...Уже ласковое солнце свободно и щедро одаривает своими лучами широкую поляну, сплошь покрытую первоцветами. На пригорке двое деревенских ребятишек пасут телят, измождённых и ещё не оправившихся после голодной зимы. Пастушок Васятка не краше этих телят - такой же слабенький и ломкий. Девчонка Валька, белобрысая и румяная, выглядит гораздо веселее. Она подставляет лучам круглое личико, уже покрытое забавными веснушками, и лукаво обращается то ли к солнышку, то ли к Васятке:
- Угадай, сколь мне лет?
- Мамка говорит, ты на пост рождённая. В твой день рождения жрать ещё можно, а на другой день никак нельзя... Восемь?
- А вот и нет! Мне 17 ровно.
- Дурь выбей-то из башки...
- И вовсе не дурь, - кокетливо отвечает Валька, сосредоточенно обрывая лепестки ромашки, - Любит, не любит. Плюнет-поцелует. К сердцу прижмёт. К чёрту пошлёт…
- Вот зараза… Глянь – ссыт кровавой мочой. Опять мамка твоя заморыша лупцевала. Она их по почкам бьёт, - возмущается Вася и бежит к понурому телку, из-под которого бьёт неровная струя кровавой мочи.
Мальчик обнимает телка за шею, тот жалобно мычит.
- Ну-ну, не плачь…, - успокаивает Вася телёнка.
- Бедный… Вась, он всё понимает, только пожалиться не может. А глаз-то у него вещий!
- Скажешь тоже. Вещий. Ему больно, дура. Всю зиму привязанный в стойле стоял, чтоб не свалился… Некормленый. Он примёрз к говну. Я видал… Может, и не лупасила, а почки за зиму поостыли...
- Раз не исдох, значит – лупасила, - отвечает Валька, - Травок, штоль набрать ему. Я отвары знаю.
- Отвары для отравы, - смеётся Васятка, - Эй! Куды вас, идрить твою налево… Валька! Да беги, перекрой дурням дорогу. Ща в лес умотают… болваны колченогие.
Дети отгоняют телят. Валька уговаривает их ласковыми словами. Пастушок смачно материт разбегающихся телят. Валька морщится, но помалкивает – она знает, что только к таким словам приучены животные тётками из коровника.
- Затомела я чой-таааа, - протяжно говорит Валька, присаживаясь на пригорке. Хочешь, сон свой расскажу?
- Про любезного свого? Сто раз уж наслыхан. Любит, не любит…
- Нет, про другое привиделось… Как я ему деток нарожала, а он говорит не мои, мол…
- Точно! Тебе не восемь лет, а все восемьдесят… Я про то слыхал. Ренкарнавация называется.
- Эт чой такое?
- Навроде карнавала жизней. Только на нём ты совсем одна, зато самая главная, навроде царицы какой. И веселишься, и горюешь как взаправду! То в старушечьем обличье, то в виде грудничка, то баба бабой, а то и ведьма на метле. И перемещаешься… и перемещаешься….
- Куда? – изумляется Валька, даже рот раскрыла от любопытства.
- А я знаю? – пожимает плечами Василий.
- А вот и неправда, что я одна там была! Он шёл вот по этому бережку. Я гляжу, он это или не он? И чую, как только обернётся – я ему глянусь. Вот хоть убей! Глянусь – влюбится до беспамятства…
- Не обернулся? – спрашивает мальчик, еле скрывая надежду...
- Неа.
- Так может, то я был…
- Не ты. Я его будто на фронт провожала….
- Тю! Точно сдурела.
Валька манит пастушка пальчиком и таинственно сообщает:
- Не дале как вчерась обернулся… Красивыыыый…. вроде ко мне идёт, но от меня всё дальше и дальше, и улыбается как манит. Я кричу: подожди, я невеста твоя. А он рукой эдак маханул, в лодку сел и поплыл… а лодка без вёсел.
- Не глянулась, значит, - довольно усмехнулся Вася, - Куды ж он поплыл? Бродяга какой-то тупорылый. Болва* тута мелкая да стоячая. Одно слово – исток. Тожа мне… Выдумала?
- А вот и нет! Парус на той лодке был…. Полосатый как тельняшка. Значит, ветром погонит лодку.
- Мне бабка моя сказывала…. Когда немцев наши вышибли, так зима такая крутая выдалась, что немцы дохлые туточки везде валялись скрюченные. Вон с этой горки ребятишки на них как на санках съезжали…. И бабка на каком-то фашисте... вот таком скрюченном аж в речку въехала.
