательно некрасив. Почему он так завораживал, этот неудобоваримый малый, с подвижным, длинным, как хобот, носом и подбородком-лопатой? Не объ-яс-нимо! Глаза его скверно вписывались в ансамбль - круглые и мохнатые от ресниц, они едва различимо и беспомощно трепыхались за дымчатыми очками, доставленными папашей Слона из недосягаемого Лондона. Диоптриями там и не пахло, а посему сам хозяин называл их фиговым листком для глаз, другие считали слоновьим понтом. Зачем ему это? Неужели мало внимания? Девицы бесились от соков уже после двух фраз, пропетых Слоном на сцене. Он стоял у микрофона в старых, фирменных «левисах» и жёлтом батнике, стоял, вцепившись в гриву волос, закрывающих пол-лица, стоял как-то многозначительно, склонив голову, будто вслушивался, будто слышал там - внутри себя что-то безумное и другим не предназначенное. С первого взгляда - типичная флегма, но стоило ему раскрыть лягушачий рот, как всё менялось. В свете дохленьких софитов, в клубах сценического дыма начиналась Cлоновья мистерия, и чертова куча психоделических децибел, извергаясь в зал, вытряхивала атомы из непутёвых сосунков, возжелавших каплю свободы.
Это было время их популярности в университете, и некоторые чересчур экзальтированные особы, храбро называли её славой. Сколько она длилась? Три, четыре года? Теперь, через не один десяток лет Алексею кажется, что чертовски долго. Правда, как говаривал дедушка Крылов, наделала синица славы, а моря не зажгла. Да, не зажгла – так получилось.
А началось всё с художественной самодеятельности - этакого местного Голливуда для студентов. Желающих показать себя миру, оказалось много. Параллельно поджарым плясунам танцевального коллектива, охотно подпитывались овациями артисты театра миниатюр – болтуны - кто первый подкинул народу словечко, неизвестно, но прижилось, вмиг прижилось. Среди них время от времени звездился Алексей, не забывая главное - спетую банду музыкантов с ботаническим названием «Чертополох». Партия первой скрипки в «Чертополохе» ему не светила, и лавры украшали головы других, но это ничего не меняло. Нужны были не лавры, а они, друзья – Слон, Кирюха, Мансур.
Слон был брыклив, хронически влюблён и, в отличие от многих, не умел притворяться паинькой. Пару лет жил с родителями аж в самой Польше и возвратился на родину с кучей дефицитных пластинок, ушибленным от чужого бала сознанием и редкими познаниями во всём, что касается мятежного, уже ставшего контркультурой рока.
Естественно, что после такого боевого крещения, место лидера с лёгкостью подмялось под него, никто даже не пикнул.
На репетициях Слон гонял приятелей с беспощадностью тренера хоккейной сборной Союза, будто впереди не факультетский фестиваль, а чемпионат мира.
- Кончай звиздеть, медвежата. Арбайтен, арбайтен! Ещё немного, ещё чуть-чуть…. Мы сделаем всех, запомните.
Тогда они поверили солисту, поскольку никто не предполагал, что первым заложит идею и надежду на сбычу мечт именно он – его ежедневная бутылка грузинского Эрети очень скоро трансформировалась в ноль семь рома Негро.
- Это моё топливо, - смеялся он.- Вы же не хотите, чтобы я превратился в холодную жабу?
Любитель рома имел в своём багаже талант, двадцать пять годков жизни, проспиртованную глотку и огромную пасть, в которую обожал на спор засовывать кулак. Именно из неё обрушивался на зрителей певческий ураган, способный легко заглушить ударную установку. По кругу ходили смешные сплетни-легенды, что от голоса Слона разрывались электролампочки и нестойкие головы. Хотя, если честно, не такими уж они были и смешными, эти легенды.
Первый триумф местного масштаба группа пережила благодаря его готовности пить водку с молоденьким журналистом. Всего лишь одна бутылка, проворно опустошённая на благородных задворках альма-матер, показала не только своё дно, но и волшебную силу спиртоградусов. Везунчики попали на местный телеэкран, и это очень смахивало на счастье.
