Вот сейчас опять в средствах массовой информации подробно обсуждается авиакатастрофа в Казани, так же как двенадцать лет назад обсуждали авиакатастрофу под Иркутском.
Родных погибших не успокоишь никакими выводами причин трагедии. Они никогда не поймут, почему самолеты стали «рулеткой». Один рейс –все пассажиры живы, десятый- все мертвы. Ведь умерли вместе с пассажирами злосчастного рейса все близкие и родные этих пассажиров.
Нет, тела будут жить: есть и пить, дышать, работать, а душа будет от боли плакать и ныть. Никакие годы жизни не сотрут картины опознания обугленных останков,которые были до катастрофы их красивыми детьми, любимыми мужьями, женами, женихами и невестами.
И сейчас сердце сжимается от боли при воспоминании о тех первых днях жизни с известием о гибели сына в авиакатастрофе.
Пока мы с мужем и невесткой ехали на опознание в плацкартном вагоне до Иркутска, я все время молила бога, чтобы это была ошибка, что сын все-таки выжил, может же быть чудо. Таксист развеял наши надежды, сказав: «Нет, погибли все. Самолет загорелся, шансов выжить не было ни у кого». И все-таки внутри еще теплилась надежда. В списке погибших в конце нашей фамилии стояла буква «д», вместо « т». Судорожно цепляясь за ускользающую соломинку, я тихо уточняю: «Но ведь фамилия не наша? Может это и не наш сын?»
Сидящие за столом члены комиссии по чрезвычайным ситуациям, разом посмотрели на меня, понимая, вот сейчас будет добивающий приговор, ошибки нет, данные паспорта в регистрационных бумагах были с нашей фамилией. Слышу, отстраненный от нашей боли, комментарий председателя комиссии: «Легкая смерть. Большинство погибших спали, даже и не поняли, что с ними случилось». Фраза мне показалась кощунственной, как можно не чувствовать, летящей навстречу им смерти?
Когда формальная часть опознания по бумагам закончилась, нам предстояло самое жуткое: опознание тела. Нас, еще не знающих что это такое, предупредили: "Лучше приходите завтра, сегодня поздно, вы только с поезда». Но неизвестность была невыносима. Вопреки всем фактам, нам не хотелось верить в них.
Работа следователей заканчивалась, мы ждали когда кто-то из них освободится. Дождавшись своей очереди, мы присаживаемся за стол к молодому, с волнистыми русыми волосами следователю. Заполнив в карточке наши данные, он стал задавать вопросы для уточнения примет, по которым можно опознать тело. Я, глядя на него, описываю все: где родинки, где шрамы, вспоминая даже контур мочек уха. Как утверждающий аргумент, я выдаю: «Он чем-то похож на Вас. Ему ведь только двадцать шесть лет. Как он может быть некрасивым?» В глазах следователя смятение и растерянность от сравнения с ним. Его оно испугало.
Он поднимает список примет каждого погибшего, сравнивая наши описания с ними. Перечисляет фрагменты одежды, по которым можно найти совпадения с нашими описаниями. Невестка узнала по описанию кусочек ткани галстука, принадлежащего сыну. Она очень подробно дописала весь его рисунок. Но почему-то следователь не находит эту примету существенной. Он утверждает, что погибший по росту не соответствует росту нашего сына. Зная о нашей фамильной особенности фигуры с укороченной длиной спинки, я пытаюсь его убедить, что если они делали оценку его роста по длине ног, то наш сын мог быть и выше, если бы у него была пропорциональная фигура.
Следователь устал сопротивляться и пошел с нами на опознание. Только войдя в холодильную камеру с черными мешками, я поняла настойчивость следователя отсрочить опознание до утра. Раскрывая один за другим мешки с останками, разглядывая то, что мне показывали, я не понимала: « Где же он, мой сын?»