- Иди ты! Я б померла со страху… Да байки всё это!
- А то…. Думаешь, я бабке поверил? Все вы, бабы, хоть старые, хоть и нет…. горазды сказки сказывать. И про то, что никогда и не было готовые верить.
- А вот я верю про то, что будет!
... Прошло десять лет. Вальку выдали замуж за приезжего из города. В Болве был разбит шефский лагерь какого-то завода. И Валькина родня польстилась на «городского». Свадьба гуляла целую неделю. Спалили и лагерь, и телятник. Жених полез купаться в Болву и чуть не утоп в болоте. Затем молодые уехали в город. А через пять лет вернулась Валька с двумя ребятишками да без мужа…
- Здорово, Валентина. Как поживаешь?
- Спасибочки, Василий. Все здоровы, - приветливо отвечает Валентина, обрывая лепестки с ромашки.
- Вот и ты век бабий коротаешь. Всё спросить недосуг было - что ж за меня не вышла? Всё одно – за нелюбимого пошла. А я чем хуже?
- Он про мои сны ничегошеньки не знал, - потупилась Валентина, - А ты знал. Ревновал бы всю жизнь.
- Сказывают, бил он тебя. За что же, коли ревновать не к кому?
- Глаз у него чёрный, как у белены, потому и бил. А у тебя голубой. Хочешь, стишок про тебя скажу?
Сухонький, с ликом дедка Василька,
Что по дорогам бомжует в России.
Корни его пахнут кофэм Бразилии.
Малость горчат, ох, как жизнь старика.
- Кофэм… Кофей надобно говорить… Это ж на какой цветок я похожий? На василёк, что ли?
- Цикорий!
- Ещё куда ни шло. Из него хоть напиток «Богатырь» делают… Богатырь! А ты… дедок. Мне 25 годков всего. Аль забыла…
- Дык ведь это стишки. Я ж про будущее. Вся деревня нынче бомжует, а детки всё одно богатырями вырастут.
- Ишь, прозорливица… Про какое-такое будущее? Про богатырей, что в Бразилию улизнут? Перестройка какая-то будет, эт точно…. А я, между прочим, не бомжую, я при должности.
- Тожа мне должность... Заведущий коровником! Вона, как Чернобыль взорвали, уж и шефы перестали ездить. Правда, толку с них. Только к пьянству приучили да девок попортили…
- Ты же знаешь. Я непьющий и работящий. Разбогатеем. Вот это я чую. А ты всё ромашку пытаешь… Эх, Валька, Валька…
- Не гадаю я ныне, Васенька. Лепестки конечно летят как хотят, да иной раз в слова человеческие превращаются… Вот послухай.
Среди ромашек всегда есть жеманницы.
Глупости слушать готовы все дни.
Есть и другие... Отважные странницы.
Лекарь от бога! Искоренены.
- Ишь ты…. Ловко, особенно про лекаря... А я больше Некрасова люблю. Патриотические... Беден, нечёсан Калинушка. Нечем ему щеголять…
- Патриотические у меня тоже есть.
Не Ромашка Любви символ ей или имя,
А живучка ползучая. Называется сныть.
Травка горестной радости. Полюбила Россия
Её с горькой настойкою. И поесть, и попить...
- Как-то нескладно. Чего поесть-то полюбила?
- Сныть! Сорняк такой... Я его в салат добавляю. Витамины.
- Голодно твоим детишкам, да? Ты это… не стесняйся, Валь. Вот вышла бы за меня замуж...
- Опять двадцать пять, хоть уже и двадцать пять - смеётся Валька, - Да и нельзя мне, я с Валентином в отношениях...
- С кем, с кем?!
- С арестантиком одним. Однажды чота сочиняла, а глянь – на бумаге вроде письмо написалось, а кому? Да никому, тоись, неизвестно кому: «Я люблю тебя. Ты мой самый родной человек. Я буду ждать тебя...». Ну, запечатала я его в конверт и схоронила зачем-то. А муж обнаружил… За то письмо и пришиб. Я б не ушла, так он детишек грозился изничтожить.
- Баба уж детная, а замашки девчоночьи. Так за что муж пришиб? Конверт-то безадресный, али я чота недопонял?
