Жизнь - подмостки
Маргарита Школьниксон
Эта глава начинается с описания историй, связанных с любовью Томаса к пению, и его первых домашних выступлений, первых "гонораров" натурой (сладостями) и даже монетками от щедрого соседа:
Вот её дословное начало:
"Все виды искусства совершенно бесполезны" - так стоит у Оскара Уайльда в Dorian Gray. Я лично могу сказать, что здесь поэт ошибается. Познание несомненного смысла, да, аккумулирующей счастье благодати всякой деятельности, связанной с искусством, началось для меня с покупки отцом магнитофона марки Uher.
Его приобрели в 1965 году, чтобы с помощью новой техники отметить день свадьбы родителей, отпраздновать его так сказать символично.
Плёнки с записями позже помогали Томасу отключаться от удручающей действительности интернатской жизни (см. "Мой блюз"). Потом, как мы знаем, была школа и гимназия с её хором, а также участие в церковном хоре.
Описание маленьких семейных выступлений я пока опускаю. Начинаю примерно с того времени, которым закончилась глава "Мой блюз".
Хейнс Отто Граф - один из друзей семьи играл в оркестре радиостанции Северная Германия. (Ему я всегда охотно пел, потому что он был внимательным слушателем.) С ним папа решает посоветоваться, к кому нужно обратиться, чтобы помочь развитию моих способностей. Граф посоветовал связаться с профессором Себастьяном Пешко.
Пешко - пианист аккомпаниатор многих талантливый певцов, тогда руководил на радио отделом камерной музыки и песен. И вот папа отправился в Ганновер, чтобы попросить Пешко меня послушать. Нельзя сказать, что Пешко особенно обрадовался просьбе отца. В это время после успеха одного мальца на телевидении многие родители осаждали радиостанцию в надежде, что и их отпрыски могут в одночасье достичь головокружительного успеха с его золотыми материальными последствиями.
"Каждые три дня нас осаждают вундеркинды" - объяснила холодный приём папы профессором секретарша Пешко. "У моего сына - действительно талант" - возразил отец, я опять приду. И он своё обещание сдержал.
После двух десятков письменных и телефонных атак "песенный" шеф сдался и назначил мне термин в малом зале записи радиостудии.
"У меня только пять минут свободного времени" - повторял он в течении десяти минут. Следующие 15 минут он распространялся о подводных камнях музыкальной работы и эстетических границах выступлений на людях.
"Мы только хотим, чтобы вы пять минут послушали нашего сына" - раздражённо встревает в монолог мама.
Пешко продолжает гнуть свою линию. "Почему вы хотите, чтобы он всё познал на собственной практике? Вы подумали о том, как будет реагировать публика на его неполноценность?"
Мама бледнеет. Пешко замечает, что и папа на грани взрыва. "Извините, я не хотел быть невежливым, я только хотел вам сказать, что ожидает вашего сына на таком поприще. А теперь Томас должен показать, на что он способен."
Радуясь, что мучительное ожидание закончилось, я с помощью папы поднимаюсь на трибуну и пою cначала Брехтовкую песню Mackie Messe-Song, в нос, как на нашей старой пластинке. Потом следует шлягер "Я хочу ковбоя в мужья"; я пою "Авэ Мария". Пешко сидит в первом ряду с закрытыми глазами, совершенно неподвижно, голову подпирает правый кулак. Выглядит так, как будто он спит. Но он не спит. После каждой песни глаза открываются и он говорит:
"Это было очень хорошо, продолжай." Кажется, что у него всё-таки есть время. Столько времени, что я успеваю пропеть почти весь свой репертуар: оперные арии, госпель, имитации Луиса Армстронга, популярных немецких эстрадных певцов, йодель (вид тирольского пения). Уже давно перевалило за час. В конце Пешко довольно трясёт родителям руки:
"Забудьте всё, что я вам раньше говорил. Я рад, что вы пришли. Малый, действительно, талантлив. Я что-нибудь придумаю и скоро с вами свяжусь."
Пешко сдерживает слово и организует для меня через две недели следующее прослушивание.
Оно проходит в деревеньке Арнум под Ганновером, в доме подающей надежды сопранистки, которой Пешко будет ещё часто аккомпанировать. На звонок у садовой калитки перед низеньким домом, выходит привлекательная молодая дама.
