ЦАРЬ ЭНЕРГИЙ
(роман fantasy-live)
основан на реальных фактах и событиях, ощущениях и впечатлениях
с включением элементов художественного вымысла
1.
В невероятно далеко отстоящем от нас уголке Вселенной есть планета, где люди не знают о времени. Они живут так, как живут актёры на сцене: не замечая времени.
Когда актёр выходит на сцену, он не думает о времени. Он не думает о том, сколько часов, минут или мгновений он проведёт на сцене. Его заботит другое: насколько его роль запомнится публике.
Не важно - большая эта роль или маленькая. Важно – чтобы она оставила след в душе и осталась в памяти у всех, собравшихся в темноте и тесноте зрительного зала – следить за театральным действом.
Есть большие актёры и есть актёры маленькие. Большие актёры играют большие роли; маленькие же актёры играют, естественно, роли маленькие. Большие роли – это роли всех, кто прирождён повелевать жизненными обстоятельствами; маленькие роли – это роли всех, кто прирождён (…на этот раз я не могу вставить слово «естественно», потому что тогда будет правильней сказать: не «прирождён», а – «принуждён»…), кто прирождён (или принуждён?) этим самым жизненным обстоятельствам подчиняться.
Большие актёры, конечно же, проводят больше времени на сцене, и при этом они произносят много слов. У маленьких же актёров роль вообще может быть без слов, а выходят они на сцену иногда лишь только для того, чтобы подать большому актёру какой-либо предмет: допустим, шляпу или перчатки.
Но в любом театральном действии есть момент, когда актёр – будь то большой или маленький – должен уходить со сцены. И все актёры: и большие и маленькие – одинаково равны перед этим моментом.
И именно поэтому, наверное, они любой момент готовы пережить как последний: ведь с уходом со сцены они не уходят из жизни. Просто одна роль, по замыслу Главного Руководителя Театра, сменяется другой. Меняются грим, костюмы и декорации. Меняются эпохи, представляемые на сцене. Актёры же продолжают оставаться актёрами. Со всеми своими страстьми, страстями и страстишками. Даже за кулисами. И так – в бесконечности – проистекает у любого актёра его жизнедеятельность.
Жизнь и деятельность.
Пока актёр находится на сцене, он бессмертен. Как бессмертна и его роль, - какой бы она ни была: большой или маленькой.
Так и на той планете, о которой мы ведём речь…
Там люди понятия не имеют о времени. А следовательно, они не имеют понятия и о смерти. Они даже не представляют себе, что это такое – смерть. В отличие от нас, - привыкших представлять её старухой с косой. Или в виде черепа со скрещёнными костями. Или просто как вечный сон.
Они знают лишь то, что есть бесконечность. И есть в этой бесконечности моменты, когда одна их жизненная роль сменяется другой. При этом великолепные актёры даже имеют право, независимо от воли Главного Руководителя Театра, выбирать себе роль и, соответственно, убранство к этой роли согласно своему настроению.
…И вот как-то жил на этой планете Царь Энергий.
Но поскольку мы уже сказали, что на планете, о которой мы ведём речь, понятия о времени у людей не существует, - то, поэтому, говорить о нём во времени прошедшем – «жил» - как-то даже противоестественно.
Он и сейчас живёт! Вот только его тело с тех пор очень выросло. Ему перестало хватать размеров не только одного большущего царского дворца, но даже целой огромной планеты. Оно стало как тело Ангелов.
Кто видел Ангелов? А именно благодаря свечению Их Тел во Вселенной, некоторым удостоенным людям дана чудесная способность – увидеть и найти спасение там, где другим оно кажется уже совершенно непостижимым и даже уже немыслимым.
…А в тот жизненный момент, о котором мы ведём речь, у него было тело, как и у нас, у обычных земных людей. Вот только одежды на нём были не совсем обычные: поскольку он был царь, то и одежды у него были соответствующие – царские.
Когда ему случалось выходить из дворца, казалось, все живые существа при этом обращали на него свой взор, - как на нашей планете все живые существа, при пробуждении ото сна, первым делом обращают свой взор на солнце в ясный, погожий день. Его царский наряд был так ослепительно роскошен, что на своей планете он действительно мог бы сравниться разве что с нашим солнцем.
Его роль предписывала ему быть при этом важным и величественно-чинным. Но сам он всегда почему-то при этом чувствовал себя немножечко неловко. В глубине души он был кротким, робким и застенчивым царём. И его благодушие было столь же безграничным, как и вверенная ему власть над судьбами всех своих подданных.
А кроме того, он был не как некоторые глупые и хвастливые люди на нашей планете, - которые покупают себе богатые одежды и платят за это большие деньги, думая при этом не только увеличить свою важность среди людей, но и показаться сильнее, чем они есть на самом деле. Он же был мудрым царём, и ему-то как раз хватало мудрости понимать, что одежда, какой бы богатой и роскошной она ни была, сама по себе никакой силы никогда и никому не придаёт.
Петух во дворе тоже важничает перед всеми своими нарядными перьями. Но рано или поздно он попадётся кухарке под нож, его сварят и съедят, и в конце концов от него останутся одни лишь косточки.
И наш царь Энергий, как никто другой, это прекрасно понимал. Вот почему ему было неловко и где-то даже грустновато каждый раз появляться перед своими подданными.
Он понимал также, что весь его роскошный и величественный наряд – не более как оболочка. Всё равно что фантик, обёртка от конфетки. Она может казаться красивой, но если под этой оболочкой не окажется никакого содержимого, если в ней не найдётся искомой конфетки, она не будет представлять из себя ровным счётом никакой ценности. А следовательно, она не будет представлять из себя и никакой, так сказать, внутренней силы.
А красота – это сила. Не помнится уже, кем это сказано, но сказано давно и сказано верно.
И наш царь Энергий, как никто другой, это прекрасно понимал. Он понимал, сколько нерастраченной силы – силы добра, любви и красоты – заложено в нём самом, в глубинах его сердца, души и ума и сколько всего полезного совершал бы он ежечасно, если бы его не сковывали эти царские одежды. Как бы счастлив он был, если бы на нём не висело столько нарядного и драгоценного хлама!
В своём благодушии он частенько завидовал детям простых бедняков, голышом купающимся в речке. Как ему хотелось оказаться среди них! Так же, как и они, брызгаться, и плескаться, и отфыркиваться от воды. И показывать друг дружке свои «ракушки» и свои «поплавки»: так они называли свои попки, писюны и писюшки.
Иногда ему казалось, что простые работники, которые трудятся с самого раннего утра и до самого позднего вечера, гораздо счастливее, должно быть, его. Они весь день отдают свои силы земле. И благодарная земля не остаётся в долгу, и тоже даёт им силу: в виде хлеба и винограда, овощей и фруктов.
И как бы вымотаны ни были их силы под вечер, на следующее утро они просыпаются с новыми силами. Они отдают земле свои силы, но сила в них от этого не иссякает, а - как будто даже наоборот – лишь прибавляется.
А его-то, царская, сила всегда остаётся при нём, - никем не одобренной, никем не оценённой, скрытой под толщей царственно-вельможных одежд.
Вот почему по его лицу нередко пробегало выражение самой благодушной зависти, - при виде бронзово-загорелых тел, трудящихся в садах и на виноградниках, в огородах и на поле.
Но надо отдать ему должное: он тоже не сидел сложа руки. Он тоже делал предостаточно полезных дел. Он отдавал распоряжения. Он отдавал распоряжения: о строительстве дорог и мостов, дворцов для занятий искусствами и жилых зданий, а также о насаждении садов и парков.
А ещё он занимался благотворительностью. У него было большое множество коров, и каждый день рождалось много новых. По дошедшим до нас сведениям, коров у него было столько, что число их равнялось количеству пыли на земле, звёзд в облаках и дождевой воды. Вот почему он с лёгкостью раздавал их всем нуждающимся. И даже тем, кто совсем не испытывал нужды.
На той же самой планете, о которой мы ведём речь, люди, как мы уже и говорили, не знали о смерти. Не знали они и о деньгах. А золотые украшения можно было найти даже в самой захудалой бедняцкой хибарке, а не только в царском дворце. Самой же большой ценностью там считались коровы. Из этого следует, что наш царь Энергий был ещё и самым богатым человеком на планете.
Он занимался благотворительностью, и это доставляло ему огромное удовольствие.
Но именно это увлечение благотворительностью однажды сыграло с ним злую, недостойную его царского положения шутку.
На той планете, о которой мы ведём речь, жили особые люди. По правде сказать, это были самые обыкновенные, заурядные и, можно даже сказать, бестолковые люди. Но сами себя они считали ну оч-чень уж толковыми: они считали, что именно они вправе втолковывать остальным людям, как правильно нужно жить. Это право якобы им дал сам Всевышний.
Эти люди считали себя особенными и очень правильными, и постоянно стремились к тому, чтобы свою особенность и свою правильность как можно чаще выставлять напоказ перед другими людьми. Вот почему их всегда можно было встретить в многолюдных местах: на улицах и площадях, на базарах и в церковных храмах.
Они убегали туда от одиночества. Они не выносили одиночества. Они боялись одиночества. Видимо, эти люди были настолько правильными, что им страшно было оставаться наедине со своей правильностью.
Сами себя они называли священниками. Это потому, что они так уж мнили о себе, что их жизнь целиком и полностью посвящена Всевышнему Богу.
Однако простолюдины называли их по-своему: жрецы. Это, наверно, потому так их ещё называли, что они любили хорошо и сытно покушать, или – выражаясь по-грубому и по-простому – пожрать.