Валентина таинственно оглянулась и, приложив палец к губам, продолжила почти шёпотом:
- Адресный... Конверт я надписала – от кого да кому. Помнишь, как мы тут с тобой телят пасли, а я рассказывала, что он на паруснике по Болве шастает да меня высматривает... Я про тот случай товарке одной в городе рассказала. И про то, что имя его Валентин. Он ведь чуть не каждую ночь взялся сниться мне. Вот однажды я и выпытала имя. Товарка аж ахнула да адресок дала. Вот, говорит, тоже Валентин. Может, твой….
- Э-э-э... Бедная ты бедная, - машет рукой Василий, - Может даже больная. Из уголовных твой Валентин. Точно! Из уголовных... Вона сказывали... Пошли тут за клюквой и заплутали, и вышли в немецкий укрепрайон, а за ним – жесть, месиво, голыми руками можно полный боезапас собрать...
- Ты это к чему байку сказываешь?
- Нет, это не байка! Тут есть склады секретные... И так эти фашисты их запрятали, что там жить годами можно. И тушёнка тебе, и шоколад, и шнапс... И говаривают, что на таком складу жили четыре зэка беглых. Они никого не трогали, и их не трогали. И что прожили они на гансовской тушёнке аж 15 лет!
- Страсти какие!
- А может ты одного из тех зэков тогда и видала?
- Та ни... По возрасту не тот. И никакой он не немец. Но верно, - вздыхает Валентина, - Пожизненный. Фотку обещал. Жду уж почти год. Чегой-то он, чую, стесняется, а может... и нету у него фотки.
... Прошло ещё пять лет. Валентина живёт в доме Василия. Когда жили на чердаке, а после в бараке, брошенном заводскими шефами, Валентину жалели за долю бабскую неприкаянную. Но Василий – мастер на все руки, справный мужик оказался. Но как только в дом перебрались, а дом – полная чаша, а детишки Валькины отцом называют Василия, да третий родился – голубоглазый, тонкой кости, смышлёный, вылитый Вася... Вот тогда и началось - ни сна, ни покоя бабам деревенским, аж рты им перекосило от зависти... Повезло-то как этой ненормальной! Живут невенчанные да без записи... Детей от алкаша городского Васька пригрел, во всём Вальке потакает, а не попрекает. А та стишки да письма к уголовнику пописывает. И не скрывает, зараза такая! А Васька тряпкой оказался, ещё и защищает. Слова сказать не даёт. «Необыкновенная она, Валька моя. Никто с ей не сравнится». Одно и то же бухтит, как заговорённый... Срамота одна, да и только. А под самый Сочельник случилось вот что. Василий ездил в город, привёз гостинцы детям, а любезной своей шубку лисью. Ёлку нарядил славную. Сам гирлянду замысловатую придумал, ещё одну во дворе соорудил. Такой праздник на годовщину их совместной жизни решил устроить. А Валька стишок сочинила... Потом вся деревня потешалась над этим стишком:
Дом наш сплошь из древесины – стол, корабль и стена,
Деревянный Буратино, деревянная сосна.
Я б одним цветочным клеем склеила бы всё вокруг.
С деревянным юбилеем, милый Вася, мой супруг!
Вот за этот стишок и приклеилась к Василию кличка «Буратино», а Вальке – «Вальмина»
... Валентина вбежала в дом и остановилась на пороге. И солнце выхватило её фигурку из тьмы да высветило, будто сфоткало да в рамку гламурную вставило...
- Вася… Письмо! – воскликнула она и руку торжествующе вверх взметнула.
А в руке конверт белеет на алом фоне, аж по глазам резанула белизна эта...
«Словно белый флаг выбросила», - с ужасом подумал Василий.
- Валечка... Я стихи твои показал в городе…. Валюша! Про полынь им понравилось… Ты слышишь меня!? Они опубликуют... Очень понравилось!
«Серебристая ветка пахнет горько и терпко…», - начал читать он упавшим голосом...
- В шаровидных корзинках жёлтый цвет как пылинка. В нежном звуке «полынь» - горечь русских долин. Ветер носит по миру её образ как лиру, - бормотала Валентина, лихорадочно и бестолково собирая вещи...
Наконец, она беспомощно присаживается на краешек табуретки и плачет. Горько плачет, закрыв лицо руками. Вокруг собираются дети, растерянно поглядывая то на отца, то на мать. Василий садится перед ней на корточки, твёрдо, но нежно отдирает ладони от лица, вытирает её слёзы.
- Надо ехать? Да, Валюша? Надо… Или нет? Может, завтра поговорим, и ты решишь...