"Вы должно быть Квастхоффы. Я - Шарлотта Леманн, проходите, пожалуйста." За ней в прихожей просматривается тощий череп вместе с крючковатым носом, похожий на героя из повести Карл Майя. Он принадлежит супругу - Эрнсту Хуберту Контвиг, руководителю оркестра в Сантьяго де Чили, музыковеду, борцу зарождающегося авангарда. Этому соответствует и функциональный шик обстановки внутри, классический модерн: стекло, металл и чёрная кожа. Глава дома сервирует соки, мы обмениваемся любезностями и короткими биографиями, потом наступает момент истины.
Госпожа Леманн садится за рояль, разминает пальцы и приглашает меня. "Что ты хочешь петь?" "Una furtiva lacrima из Любовного напитка." Правая бровь Хуберта поднимается вверх. Есть люди, считающие Доницетти слащавым композитором. "У него большой талант" -усмехался Г. Гейне, "но ещё больше его плодовитость, он уступает в ней лишь кроликам." Честно говоря, я бы тоже хотел начать с Моцарта. Но отец был неумолим:
"Ария - замечательна для твоего подросткового сопрано."
Он не совсем ошибался. Когда прозвучал последний аккорд госпожи Леманн, авангардист благосклонно кивнул. Но решающим был приговор моей аккомпаниаторши:"В твоём голосе что-то есть, что меня заинтересовало, я очень охотно буду с тобой работать."
С этого момента один раз в неделю меня отвозят в Арнум. Иногда меня подкидывает мама, или я беру такси. Я кладу 20 марок на кухонный стол, получаю часовой урок и дом. задание. Госпожа Леманн - опытный педагог, но всё же ей не всегда просто со мной. Я в мои 14 лет довольно молод для ученика пения, мне часто не хватает серьёзного отношения к предмету. Но она с самого начала с этим мастерски справляется. Ей удаётся строгие правила музыки преподнести мне как захватывающие приключения. Ведь со времени тирании в Аннаштифт я аллергически реагирую на любое давление снаружи: у меня сразу подскакивает давление, краснеет череп и мой голос доходит до крика при аргументировании.
"Он у нас - упрямый козёл" - говорит обычно бабушка Лизхен, если я опять ни за что не хочу согласиться с доводами моих родителей. С госпожой Леманн такого не случается. Потому что всё, чему я учусь слишком интересно. Например, правильное дыхание. Большинство при этом идут по лёгкому пути.
"Im Atemholen sind zweierlei Gnaden:
Die Luft einziehen, sich ihrer enladen,
Jenes bedr;ngt, dieses erfrischt,
So wunderbar ist das Leben gemischt."
(West-oestlicher Divan, Buch des S;ngers)
Так, как у Гёте я до сих пор тоже поступал. От Леманн я узнаю всё, что можно неправильно делать, дыша. Можно слишком коротко дышать, или неспокойно, слишком высоко или поверхностно, и пожалуйста, не только из живота. Гораздо здоровее диафрагма - боковое. Идеальным же для всех и прежде всего для певцов является комбинированная форма дыхания, стремящаяся к ненапряжённому полному дыханию. Это - основа. С этого момента начинается стремление достичь высшей школы: контролируемой взаимосвязи между низко поставленной диафрагмой и поднятой мускулатуры грудной клетки. Это -необходимое условие отработанной техники, без которого воздух не может преобразиться в звук, материя - в дух.
Но перед пением нужно научиться правильно говорить. Это тоже искусство в себе. Или, уважаемые читатели, вам известно, что "е" в немецком языке имеет пять вокальных оттенков?
Далее следует пояснение, которое я опускаю, потому что это м.б. интересно только узкому кругу читателей.
Так как в немецком алфавите 26 букв и пять двойных звуков, которые поющей братией обслуживаются индивидуально, открывается широкое поле деятельности.
Начинающие должны позаботиться о том, чтобы упражняться в помещениях с хорошо изолированными стенами и по возможности без свидетелей.
Для брата в соседней комнате мои упражнения - жестокое испытание.
Так продолжается 6 месяцев, после чего Миха переходит в наступление: он начинает тренироваться на С-кларнете, который он находит на помойке. Это старый жалкий инструмент: кнопки не покрывают отверстия, мундштук раскусан, как старая трубка. Из него можно выдуть только жалкий, но противный и пронзительный свист.
"Боже, помилуй меня" - стонет отец. "Это невыносимо!" - жалуется мама.