Знаковые посиделки состоялись в кустах, недалеко от белокаменного колоннадного здания анатомического театра. В конце концов Слон заплакал, сжимая в мощных лапах осоловевшего журналиста:
- Ты только представь, Колян, здесь Вова Ульянов учился, вот по этим дорожкам шкандыбал. Ле-е-енин! Вождь мирового пролетариата! Это же такая честь нам, такая ответственность. Согласен, друг? Мы должны быть услышаны. Знаешь, я даже вот возьму и песню о нём сбацаю. Одобряешь? Давайте споём, а? И Ле-е-енин всегда молодо-о-ой, и юный Октябрь впереди-и-и-и…
Песню он, как и обещал, сбацал на очередном междусобойчике. Процесс творчества, видимо, катализировался обильной выпивкой, поэтому половина слов творения оказались нецензурными. Надо ли уточнять, что политическая ода не нашла широкого слушателя, а сам Слон не раз был замечен у памятника молодому Ленину. Тих был, печален даже, а губы его немо шевелились. Извинялся что ли? С него сталось бы…
Сентиментальность он яростно глушил, будто боялся ненароком растаять, дать слабину, превратиться к старости в плюшевого мужичка со сбитым дыханием и непреодолимым творческим зудом, с кучей внуков и мудрых мыслей о вселенной.
- Я вам не хер наряженный. У меня два недостатка. Во-первых, ору по ночам, во вторых тащу домой бездомных собак. В остальном – идеал, ёптр.
Против смелого утверждения никто не возражал. Даже пробовать не смел.
Да и правильно. Зачем возражать? Все оказались при деле – учились, кто как мог, и выступали, кто на что способен. Игра на танцевальных вечерах и в кабаках давала не только деньги, но и приятное чувство власти над телами и душами. Стараниями Слона программа, которая прогонялась вначале именно на подобных, как он говорил, танцсейшен веселейшен, набралась явно рок-н-ролльных заморочек . Слон, как и положено одноименному гиганту джунглей, любил царствовать в чахлом огороде советского рок-н-ролла одной, отдельной взятой группы и знал, что его трубные звуки магнетизируют подданных. Он пел на слух, можно сказать, на ощупь, не придавая значения аранжировке и точности текста – на настоящем зарубежном птичьем языке. Правда, уже через полгода легко взмахнул на верхнюю ступеньку - птичий язык уступил место вполне приличному английскому. На охи и ахи по поводу памяти и способностей отвечал оригинально:
- Нет проблем. Всё нужно делать с драйвом и жить по камасутре. Только это не совсем то, что вы подумали, чуваки. Камасутра не с милыми кисами, а с жизнью.
Хорош совет, думал иногда Алексей, вспоминая друга. Осталась самая малость - как бы эту жизнь незакамасутрить до сухого донышка.
Слон не рассуждал о донышке. Просто… Всё для него было просто, легко и неисчерпаемо, как скатерть - самобранка.
- Здесь мы устроим маленькую вздрючку минут на пятнадцать, - орал он в микрофон и щёлкал пальцами, призывая слушателей расслабиться и оттянуться вволю. - А сейчас маленько похулиганим! Ништяк, чуваки! Живите от пуза.
Через двадцать лет он признается:
- Я, ****ь, так и прохулиганил. Утром сегодня встал… А кроме плеши на башке и геморроя ни хрена нет. Ради удовольствия всё делал. Только ради него.
– А ради чего ещё надо жить?- неуверенно отозвался Алексей, но ответа не получил.
Слон молчал. К этому времени он не многим мог похвастаться. Замашки первооткрывателя уж точно растерял, сохранив первенство лишь в одном. Приберёг для главного – ухода из жизни, опередив в скорбном деле многих. Умер от рака, не дожив до сорокапятилетия три месяца. Прощальные слова миру были в его духе: - Задрало всё. И жизнь какая-то покоцанная. И я - недоструганный буратино. Я даже своих не настрогал, Лёха,- просипел он Алексею. Улыбка его была синей, а лицо сливалось с серой больничной простынёй. Через час после ухода Алексея, как сообщила санитарка, больного нашли бездыханным. Последний «слоновий» вздох никто не услышал.