Несмотря на то, что они никогда не бедствовали и не голодали, они не считали зазорным принимать дорогие подарки. Сами же они никогда и никому дорогих подарков не дарили. Они считали, что их поучения насчёт того, как нужно правильно жить, - это и есть самый дорогой подарок: дороже и быть не может.
И Царь Энергий однажды преподнёс одному из таких жрецов-священников свой царский подарок – корову с вызолоченными рогами и с посеребрёнными подковами и украшенную шёлковой попоной, расшитой бисером, жемчугом и бусами.
Но так уж получилось, что эта же корова вскоре вновь случайно смешалась с остальным стадом Царя Энергия. Не заметив этого, он вновь отдал её в подарок, - но уже другому жрецу-священнику, который был братом-близнецом первого. Когда же этот другой забрал корову, к нему пришёл её бывший хозяин и стал заявлять на неё свои права.
Так эти два жреца-священника, эти два брата-близнеца принялись спорить и доказывать каждый своё право на обладание той дорогой, им подаренной коровой.
- Это моя корова, я её дою! – горячо убеждал первый.
- Нет, это моя корова, это я её дою! – так же горячо убеждал второй.
Так они спорили и ссорились; а в конце концов, так и не придя ни к какому согласию, обвинили во всём Царя. Если человек отдаёт что-либо в подарок, а затем забирает обратно, это у них считалось великим грехом.
И когда оба жреца-священника стали обвинять Царя и жаловаться на одно и то же, он просто не мог понять, как всё это произошло.
И тогда, по своей великодушной щедрости и по своему кротчайшему смирению перед обстоятельствами, Царь предложил каждому из двух братьев-близнецов по тысяче коров вместо той одной коровы, которая вызвала спор и ссору между ними. Он взмолился перед ними, - говоря, что попросту произошла ошибка. И что он готов её исправить, - предлагая каждому по тысяче коров вместо одной. Причём это были не обычные коровы: это были, можно сказать, самые отборные тёлки.
Но каждый из этих двух жрецов-священников настаивал на том, что корова принадлежит лишь и только ему и её нельзя было забрать от него ни при каких условиях: ни один из двоих так и не соглашался обменять её на тысячу других коров. Так и не согласившись на предложение Царя, оба жреца-священника в гневе покинули дворец, - посчитав, что с ними поступили несправедливо.
Они покинули царский дворец, отказавшись от тысячи коров: они это сделали – как у нас говорят – «из принципа». Они тем самым хотели повеличаться перед своим Царём. Они тем самым хотели показать, что ихняя жреческая правильность и принципиальность превыше царской милости и щедрости.
А Царь Энергий, сразу же после этого случая, действительно почувствовал себя виноватым. Он почувствовал себя виноватым до такой степени, что ему даже расхотелось жить.
Но поскольку, как мы уже знаем, на той планете, о которой мы ведём речь, смерти не существовало, - то ему захотелось её себе придумать. Это даже стало для него чем-то вроде развлечения: и стал он выдумывать – как бы он мог закончить свой жизненный путь, если бы она, смерть, на ихней планете всё же существовала.
И поскольку он поддерживал дипломатические отношения с другими планетами, он знал, что на других планетах существует множество обычаев ухода из жизни. И он стал в уме перебирать все эти ихние обычаи.
В конце концов, это занятие так утомило его, что он решил попросту уснуть. Возможно, во сне это неприятное чувство вины уйдёт. А с пробуждением, к нему придёт и новый интерес к жизни.
И он уснул.
2.
Во сне ему привиделся несуществующий бог смерти Яма-раджа.
Но не сразу.
Поначалу, как только он уснул, его сны были отрывочны и хаотичны.
То ему снился закат звезды, которая у них на планете обладала такой же превосходной яркостью и такой же чудесной силой, как наше Солнце. А надо сказать, что ихнее солнце никогда до этого не заходило за горизонт, как заходит наше Солнце. Ихнее солнце никогда не заходило: оно лишь тускнело к вечеру и становилось маленьким, как наша Луна. А на следующее же утро опять вспыхивало ярко-ярко. Оно также никогда не заходило за тучи, поскольку и туч, как таковых, там никогда не было, - как не было ни пасмурной зимы, ни слякотной осени. Вот почему люди на той планете всегда имели ровный бронзовый загар, и сами себя они называли – «люди бронзового века».
И вот Энергию стало сниться, что ихнее солнце скатывается за горизонт. При этом оно становилось меньше в размерах и меняло свой цвет: из янтарно-золотистого оно превращалось в кумачово-алое: как планета Марс, соседствующая с нашей Землёй.
При этом Энергию снилось, что и его тело также стало видоизменяться и приняло странные формы: голова и грудь у него теперь были как у человека, а туловище было как у лошади. На нашей планете такое мифическое существо называется – Кентавр.
И вот он, - будучи уже не Энергием, а Кентавром, - скакал вслед за ихним солнцем, и ему при этом казалось, что сам бог смерти Яма-раджа зовёт его за собой в своё лоно. Так он скакал и скакал за ихним солнцем, - пока оно, покраснев и уменьшившись в своих размерах, не скатилось за горизонт и там, за горизонтом, действительно не приняло образ несуществующего бога смерти Яма-раджи.
Бог Яма-раджа восседал на своём троне и имел грозный вид: настолько грозный, что под его взглядом дрожала вся Вселенная, а из глаз его сверкали молнии.
А Энергий, - сбросив с себя во сне, как одежду, тело Кентавра, - стоял теперь перед ним в образе очень худого и очень измождённого человека, со склонённой головой, с заросшим бородой лицом, и в ветхих, оборванных одеждах, как последний нищий. Бог взирал на него со своего трона грозным и беспристрастно-проницательным взглядом.
Но поскольку Энергий понимал, что это всего лишь сон, то он ничуть не смутился под этим взглядом; а наоборот даже, склонив голову, не заметно для бога улыбался. Это было невероятно, но он улыбался! Он знал: что бы ни присудил ему приснившийся бог – в любом случае решение будет справедливым; а выбор, всё равно, так или иначе, будет в его, Царя Энергия, пользу.
По всякому человеческому рассуждению, это было совсем неуместной улыбкой: этой своей неуместной улыбкой он должен был вызвать гнев у бога. И это ещё мало сказано! За такой поступок бог вправе и в силе был попросту стереть его в порошок!
Но странное дело: бог не сделал этого. Хотя Яма-раджа и был несуществующим, приснившимся богом, но всё же он был умным и справедливым богом: он прекрасно понимал, что для любого человека, живущего на какой бы то ни было из планет, наивысшим и наиценнейшим даром являются не что иное, как его, божественное, снисхождение и его, божья, милость.
С этим своим божественным снисхождением и с этой своей божьей милостью, он и обратился теперь к тому, кто некогда был Царём, а теперь стоял перед ним как последний нищий.
Бог Яма-раджа, со всей присущей ему милостью и снисхождением, дал понять стоящему перед ним Человеку, что поскольку тот в своей прежней жизни, будучи Царём, совершил такое множество добродетельных поступков и так много занимался благотворительностью, то и впредь, с его божьего позволения, он также не будет знать пределов своему материальному богатству. Более того, он также не будет знать пределов наслаждению от этого материального богатства. Он никогда, в продолжение целой бесконечности, не будет испытывать недостатка ни в пище, ни в питье, ни в каких-либо, даже самых запредельных, ощущениях, и даже в самых-самых умопомрачительных и сногсшибательных развлечениях и удовольствиях.
А кроме этого, он никогда не будет болеть и стареть; и никогда не будет чувствовать боязни быть наказанным за те плотские утехи с женщинами, которые у нас обычно считаются грехом. Он также никогда не будет чувствовать страха перед смертью; и даже, допустим, если он бросится вниз, как птица, с какого-либо высотного здания, он не разобьётся, а останется цел и невредим.
А после всего этого предложенного, бог Яма-раджа также пообещал поставить его властелином над всеми царствами и планетами, какие только существуют во всей нашей необъятной Вселенной.
И тут произошло опять нечто странное – на наш человеческий взгляд и разумение: Энергий молчаливо отказался от всего того, что предлагал ему в тот момент Яма-раджа. Стоя перед Яма-раджей в образе последнего нищего, он не произнёс ни слова. Но то, что он отказывается от всего предложенного, было и так понятно.
Это невероятно удивительно для нашего человеческого разумения (как можно отказаться от стольких богатств!), но ещё более невероятным удивлением это стало для Яма-раджи.
Несмотря на то, что Яма-раджа был богом, - а значит, должен был уметь проникать во все тайны, которые только существуют во Вселенной, - но на этот раз вся его проницательность оказалась вдруг бессильной перед той дверью, за которой скрывалась тайна человеческого сердца.
До этого ему, как богу, казалось, что он знает всё о движении всех живых существ и неживых предметов во Вселенной. Ему казалось, что он знает всё: от движения планет и звёзд до перемещения мельчайших молекул и атомов во всём космическом пространстве. До этого ему казалось, что он знает всё - даже о движении ангелов на небе и о перемещении мельчайших букашек по земле. Ему казалось, что он знает всё - и о птицах, и о животных, и о рыбах, и о ползучих гадах. Ему казалось, что он знает всё - и о растениях, и о цветах. А также - о камнях и минералах.
И вот вдруг оказалось, что он не знаком с движениями человеческого сердца!