Михе это ни по чём. Он ставит пластинку Live At The Village Vanguard от John Coltrane, держит инструмент в положении пол-восьмого и ждёт, когда я начну со своими упражнениями и деда Шнейдерат из подвального этажа. Мы начинаем наше необычное трио. Миха свистит, что есть мочи, я в соседней комнате грохочу :"Та-да-га, га-да-та, да-та-га, ля-да-ля", тогда как Шнейдерат- ветеран сталинградской битвы орёт на лестнице:
" Мы здесь не в отеле мёртвых." Он орёт много раз с нарастающим дискантом. Обычно мы замечаем его только после того, как он четверть часа культёй руки нажимает на звонок или если полиция начинает обрабатывать нашу дверь резиновыми дубинками. Повестка о нарушении тишины приписывается Михе, за что вечером он получает от отца подзатыльник и кларнет на неделю от него забирается. Мне разрешается дальше петь и я учусь тому, как часто мир бывает несправедлив .
Во время каникул Миха подрабатывает в автомастерской до тех пор, пока не может купить себе саксофон. Четыре года спустя мы стоим на трибуне джаз-клуба в Ганновере и играем Charlie Perkers Au Privave. В унисон, без ошибок и к полному удовольствию публики.
До этого, однако, будет пройден ещё порядочный отрезок пути. Братья Квастхофф маршируют в музыкальном смысле сначала порознь, после того как мои родители становятся гордыми владельцами половины дома в Баринроде - предместьи Хильдесхейма.
Миха и его саксофон получают в своё распоряжение подвал, где отец хранит редкие сорта шнапса, и находится маленькая сауна, которая из-за деревянной обшивки великолепно подходит для репетиций. Естественно, в холодном режиме. Я переезжаю на второй этаж. Гостиная - любимое место пребывания родителей располагается на первом этаже. Я и сегодня восхищаюсь их ангельским терпением, с которым они выдерживали наши спектакли. Снизу их осчастливливали эксцентричные звуки Free-Jazz-движения, в то время как я с всё нарастающим темпом в полном объёме мчусь по музыкальной лестнице вверх.
Скрупулёзный план построения голоса, выбранный госпожой Леман быстро приносит свои чудесные плоды. Скоро я владею трудными интервальными прыжками, и чем лучше я понимаю, что происходит при пении физиологически, тем ближе становится день, когда дверь в царство музыки, действительно, открывается. Так как сердце Шарлотты Леманн принадлежит песне, уже вначале я знакомлюсь с Шубертом, Шуманом, Брамсом и Вольфом, с Лесным царём, Лунной ночью, Патрулём и Мигнон - со всеми этими чудесными песнями и большими циклами Романтики, которые определяют до сегодняшнего дня мою жизнь как певца. По мне так может продолжаться до бесконечности. К сожалению, этого не происходит.
В школе мне не мягко напоминают, что искусство горькую реальность в лучшем случае облагораживает, но никогда не в состоянии вытеснить. Особенно жёстко, потому что совершенно неожиданно, меня задевает история, которая случается в школьном хоре. Я с шестого класса его член и всегда с восхищением стоял за нотным пультом. Не только из-за музыки. Школьный хор - это не спортивное поле или городской кабачок. Это место, где я чувствовал себя равноправным членом среди мне подобных, где не имеет значения маленький ты или большой, красивый или уродливый, нормальный или физически неполноценный. Значение имеет только голос. Это не изменяется и с началом переходного возраста, когда зарождающаяся бородка совпадает с нападением на меня блюза.
Однажды случайно я слышу, как две девочки говорят о репетициях, которые связаны с предстоящей двух недельной поездкой хора и школьного оркестра в Финляндию. Я теряю голову от счастья. Первый раз я могу пуститься в путешествие без родителей, и сразу на север, туда где проживают лапландцы - северные индейцы с их оленями. Где они их при полярном сиянии гонят по бескрайним заснеженным лесным просторам.
Я сразу же направляюсь к руководителю хора Рабэ, чтобы узнать подробности: сколько это будет стоить, нужен ли заграничный паспорт, когда точно путешествие начнётся и т.п. Рабе бледнеет как мел, несколько минут проводит в замешательстве и потом раскрывает мне, что путешествие начнётся послезавтра, но с моим участием с нём имеются проблемы.
"В чём дело?"
"Это связано со страховкой" -отвечает он и быстренько смывается. Я ничего не понимаю, только замечаю как толстое яблоко застревает в моём горле. В таком состоянии я обращаюсь к шефу оркестра - господину Йоргензен. Он также в замешательстве. "Страховка? Какая чушь. Мы только думали, что тебе нужна небольшая помощь с чемоданом или при одевании. Рабэ несколько недель тому назад хотел об этом поговорить с твоими родителями. Он не был у вас?"
