…Ноги не несли его в эту палату. Маленькая, тесная, на три койки, бывшая «процедурная» посреди отделения - ею он старался завершать рабочий день. Однажды сюда поместили молодого человека тридцати двух лет, которого звали Илья. Госпитализация по «бытовым» показаниям, для лечения пролежней. В направлении , завизированном главным врачом, указывалось, что больной перенес операцию в НИИ нейрохирургии по поводу опухоли спинного мозга. После кратковременного улучшения заболевание вновь стало прогрессировать, развилась неподвижность, истощение, пролежни… Илья был студеном последнего курса режиссерского факультета театрального института, что на Моховой. С первого дня с ним неотлучно находилась мать. Она жила в палате, спала на соседней койке, палату специально не занимали другими больными. Низкорослая, щуплая еврейка , с седой курчавой головой, она разговаривала с сыном напористым, зычным голосом на командных тонах, всегда бодро, оптимистично, искренне не замечая того, на что было страшно смотреть. На что она надеялась? Скорее всего, ей вообще не нужна была надежда - она была твердо уверена в благополучном исходе. Иногда казалось, что она безумна.
Ее сын был красив: вытянутое в длину тонкокостное тело Христа, с бледно-фарфоровой кожей, обескровленной до голубизны. Глаза темно-карие, крупные, умные, но взгляд уже удаленно-равнодушный, снисходительный. Рыжеватая бородка и болезненный щечный румянец ненадежно маскировали краску близкой смерти. Илья часто впадал в забытье, не в совершенное беспамятство, а просто сознание отвлекалось на что-то важное, суверенное, и тогда прозрачная рука пускалась в хаотичное рысканье по раскрытому телу, подолгу задерживаясь на половом органе, если натыкалась на него.
- Бесстыдник, ты что же делаешь? - притворялась рассерженной мать и отнимала его слабые, с чернотой под отросшими ногтями, пальцы, ласково заглядывая в недоуменные глаза сына, не узнававшие ее.
Но в ясном сознании Илья мог безупречно поддерживать беседу, шутить, читать книгу, слушать радио, но быстро уставал. В эти минуты могло показаться - ну, больной человек, пусть даже тяжело больной, но ничего особо ужасного, скорбного в нем нет. Но это впечатление было верным только для одной плоскости пространства - если Илья лежал на спине, плашмя. Во время перевязок, которые приходилось делать прямо в палате, Илью надо было повернуть набок. В этом положении его удерживала мать. Сгорбившись над койкой, прямо вытянув старческие руки, она не давала телу завалиться на спину, и в этой напряженной позе она не могла, да и не стремилась увидеть огромные пролежни, занимавшие полспины, поясницу и задние поверхности бедер, где они были особенно глубоки, до кости, и без всякой тенденции к заживлению. Она видела, как Буров, стоя напротив, выстригает из тела сына какое-то бесформенное, зловонное желе грязно-зеленого цвета и стряхивает его с ножниц в эмалированный тазик. Она верила, что так надо, и нарочито безжалостно покрикивала на сына, чтоб тот потерпел, и терпела сама, продолжая удерживать все еще тяжелое тело сына. Давно выплаканные глаза под конец перевязки почти бессмысленно следили за тем, как иссекаются омертвелые куски по сути ее собственной плоти, только в миллион раз более дорогой, и в конце концов отводила взгляд в сторону, потому что уже и защитной реакции безумия не хватало, чтоб и дальше нести свой крест.
Илью часто навещали друзья по институту. Они готовили дипломный спектакль и рассказывали ему, как идут дела. Из их разговоров Буров понял, что Илья был у них лидером, и что это именно он выбрал пьесу и создал постановочную концепцию. Бурову нравились эти ребята с одухотворенными лицами; любящие жить одной семьей, где каждый личность. Какое-то альпинистское братство ощущалось в их компании. Они были несколько старше среднего студенческого возраста в силу специфики вуза и факультета, и каждый из них так или иначе повидал жизнь. Приходя, они мыли палату, помогали перестелить белье, переодеть Илью. Среди них была женщина, которую звали Стэлла. Буров догадывался, что у нее с Ильей был роман, а потом и мать как-то поведала ему об этом. Когда Стэлла приходила, она смотрела на нее, как на любимую невестку и старалась рассказать ей что-нибудь про Илью, вспоминала какой-нибудь эпизод из детства, приглашая Стэллу порадоваться вместе с ней, каким озорным и смышленый был ее Илья, и что сейчас хоть и бороду отрастил, а все одно непослушанье на уме. Ей верилось, что они поженятся, когда Илья поправится и у нее еще будут внуки.
Стэлла была высокой, с крупной и очень ладной фигурой, с серыми рысьими глазами на красивом лице. Она приходила в свитере или в пепельно-сером шерстяном платье, и когда закатывала рукава, чтоб прибрать в палате, то открывались точеные и светлые, как у статуи, руки без единой родинки или веснушки. Естественно, что она лучше других умела общаться с Ильей, и он старался держаться в форме, когда она была рядом. Уходя, она наклонялась к нему и целовала в лицо, и казалось, что, когда Илья умрет, она сумеет сделать все, как надо, просто и без истерик; сумеет сама обмыть, переодеть в разрезанный на спине пиджак, и также внешне бесстрастно попрощается с ним, поцеловав в лоб, как делала это раньше, не впервой. Наверное, ей приходилось играть русских баб в пьесах Абрамова или Можаева.
А умер он вскоре после того, как был сыгран дипломный спектакль, на который и Буров получил приглашение, но он дежурил в тот день и не смог пойти. После спектакля ребята явились к Илье, возбужденные, радостные. Илью тоже подготовили к этому дню - поменяли рубаху, постригли ногти, пораньше перевязали, и мать приколола старинную брошь к вырезу своей кофты. Принесли цветы, пили шампанское… Стэлла была очень красивой в тот день, но принадлежала всем и сама была переполнена общей радостью. Когда все ушли, палата уныло опустела, вернувшись в исходное состояние. Илья заснул, а мать прикрепила к корешку романа «Битва железных канцлеров» лампу-клипсу и стала читать, сидя напротив.
Почему даже такая жизнь не могла длиться и длиться, и в чьих силах было это исполнить? А этот, сегодняшний? Чем это ему так обрыла жизнь? Ну, вот, не заснул вовремя…дождался.
Буров снял трубку. - Да, слушаю. Буянит? Черт… Хорошо. Сейчас спущусь. «Легок на помине. Долго жить будет».