А причина отказа со стороны Энергия была на самом-то деле довольно просто объяснима: он хотя и пребывал во сне, но даже и во сне хорошо помнил о той жизни, когда он был Царём и обладал несметным имуществом, - так что мог благотворить всем без исключения людям, к нему обращавшимся. И к чему это в конце концов его привело. До каких крайне неприятных ощущений и переживаний довела его вся его прежняя благотворительность: до того довела, что из-за каких-то сварливых и чванливых жрецов ему уже не хотелось жить, а хотелось уснуть навечным сном. И он это всё ещё очень живо помнил, хотя и находился в спящем состоянии. Вот почему он молчаливо отказался от всего предложенного ему Яма-раджей.
Но для Яма-раджи причина его отказа так и осталась загадкой. Он хотя и был всеведущим богом, но так и не понял этого, чисто человеческого, на его взгляд, поступка.
Тогда он напоследок громко возгласил:
- Так ты отказываешься от всего этого? Ты не желаешь принять всё это от меня – от своего бога? Не знаешь ли, что я имею власть уничтожить тебя и власть имею оживить тебя? Могу возвысить, а могу и унизить!
Энергий в ответ лишь поднял голову и улыбнулся: на этот раз открытой и широкой улыбкой.
И тут снова случилось невероятное, но очевидное: бог Яма-раджа исчез. Да, он попросту растворился в широчайших просторах Вселенной. Вот что значит сила улыбки! Она способна сокрушать даже всесильных и всемогущих богов!
И в тот же момент Энергию стало сниться, что его тело приобрело форму тела огромной ящерицы, живущей на дне заброшенного колодца. По сути, это была даже не ящерица, а целый дракон. Но поскольку этот дракон жил на самом дне заброшенного колодца, то никто его не боялся: потому что никто не знал, какой он на вид.
Напротив даже: к этому колодцу всякие окрестные люди приходили лишь за тем, чтобы высыпать в этот колодец весь свой окрестный мусор. А дети прибегали сюда, чтобы подразнить эхо: они выкрикивали в колодец всякие нехорошие, ругательные слова и громко смеялись, когда эхо отзывалось им теми же словами.
По стенкам колодца ползали противные слизняки. А луч солнца лишь иногда показывался на самом верху, но никогда не доходил и до половины углубления колодца.
Но – опять же – странное дело: несмотря на такие унизительные условия, в какие он, велением Всевышнего, был помещён, Энергий был как бы этим доволен. Так ему самому казалось. Обретя тело огромной ящерицы, он перестал думать о том, как бы лишний раз угодить окружающим его людям. Он наконец-таки обрёл душевное спокойствие; и ему теперь стало казаться, что это спокойствие и есть его истинное предназначение: и есть то самое счастье, о котором постоянно говорят и толкуют и которого постоянно ищут все люди на всех пригодных для жизни планетах. Но при этом, как правило, почти постоянно остаются в неудовлетворении – как и от своих разговоров, так и от своих поисков.
Он так при этом рассуждал: да, будет лучше, честнее, если пока он поживёт в таких низменных условиях: так как в царских условиях он уже пожил, и ни к чему хорошему это не привело, а привело это только к неприятным переживаниям.
А здесь, на самом дне заброшенного колодца, его никто уже не сможет унизить: потому что дальше и глубже этого унижения, в каком он теперь находился, никто из живущих созданий унизить его был не в состоянии. Потому что это унижение он принял от самого бога Яма-раджи. И это было вполне достойным, по его самоличному мнению, наказанием – за тот грех, который он совершил, когда был Царём.
Но надо сказать, что вера его не оставляла при этом. А он верил: верил в то, что однажды бог Яма-раджа, вновь обернувшись Солнцем, вернётся за ним, и протянет ему свою руку – свой лучик, и своей рукой – своим лучиком – достанет до самого дна колодца, и таким образом освободит его из долгого заточения в колодце, и даст ему Новое Тело.
И он стал терпеливо ждать.
3.
А теперь перенесёмся на планету, во временном пространстве совсем недалеко отстоящую от нашей.
На этой планете люди – тоже, кстати, очень и очень похожие на людей с нашей планеты, - на этой планете люди отмечали Юбилейный Год.
Для одних это был год Бога, для других – год Дракона.
Но для многих жителей этой планеты то был, в общем-то, самый обычный год. Они даже говорили по этому поводу вот что: мол, в сущности, не имеет значения, нет никакой разницы – считать ли этот год годом Бога, или годом Дракона. Ведь что Бог что Дракон – существа выдуманные, созданные человеческой фантазией, они есть только в сказках и в легендах, а в реальной жизни их нет.
Правда, Бога было принято считать добрым, а Дракона злым. Но опять-таки – что толку от этой разницы? Раз Бога и Дракона нет в природе.
А люди остаются людьми, со всеми своими добродетелями и пороками. Люди остаются людьми. На какой бы из планет они ни жили.
Большинство же жителей на этой планете, - о которой мы теперь и ведём речь, - не верило ни в Бога, ни в Дракона. Они считали, что всё это фантазии для детей. А взрослым это ни к чему. А так как люди на этой планете очень рано привыкали считать себя взрослыми, то их сердца из-за этого очень рано огрубевали и черствели, и они очень рано переставали верить в сказки.
Они верили только в то, что человек должен много трудиться, чтобы иметь материальный достаток и быть счастливым. Можно сказать, их труд был их же религией, их верой.
И только в детских и в девичьих сердцах жила ещё настоящая вера и в красивые сказки, и в прекрасные легенды. Они также верили и во все необычайные, дивные персонажи и необыкновенные, диковинные существа, населяющие легенды и сказки. А следовательно, они не понарошку, а по-настоящему верили и в Бога, и в Дракона.
Детям Бог представлялся по-разному: самым маленьким Он представлялся добродушным седеньким дедушкой с длиннющей, до самого пояса, мягкой и курчавой бородой, наподобие нашего Деда Мороза, ходящим по небу с большим мешком за плечами и бесплатно раздающим всем, кто хорошо себя ведёт: как ребятишкам, так и взрослым, много удивительных подарков; ребятишкам чуть постарше Он частенько представлялся в виде весёлого, никогда не унывающего дяди-плотника, умеющего выделывать из дерева превосходную мебель: столы и стулья, двери и рамы для окон, а также другие интересные штуки: свистульки и игрушки; а самым старшим Он представлялся в образе школьного учителя, строгого, но справедливого, способного не только наказывать, но и давать добрые советы и наставления: стоит лишь только вежливо и уважительно к Нему обратиться.
А юным девам Он обычно представлялся в образе восхитительно прекрасного и удивительно стройного юноши со счастливой улыбкой на лице и с лукавинкой в глазах. Ведь каждая из юных дев втайне от всех считает себя богиней. И наверное, в каждой девичьей душе от самого рождения живёт тайное предчувствие, тайное ожидание: ожидание и предчувствие того единственного молодого человека, одно появление которого заставит сложиться губы сердечком и вольно-невольно воскликнуть: «О, мой Бог!»
А что касается Дракона, то всем им – и детям, и юным девам – Он представлялся не таким уж злым. По крайней мере, не злее, чем дождевая туча, от которой можно укрыться под любым навесом. А если же – как некоторые утверждают – Дракон умеет принимать человеческий облик, то его всегда можно будет задобрить чем-нибудь вкусненьким.
Главное – оставаться добрыми самим. И тогда эта доброта перейдёт и во всё, что тебя окружает.
* * *
И было утро.
Было то прекрасное и примечательное летнее утро, когда, проснувшись, кажется, что потоки солнечных лучей, проливающихся в окно, льются так великолепно, так изумительно и так завораживающе, словно потоки горного водопада. И из этих потоков непременно должен возникнуть, отфыркиваясь и отряхиваясь от брызг, чудный белый конь, а на нём – чудесный всадник, великолепный юноша с бронзовым загорелым телом, опоясанный серебристыми доспехами и с золотой короной принца на голове.
Так почудилось Светлане, когда она проснулась.
Трудно сказать: то ли это было пережитком отошедшего сна, то ли это было реальностью пришедшей заместо сна фантазии.
А теперь представьте себе такую идиллию: две сестрички, одна в прозрачной ночной сорочке, другая в одних трусиках, лежат обнявшись. Они уже не спят, но и сказать, что проснулись, тоже ещё нельзя.
Они нежатся.
Начинался изумительный летний день. Лучи солнца изливали благодатную свежесть. Их теплота давала всему энергию жизни. Именно в такой день не хочется ни о чём думать и ни о чём тревожиться, а хочется просто наслаждаться жизнью: вот как сейчас, нежась в потоке этих тёплых и ласковых лучей, льющихся в окно, словно потоки водопада.
И как тут было не возникнуть сладостной девичьей мечте о сказочном принце на белом коне!
Хотелось продлить это удовольствие, переживая его в своём воображении ещё раз и ещё. Хотелось помечтать, - тем более, что это было так сладостно!
…Но в той местности, о которой мы поведём далее речь, мечтать о сказочных принцах приличней всего для юных золушек было лишь зимой. А летом надо было трудиться, - для того, чтобы обеспечить на всю зиму пропитание и себе и своим близким.
Надо было вставать и идти к роднику за водой, а потом поливать огород: так как именно на них оставили родители дом, сами уехав на заработки в Большой Город.
Светлана, на правах старшей сестры, первой поднялась с кровати, - бережно высвободившись из нежнейших объятий рук своей младшей сестры Натальи.
Она подошла к шифоньеру с зеркалом в полный рост.
Краем глаза она видела, как Наташа, продолжая нежиться, перелегла на живот и притянула к себе подушку, обняв её обеими руками.
