Получилось почти от звонка и до звонка, и к исходу 8 го года заключения отмеренного прокурором за ограбление магазина, Петр сумел заматереть, в лагерной иерархии прочно занял уважаемое место.
Много чего насмотрелся и хлебнул всякого за эти годы, несколько раз был нещадно бит сокамерниками, чудом отлеживался и опять был бит. Но молодой организм сопротивлялся, отчаянно хотелось жить, и при невозможности переделать существующие порядки, приходилось подстраиваться, находить свое место в этой искривленной до нельзя системе координат.
Особенно ему было жаль политических, которых в больших количествах поставляла система ГУЛАГА. Бедные, несчастные люди, интеллигенты до мозга костей, ученые и преподаватели, они то и вовсе, попав в эту среду и столкнувшись с суровой действительностью, просто умирали как мухи. Блатные отбирали у них буквально все, а это все сводилось на зоне к еде и одежде, заставляя работать за себя и за блатного. При таком раскладе, человека хватало в лучшем случае на пару месяцев, и добрая половина из вновь прибывших умирала очень скоро.
Вспоминается один профессор, доктор философии, которому на второй день выбили заточкой один глаз, отбили все, что только можно отбить, и как он плакал старческими слезами ночью в камере. А через неделю, Петр увидел его на лагерной помойке, где профессор перебирал какие-то скорлупки, и что-то ел, подводя научную почву про калории, которые могут быть в этих отбросах! Это было верным признаком того, что очень скоро, вопрос дней практически, дедок обязательно крякнет, умрет, на лагерном лексиконе.
Ну не мог Петр ему помочь, даже если бы очень хотелось, но вызвался через несколько дней помочь похоронить деда; сделал милость, поглубже выкопал могилку и закрыл лицо тряпицей перед тем, как стали закидывать землей. И на том уже спасибо по лагерным меркам.
Зону держал Гиви, грузин, беспредельщик по меркам зоны, порядки, установленные им, не нравились даже администрации. А потому та же администрация по умолчанию не возражала, когда вокруг Петра начало сколачиваться ядро своих друзей, которые со временем стали отвоевывать свое место под лагерным солнцем. Стычка интересов была неизбежной, вопрос был только времени.
Они были на работе в тот день, валили лес в тайге, когда приехала машина с обедом и совершенно неожиданно, опер принес Петру посылку от матери, которая невесть как смогла найти непутевого сына. Это было очень неожиданно, Петр заволновался, комок подступил к горлу. Но порядок есть порядок, взяв посылку, Петр принес ее Гиви, который сидел у костра и пил чай в окружении своих шестерок.
Нужно сказать, что все последнее время между двумя зеками шла неприкрытая вражда, которая по определению не могла закончиться компромиссом, отступать обеим было уже за падло…
Они как два боксера перед боем смотрели друг на друга, пока один из шестерок открывал посылку и выкладывал перед Гиви ее содержимое. В итоге на снегу между Гиви и большим костром лежали шмат соленого сала, кулек с семечками, пару кусков мыла, коробочка с лезвиями для бритья и шерстяные носки связанные матерью, еще что-то там по мелочам. Последний узелок на носках заканчивался коротенькой веревочкой, от вида которой защемило сердце, явственно пахнуло домашним теплом и запахом детства, самой матерью.
Понимая, что ему достанется после дележки малая часть, Петр был спокоен за носки, они в любом раскладе по лагерным понятиям принадлежали ему. Все ждали, обед заканчивался.
Гиви окинул взглядом содержимое посылки, посмотрел на окружающих его зеков, и как бы ни видя Петра, сказал: «Ну, сало я еще съем, семечки пощелкаю, мыло в бане пригодится, лезвие отдам видимо своим помощникам, ну а носки…» - Гиви сделал большую театральную паузу, еще раз оглядел всех, криво ухмыльнулся и взяв носки за уже милую сердцу веревочку, подержал их рассматривая и сказал: «Ну а носки у меня уже есть, зачем они мне!?» - и бросил их в костер!!!
Все видавшие зеки на своем веку просто опешили от подобной наглости, это был форменный беспредел, возведенный в квадрате, так было делать нельзя при любом раскладе. Кровь бросилась в лицо Петру, это был даже не вызов, это прилюдно плюнули в лицо, утираться было нельзя, в противном случае падение могло продолжаться бесконечно, до самого лагерного дна…
Петр несколько мгновений ошеломленно смотрел, как огонь стремительно пожирает материнские носки, глянул на Гиви, который с улыбкой тоже смотрел в костер, и он явно был доволен содеянным.
Рядом стоял кореш Петра, в руках у которого был топор, и который рукой просто пододвинул топорище в руку Петра, другого варианта уже и не могло быть. Яростный взмах наточенного топора и голова Гиви упала следом в костер на догорающие носки.
Здесь дядя Петя вздохнул, порывисто и нервно встал с мешка картошки и как бы извиняясь предо мной и продолжая спорить с кем-то сказал: «Ты знаешь, мне так обидно тогда стало, да и Бог с ним, с Гиви, туда ему и дорога, все по делу, а вот носки матери жалко до сих пор!»