И все мы с радостью почувствовали, что после ухода динозавров мы только еще в начале славных дел и великих свершений. Разогнулась спина. Мы теперь свободны в выражении наших желаний, мыслей и поступков. Отныне никто в мире не посмеет нас упрекнуть в попрание личных свобод. Из рук противостоящего противника, ошалевшего от столь неожиданных наших перестроечных перемен, смелым открытым ударом мы выбиваем его главное оружие. Отныне и у нас есть такая штука, как Glasnoste, которая враз разбивает даже и малейшие сомнения в том, что мы можем свободно и безбоязненно выражать наши самые умные и не очень мысли с любой трибуны. То есть мы мужественно отняли, наконец, эту исключительную приятную привилегию у кучки «презренных отщепенцев и диссидентов». Мы еще покажем всему миру, что значит быть свободными, оставаясь по-прежнему приверженными святым идеалам революции. Мы разломаем, разнесем в куски все берлинские стены, мы прогоним со всех постов замшелых, надоевших старых пердунов, возомнивших себя неприкасаемыми. Мы откроемся всему миру и сами войдем в него с распростертыми руками, и мир хрустнет в наших объятиях от этого необыкновенного выражении нашей любви. И мы вновь впереди планеты всей и не только по производству самых совершенных смертоносных ракет, а еще и в производстве идей, способных открывать новые горизонты для всего человечества.
И, о чудо, мир действительно зашелся в радостном экстазе от новой нашей революции, которая потрясла его в очередной раз. На глазах всех народов, кому в радость, кому в горе, хитрый, коварный, сильный зверь с постоянно оскаленной мордой превращался прямо на глазах в балаганного послушного медведя, который за карамельку к изумлению публики готов прокатиться по кругу на велосипеде. И мы сами заражались этой всемирной радостью, когда видели в изумлении, как восторженные толпы встречали на улицах цитадели и оплота капитализма нашего генсека. И при виде этих фанатеющих толп, при виде сотен рук, тянущихся с отчаянной надеждой прикоснуться к нему душа преисполнялась гордостью и давно забытым умилением к нашему вождю.
А дальше – больше. Какая там невинная «Катюша» с «Подмосковными вечерами», в которых звучит совершенно аполитичная загадочная славянская душа со всем ее пленительным шармом. Нет. В моду по всему миру настырно и вызывающе пошли, о ужас, майки с крестом уложенными серпами – молотками. Черчилль с Трумэном в гробах своих заворочались.
Да, Горбачев сначала поразил и очаровал всех нас свободою общения и даже элегантностью, столь не свойственной всем прежним генсекам. Но прошло совсем немного времени, и он всем стал казаться растерянным, суетливым человечком, оказавшемуся на горе себе и всем у руководства страны, все более спускающейся в глубокий раскол. Раскол такой, перед которым то, что происходило во времена патриарха Никона, так только – слабая тень. С искренним намерением взбодрить страну, он попытался возродить забытую мелодию Марша энтузиастов. Но либо оркестр был плох, либо сам дирижер не знал даже и нотную грамоту, либо инструменты были не те или просто расстроены, но вдохновенная мелодия стала превращаться в похоронный марш. А после наступила и вовсе катастрофа – оркестрантам захотелось играть каждому свою мелодию, не обращая внимания на палочку дирижера.
Но постепенно в этой какофонии отвратительных звуков стали различаться и все более крепнуть две абсолютно разные музыкальные темы. Темы нетерпимые, стремящиеся забить, заглушить одна другую. Но даже и в этой невыносимой сумятице дирижер с некоторых пор пытался сначала умело и властно всею унаследованной властью генсека сдерживать и разводить эти силы. Кажется, все его руководство и сводилось именно к этому увлекательному занятию. Но его властная дирижерская палочка превратилась в смешную сабельку, которой говорливый человечек отчаянно отбивался от наседавших на него неугомонных оркестрантов. И вот подошла минута, когда взаимное притяжение враждующих сил закончилось соприкосновением, которое новоиспеченный товарищ президент предотвратить уже никак не мог. Август 91 года. В болтовне, в погоне за всемирной славой и популярностью первопроходца нового мышления он растерял напрочь копившийся годами всеми его предшественниками огромный капитал власти. Теперь обездвиженному, в полной физической несостоятельности предупредить смертельное сошествие двух сил ему только и осталось в тоске на черноморском пляже наблюдать за окончательным развалом страны. Все! Самое худшее, как следствие всего его бездарного правления, произошло. Рушилось все. Кто бы мог подумать. Всего шесть лет – и нет великой державы, создававшейся в течение сотен лет и сорвавшейся в пропасть по его вине. Неужели же он все еще не чувствовал этой своей вины, сидя запертым в роскошной резиденции, построенной лично для него в нищающей день ото дня стране?