Света скинула перед зеркалом ночную сорочку и бросила её на стул, оставшись, как и сестра, в одних трусиках. Вполне естественно, что она не могла не залюбоваться собой, когда смотрелась в зеркало. Совсем недавно ей исполнилось 17 лет, и её фигурка уже приобрела по-женски отточенные очертания. Вот только груди были, на её личный взгляд, маловаты, но всё же ими тоже уже можно было залюбоваться. Она сжала пальчиками два тёмно-розоватых, как две спелые виноградинки, сосочка и тут же почувствовала, как по всему её телу прошлась сладкая истома.
Ей это доставляло огромное удовольствие. И заряд бодрости на целый день. Словно бы утренняя зарядка.
При этом ей подумывалось, что если бы в такие её интимные минуты в их комнате находился тот Единственный, кого втайне ожидает каждая девушка, и если бы он украдкой на неё взглянул, - ему бы это тоже доставило огромное, нескрываемое удовольствие.
Она хоть и была смиренной провинциалкой, но совсем не осуждала тех девушек, которые живут в Большом Городе и, от нечего делать, фотографируются голяком для разных модных цветных, глянцевито поблескивающих журналов. Она и сама не прочь бы была продемонстрировать всему миру свои прелести. Она сама не против того, чтобы в жаркий летний день, сбросив с себя всю одежду, посидеть где-нибудь у воды в русалочьей позе.
Но люди в той местности, где они живут, грубы и насмешливы. А особенно грубы и насмешливы мальчишки. Они её попросту засмеют. А то ещё, чего не хватало, заклеймят на всю жизнь каким-нибудь злым, нехорошим, обидным словом.
А ей же при этом – когда она стояла раздетой перед зеркалом – хотелось чувствовать себя богиней. И чтобы на неё смотрели не с насмешками, а с восхищением. И восхищались ею как богиней.
Где ты, тот Единственный, - кто именно так: восхищённо! – взглянет на неё? Где ты, тот Единственный, - один взгляд которого вольно-невольно заставит почувствовать себя богиней? Где ты, тот Единственный, - одно появление которого заставит сложиться губы сердечком и вольно-невольно воскликнуть: «О, мой Бог!»
Ну, хватит! Размечталась! Она взглянула на будильничек, стоявший у них на полке над изголовьем кровати. Было восемь часов. Пора собираться. Пора идти к роднику – за водой для поливки огорода.
Она натянула поверх трусиков коротенькие шортики молочно-кофейного цвета, а поверх тела – такого же цвета блузку-безрукавку с вырезом на груди. Это был её любимый летний костюмчик. Затем, сунув ноги в шлёпанцы, выскочила во двор.
Солнце, игриво и скромничая, выглядывало из-за кровли. Его ласковый лучик лёг Светлане на лицо. Она от удовольствия зажмурилась и невольно улыбнулась: этот игривый и кокетливо-скромный лучик словно бы был зеркальным отражением тех спокойно-радостных, благодатных чувств, какие были у неё в то утро в душе.
Стоя на крыльце, она оглядела двор.
До этого её двор казался ей тесным и неопрятным. Здесь было всё то грубое, деревенское, что сразу же – как только войдёшь в калитку или выйдешь на крыльцо – бросалось в глаза: разные клетушки, закутки, сарайчики, курятник. А особенно неприглядным был её дворик в весеннюю распутицу или в осеннее ненастье: одно сплошное грязное «месиво».
Ей даже так иногда думалось: доведись ей вдруг познакомиться с парнем, ей, наверно, неудобно будет пригласить его к себе в дом. Ведь надо будет провести его через этот двор. А он наверняка ужаснётся! И тут же от неё сбежит.
Наверно, и сестра её придерживалась таких же мыслей. Они хоть и не высказывали этого вслух, но хорошо понимали друг дружку и без слов. Как говорится, не только с полуслова, но и с полувзгляда. Ведь они сёстры. Всегда, от самого рождения вместе.
Именно поэтому они с сестрой большую часть своего свободного времени, - когда, управившись с хозяйством, им удавалось выбраться из дома, - они старались проводить в гостях у подружек.
Подружки жили в Небольшом Городе, - к которому и прилегал ихний посёлок, в числе других таких же посёлков.
Несмотря на то, что ихние городские подружки жили в квартирах, а не в домах, - всё же у них было как-то уютней, прибранней, аккуратней. И всегда они возвращались домой с тяжеловатым чувством: вновь и вновь приходилось возвращаться из «городского уюта» в свой «крестьянский быт».
В городе всё казалось красивей и стройней, светлей и чище; а по вечерам там зажигались огни. Ихний же посёлок хотя тоже имел, как в городе, стройный ряд улиц, - но по вечерам темнотища там стояла невозможная: страшно было выйти за порог своего дома.
Ихний посёлок носил название Центральный. Своё название он получил в наследство от заброшенной шахты, в своё время носившей название Центральная. Когда-то здесь добывали уголь – «чёрное золото». Все, работавшие тогда на этой шахте, говорили, что, видно, не случайно ихняя шахта получила такое название. Здесь, наверно, расположен Центр Вселенной. Тот самый пресловутый Пуп Земли, о котором издавна ведётся столько учёных споров.
Но с недавних пор выработка угля прекратилась. Многие из жителей разъехались на заработки в другие места; а кто-то, в основном старики и несовершеннолетняя молодёжь, пооставались дома, занявшись домашним хозяйством: выращиванием овощей на огородах и разведением домашних животных.
В основном они разводили коз и свиней. Вот такие две крайности были у них в домашнем хозяйстве: коза, как известно, считается самым чистым из всех домашних животных; а свинья – наоборот, самым грязным.
Эти две крайности ведения домашнего хозяйства отражались и на общем виде посёлка. Посёлок был почти что обезлюдевший, и оттого казался запущенным, а в будние дни так и вовсе – чуть ли не вымершим. Но улицы имели стройный, ровный и перекрёстный порядок. И внешний вид домов был вполне привлекателен, как на открытке: а особенно, в коротком промежутке между весной и летом, когда всё утопало в зелени и в вишнёвом и в яблоневом цветении.
Посторонний человек, забредший сюда случайно, вполне мог бы заметить и почувствовать здесь в расположении улиц и домов прямо-таки-этакую немецкую аккуратность. Да и местных жителей их соседи, жители других посёлков, разбросанных вокруг Небольшого Города, частенько заглазно дразнили «рыжими немцами». Может быть, - из-за того, что среди них действительно преобладали в основном блондины и рыжие. А может быть, - из-за любви к этой аккуратности, к укоренённости привычек, доставшихся от отцов. Эта аккуратность – нельзя сказать, чтобы она бросалась в глаза, нет, скорее, чувствовалась интуитивно – чувствовалась во всём: в верности своему «фатерлянду», своим укоренившимся традициям.
Хотя, казалось бы, какие в нынешние-то времена могут быть, к чёрту, традиции? Когда кругом – пьянство, наркомания, разврат… и прочая и прочая «мерзость запустения».
Но – как бы там ни было, а всякий посторонний человек, попавший сюда и обладающий хоть каким-нибудь мало-мальски причудливым воображением, мог бы запросто себе вообразить, что он находится в этакой «маленькой Германии». Хотя это была не Германия. Это была совершенно другая страна, - хотя и расположенная на той же самой планете, что и Германия.
Вообще же сказать, - посёлки, окружавшие Небольшой Город, имели много схожего, но имели и много различий. Их схожесть заключалась в том, что их жители переживали одни и те же трудности: бедность; упадок цивилизации; недостаток чистой, пригодной для питья воды.
А различие заключалось во внешнем виде посёлков, в их – выражаясь языком художников – пейзажности: каждый из посёлков словно бы был маленькой, художественно исполненной моделью какой-либо страны или даже части света, расположенной на той же, придуманной нами, придуманной для нас планете.
Впрочем, чтобы заметить эти различия, эти пейзажные особенности каждого из посёлков, надо было обладать зрением художника. Но никто из взрослых жителей тех посёлков таким зрением не обладал. Они, как уже было сказано, целиком и полностью посвящали свои дни заботам о хлебе насущном. И в их жизни совершенно не находилось места ни сказочным фантазиям, ни художественному воображению.
Они привыкли считать себя бедными, так как измеряли своё богатство в количестве заработанных денег. А всякий художник измеряет своё богатство не в деньгах, а в полученных за свою жизнь впечатлениях.
За огородами посёлка Центральный змеился овраг. В овраге протекала речушка. Стоило перейти её на другую сторону – и словно бы попадал в совершенно другую страну. Словно бы попадал из Германии сразу в Индию.
Если, конечно, обладать зрением художника.
Посёлок носил название Два-Два-Бис. Такое вот, почти что можно сказать – туземное, название имел тот посёлок.
Там не разводили ни коз, ни свиней. Там, как и у самих и у самых настоящих индусов, был развит культ коров.
Корова, можно сказать, была средоточием каждой семьи, её идолом, её кормилицей.
А у жителей был смуглый оттенок кожи и, как правило, тёмные, смолянистые волосы.
А дома были разбросаны кое-как, без стройного порядка и какой-либо определённой планировки. Некоторые из домов – несмотря на общую бедность и обнищание – всё же сохраняли свой прежний зажиточный вид. Но вокруг большинства же домов не было даже заборов.
И случайный странник – доведись ему забрести сюда – мог бы и не пометить разницы между улицей, принадлежащей всему посёлку, и частным двором: мог бы и не заметить – забредя с улицы в какое-нибудь «частное владение».
А многие дома находились в полуразрушенном, а то и вовсе разрушенном состоянии. Жители по разным причинам их покинули; и там, где стояли эти дома, царило теперь запустение: крыши пообвалились, а остовы домов позарастали непроходимыми зарослями. Много таких домов было на окраине посёлка, примыкающей к лесу. И у местных жителей эти дома вызывали смешанное чувство суеверного трепета и священного уважения: словно это были культовые сооружения, оставленные древней арийской цивилизацией и в которых ещё обитали духи вольных и гордых пастухов-ариев, далёких предков местных поселян: их духи-охранители.