Валентина вынимает фотографию из конверта, протягивает Василию…
- Вот – он!
Василий буквально впивается в изображение остекленевшим взглядом.
- Спокойно... Не руби сплеча... Может, не он это. Может, фотка просто похожая. Ты ж его только и видала во снах. Это когда было-то! А в тюрьме заешь, как человек меняется.
- Эх, Васенька. Да неужто только глаза надобно иметь, чтоб признать своего любимого! Глаз может соврать, а сердце, Васенька, не врёт. Я столько раз уж решалась расписаться с тобой, а сердце... (стучит она по груди...) а сердце так билось, так билось, что аж в голове стучало... Это оно так разуму моему разнесчастному запрещало... Колотило как в набат, Васенька... Ох, неможно ехать замужней к одинокому мужику. Зачем ему, бедному, ишо один грех? Не дай Бог, чтоб он пожелал жену ближнего свого. Глянь, как написано, - протягивает Валентина письмо, - Вертолётом буковки...
- На мишень похожее… Фантазёр… как и ты.
- Прости, Вася. Я так хотела быть хорошей, а плохая оказалася… Деревянная жена я тебе на веки вечные...
На другой день разразился скандал. Нюрка-телятница, мать Валентины была в гневе.
- Ты бошкой своей разнесчастной подумай… Что за жистя семейная у тебя намечается… Он ведь пожизненый.
- Он мой суженый, мама!
- Суженый-ряженый…. Ии-их, Валька! Куды понесло-то тебя… На кудыкину свадьбу?
В пекло адовое сама бошкой лезешь. Другие бабы, эвон…. Машка-то… Попользоваться-то, не будь дура, попользовалась… Сколь ейный мужик награбил-то! А попался на своей большой дороге…. Никудышная ты, Валька, ни туды и ни сюды... Ну и *** с им, Вася! То параше тюремной токмо показывал, а типерича пущай примеряет к ейной дырке...
- Ой, мама, да что говорите-то! При детях постыдились бы. Васенька, выведи детей…
- Ага… На мороз их… Пущай! Ва-а-синька…. Ишь, самостийная кака…. Фифа подзаборная. Да где это видано, шоб мужика справного бросить да к призраку тюремному кинуться на шею…. Верёвку бы яму, да подвесить за одно место на людной площади… Я тебе так скажу, Валька. Токо сына свого родного можно из тюряги-от ждать да и то не всякого. Богородская трава ты запутана, а не баба… В подушку бы тебе чортополоху колючева. Да выбивать кажно утро, шоб дурь повытрясти… Первый-то вышиб тебя, тятерю сонную. Городской, не дурак! Так буратину нашла болвинскую, Ваське в ножки кинулася, болвану-подкаблучнику!
- Неправду говорите! Я любила Васю. А Вася любит меня...
- Любит, - всплёскивает руками Нюрка, - ну ты глянь на неё... Да жалостливый он больно, да непьющий. Тебе он чо, муж законный? А я сказывала... Валька бери быка за рога да в сельсовет тащи. Была б его баба, он бы на работу тебя сплавил. А ты тунеядка сраная, безрукая да безмозглая…. Работала б, так недосуг было б письма по миру рассылать. Мне почтальонша сказывала - раз в неделю, а то и два письмо любовное… Да срам какой описываешь….
- Она что же, письма мои прочитывала?
- А то как? Ей велено было… Она на службе-то, не как некоторые. Ты глянь на руки мои…. Глянь, глянь. А типерича свои покажь. А-а, прячешь, шалава ленячая. Я всю жисть в телятнике со скотом да говном прогваздалася. С телками неразумными здоровье растеряла… Ой, горемычная я-а-а-а.... Шож ты делашь со мной, позорница…
- Лучше бы Вы, мама, вообще не работали. Лучше б меня палкой стегали, а не тёлушек разнесчастных…
- Высказалася? Зубки мамке кажешь? Ай-я-яй! Молоко-то из говна да из жестокости получается… За счёт деток коровьих тебе доставалося. У их отымала, а тебе в кружечку. Шоб ладная да круглая, да рюмянилась… Пей, доченька, пей кровь мамкину, - плачет Нюрка, - А я вот наверстаю. Поучу, как с матерью разговаривать. Вон плеть-то возьму, да выстегаю при всём честном народе. И все скажут - правильно, мол, учишь… Смотри, Валька, жистя твоя. Обосрёшь – не отшмурыгаешь. Плохая ты баба! Плохая ты баба-а-а...