Годом позже попал под поезд и скончался на месте Симоновский Кирилл – ударные.
Ещё через год умер от передозировки Гарипов Мансур. – бас-гитара.
Настоящее имя Слона - Виктор. Слонов Виктор Анатольевич. А здесь, на даче он возник ниоткуда, вернее, прямо из старой берёзы. Его плоская фигура зернилась, шла бурыми пятнами, как берёзовый ствол, и выпадала из фокуса. Он стоял в своих старых, фирменных «левисах» и жёлтом батнике, стоял, вцепившись в гриву волос, закрывающих пол-лица, стоял как-то многозначительно, прикрыв глаза, будто вслушивался, будто слышал там - внутри себя что-то безумное и другим не предназначенное.
- Ну, что, Лёха, к нам, ёптр, намылился? А что…. Будем, ёптр, в полном составе.
Алексей с трудом разлепил онемевшие губы:
- Да вроде, нет ещё. Это ты, Слон?
- А кто ещё? Какого черта ты здесь подписался? Языком почесать не с кем?
- Просто вспоминаю.
- А чего вспоминать-то, Лёха? То ,что было…Оно ведь и есть.
- Где есть?
- Везде. Ты, динозавр, вот типа реквием сочиняешь? Зря. Фуфло это.
Алексей неожиданно успокоился. Разговаривать с призраком? А что здесь удивительного? Не он первый.
- Да какой там реквием? Вас ярче сделать – вот и ладненько. Только такой рак мозга получается, кто-то, может, и поймёт, не знаю. Скажи, а когда остальные придут?
Слон неприятно рассмеялся, будто заскрежетал:
- Ну, они мне не докладывают. Ты лучше скажи, как это - фантомы ярче? Ты сдурел, что ли? Или нанюхался?
- Может быть, и сдурел. Не понимаю. Что это здесь? Лазейка времени, прогиб пространства, ловушка?
- Сам узнаешь когда-нибудь. Не гони волну. И завязывай нас так часто вспоминать. О кей?
Алексей вдруг разозлился:
- Я и не гоню, Слон. Хочу свой диск запустить с телегами. Для тех, кто слинял. Что смотришь? Да, слинял! Прости, это я от обиды. Музыка - для вас. Понимаешь? Как там слепые рисуют свой мир? Через звуки, запахи, касания, а я леплю вас нотами. Иногда кажется, что они и есть мои глаза, уши, пальцы, и ни хера мне больше не нужно.
- Ага, творцом себя мнишь, однако? Хотя я понимаю, понимаю. Что-то мешает, слепыш? – отозвался Слон вяло и зевнул.
- Всё мешает! Представь, мне Ольга плешь проела. Ты, говорит, был вундеркиндом, дорогой. Куда всё похерил? Ленинский стипендиат- проехали, кандидат наук - проехали, бла-бла-бла, жалкий агент по продажам… Это вершина? И твердит, твердит одно и то же…. Этапы большого пути, бля. И что? Я её всё время спрашиваю: - И что? А она: - И то…. И молчок.
Слон усмехнулся:
- Так она говорит или молчит, ёптр?
- Радуешься, что поймал? Ну, твердит. Про себя. Думает она так.
- О как! Думает?
- Именно! Смотрит, как на гитаре бренчу и ненавидит. По глазам вижу – ненавидит. Молчит и ненавидит, только свои старые сапоги мне подсовывает. Смотри, мол, и красней от стыда. А я краснею, и тоже себя ненавижу, потому как денежки вот так зарабатывать мне в лом.
- А что не в лом, Лёх?
- Будто ты не в курсе… Песни. Музыка. Меня ведь приглашали не раз, но куда там… Кислород быстро перекрыли. Семья, гарантированный кусок хлеба, а тут сплошная неопределённость.
Слон вздохнул:
- Тебе повезло, дурак. Ты накосячил по горло, а Ольга твоя… Даже, если только думает… Она, ясновидящий ты наш, разве не права? Разве никто никому ничего не должен? И ещё… Мы – не мир. Не надо нас лепить.