А случайный странник – обладай он к тому же художественным воображением и кое-какими познаниями в мировой приключенческой литературе – мог бы испытать здесь, при виде этих брошенных домов, то же чувство, какое, наверное, испытывал крошка Маугли в своих беспросветных, непроходимых джунглях, - когда впервые набрёл на Затерянный Город: загадочную взаимосвязь мира обыденного, житейского с миром высшим, духовным.
Но – как уже было сказано выше – никто из взрослых жителей тех посёлков художественным зрением не обладал. Они были суеверны, вот и всё.
А детвору и подростков притягивали эти развалюхи точно так же, как притягивает в их возрасте всё загадочное и таинственное, ждущее своего первооткрывателя. А кроме того, там удобно было прятаться от взрослых. От их коварного и расчётливого мира.
…Но мы отвлеклись.
Вернёмся к Светлане, которую мы оставили стоящей на крыльце в тот момент, когда солнечный лучик улыбнулся ей из-за кровли радостно-игриво и кокетливо-скромно.
Она ещё раз оглядела двор.
Нет, никогда она, наверно, не выйдет замуж. Никогда ей не хватит смелости пригласить к себе в дом приглянувшегося парня. Так и останется глупой мечтательницей. Так и будет – до самой старости – мечтать о том мире, где живут добрые феи, и волшебники, и сказочные принцы.
Никогда ей не хватит смелости покинуть родительский дом – как это собирается сделать её одноклассница Надька – и уехать в Большой Город, чтобы там уже обрести свою судьбу. И того Единственного, один вид, одно появление которого заставит блаженным сердечком сложиться розоватым губкам и раскрыться с блаженным шёпотом-восклицанием: «О, мой Бог!»
А ведь раньше, когда она училась в школе, она тоже частенько подумывала над тем, чтобы сразу же после её окончания улететь куда-нибудь подальше из «родительского гнезда». Но теперь ей никуда не хотелось «улетать». Теперь, - в это удивительное утро стоя на крыльце, - она вдруг прониклась необъяснимыми чувствами (и необъяснимыми, прежде всего, для самой себя: ей показалось, что эти чувства она испытывает впервые в жизни); она прониклась вдруг самой себе необъяснимыми: и жалостью, и нежностью, и любовью ко всему тому, что её окружало, к её «родному очагу». Здесь ей было спокойно, хотя и грустновато.
«Может быть, это и есть то, что у людей принято называть счастьем», - как-то само собой подумалось ей.
Да, когда тебе спокойно и грустновато, но в то же время УДИВИТЕЛЬНО спокойно и грустновато – это, наверно, и есть счастье. По крайней мере, одна из его разновидностей.
Да, когда ты, выйдя утром из дома, непременно чему-нибудь удивишься: своим ли ощущениям, или окружающему тебя пространству – разве это не есть ощущение счастья? Способность к удивлению – это и есть способность ощущать счастье, особый талант, особое чутьё.
А это солнце, а эта степь за огородами – разве это не удивительно, разве это не счастье?
Светлана улыбнулась: ей вдруг припомнилось, - слышала ли она от кого? или где вычитала? – будто Первые Люди, пришедшие заселять их местность, их далёкие предки, назвали эту землю так: Наше Счастье. Это название сохранилось и до сих пор. И теперь ещё старожилы, упоминая Небольшой Город, называли его не иначе, как Наше Счастье. Но теперь, конечно же, в их словах сквозила едкая ирония.
Но Светлана – когда подумала об этом – была бесконечно далека от какой-либо иронии. Она просто удивилась: удивилась и самому названию и тому, что это название так кстати ей припомнилось. А удивившись, почувствовала себя и вправду счастливой: словно бы ей для этого только и нужно было – вспомнить о том, что на свете существует такое замечательное слово: СЧАСТЬЕ!
Нет, никогда она отсюда не уедет. По крайней мере, до тех пор, пока не явится за ней её сказочный принц.
А он за ней никогда не явится. Об этом стоит лишь мечтать!
А приличней всего – даже и мечтать об этом не стоит! Лучше заниматься повседневными делами и – пока родители находятся в отъезде – поддерживать порядок в доме.
И она, со смиренно-счастливым выражением на лице, соскочила с крыльца, громко застучав шлёпанцами по двору.
Она покормила кур.
Затем сняла с верёвки бельё, высохшее за ночь.
Затем снова вошла в дом.
Наташка уже проснулась и сидела на кровати, блаженно зажмурившись и скрестив ноги под себя.
«Как Будда», - подумала Светлана про сестру, видя её в такой позе.
Однако из этого не следует думать, что она была буддисткой. Как не следует думать, что она была приверженкой какой-либо одной из тех крупных религий, что существовали и до сих пор ещё существуют у них на планете.
Правильней будет сказать – у неё была своя религия. Её религией была она сама: её чувства, мысли, настроения. И эта религия была, конечно же, несоизмеримо мала в сравнении с теми религиями, какие существовали и существуют у них на планете: христианство, мусульманство, буддизм.
Но когда она задумывалась над тем, как необъятна их Вселенная и как те же самые, вышеназванные религии – даже если пересчитать и суммировать всех приверженцев тех религий – тоже окажутся несоизмеримо малы в сравнении с бесчисленностью звёзд на небе или капель дождя, - то и ей тогда её собственная, известная лишь ей самой религия представлялась уже не такой маленькой и не такой уж незначительной.
Ей при этом так и думалось, так и представлялось: сколько жизней – столько и религий. Сколько живых существ – столько же и вероисповеданий.
Навряд ли бы она даже самой себе смогла бы дать отчёт – почему (да и откуда?) ей пришло в голову это слово, это имя: Будда. Нет, она, конечно же, где-то когда-то знала, слышала его и раньше. Но где? когда? И что означает это слово, это имя? Это было ещё одной удивительной загадкой, которую Светлане приходилось разгадывать в то удивительное утро.
Ах да, вспомнила! Будда – это такая красивая статуэтка. Говорят, она приносит счастье. (Вот: снова это слово: СЧАСТЬЕ – напомнило о себе!) А где она её, статуэтку, видела? Она не могла вспомнить точно. Но, конечно же, где-то видела.
Но если бы кто тотчас же попросил объяснить её, что означает это слово, это имя (Будда), она навряд ли бы смогла это сделать: она бы растерялась. Возможно, она бы сказала, что это какое-то божество. Только и всего.
Вот об Иисусе Христе она знала гораздо больше. Поскольку мир, в котором она родилась и жила, назывался христианским, то ей, как говорится, самой судьбой было это велено.
Она знала, что жил такой человек, который называл себя Сыном Бога. Он ходил по земле и учил людей, как надо правильно жить. А потом его схватили и распяли. И Он принял мученическую смерть. Это, конечно же, произошло по недоразумению, по ошибке. Ведь такого благородного и святого человека невозможно было умертвить!
А потом Он чудным образом воскрес. Словно бы в насмешку над тем недоразумением, которое подстроили Ему люди. Словно бы исправляя и перечёркивая ту глупую ошибку природы, что зовётся смертью.
Но вот всё, что скрывалось за этим воскресеньем, - было сущей тайной.
В одном журнальчике она однажды вычитала такую версию: мол, после своего воскресения Иисус якобы женился и имел от своей жены двух или трёх детей.
А, ну тогда понятно! Женатый человек уже не вызывает такого пристального интереса, как неженатый. Это как у них сейчас – в той современности, в которой они живут, - сплошь и рядом происходит с артистами кино или с певцами эстрады. Пока они молоды и неженаты, ихними именами пестрят все самые модные и скандальные газеты и журналы. Многотысячные толпы девчонок, застыв в молитвенном экстазе, затаив дыхание, ловят каждое оброненное ими слово, каждый жест, каждое движение. Но стоит лишь пронестись слуху о том, что ихний кумир собирается жениться и начать свою собственную семейную жизнь, - как к нему тут же затухает всякий интерес. Наверное, это происходит потому, что сотрудницы во всех этих модных и скандальных газетах и журналах – в основной массе своей – молоденькие, незамужние барышни.
Так думалось Светлане.
Так думалось Светлане и тогда, когда она пыталась представить себе весь жизненный путь Иисуса Христа. А также то, что скрывалось за тайной Его воскресения.
А что она знала о Будде? Фактически ничего. Что это – красивая статуэтка с таинственной, чарующей улыбкой на кукольно-восковом женском личике. И ничего более.
Обо всём остальном, что скрывалось за тайной этого имени, можно было лишь от себя додумывать, лишь предполагать.
А если раз можно – значит, и всегда можно.
И почему бы, в таком случае, не предположить, что это божество – было женского рода: не богом, а богиней? Той самой богиней, которую Иисус Христос искал себе в жёны в той своей земной жизни, когда ходил по городам и деревням, проповедуя всем своё учение? Когда же не нашёл – пообещал прийти ещё раз. В своё второе пришествие. Поэтому и отдал себя с такой лёгкостью на распятие.
Да, возможно, это божество было женщиной. Но почему «было»? Ведь Будда – это наверняка от слова «будущее». А будущее – это то, чего следует ожидать. Чему только предстоит ещё произойти.
Каждая девочка, играясь с куколками, предвосхищает тот момент, когда она станет матерью. И в этом мысленном предвосхищении, незаметно от окружающих, проводит всё своё время, пока не повзрослеет и в действительности не станет матерью.