Её крик разносится по всей деревне. У Валентины резко заболела голова да в ушах всё звенит и звенит... Этим же вечером она позвала Василия к речке. Сказала: «Прощаться будем. Чтоб дети не видели...» Зимняя речка была сказочная. А ивы над ней не плакучие, а певучие – так и позвякивали своими заиндевелыми слёзками, тонко да жалобно.
- И ничо не могу поделать с собой, Вася… Вот сейчас только видение было. Всё то же… Только не идёт, а бежит он от меня к речке. А там уж лодка под парусом…. Тельняшка словно чучело огородное пустые рукава растопырила, а на верхушке звезда как у ёлки наряженой….
- Какой такой парус, - мрачно ответил Василий, - Речка подо льдом. Не видишь, что ли?
- Я тебе стих прощальный дарю, Васенька. Про эту речку и про нас с тобой, - протягивает она Василию бумажный кораблик.
- Скажи вслух, - просит Вася, - Я люблю твой голос...
Валентина подходит к иве, разворачивает «кораблик» и читает:
Под шёлком льда притихла влага.
Заснула зимняя река. Там, в полумраке, тонет день,
Кочует тень, дочь сна и мрака. Она коварна и нежна.
Ох, жёстко спать, хоть мягко стелет.
Ни лечь, ни встать, лишь помечтать,
Реку как зыбочку качать,
Пока совсем не обмелеет...
- Мне бабка сказывала, Валюша… Коли снится кто из ночи в ночь и мучает, то надобно повидаться с им. Но она так о мёртвых говорила. К тому внушала, что могилки дедовы забывать нельзя. Иначе замучают.
- Так он может помирает… Болен он, потому и привиделся… Туберкулёз у него... Ему нужен барсучий жир. Так он мне отписал не покупай, мол, дорого… Пол литра стоит аж тыщу. Деньги он мои жалеет…
- Может, собачий жир сгодится? Собаки не болеют туберкулёзом... Ну что ж, ехай, Валечка. Не желаю я тебе жизни поломатой... И не дай тебе Бог…
Но не договаривает, машет рукой и уходит...
Рано утром Василий разбудил Валентину робким поцелуем...
- Вставай, - прошептал он, - Я уже в магазин сбегал и провизию собрал... Тебе в дорогу. И ему... И барсучий жир купил...
... Прошёл целый месяц с тех пор, как уехала Валентина на свидание к своему Пожизненному. И получает Василий письмо из мест отдалённых:
«Добрый день друг сердешный Васинька. Больно сердцу моему, но видно правду бают что не прикажишь. А Валентину то каково Васинька. Он из наших из мест Спасдеменских. Служил верой правдой Отечеству да злых набрали. Видать басурманы какие. А было это в ту пору как мне 17 годков стукнуло. Сны мои вещие были. Он не выдержал раз издиватильств от старогодников да порешил садюг тех. Пять душ на совести его безвинно грешной. А ему-то и 20 годков не было. Сбёг он Васинька. Ты бы не сбёг я знаю. А вот он сбёг да к матушке своей думал глупый защитит она! Она слыхать добрая да любезная была. Да бабка ищё у него. Щас уж померла. А то что твоя баба Ксения сказывала про катанье на мертвецах правда Васинька. Валентин то же припомнил что егойная бабка ему как тайну высказала. Так вот что дальше то было. Его взяли беззащитного акурат на Болве когда он перейти хотел. А ты знаешь это на нашем любимом месте где телят пасли мы. Вот каково в сны то не верить! В них всё что будет заране случается. Васинька скажи деткам нашим что замужняя я нынче. Расписалися и мне подарок свадебный тюремщик главный подарил. Я ему стишок сказала. Он так слушал внимательно! Наши деревенские только смеялись бы а он выслушал. Даром что строгий а душа нежная. Вот послушай коли читаешь ищо без слёз. Он записал с моих слов а я списывала.
Только тот настоящий ковбой,
Чей любимый цветок зверобой.
Цвета прерий соцветье горчит,
Лист его будто пулей прошит.
Расстаётся не с корнем, с землёй,
Если рвать его крепкой рукой.
А подарили мне флакон одеколона. Ох и пахнет. Как на лужайке под горкой куды ты скотинку не допускал штоб не примяли. Называется Цветы России. Я не стала брызгаться зря только раз. Прости друг горемышный уж догадался видно для чего я душилася а слёзы душили меня.