- Да не в этом дело. Я будто на сцене теперь. Только на другой. Иногда чувствую - на морде-то грим. Дерьмовый такой, дешевенький, морщинистый. Как тебе такое, а? Разве не сюр? Иду по улице и мозги – в хлам – то ли вокруг всё бутафорское, то ли я сам – дряхлый реквизит.
- А оваций-то не дождался, динозавр?
- Не дождался.
- Артиста - на мыло.
Алексей не успел даже рот открыть, а гость уже исчез.
Теперь, вспоминая встречу, Алексей казнил себя. Не расспросил ведь толком ни о чем, придурок. И не рассказал всю правду - что только здесь, под ветками он, вроде как, за кулисами, где не надо изображать шута, вкус к жизни, любовь. Не надо…. Быть стойким, умным, целеустремлённым, надёжным, ответственным. Не надо изворачиваться, заботиться, вкалывать, карабкаться, сдерживаться или напоказ рвать тельняшку. Отбой!
Его привычно затошнило, рот затопила горькая слюна. Откуда-то сверху упала на ветку божья коровка и затрепыхалась в панике прямо перед носом, и замерла трупиком. Вихры светло-зелёных, молодых наростов хвои дрогнули от ветра, а Алексей подумал отстранёно, как-то с холодным носом подумал, что уже не увидит, как нальются они через год тёмными взрослыми соками, не дождётся весны, когда от них потянутся к солнцу новые, необстрелянные… Да что там побеги. Причём тут побеги? И внуков своих будущих он тоже наверняка не увидит. Не успеет…
- Цирроз. У меня цирроз печени, - сказал он божьей коровке, вытирая испарину на лбу. – Ты знаешь, подруга… Привыкнуть трудно. И не болит ничего особо. Нет, ты не врубаешься, кажется. Прикидываешь, как бы смыться быстрее? Что тебе до моего ливера? А я вот сразу решил - никому ничего не докладывать. Врачи обещают несколько лет: два, три, может, больше. При условии здорового образа жизни. Слышишь? Ха-ха-ха! Какой ещё может быть образ при такой заразе? К чёрту, всё к чёрту! Пить, курить, есть от пуза! Вот так! Только чаще всего не хочется ни есть, ни курить, ни пить. Скажу честно, я, крошка, почти труп. Только, чур, молчать. Хорошо? А с работой я завязал, да, соскочил с менеджерской иглы. Могу пожить, как хочу? Чистым… Знаешь, кончай притворяться дохлятиной, лучше послушай какое это времечко было. Иногда пять - шесть часов репетиций в день – до ломоты в теле и головокружения – от табачного дыма, шума, постоянной сутолоки и споров до хрипоты, от пойла из списанных столетних экспонатов биологического музея. Огромные стеклянные банки с заспиртованными огурцами стояли повсюду. Витамины – мы так их называли. И аккуратно ухрюкивали без всякого стеснения. А потом заявлялись боевые подруги. Те, что стояли в карауле у дверей – беленькие, черненькие, рыжие, разные, и все доступные, как те конфискованные витамины в банках. Мы были на взводе, да… На пределе от того, что делали. Ноты? Пошли они к чёрту! Всё – на пальцах, на словах. И на кулаках тоже – иногда бывало, не скрою. Гармония расписывалась по системе чайников. Всё просто - каждый аккорд обзывается латинской буквой и цифрами.
Ударником к нам пришёл Кирилл - пацан с улицы, но талантлив оказался, как бог. Мы его погоняли славно, но дело того стоило. И хвалили и ругали, всё случалось. Представь, дым коромыслом, почти ночь, а мы кулаками – по столу, все - кулаками. Ритм раскачивали так. Кирюху нужно было завести, да, завести.Топливом накачать. Чтобы ракетой взлетел. Или взорвался.
- Чувак, давай вперёд, - тум –щща, ту-тум-чи- щща, а здесь железо – бщщ…. Нет, ты куда погнал? Лажа! Вот так, да, да, да….. Другое дело, Кирюха. Клёво!