Кажется, только вчера живой, энергичный человек занял место, которое позволяло и понуждало его определять движение страны. Глядя на уверенно и по-хозяйски державшегося на трибуне мавзолея нового вождя, я чувствовал, как внутри у меня нарождалось радостное, неожиданно нахлынувшее ощущение новизны, общего перелома и изменений в стране. А потом незаметно стало возникать возмущающее душу недоумение и полное непонимание происходящего. Я все больше с досадой на себя стал думать о том, что, как наивный дурак, поверил главному машинисту нашего паровоза. Он, этот машинист, с такой завораживающей уверенностью и убежденностью в наше правое дело предложил перестроить весь наш паровоз и запустить его в ускоренном режиме. А потом впервые в жизни я всем моим сознанием самостоятельно стал понимать, что главный машинист не был безгрешным по определению, как папа римский. Кроме призывов, сделанных совершенно в духе и всех прочих главных машинистов, Горбачев делал еще и что-то такое, отчего всех, кто ни был в нашем поезде, стало трясти, как на ухабах, и разбрасывать по разным сторонам. Создавалось такое впечатление, что взявший рычаги управления, неумело, без всякого понимания всех механизмов огромной машины, ломал ее совершенно всею данной ему огромной властью. Паровоз не только не набирал ходу, но начинал терять скорость на глазах. И рассыпаться начал. И по мере того, как эта сначала смутная мысль, все более твердея, проникала в мое сознание, у меня стал нарастать протест. И неприязнь к обаятельному говоруну.
Эти руки, положенные на рычаги управления. От них, конечно, многое зависит. Но, тогда неизбежно получается так, что в движении к божественной цели именно тот, кто эти руки положит на эти самые невидимые рычаги, тому и быть первым после бога в нашем составе. Возможно, так кажется даже и тому, кто волею судьбы взялся за эти рычаги. Что же выходит из всего этого? Вот только от его умелых или бестолковых движений все и зависит? Нет, не так. В кресло машиниста садится совершенно не случайный человек. То есть, он остается человеком со всеми его слабостями и достоинствами, которые слишком часто невозможно отличить от недостатков. И вроде бы на символическом троне может оказаться чуть ли не первый же попавшийся, занявший его то ли по праву родства и крови, то ли, якобы вследствие народного волеизъявления. В обоих случаях все как бы правильно, И судить то вроде бы некого. Ни Бог, ни народ не подсудны. Кого ж винить в совершенных ошибках, а то и преступлениях? На самом деле верховный машинист, каким бы путем он не оказался у главных рычагов, как бы суров или мягкотел он ни был, кончил ли он университет или три класса церковно-приходской школы, он весь как есть подчиняет все свои движения историческому закону, который имеет силу только вот в эту проходящую минуту. И он не может ему не подчиняться, как это уже весьма доходчиво объяснил Король одному Маленькому принцу – очень любознательному мальчику.
Мы прокладывали рельсы для нашего паровоза совершенно по пути еще неизведанному, никем до нас не пройденному. И на этом пути никто ведь не поставил нам ни одного семафора, или какого-то другого предупреждающего знака. Никто еще к «остановке в коммуне» стальную магистраль не выстроил. Что ни шаг вперед – то все в первый раз. Но главное - это направление. А оно, считал я тогда, да и сейчас считаю, было верным. У всякого движения должна быть цель. Нет цели – движение теряет смысл. Движение – это жизнь. С потерей цели и жизнь тоже теряет всякий смысл.
В тот август я был в Киеве и ждал с нетерпением возвращение в Москву. Вперившись взором в экран телевизора, я заворожено смотрел на волнующую и трогательную картину: триумфальное возвращение освобожденного из сурового плена Горбачева в столицу. Сцена могла бы выглядеть умилительной, слезливо-трогательной. И она могла бы вызвать чувство гордости за человека не сдавшегося, несмотря и на смертельный риск, не предавшего своих твердых убеждений. Могла бы, но вызывала, напротив, ощущение убогости, пошлости и жалости. Освобожденный узник спускался по трапу самолета в каком-то нелепом дачном чистеньком пиджаке. А в глазах и во всем облике не радостное торжество победителя. Нет, на лице пусть и радостная, но и растерянная, виноватая, тревожная улыбка. А вокруг непонятно для чего вооруженная охрана. Зачем они здесь все эти ребята с автоматами чуть ли не на изготовку в охраняемой режимной зоне Внуково -2. То ли для того, чтобы оградить государственную главу от неведомых киллеров, то ли чтобы в любую секунду по данному кем-то знаку взять эту главу под стражу.