Твоя верная подруга Валька так тебе только и можно меня называть.
Приеду скоро через месяц Валентин мой болен надобно выхаживать а койку я сняла у тюремщицы сдешней. Скажи деткам с гостинцами буду скоро. А тебе стишок на день твоего рождения как ты у нас тоже весенний и редкий словно ландыш лесной, жемчужинка ты моя ненадёваная только глаз Васильковый.
Где полумрак сонце редко бывает
Чудо лесное жемчужины дарит:
Нитку в зелёном футляре за это
Хранить буду вечно и славить сонэтом.
Числа писаного тебе незачем знать а целую только деток наших. Кланяйся всем...
Прости меня Валька я и есть».
... А в году 2003-ом привёз Василий из командировки в Нижний Новгород журнал. И были в том журнале цветные фотографии России 1942-1943 годов. А одна фотка была подписана: «На реке Болва». Фотка была умиротворённая и тревожная, весёлая и грустная. Весёлая, потому что летняя, и речка спокойная такая. А тревожная из-за хаток-развалюх и кустарника порушенного. А ещё там были снимки мужиков и баб да детворы босоногой. И зимние пейзажи всякие. Вся деревня набежала эти фотки разглядывать. А в статье при фотках было сказано, что фотографировал немец по имени Асмус Реммер**, и был этот немец солдатом вермахта. Он по заданию начальства фашистского фотографировал немецкие могилы на чужой земле. Чтобы родственникам потом показать, и чтобы после войны им проще было крест над погибшим найти на бескрайних российских просторах, которые должны были стать немецкими. На это деревенские только посмеялись, зато про Реммера слова дурного никто не сказал. Наоборот, гордились и друг дружке пересказывали: «Слышь, как он в дневнике писал? - «Я мог убить твоего мужа, а ты беспокоишься обо мне...» - это он вспоминал, как очнулся в какой-то избе и увидел перед собой девочку русскую, которая поила его молоком с мёдом из ложечки. И что интересно, многие узнавали себя на фотографиях, а Нюрка-телятница всех переплюнула, она заявила, что это она и поила немца молоком. Конечно, никто не поверил, но не стали с Нюркой связываться. Разве ж переспоришь такую горластую...
...В доме Василия теперь подрастают пятеро детей. Двое младшеньких – близнецы Валечка и Валька, сынок и дочка. Поначалу сплетничали, что дети – неизвестно от кого, но Василий сказал: «Валентина два раза ездила на свидание к своему мужу законному, и дай Бог, чтоб у всякого были такие талантливые дети как Валечка и Валя». Все и прикусили язычки. Перестали зубоскалить и злобствовать. А дети всем рассказывают, что у них трое отцов. Один – алкаш, другой в тюрьме, а третий батя – «родный».
А избы у всех теперь как картинки лубочные – сплошь в цветах.
Вятичи, они такие язычники...
________________________________
* Болва берёт своё начало на южных склонах Смоленской возвышенности километрах в пяти к югу от деревни Болва Спас-Деменского района Калужской области. Течёт река преимущественно с севера на юг. /из Википедии/
Наверное, когда-то эта деревня была ближе к истоку Болвы, по реке и назвали деревушку. А жили здесь вятичи. Были они язычниками и поклонялись самой природе. Они вырезали из деревянных чурбанов изображения своих богов, устанавливали этих «болванов» (по Далю «болван» - раскрашенная деревянная кукла) в своих языческих капищах и молились им. А «пришлых» вятичи оболванивали. То есть, кто попадал к вятичам, был вынужден поклоняться их деревянным болванам. Кстати, в летописях река имела название Оболва...
** Асмус Реммер с 1940 по 1945 гг. - солдат вермахта. Служил в пехоте полковым связистом и фотографом по профессии, в 1942-1943 гг. участвовал в боевых действиях в России.
Из дневника Реммера: «Нас высадили на вокзале в Павлиново (Спас-Деменский район, Калужская область) в кировском лесу недалеко от Москвы. Мы сделали длинный ночной переход, прежде чем перед восходом солнца увидели первую русскую деревню. Засыпанные снегом дома возникли неожиданно. Из печных труб в розовое утреннее небо поднимался дым. Русская женщина набирала воду из колодца. У меня возникло ощущение, словно я читаю Библию, и я воскликнул: «И здесь мы ведем войну?.. На сделанных мной фотографиях видно, что русские не обращали внимания на мою военную форму и относились ко мне скорее по-дружески!».