Попытаюсь обосновать такой тезис: писатель (и поэт тоже, еще в большей степени), в настоящем смысле слова, которому удовлетворяют во всей русской истории персоналий 20-30, не более, есть антипрофессия, нарыв существования, которое питается другим, положительным, ремеслом, положительной профессией или гражданским статусом своего творца, как профессия журналиста, врача или на худой конец помещика - заведующего крестьянскими душами. Дело в том, что настоящий писатель есть орудие той темы, которая сама через него говорит, а не наоборот, писатель – гнойник, из которого извергается его тема или – как знать – источник живоносной душеспасающей манны небесной. Любая попытка превратить писательское искусство в положительную профессию есть определенно обреченное дело.
Если государство берет на себя такую функцию, если оно пытается формализовать писательство как профессию, оно неизбежно порождает вместо писателя идеологического работника, а это уже положительная, производящая некий валовый продукт профессия в самом прямом смысле слова. Союз писателей СССР и понимал под писателем идеологического работника с соцзаказом как стимулом и соцреализмом как методом. Есть заказ, есть план, есть орудие труда – куйте ваши тексты. Но не мните себя писателями в подлинном смысле слова. Не требуйте оплаты за крики души и прозрения сутей. За это платят жизнями, а не деньгами и благами.
В "Мастере и Маргарите" мы видим типичную историю писателя-неудачника, писателя-графомана, которого, видите ли, не печатают государственные издатели, «не понимают». Да ты пойми, Мастер, что если ты не идеологический работник, если пишешь отсебятину, государству незачем тебя издавать. Не строй из себя мученика. Ты можешь, конечно, сойти с ума на этой почве, да и женщину любимую в ведьму превратить и вызывать какого-то Воланда-Мефистофеля, это уже сюжет, раскрывающий твою суть, и гений Булгакова здесь проявил себя в полную силу. Булгаков более других в ХХ веке выразил разрыв понятий писателя в советское время и в XIX веке. Он сам стал мучеником этого разрыва и провалился в него. За то именно мы и почитаем страдальца Булгакова, а не его Мастера, великим писателем.
Поэт или писатель в настоящем смысле слова - это как бы национальность, как в анекдоте: "чукча не читатель, чукча писатель". В анекдоте есть сермяжная правда. Только чукча и есть писатель. Уничижаемый на корню, он превращается в освященного и посвященного.
Писатель должен быть «чукчей». Он приехал к месту дислокации дарования, и для него все внове, он все излагает свежим взглядом, как провинциал Гоголь, оказавшийся в Петербурге. Реальный город не сошелся с его мечтой – Гоголь отомстил реальности, выставил мнимых им подлецов на посмешище, хотя подлецом была сама его мечта. Он был раздражен, сатира вышла талантливая, Гоголь приобрел статус великого писателя земли – но какой ценой. Не будь у него такой раздражительной мотивации, вышел бы из него максимум Тургенев, которого «рвало в Россию», по его собственному признанию, а потому и писания его такие тошнотворные. Но он барин с хорошими манерами и тошноту свою изящно обставил, за то и ценим.
Пушкин под гнетом дара тоже превращался, так сказать, в чукчу XIX века, что есть эвфемизм дикаря (не в укор современным цивилизованным жителям Чукотки, честь и хвала им, да простится мне этот экскурс). Когда муза овладевала Пушкиным (он писал о поэтической одержимости: "Бежит он, дикий и суровый, И звуков и смятенья полн, На берега пустынных волн, В широкошумные дубровы..."), Александр Сергеевич тоже бежал - в Михайловское, в Болдино, в Арзрум, в пугачевские степи - куда подальше, но под конец царь не давал бежать и кредиторы. Но превращение неизбежно, скрывать уже нельзя. Когда маска "чукчи-поэта" уже окончательно прилипла к нему, он утратил возможность обратного превращения, как доктор Джекилл, ставший окончательно порочным и диким мистером Хайдом, у Пушкина уже не было иного выхода как погибнуть на дуэли, но сохранить для потомства человеческое лицо. Как ни дико это звучит, фабула последней пушкинской дуэли именно такова.
И заметьте (раскройте хотя бы книгу А. Битова, где собраны все тексты Пушкина за последний год жизни), он изучал незадолго до роковой дуэли альтернативы: возможность исчезнуть на дальних рубежах родины, изучал карту Камчатки, что недалеко от пресловутой Чукотки, которая теперь не то же, что во времена А.С. Пушкина и не может служить эвфемизмом дикого поэта. Или Брюсов, писавший, "я бегу в неживые леса и не гонится сзади никто". Еще как гнались бы имитаторы от поэзии и писательства, если бы деньги платили - в этих неживых лесах свободного куста бы не осталось.
Напрасно пытался Пушкин стричь купоны со своего дара ("можно рукопись продать" - нельзя продать рукопись, только потерять или сжечь, это хорошо у Булгакова сказано) - потом корил себя больше всех, что поддался на этот соблазн.
Для цивилизованного человека бежать в неживые леса не получится - надо спасаться в другую профессию - маргинализовать тем самым свой писательский дар, если он есть, тщательно скрывая это постыдное пристрастие, разве что в редких случаях, в исключительных, что-то предъявить читателю, но в самом ненавязчивом формате, потому что стыдно специально издавать, особенно на чужие деньги. Это уже попытка рассматривать как профессию то, что по сути не может ей быть.