Меня подвели к первому телу, фрагменты оставшейся одежды которого совпадали с одеждой сына. Следователь говорит спокойным, усталым голосом: «Вот он был в белой рубашке,черных брюках, рост такой же, как у вашего сына». Я стою, неотрывно смотрю на него, пытаясь почувствовать сердцем, он это или не он. Мной овладело отчаяние от возможности не найти сына среди тел погибших. Меня же торопит следователь, настойчиво убеждая: «Вот это и есть ваш сын».
Нет, у меня идет какой-то холод к сердцу, кроме жалости ничего не испытываю. Прошу показать того, кто с галстуком с рисунком неба. Рядом с нами стоял врач-криминалист. Он отводит меня в сторону и спрашивает: «Вы вспомните, какие зубы он лечил или, может, вставлял? Сейчас вы сможете только по зубам узнать своего сына. Знайте, его уже опознали родственники из "Артема". Они утверждают, что это их сын, у него были протезы на левый клык».
Я подхожу к погибшему и стою, я ничего не чувствую, но разглядывая обугленный скелет, скольжу взглядом от его лба до кончиков ног, почему-то представляю отчаяние и ужас, испытанный им при падении. Пытаюсь лихорадочно вспомнить, на какой зуб сын ставил коронку, на левую или правую сторону.
Я хожу от погибшего, показанного первым, до второго и стою, прислушиваясь к себе, что скажет сердце. Но уже вижу сына во втором, характерные лобные складки, мощные ноги футболиста, я уже уверена, что это он. Но следователь просит окончательный выбор сделать завтра. От внутреннего напряжения мои мышцы лица свело судорогой, я уже боялась, что у меня отберут и тело сына.
В гостинице всю ночь я плакала, я все сравнивала и сравнивала тела показанных мне погибших, я боялась сделать ошибку и увезти не тело своего сына. Невестка тоже подтверждала мой выбор. Наутро, внутренне подготовившись быстрее увезти сына домой, мы оформляли документы на доставку гроба с телом в наш город. Только сейчас я стала видеть других людей, приезжающих на опознание.
В кабинете, где были собраны вещи погибших, нам отдали его ботинки. Я прижала их к себе, будто чувствуя еще тепло сына. Рядом стоял седой, еще не старый мужчина. Он на наш вопрос: «Кто? - ответил: - Сын. Военнослужащий. Летел на свою свадьбу». Рядом стояла бабушка, к ней в гости летела молодая семейная пара с внучкой. Родственники летного состава держались особняком. Со стороны это выглядело так, будто они прятались от расспросов и упреков родственников пассажиров этого рейса.
Опустошенные мы летели домой. Я смотрела на пролетающие облака, так напоминающих пассажиров неба, провожающих в последний путь моего сына. Я думала: «Как? Вот как такое может быть? Почему, доверенная авиаперевозчикам жизнь пассажиров, становится невесомой для них? Самолет перед полетом готовят, заправляют, пилоты все с опытом, маршрут им знакомый, все должно быть на автомате. Почему стало возможным не долетать, а отлетать в мир иной?
Кто и когда остановит этот поток бесконтрольной халатности при выполнении томов инструкций по техобслуживанию, по допустимым срокам эксплуатации самолета?
До тех пор, пока принципиальная настойчивость надзорных органов о снятии с рейса самолета за малейшее отклонение от нормативных параметров, не будет выполняться, риск не долететь, будет только возрастать.
Начавшийся в день приезда дождик, постепенно перерос в сильный ливень. Он лил без остановки всю неделю, пока мы оформляли документы о гибели сына. Улицы превратились в реки. Мы шли прямо наперерез ливневым потокам, не обращая внимания на мокрую обувь и одежду. Никакие зонтики не спасали от косых и мощных струй дождя. Мы были мокрые снаружи и внутри, мы состояли из слез и воды. Это было так похоже на плач неба, казалось, что и дождь был соленым, как падающие в него наши слезы.