Вот так и они с Наташкой частенько – перед сном или по пробуждении, сидя в ночнушках друг перед другом со скрещенными ногами и воздетыми к небу л65еадонями, - старались с точностью скопировать «позу Будды».
Конечно, они не отдавали себе в том отчёта и, конечно же, они не признавались в том одна другой, - но им обеим при этом казалось, что сам Христос в этот момент заглядывает и к ним в окно – выбирая себе невесту из всех живущих на их планете девушек. Выбирая свою Будду.
Помните, как выбирал себе невесту царь Салтан в сказке Пушкина?
Вот то-то и оно. Вот так-то и здесь.
Ведь – как мы уже и говорили – каждая девушка втайне мечтает встретить того Единственного, чьё появление вольно-невольно заставит воскликнуть: «О, мой Бог!»
И поэтому-то… и в общем-то, наверно, - как мы разобрались – нет ничего удивительного в том, что сейчас, глядя на свою сестру Наталью, Светлана про себя воскликнула:
«Как Будда!»
Вот и всё объяснение, которое мы с вами нашли. Вот и всё объяснение – почему в то утро ей пришло на ум это имя. Именно это божество.
Она, конечно же, боготворила свою младшую сестру. Они родились с разницей в один год и, как мы уже и говорили, прекрасно понимали друг дружку не только с полуслова, но и с полувзгляда. При первом, беглом и случайном рассмотрении они вполне могли бы сойти и за сестёр-близняшек. Но всё же Светлана ни на минуту не забывала, что она старшая, и это, конечно же, налагало свой отпечаток на все её чувства к сестре.
В Наташке ей всё казалось девственней, нежнее: и розовато-молочный оттенок кожи; и сложенные сердечком губки; и правильные, ровные, кругло очерченные брови; и огромные ресницы; и припухлые щёчки (оттого что любила подольше поспать!); и невинность улыбки.
А кроме того, она была молчаливей. И эта молчаливость придавала ей загадочности.
А её синие, бездонные глаза!.. Заглянешь в них – и словно бы тонешь, тонешь… тонешь в их синеве, чистой и прозрачной.
В общем, - как казалось Светлане, - её младшая сестра была более, так сказать, достойным предметом для обожания и обожествления, более, чем она сама, её старшая сестра, требующим к себе бережного отношения, заботы и внимания. И более достойной того, чтобы называться Буддой: то есть – по их собственным представлениям – невестой Христа.
И сейчас, в это утро, она не могла не залюбоваться ею: залюбоваться даже больше, чем самой собой.
Солнечный свет лил через окно свои потоки в ихнюю комнату, и Наташка словно бы купалась в этих потоках. Она как раз собирала свои волосы в два торчащих хвостика, обнажая при этом подмышечные впадинки с нежно-девственным пушком, словно бы искрящимся, брызжущим в этих солнечных потоках. Выразительно очерченные и упрямо сжатые губки выдавали сосредоточенность. А полусонные глаза, между тем, рассеянно блуждали по комнате.
- Подъём! – негромко, но решительно скомандовала Светлана.
Наталья полусонно и изнеженно повалилась на бок.
- Надо же и совесть знать! – воскликнула Светлана, кивая на часы.
Наташка проворно соскочила с кровати. Так же быстренько и проворно оделась: натянув поверх трусиков летние брючки-бриджи небесно-голубого цвета, а поверх голого тела – розовую блузку.
Потолкавшись перед зеркалом и покривлявшись своему отражению, - словно бы совершая этим бесхитростным действием некий игривый и шутливый, и им лишь одним известный утренний обряд, - обе сестрички, в весёлом возбуждении, выскочили во двор.
Весёлые и возбуждённые, заперли дверь на ключ. Соскочили с крыльца.
Словно бы наперегонки, - схватили пластмассовое ведро, торчавшее, как колпак, на штакетине забора.
И, вприпрыжку, через огород направились к роднику.
- - -
За огородом змеился овраг. Тропинка к роднику пересекала этот овраг, поднималась по холму и углублялась, словно бы в тоннель, в лесной кустарник. При входе в этот тоннельчик, образованный сплетёнными вверху ветвями кустарника, по обеим сторонам тропинки возвышались ещё два кустарника, - стоявших особо, как бы наружной стеной перед входом в зелёно-кустарниковый «тоннель», - кроны которых также сплетались вверху, образовывая некое подобие триумфальной арки.
Светлана и Наталья сошли с тропинки и оказались на лугу.
И был июнь.
Был тот изумляюще-прекрасный, цветущий и чарующий своими красками месяц, - в самом названии которого кроется слово «юность». А в той местности, о которой мы ведём речь, этот месяц носит ещё одно название: червень. Червень – в переводе означает: «красный», «красивый». А может быть, ещё и потому он так называется, что в этот месяц всё оживает. И даже черви вылезают из земли погреться на солнышке.
Наталья высвободила свою руку из руки сестры, присела на корточки и своими синими, бездонными, широко раскрытыми глазами стала разглядывать всё великолепие и обилие трав, растущих на лугу.
Светлана же, подставив лицо солнцу, словно бы наслаждалась его теплом, светом; и при этом ей казалось, что лучи солнца – это струны, и солнце играет на этих струнах, и на все лады повторяет её имя: Светлана, Светлая, Светозарная, Светоносная, Светоградная, Светодарная…
Вокруг них зеленел и пестрел луг.
Наташка, присев на корточки, чувствовала себя полновластной хозяйкой всего этого июньского великолепия. В ней проснулась вся та чувственная и явственная, смешанная с лёгкой грустью нежность, что была и у её сестры, когда она стояла на крыльце.
Ей хотелось как можно старательней рассмотреть и как можно внимательней запомнить каждый цветок, каждый стебелёк, каждую травинку. И ей казалось, что все они разговаривают с ней, каждый при этом называя себя по имени.
Ей всегда казалось, что те цветы, которые продаются в городе на базаре, - те цветы, несмотря на их роскошный вид и высокую цену, - они не умеют говорить. А эти – умеют.
- Я Василёк – самый беспечный цветок!.. Весь мой внешний вид источает удовольствие и блаженство: ведь я нахожусь среди своих, среди таких же скромных полевых цветков. А больше всего на свете я ценю дружбу. Ради неё можно претерпеть и ночной холод и полуденный зной. Мне нравится находиться среди друзей. Сам себе я напоминаю гармониста. Я тоже, можно сказать, «душа компании». И все говорят – что у меня волосы на голове как гармошка. Такие же растрёпанные. Так-то оно так. Но в этом тоже, наверно, есть своя гармония. И я, вообще, имею дерзновение думать, что без меня совершенно невозможной была бы та гармония, которая достойно занимает своё царствующее положение на этом великолепном цветущем июньском лугу!..
- Я Кипрей!.. А что? Почти что человеческое имя! Андрей, Сергей... а я вот – Кипрей! Вполне возможно, что своё имя я получил от богини Киприды. Хотя кажусь чрезмерно худым и угловатым. Но между прочим, один писатель так однажды написал обо мне: «Я заложил эту сухую кость кипрея в толстую книгу. И каждый раз, когда раскрывал эту книгу, я думал о том, что жизнь, окружающая нас, хотя бы жизнь вот этого простенького и скромного растения, бывает интереснее самых волшебных сказок». Вот как! Моя жизнь, оказывается, - «интереснее самых волшебных сказок»! Ну скажите, ну как тут не возгордиться от собственной значимости: после такого восторженного писательского отзыва!..
- Я Клевер!.. Вы думаете, что из-за того меня так прозвали, что я ко всем люблю клеиться, да? а особенно – к ворсинкам-кокеткам на девичьем одеянии? Как бы не так! Это ко мне все так и липнут. Особенно пчёлы. Ух, и надоедливые же они! Ух, и назойливые же! Так и жужжат, так и жужжат! Их привлекает моя мохнатая головка. И больше ничего. Им лишь бы побольше нектара с меня взять да побольше соков выпить! Совершенно никакого художественного вкуса – один потребительский интерес. А я-то ведь эстет! Как жаль, что некому оценить – какой я гибкий и изящный. А какой чувствительный: я даже умею предсказывать погоду! Так, перед продолжительным ненастьем я опускаю свои тройчатые листочки, чтобы это было видно всем… Ух, эти пчёлы! Ух, противные! Так и жужжат, так и жужжат! Так и липнут, так и липнут!..
- Я Одуванчик!.. Моя-то головка будет попышнее и помохнатее, чем у Клевера. Но все-то её почему-то порываются сдуть. Поэтому я стараюсь как можно дольше не стареть и не седеть, а оставаться молодым и желтеть маленьким солнышком в зелёном июньском многоцветье и многотравье. По своему характеру я не мёд и не сахар. Иногда во мне проступает какая-то необъяснимая горечь. Я, видите ли, по жизни и по натуре своей философ. А это только так кажется со стороны, будто бы все философы только и делают, что проводят свои дни в беспечных, беззаботных размышлениях. Людям я нравлюсь: когда я желтею на лугу – я радую их глаз; когда же я состариваюсь и обрастаю пухом, они срывают меня и дуют мной друг другу в лицо, - им опять весело. А каково-то при этом мне? Об этом они нисколько не задумываются. Нет, им совсем неведома моя философская грусть…
- Я Незабудка!.. Название говорит само за себя. Кто взглянет на меня хоть раз – навряд ли забудет. Разве возможно забыть ласковую синь неба в тёплый летний безоблачный день? Нет, вы не подумайте: я совсем не страдаю манией величия. И совсем не собираюсь оспаривать у неба его величие. Среди всех полевых цветков нет, наверное, цветка скромнее меня. А вообще-то мы, сёстры-Незабудки, любим держаться вместе: когда нас много – мы действительно производим самое незабываемое впечатление. А когда же мы в отдельности, то мы – сама скромность и сама нежность. Может быть даже, нежнее самого неба: пять лепесточков, а в самой серединке жёлтое сердечко. И при этом мы имеем счастливую способность не выгорать, не выцветать и не тускнеть на горячем солнышке лета. Каждый из нас, цветков-Незабудок, размером не больше, чем ноготок ребёнка; но от нас, как и от улыбки ребёнка, исходит такое же мягкое, чистое, доверчивое свечение… вот из-за этого-то свечения человеку с добрым сердцем, хоть раз в жизни державшему нас в руках, уже невозможно забыть то трепетное, бережное чувство, которое было у него при этом… Ой, извините, я что-то заболталась сегодня: я, вообще, ужасно болтливая!..