Да, он у нас не появлялся. Наверное, не решился. Я копаю вглубь. Оказывается, Рабэ спросил у участников хора, кто готов в случае надобности мне немного помочь. Но в собрании из 50-ти человек не нашлось никого, кто захотел бы повесить себе на шею инвалида. И меньше всех - педагог Рабэ. Вот он и решил проигнорировать проблему, оставить всё как есть. Милый господин Йорген предлагает попробовать всё организовать, но я отказываюсь. Я чувствую себя бесконечно униженным. Я только не совсем понимаю, что меня больше ранит: трусость Рабэ -почитателя Лютера и Баха, который на школьном дворе со своей клейкой моралью, как ходячее церковное собрание расхаживает подобно петуху, со своими бакенбардами и бородой, а на самом деле фальшивая монета. Или отсутствующая солидарность участников хора, которые ни словом со мной не обмолвились о предстоящей поездке, среди которых многие называли себя моими друзьями и кроме всего знали, что с большинством дел я хорошо сам справляюсь.
От этого глубокого удара я долго не мог отойти.
Петь в хоре мне расхотелось, школа потеряла для меня последний смысл. Мои отметки покатились вниз. В этом не было нового. Но на этот раз это коснулось и таких предметов как немецкий, история и музыка, которые я раньше, не напрягаясь, осиливал.
Единственное, что меня как-то поддерживало, были занятия у госпожи Леманн и моя семья. На отца - как и я холерика временами находило, но в основном они стоически сносили мои неуды, каждое утро молча считали перед зеркалом новые морщинки и искали подходящих репетиторов. Миха вёл себя как истинный друг. Мы полдня просиживаем в подвале, дискутируем о Боге ("давно пропал, наверное умер"), о взрослой жизни ("нуждается в оздоровлении") и слушаем пластинки. Он одалживает мне книги Арно Шмидт, Камю или Сартра и прививает мне порядочную долю экзитенциального снобизма, позволяющего подростку впервые с самоуважением в глазах сознательно посмотреть окружению в глаза ("Левитан" Шмидта, "Быть и не быть" Сартра, "Бессмысленному" Камю).
Иногда я его сопровождаю, когда он музицирует с друзьями, и они разрешают мне пару раз петь Коруссэ. Или по понедельникам мы идём через мост к мельнице Епископа, где выступает джаз. Перед стойкой клуба висит портрет Эльвина Джонса.
В 1977 году Миха покидает наш дом: у него начинается цивильная служба в областной больнице. Следует "Свинцовое время", как название фильма Маргарет фон Тротта. Немецкая осень, продолжительностью в 12 месяцев. Последние два школьных года большей частью просиживаются в кабачке Хиппетук. Оно принадлежит Хильдесхеймовскому Епископу, который сдаёт помещения известному в городе коллективу анархистов. И так видно, что я - не единственный, кто вышел из строя. Тогда как "Эмма" - первый журнал женщин для женщин делает фуроры, мужчины коротают время между вином. женщинами и футбольным полем и чувствуют себя "несчастно, невротически и одиноко" (Фритц Цорн, Фолькер Элис Пильгрим и т.д.)
Только не ганноверский социалистический подросток Герхард Шрёдер. Он в 1977 году избирается председателем молодёжной организации социалистов и благодарит своих партийных товарищей легендарными словами:
" Вы меня избрали, сами виноваты."
В Хильдесхейме мало что из этого замечается. В доме Квастхоффов тем более. Там другие проблемы. Фамильный совет ломает себе головы о будущем юноши. Мой голос к этому времени на столько окреп, что вполне можно подумывать о профессиональной карьере певца. И я не хочу ничего другого делать. Мои родители сомневаются. Что если я, например, из-за несчастного случая потеряю голос? Чем тогда я смогу заработать себе на хлеб? Классические альтернативы как шофёр такси или почтальон отпадают. Что если люди не захотят акцептировать артиста-калеку?
"Что если попробовать с радио или оперным хором?" - предлагает мама.
"Для этого Томми слишком хорош" - замечает отец. Госпожа Леман с ним одного мнения и предлагает учёбу в музыкальном институте Ганновера. Тогда она может продолжать мне преподавать.
"Хорошо" - решает мама, попробуем.