Веришь, мозг вскипал, в груди – колокол, и звуки, звуки, ритм, ритм – тум-щща, ту-тум-чи-щща. А на концертах… На танцах… Как на краю играешь. Ты! Сосунок ещё, пацан и вундеркинд недоделанный, а туда же.
Алексей замолк. Потёр горящие щёки, удивляясь и радуясь этому огню, а потом снова заговорил – быстро, хрипло, чувствуя, как расплывается в глазах и небо сквозь ветки, и собственные руки, сплетённые в побелевшем зажиме, и терпеливая слушательница божья коровка. Это был бессвязный набор слов. Слова выбрасывались наружу зародышами гамм – до-ре-ми-фа, до-ре-ми-фа, до-ре… А пятки отстукивали ритм – какой-то шаманский транс, камлание. Оно заряжало – неожиданное смещение, соединение времён, ощущение магической свободы и возможности вернуть.
… Перед глазами её величество сцена. Сожрёт троих, не подавится, затянет вниз, под заляпанный, покрытый черным лаком пол, пристроит обглодки в землю, прихлопнет сверху крепкими досками. Прихлопнет, а уцелевшим будет жечь подошвы, как раскалённая сковорода. До конца жизни жечь. Подошвы и глотку, глотку и сердце, сердце и память. Но это будет потом.
Сейчас же под ногами не подмостки - настоящий ковёр- самолёт. Слон, Кирюха, Мансур и Алексей в черных пиджачках под горло. К финалу подходит песня. Их выдох в каждом аккорде, нерв в каждом звуке, агония в паузе. Пантерой перетекает к краю чернявый Мансур, сощурив бесоватые глаза, разглядывает смазливую жертву из первого ряда: - Я облако- саунд и я же - чугун. Но это давно уж не ново. А с неба грозится распятый молчун. Скажи - ка, скажи мне хоть слово.
- Хоть слово скажи, не молчи, научи, не новое, старое сло-о-ово, - подпевают остальные.
Лицо Слона на экране сереет. Что за экран, черт возьми? Оно растягивается, растягивается резиной, растягивается маской Франкенштейна, поглощает всё остальное - ревущих фанатов, потных, обмякших трубадуров, пыльный, с серпом и молотом кровавый занавес, даже финальные аккорды песни.
Тихо и траурно поёт Слон незнакомую каватину, предав свой баритон ради бабского сопрано.
- В короне сдохнешь от тоски. У мелкой сошки - корона хавает мозги – а нас устроят рожки.
- Рожкиииии…- рефреном всхлипывают приятели, теперь уже облачённые в золотистые камзолы. Выпрастываются кнуты хвостов из обтянутых панталонами задниц, торчат над ушами пальцы, изображая рогатость.
Трубят фанфары. Откуда они здесь?
- Гляньте, какой кач, как они обнимаются в зале, обнимаются незнако-о-омые? Вдруг! Это же коммунизм сердец какой-то, - пытается сказать Алексей, но не может. Голос пропал? А хвост появился. Уже? Кажется, не люди в зале, а ноты, их можно разбросать по линейкам рядов, как по нотному стану, и сыграть на них премиленькое крещендо, переходящее в смертельный взрыв мозгов и вен, и выдать мелодию, которую ещё никто не слыхивал – обволакивающую, как приворот, интимную, как ведьмячий стон под луной.
Гитара в руках оживает, изгибается сколиозно в полированной талии, плачет в соль миноре, присоединяясь к разухабистому хору поклонников:
- Агония, агония, агония в пауз-е-е-е.
Занавес медленно закрывается. Вместо серпа и молота в кромешной темноте фосфоресцирует на нём странная надпись: Hic locus est ubi mors gaudet succurrere vitae. ***
…- Фу ты, чёрт, заснул что ли, песня какая-то потусторонняя, - Алексей дёрнулся, отмахиваясь от дьявольского видения. Что это было? Почему это смерть рада помочь живым? Хвосты, рога… Почему так мерзопакостно на душе? А?