- Я Сурепка!.. Я не цветок – я целое соцветие собранных в пучочек-кудряшки жёлтеньких цветков, обрамлённых листочками, похожими на миниатюрные листы лаврового дерева. Вообще-то я о себе не очень высокого мнения, - хотя среди всего многообразия луговых растений имею рост один из самых высоких, если не самый высокий. По своему росту я могу посоперничать даже с Кипреем. Но я, видите ли, дама. А даме быть с таким ростом – вы себе не представляете, как я комплексую по этому поводу! Каждый норовит меня надломить. Тем более, что если меня надломить – из стебля закапает молочко. Если же сухим концом стебля нацарапать на руке начальную букву имени любимого человека и окропить этим молочком расцарапанный участок кожи – эта буква будет сохраняться на руке долго-долго, почти как татуировка…
- Я Ромашка!.. Самый романтичный цветок. С таким же жёлтым сердечком, как у Незабудок, и белыми лепестками, как накрахмаленный воротничок девочки-школьницы. Да, выгляжу я молодо. Именно потому, что на протяжении своей жизни сохраняю романтический склад души. И вид у меня постоянно задумчивый, романтический. А по профессии же я гадалка. Как и всякая гадалка, я не очень многословна. Знаю, в основном, два слова: «любит – не любит». Я совсем не против того, если меня сорвёт рука молодого влюблённого юноши или же юницы и, срывая лепестки, с затаённым чувством, будет вопрошать у меня: «любит – не любит», «любит – не любит». О, вы себе не представляете, как я бываю счастлива, когда мне выпадает на долю нагадать кому-то: «любит»! Ведь только я, Ромашка, способна по-настоящему, по достоинству оценит состояние души влюблённого молодого человека: ведь даже с самыми близкими и родными ему людьми он с такой полнотой не делится своими чувствами, как со мной, Ромашкой, вечно молодой, вечно влюблённой...
Наташка приподнялась, держа в пальчиках сорванную мохнатую травинку.
- Тысячелетник!
- Тысячелистник, - поправила её старшая сестра, указав на более точное название.
Всё было словно бы покрыто жарким, томительным, шерстистым маревом.
Вдруг Светлане почудилось странное явление: ей показалось, что один из огромных кустов, - тот, перед которым они находились (левое крыло «триумфальной арки»), - вспыхнул ярким пламенем.
Она аж испугалась. И готова была уж переполошиться. Так это было неожиданно.
И с испугу, в порыве тут же схватила Наташку за руку и поспешила этот куст обойти, - чтобы, с другой его стороны выйдя на тропинку, продолжить свой поход к роднику.
Но тут им представилась картинка, ещё более странная и неожиданная. Они так и застыли от удивления.
Перед ними стоял юноша… (Откуда он мог тут взяться? Из этого «горящего куста», что ли?)
«О, МОЙ БОГ!»
Именно это восклицание первым явилось им в голову при виде этого юноши, при его чудесном появлении. Но теперь они бы не решились признаться в этом даже друг дружке, - даже при всей полноте их сестринских чувств, питаемых одна к другой. Настолько это было лично, интимно, сокровенно.
Светлане при этом припомнился её утренний сон, - стоило ей лишь взглянуть в лицо этого чудесного юноши. Хотя более ничего не напоминало того сказочного принца, которого она видела во сне. На этом юноше были шорты и майка, на ногах – старые, распадающиеся шлёпанцы, за плечом – сумка, а в руке он держал пустую пластиковую бутылку.
А предположение же о том, что где-то тут в кустах прячется его белый конь, могло вызвать лишь сомнительную улыбку.
Скорее бы они поверили в летающую тарелку, - особенно Светлана: учитывая то сверхъестественное чувство, которое возникло у неё пару мгновений назад, когда ей показалось, что куст действительно вспыхнул.
- Ой!.. – воскликнул юноша, с выражением игривого извинения на лице.
На лицах же Светланы и Натальи, вышедших в тот момент на протоптанную к роднику тропинку, не отразилось ничего, кроме лёгкой тени смущения, впрочем – тоже не без игривости. Им теперь обеим казалось, что этот юноша, наверное, давно уже подглядывал за ними, - и всё видел, как они там, за кустом, «чертовски чем» занимались.
Хотя они ничем дурным-то и не занимались; но девушки есть девушки: могут смутиться даже от одной нескромной мысли, явившейся им так же неожиданно, как явился перед ними этот чудесный юноша.
- А вы, девушки, тоже наверно, за водой? Вам тоже в ту сторону? – спросил он, уступая часть тропинки.
Они пошли рядом. Светлана с Натальей – всё так же крепко держась за руку; а юноша – с выражением празднолюбивой беззаботности, размахивая перед собой пустой пластиковой бутылкой.
- А давайте познакомимся. Как вас зовут? – голос у юноши был осторожный, застенчивый; глаза же выдавали решительность и, вместе с тем, доброту.
Девушки назвали свои имена. Юноша назвал своё.
Имя как имя. Обычное, земное.
Видно было, что он не прикалывается.
По той серьёзности, с которой он своё имя произнёс, да и по всей его бесхитростной позе и осанке, само собой как-то верилось, что он не прикидывается, не притворяется, - не прикрывается чужим именем, как это довольно часто делали парни в ихней местности при знакомстве с девушками: называясь поначалу не своим, а вымышленным именем. Так, на всякий случай. Вдруг ничего серьёзного из знакомства не выйдет, - так зачем же заранее себя выдавать?
- Работаете или учитесь?
- Я школу в этом году закончила. А ей ещё год учиться. – Просто отвечала Светлана, в небольшой задумчивости глядя перед собой.
- А вы, наверно, сёстры-близняшки? – спросил юноша, пристальнее вглядываясь в их лица.
- Сёстры, - отвечала так же просто Светлана. – Сёстры, только не близняшки. Как мы можем быть близняшками, если я старше её на год? Не близняшки, а погодки.
- Ах да, действительно!.. Как это я сразу не усёк и не учёл… - с той же своей извинительно-глуповатой миной на лице, произнёс юноша. – Просто вы так похожи… вот я и подумал.
И тут же задал вопрос ещё более глуповатый:
- А вы не замужем, не?
Светлана и Наталья переглянулись – с таким выражением, как будто собирались захихикать.
- Нет, не замужем, - серьёзно произнесла Светлана, снова переводя взгляд с лица сестры на лежащую перед ними тропинку.
- Ну хотя бы собираетесь?
- Конечно. Собираться-то собираемся… Только вот – кто нас за себя возьмёт?.. – воскликнула невольно Светлана с тем грустным и задумчивым выражением, которое было у неё сегодня утром, когда она стояла на крыльце.
Юноша сочувственно вздохнул.
«Неужели в вашей местности не хватает женихов?» - хотел, наверно, спросить он.
«Женихов-то хватает…» - могла бы, наверно, ответить на это Светлана. – «Только вот – какие это всё женихи… так, одно название».
Но… где же тот единственный, один вид которого… (и т.д., и т.п.).
Вот он, вроде бы идёт рядышком с ними по тропинке.
И вопросы, какие он им при этом задаёт, они хотя и глуповатые вопросы, - но впрочем, самые обыкновенные вопросы, какие в ихней местности парни давно уже привыкли задавать девушкам при знакомствах.
Всё, казалось бы, обыкновенно.
И солнце, и лето.
Но – почему, откуда же тогда это «вроде бы»?
Откуда же тогда – это ощущение чего-то невероятного, фантастичного? Отчего ей, Светлане, одновременно – и легко и тревожно? Легко – от присутствия рядом этого юноши, этого молодого человека, - несмотря на всю фантастичность, с которой он перед ними появился. Тревожно – из-за этой же самой фантастичности: как неожиданно он перед ними появился, ведь так же неожиданно он может и исчезнуть. А вместе с ним исчезнет и вся его фантастичность.
И останутся они – как та старуха у разбитого корыта, из другой уже сказки Пушкина.
Только вместо разбитого корыта у них будет целое, неразбитое пластмассовое ведро, наполненное водой из родника; ведро, с которым они вернутся домой и примутся поливать огород. И потом, в течение дня, они ещё несколько раз сбегают к роднику, чтобы снова набрать воды для поливки огорода. И за всеми этими занятиями пройдёт день. Так душно и так жарко; так монотонно и так однообразно; так одиноко и так томительно!
Внизу тропинка сужалась. Юноша пропустил девушек вперёд. Втроём они перешли через пошатывающийся мостик, сбитый из кривых стволов осинового молодняка.
К полудню сюда обычно пригоняли коров. Тут была тень, тут была прохлада. Ветерок играл в верхушках деревьев, ветерок заигрывал с зелёными ветвями. А земля была усеяна коровьими «лепёшками», источавшими свой тёплый и приторный запах.