Я пишу заявление в приёмную комиссию, но проходят недели, ответа нет. Когда время записи подходит к самому концу, папа туда звонит. Он не удовлетворяется связью с секретаршей профессора Якоби - председателя приёмной комиссии. Через два дня он опять часами просиживает в приёмной, чтобы рассказать о талантах сына. И как всегда разговор сразу заканчивается, как только отец упоминает последствия действия контергана. Тогда не помогает рекомендация моей учительницы пения. Шеф института оказывается типом с юнкерскими манерами. Он не проявляет ни малейшего желания пускаться в дискуссии или дать мне возможность перед ним спеть.
"Господин хороший, немецкий порядок высшей школы для певцов требует владения как минимум одним музыкальным инструментом, а именно роялем.."
"..и если я вас правильно понял, ваш сын, всё равно почему, не способен на это. Поэтому здесь он не будет принят, и я вам сразу говорю, нигде и в другом месте тоже. До свидания."
Отец не позволяет к себе относиться как к глупому юноше. Он пытается устроить меня у профессора музыки как "свободного студента", но тот ссылается на служебные инструкции. Он не хочет предоставить мне такой статус. Отец и сегодня ещё огорчён высокомерием этого экземпляра музыкального бюрократа, что мне и понятно. То что педантичность Якоби на самом деле окажется для меня счастьем, потому что я вынужден буду и дальше брать частные уроки у госпожи Леманн, и тем самым мой голос получит более солидный базис, чем если бы я попал в обычную академическую рутину высшей школы, и что я после многих обходных путей стану успешным профессиональным певцом, никто не мог предположить. Тогда отклонение было катастрофой среднего масштаба, окончанием моей жизненной мечты. Хотя я и продолжал брать уроки, мне нужно было искать другой путь заработка на хлеб.
Мой выбор падает на юриспруденцию. Это очень практический предмет и у него нет Numerus clausus, кроме того он предоставляет многосторонние профессиональные перспективы. Кроме прочего можно учиться в Ганновере, где к этому времени Миха изучает германистику. То что брат будет жить в том же городе, успокаивает не только меня, но и моих родителей, ведь до того времени я не оставался один. При одних мыслях, что меня ожидает, мне уже становится не по себе.
Университет распределил меня в общежитие, расположенное напротив медицинского института. Мама привозит меня туда с парой вещей вечером накануне начала семестра. Уже когда я только вижу бетонные горы, появляющиеся на горизонте, мне хочется сразу вернуться домой. Внутри меня посещает тот же импульс, только ещё настойчивее.
Комнаты - меблированные обувные коробки. Коридорные трущобы - как из романов Кафки, и из кухни выглядывают бледнолицые чудила, которые похожи на служащих отеля из "Бартон Финка" - сюрреалистического триллера ужасов братьев Коэн. Первые ночи я запирался в своей комнате на два ключа. Днём они выглядели менее ужасно. Тогда им более подходят такие прилагательные как честолюбивые и глуповатые.
Один из этих типов повстречался мне на следующий день в библиотеке. Я попросил у него, достать мне книгу с верхней полки. Он недоумённо посмотрел на меня и прошипел:
"Ты же видишь, что я занят." Другие студенты тоже не вежливее. В столовой я чуть не помер с голода, потому что мне не было возможности дотянуться до места, где выдаются талончики на еду. Не находится никого, кто готов бы был мне помочь. Неделю спустя мои социальные контакты всё ещё ограничиваются посещениями брата.
Во время семинаров и лекций все молча записывают, за исключением моментов, когда у доцента возникает вопрос. Мне требуется три недели, чтобы понять, что юриспруденция не для таких музыкально одарённых людей, как я.
Чем же мне зарабатывать на хлеб, в голову мне, к сожалению, тоже не приходит. Поэтому я продолжаю учиться. Шесть семестров, четыре из них даже серьёзно. Когда я решаю покинуть университет, профессора не понимают, в чём дело. Им это и не нужно понимать. Мои внутренние часы сигнализируют мне: довольно.
Я не могу сказать, что эти три года были напрасными. У меня нет юридического диплома, но учёба дала мне кое-что более значимое: шанс расстаться с родителями. Я не был маменькиным сыночком, об этом они оба постоянно заботились. Но из-за моей физической неполноценности между нами возникла почти симбиотичная связь, без которой я бы не вынес всех трудностей пребывания в Анна-штифт и в школе. При этом как было не привыкнуть к домашнему сервису.