Показалось, что он сейчас заорёт. Так заорёт, что услышат все, не только насекомые. И, может, даже жена. Должна же она понять, чёрт возьми. Скрипнул зубами. Где твоя уравновешенность, престарелый циррозник Алексей Казимирович? Прости, божья тварь. Дурость - так много болтать про то, что быльём поросло. Неужели это я мог так завестись тогда? А? Инферно нас накрыло или поцелуй ангела, нимб мы видели или рога, не знаю, правда, не знаю. Опыта не было, знаний – кот наплакал. Лишь одно желание – безумное. Башню сносило круто. Это потом появилось типа мастерство, якобы самокритика, почти трезвый взгляд, а сначала был лишь вызов, завод и сплошной, непрекращающийся кайф. Ты вот слушаешь и осуждаешь, сто пудов, загибает мужик, врёт, как сивый мерин. Чтобы шестнадцатилетний малый вот это всё так через себя пропустил? Да не вру, не вру. Просто вслух только сейчас разродился. Перед тобой. А тогда… Тогда я был обалдевшим, пафосным вундеркиндом. Да, вундеркиндом. У меня и кликуха такая была - Вундер. Я ведь в универ поступил в четырнадцать. Кудрявый, розовощёкий пупс с гитарой. Тьфу ты…
Алексей замолчал, вслушиваясь в шум на дороге.
Перед глазами, украшенное хвойным венцом, явилось лицо жены. Сомкнувшиеся на переносице брови, лёгкие росинки над капризной губой. Запыхалась, роднуля, подумал Алексей. Она что-то говорила, но он поймал только концовку: - … Лёша, ты совсем свихнулся? А на что мы жить будем, Лёша? Свадьба на носу у дочки.
Лёша с суетливой готовностью вылез наружу:
- Я тут. Что ты сказала?
- Я тебя спрашиваю, зачем ты устроил дебош на работе? Мне доложили.
- Не бери в голову. Завтра пойду, кинусь в ножки, простят.
- Я тебя искала полдня, Лёша. И никаких дисков! Ты себя загнал. Обещай!
- И никаких дисков, - повторил он.- Оль, а зачем людям язык?
Оля лишь фыркнула, а у него вдруг вырвалось:
- Прости меня, Господи, прости и защити всех.
И простые эти слова, что раньше казались чужими и фальшивыми, отозвались внутри и болью, и густеющим с каждой минутой теплом, и незнакомым до сих пор томлением. Он ясно, до мурашек на загривке, до спазма в желудке ощутил, что больше сюда не придёт, не придёт и не увидит никого из бедовой четвёрки. Они, такие яростно беспилотные, такие немного хвостато-рогатые при жизни, отпустили его. Кто они теперь? Берёзы над могилой? Облака? Камни в горах? А может, капли ночного дождя по карнизу, или ещё проще – картинки в голове, дорогие символы отпетого? Неважно.
В душе ли его непричёсанной, или в теле, тихо и некрасиво угасающем, меж сплющенными позвонками и рядом с окаменевшей печенью всколыхнулось нечто, пошло кругами, как от брошенного в воду камня. В воду брошенного, именно в воду, а не в болото, коим уже привычно именовать себя. В этих тающих кругах отражалось то, что пока невозможно понять до конца. Лишь одно ясно, что отпущенный срок на то и дан, а впереди годы, месяцы, пусть даже считанные дни, но он должен успеть. Это же время! Его время и его жизнь.
- Лёша, ты весь белый! Тебе плохо? – закричала Ольга.
- Нет. Мне хорошо, - спокойно отозвался он и кивнул на автомобиль. - Я слушаю.
Из открытой дверцы автомобиля вырвалась на свободу знакомая до последней ноты песня:
Oh, a storm is threat'ning
My very life today
If I don't get some shelter
Oh yeah, I'm gonna fade away
Было лето… Было жарко. И совсем не хотелось умирать.
*
Приближается шторм...
Он угрожает моей жизни,
И, если я не укроюсь где-нибудь,
Мне его не пережить.
**
gig - гиг, разовый ангажемент ( на участие в одном концерте , подписывается с ансамблем поп-музыкантов
***
Hic locus est ubi mors gaudet succurrere vitae. - в переводе с латинского: Это место, где смерть с радостью помогает живым.