А за ним спускается наша первая леди, неотступно сопровождавшая по всему миру дорогого супруга. Повсюду, от родных показательных колхозов и производственных цехов до светских раутов и дипломатических представительств в самых дальних странах с осознанием своей тяжкой миссии первой советчицы главы партии и государства. Она, эта наша хрупкая «etoile rouge», мужественно донесла этот нелегкий крест и до недавно построенной президентской курортной резиденции, превосходящую своею роскошью и комфортом царский Ливадийский дворец. Как бы в насмешку этот chateau, построенный на берегу бухты неописуемой красоты за неописуемую сумму в нищающей стране для ее мужа-руководителя, вдруг так неожиданно превратился в место заточения. Какой коварный удар непредсказуемой судьбы. Верные охранники – все как есть сотрудники Крючкова - превратились в стражников.
Пережив кошмарные три дня, чета Горбачевых спускается теперь по ступенькам трапа и, кажется, еще не подозревает и не осознает, что для освобожденного узника этой дачи у самого синего моря наступила печальная и бесславная точка всей его карьеры. И что все очень скоро переменится и в ее личной жизни самым безжалостным и грубым образом. Нет, не понимает. Она и сейчас, давно привыкнув к мысли, что каждое ее слово, движение и даже малейшая деталь дорогих туалетов, должны соответствовать роли, которую всевышний предписал ей сыграть на земле, никак не может по слабости своей выйти из нее. Нет, эта роль крепко держит ее. Она никак не может выйти из образа. Ну зачем эта пошлая показушная забота о внучке, не такой уж маленькой девочке, которую она, обняв за плечи, осторожно сводит вниз по трапу из самолета. Ведь во всей этой позе слышится требовательный призыв проявить сочувствие и сострадание к натерпевшемуся семейству в трехдневном заточении в «жутком застенке» фороской дачи. Невольно и неприлично возникла ассоциация с нищенкой, проходящей по вагону метро, ведущей перед собой ничего не понимающего ребенка с картонкой в руках, на которой детской рукой корявым почерком начертан призыв к милосердию и помощи. Да неужели же даже и в эту минуту первой леди не пришла в голову простая мысль, что именно сейчас-то и не стоит принародно светиться на экране на всю страну. Взывание к жалости к главе семейства со всеми его домочадцами, а уж тем более к главе государства – это не самое лучшее решение. Это последний гвоздь, вбитый в гроб всему его политическому существованию, которое и без того все последнее время дышало на ладан. Жалко, конечно, смотреть на все это, но и противно.
И вот теперь совсем недавно мы отметили внушительный юбилей первого и последнего президента СССР. На телевидение, с учетом интереса нашей общественности к личности юбиляра, состряпали несколько передач. Все передачи были созданы в ожидаемом благостном тоне. Запомнилась одна. «Он пришел нам дать волю». Неудачная историческая параллель. Как известно это изречение принадлежит Степану Разину. Что у него общего с нашим первым президентом и последним советским генсеком? И потом, почему волю, а не свободу? Я знаю почему. Потому что свобода предполагает адекватную ответственность. А воля ничего не предполагает, кроме как выхода всего самого безобразного из природы человеческой. Вот именно это мы и получили в результате «процесса», запущенного юбиляром. Если именно на это намекал гламурный подонок самим названием передачи, то он, безусловно, был прав.
А еще Горбачев дал несколько интервью. Я внимательно смотрел и слушал, и все ждал, когда же мы услышим ну хотя бы намек на сожаление по поводу того, к каким результатам привел его «процесс». Ждал напрасно. Не услышал. И никто не услышал. Когда-то Толстой сказал, что старому врать – это все равно, как богатому красть. Врал бывший генсек. Особенно про свое «сиденье» в Форосе. А еще из этих интервью мне лично стало до боли ясно и понятно, какая же заскорузло – провинциальная, серая и амбициозная личность взялась за реформирование страны. Ну и последней точкой в понимании нашего перестроечного кормчего стал для меня тот факт, что главные празднования по поводу его юбилея произошли совсем не у нас. В Лондоне! То есть в городе, ставшим основной резервацией наших олигархов. Что вы скажите об этом? Для меня ясно, что именно там, за бугром он нашел понимание и оправдание своему «процессу», сгубившему великую страну. Все.