В Ганновере больше не было мамы, которая меня подбадривала, когда я себя плохо чувствовал, или кастрюльку с макаронами ставила, если я был голоден. Если мне что-то было нужно, я не мог позвать отца, я должен был сам об этом позаботиться. Это утомительно, но значительно усиливает самосознание.
В Ганновере я преодолел страх перед массами людей. Я посмел один ходить в кино или кабачок. Я выступал в джазовом и рок - клубах, часто вместе с Михой, но всё чаще один.
Я познакомился с музыкантами и артистами различных жанров и тем самым значительно расширил свой музыкальный горизонт. Но об этом пойдёт подробная речь в следующей главе. Маленький Квастхофф в конце студенческой учёбы стал довольно взрослым и принял решение: однажды он будет зарабатывать себе на хлеб пением, чего бы это ни стоило.
"Тогда ты должен отнестись к профессии серьёзно" - предупреждает меня госпожа Леманн, узнав о моих музыкальных эскападах. Она не особо им восхищена и читает мне лекции, квинтэссенция которых:
"Этим ты погубишь свой голос."
В ту же дудку дует и её муж. С того времени, как маэстро вернулся из Чили, я получаю от него уроки по теории музыки, музыкальной психологии и муз. социологии. Бесплатно. "Это всё теоретические инструменты, которые придадут моим лекциям по пению солидный фундамент" - скромно говорит он. И потому что всё так хорошо складывается Хуберт-Контвиг становится кроме прочего и моим коррепетитором, что значит, он сидит за роялем и изучает со мной оркестровые партитуры оперной литературы.
Когда в восьмидесятые годы в дом проступают первые концертные предложения, я отлично подготовлен и совершенно спокоен. Совсем по-другому реагируют мама с отцом.
На моей премьере в стеклянном доме Борденау они сидят окаменело в последних рядах и ждут моего выхода как на суде. Маме уже весь день плохо. Утром она скукожилась у кухонного стола и вообще не хочет ехать с нами. Крупные слёзы текут по её лицу.
"Мама, почему же ты плачешь?"
Она прижимается ко мне и всхлипывает:"Ах, Томми, я так радуюсь за тебя." Но это только половина правды. Мама мучается представлением, что публика может, увидев меня, освистать или ещё хуже, разразиться хохотом.
"Этого я бы себе никогда не простила, никогда!" - признаётся она мне после выступления, и опять плачет.
На этот раз это слёзы радости.
Публика хотя и шушукалась и смотрела довольно удивлённо, но это и не удивительно. Такого, как я они ещё на концертной сцене не видывали. Малютка лилипутского роста, без рук, с роботоподобными движениями, переваливающимся перед пультом, потому что его сросшиеся ноги закреплены между ножными шинами. Но как только начинает звучать мой баритон, исполняющий величавую балладу Карла Лёва "принц ЕвгениЙ" в аудитории устанавливается тишина, быстро переходящая в удивление и в конце просто в восхищение. Это как в варьете: никто не верит что в маленьком цилиндре живёт куча кроликов. Так и со мной.
Поэтому вначале моей карьеры всё время случаются казусы, как например, в Брауеншвейге. Лишь только мы с родителями вошли в концертный зал, к нам на всех порах мчится дирижёр, раскрывая перед мои отцом объятие.
"Мой дорогой господин Квастхофф, вы не поверите, как я рад, что вы сегодня у нас поёте Элиас". Отец смеётся. "Нет, я не пою, это мой сын, здесь." Дирижёр смотрит вниз и пытается скрыть свои чувства. "Ах, сын, ну, ну, конечно, тоже рад, очень рад." Я слышу, как отходя от нас и качая головой он бормочет:"Хор, большой оркестр и этот малютка, пожалуй нужно приготовить микрофон."
Потом начинается генеральная репетиция. Перед тем как хор и оркестр первый раз поют вместе с моим соло голосом, дирижёр кивает в мою строну:"Фортиссимо, фортиссимо."
Пожалуйста, получай. Я даю больше газа, чем требует партитура. Мой голос звучит не как у Мендельсона, а как у Вагнера в Валькюре, когда Бог -отец Вотан опять показывает, где висит Тхорс Хаммер. От неожиданности у дирижёра выпадает из рук его дирижёрская палочка.
"Достаточно?" - спрашиваю его. Он кивает и больше никогда не вмешивается в мою партию.
© Copyright: Маргарита Школьниксон, 2011
Свидетельство о публикации №211120801437