Юноша с девушками подошли к роднику.
Родник представлял из себя некое подобие каменного склепа, из-под основания которого выбегала, весело журча, кристальной чистоты и прозрачности вода.
Это сходство со склепом дополнял ещё и каменный крест, на котором были высечены цифры: 1994.
Юноша тут же сложил в уме:
1+9+9+4=23
«Значит, мне теперь 23 года», - тут же подумалось ему. Как будто при этом он в зеркало заглянул – определяя свой возраст.
Девушки набрали воды, приставив ведро к железной трубке, торчащей из каменной плиты; юноша набрал воды, приставив пластиковую бутылку горлышком к одному из двух желобков, выдолбленных специально для этого в деревянной перегородке, через которую бежала вода из родника, убегая затем в камыши и далее – к ставку.
А набрав воды, юноша и девушки выпрямились. Снова посмотрели друг на друга: посмотрели с тем неподдельным и живым интересом, словно бы ожидая продолжения начатого знакомства, но не решаясь об этом заговорить, а лишь надеясь на то, что это знакомство как-нибудь продолжится само собой.
- Ну, вы приходите. После того, как закончите свои дела на огороде. Позагораем вместе. Я тут буду целый день… проводить свои развлечения, - с лёгким оттенком загадочности проговорил юноша. И сделал отмашку таким широким приглашающим жестом, как будто был в действительности полновластным хозяином и настоящим властелином всего того, что их окружало. Природы, всей местности. И даже (чего уж там мелочиться!) всего неба, и даже самого солнца.
Девушки с наполненным ведром отправились поливать свой огород – обратно, по той же тропинке.
А юноша остался у родника один.
* * *
Возраста своего Он не помнил. Хотя помнил многое из того, чего не помнят обычные люди, занятые своими обычными, будничными, житейскими хлопотами.
Он помнил обо всех своих прошлых жизнях и воплощениях. Как помнил и о том, что когда-то Он был Царём. Царём Энергий.
Он помнил обо всех своих прежних юбилеях. В той жизни, когда Он был Царём, его дни рождения праздновались каждый год. Перед его дворцом толпились вельможи и обычные люди, чтобы преподнести ему свои подарки. А в душе у него при этом была пустота. Даже можно сказать, досада. Очень Ему всё это нужно! Вся эта искусственность.
А теперь Ему казалось, что всё это было платой: платой за то чувство свободы, которое Он испытывал теперь. Это чувство свободы, казалось, выливалось из каждой клеточки его тела – и находило своё отражение во всём: и в бездонности неба, и в журчании родника, и в шелесте листвы; и даже – в специфически приторном запахе, исходившем от коровьих «лепёшек».
Никто не лез к Нему со своими подарками. Никто из этих людей, среди которых Он появился, не знал и даже не догадывался о том, что у Него – Юбилей. И не простой Юбилей, а – Двухтысячный.
Он был в простой пастушеской одежде. И чувство свободы, которое Он при этом испытывал, было главным подарком, который он ещё ни разу не получал, будучи Царём. Царём Энергий.
Ему казалось, что теперь-то Он уж точно – в раю. И это ощущение рая никуда от него не денется.
Жар исходил от всего вокруг. Жар исходил от его тела. Он это чувствовал. То ли это были особенности некоторых тел – излучать тепло; то ли это были особенности Планеты в целом. Необходима была прохлада; необходима была вода. И она оказалась рядом.
Тут же рядом находился водоём. Или ставок – как называют в той местности, о которой мы ведём речь. Этот ставок не был большим и глубоким; но его окружали лесистые холмы, и это придавало ему красоты и загадочности горных или лесных озёр.
И - где ещё, как не в раю, солнце, пробираясь по верхушкам деревьев, окружавших водоём, так радостно бросает свои блики, - вызывая тем самым ответно-радостное желание пошалить?..
* * *
Глинистой, крутой, осыпающейся под ногами тропинкой прошёлся он по берегу водоёма. Рыбаки, сосредоточенно следящие за поплавками своих удочек, казалось, совсем не заметили его. Быстрые, чуткие плески и шорохи раздавались в камышах.
Той же тропинкой он поднялся выше по склону, углубляясь в лесистую его часть.
В этот момент закуковала кукушка где-то в отдалении. Он остановился и, с затаённым выражением на лице, стал считать… Досчитал до 79-ти. Потом сбился со счёта. Ему вдруг показалось, что слышит и будет слышать кукушкин голос бесконечно. А значит, и жить ему тоже – бесконечно.
Тропинка повела его дальше.
Чёрная птица с красным клювом выглянула из-за одного из стволов странного семиствольного дерева с папоротниковидными листьями. Внизу дерево было изъедено лишайником; а стволы этого дерева словно бы были изрешечены большими пулями или даже осколками снарядов. Птица выглянула – и тут же отлетела прочь, куда-то в сине небо.
Он, с почтительным полупоклоном, обошёл это дерево.
Обогнув эту часть склона, он вышел к каменному выступу, в другом месте ставка.
Кинул взгляд на противоположный берег. На противоположном берегу, в тенёчке под деревом, сидели на подстилке ещё две девушки. Там же, рядом с ними, парень накачивал резиновую лодку.
(…И где ещё, как не в раю, солнце, пробираясь по верхушкам деревьев, окружавших водоём, так радостно бросает свои блики, - вызывая ответно-радостное желание пошалить…)
А кинув взгляд на противоположный берег, он не раздумывал ни секунды. Когда ещё, как не теперь, представится ему такая мимолётная и милая возможность – так мило и мимолётно пошалить!
Мелкие, острые камешки-пластинки посыпались у него под ногами. Он тропинкой спустился со склона и взошёл на каменный выступ, напоминавший собой гигантский клюв орла.
Он не раздумывал ни секунды. Тут же скинул с себя всю свою пастушескую одежду, абсолютно всю. И, - представ перед матушкой-Природой в костюме Аполлона, - тут же сиганул головой в воду.
Вынырнул. Проплыл наискось ставка – к тому месту, где с высоченного дерева, словно лиана, свисала резинка-«тарзанка». Подтянувшись на ней и раскачавшись, он выбрался с её помощью на берег. И, наскоро отряхнувшись, направился, через кусты, обратно к тому месту, где оставил свою одежду.
На противоположном берегу в этот момент покатывались от хохота.
- Глянь! Глянь!
- Голый?
- Голый!
- Ха-ха-ха!
А он же, довольный проделанной шалостью, по-быстренькому напялил на себя своё «пастушеское одеяние»: шорты и маечку; и ещё раз, с блаженствующей улыбкой на лице, обвёл взором ставок и бросил взгляд на противоположный берег.
Девушки всё ещё продолжали покатываться от хохота; парень, казалось, застыл в одной и той же позе, разинув рот.
А что касается нашего юноши-Аполлона, то ему вдруг явственно дано было почувствовать – никогда прежде до этого он не ощущал такой головокружительный и неимоверный дух свободы, такой наивной и благостной свободы, какой до него, может быть, не ощущал никто здесь, в этой местности, и какую он ощутил теперь, только что.
При этом он и сам едва ли не сотрясался от разошедшегося в нём самом благостного хохота: как и те девушки с противоположного берега.
Одевшись прямо на том же каменном выступе, откуда он, раздетый, сиганул в воду, - он тут же сунул руку в карман и вытянул из кармана часы (у него в кармане оказались часы!). Было ровно 12:00. Ровно полдень. И это было для него не менее удивительно, чем обнаружить в своём кармане часы. Это было не просто удивительно – это было знаменательно!
Ему всё казалось, что до этого момента он спал. И только теперь-то наконец пробудился. Ровно в полдень.
Вот уж воистину – как гласит поговорка: если кажется – нужно перекреститься.
А разве не это же он проделал только что? Разве не принял он только что своеобразное водное крещение?
Быстрыми и широкими – «тарзаньими» - шагами он соскочил с каменного выступа и, по-прежнему сотрясаясь и чуть ли не падая от хохота, стал подниматься по склону холма.
И теперь ему уже не казалось – теперь это ему уже ясно и точно представлялось, что этот холм – тот самый холм Говардхана, который он поднял однажды одним своим мизинцем, для того чтобы защитить им, как зонтиком, жителей одной индийской деревушки от гнева бога Индры, царя Небес, и от ниспосланных им на землю проливных дождей. (Правда, это было совсем в другом временном и пространственном измерении; а может быть даже – совсем на другой планете: в той одной из своих прошлых жизней, когда он был пастушком Кришной).
Этот холм и тогда служил предметом поклонения; служит он предметом поклонения и теперь. Хотя многие даже не догадываются, что косвенным образом поклоняются ему. Имеются в виду владельцы и пользователи таких умных машин, как компьютеры. У них, на так называемом «рабочем столе» компьютера, этот холм служит в качестве картинки-заставки к операционной системе Windows: картинки под названием «Безмятежность»: холм – «весь покрытый зеленью, абсолютно весь» - на фоне бело-синего чистого неба. А если внимательно присмотреться, то можно заметить внизу едва заметно прорезанную тропинку.
Вот этой-то тропинкой, по этому-то холму Он и шагал теперь.
Сбоку от него, из-за деревьев и из-за ставка, ещё раздавался, ещё был слышен тот беспечно-весёлый смех, который он только что вызывал на противоположном берегу своей нескромной и искромётной шалостью.
И у него было при этом такое чувство, как будто бы Он шагает по небесам.
И в один момент ему вдруг почудилось, что белые, как цветок лотоса, облака отрывают его от земли и несут его… несут… несут… куда?.. куда?.. куда?...
Навстречу самому Солнцу!