*** «Где равнина дикая граничит?»
Аудиокнига на https://youtu.be/4oGcTmgdlt4
Творчество, революция, гражданская война, эмиграция и смерть в эмиграции – вехи биографии Ивана Бунина – те же, что и у других русских поэтов начала ХХ века, не убиенных террором, холодом и голодом социальных потрясений. Бесноватых рать встала и пошла, дикие орды затопили дворцы и сады великого города.
«Я полагаю, что вообще люди, которые вмешиваются в общественные дела, погибают иной раз самым жалким образом и что они этого заслуживают. – Вольтер крапал стихи. Почтенный старик под тенью апельсинового дерева наслаждался прохладой. – Но я-то нисколько не интересуюсь тем, что делается в Константинополе; хватит с меня и того, что я посылаю туда на продажу плоды из сада, который возделываю». (Вольтер. «Кандид»).
Константинополь – восточная столица государства ромеев, око мира. Там возделывает свой сад Кандид, – там, за морем, с восточного выступа Фракийского полуострова дикая скифская равнина храмами возносится в небо. Храм Святой Софии – первый европейский университет – учение Платона и Аристотеля. Горожане, разодетые в шёлковые, вышитые золотом платья, наравне с княжескими детьми гарцуют на конях. Новый Рим: имя Константина Великого освящает его, тысячелетняя византийская культура в его славе и прахе, для славян он – Царьград, для греков – Константинополь, для турок – Стамбул.
Стамбул
Облезлые худые кобели
С печальными, молящими глазами –
Потомки тех, что из степей пришли
За пыльными скрипучими возами.
Был победитель славен и богат,
И затопил он шумною ордою
Твои дары, твои сады, Царьград,
И предался, как сытый лев, покою.
Но дни летят, летят быстрее птиц!
И вот уже в Скутари на погосте
Чернеет лес, и тысячи гробниц
Белеют в кипарисах, точно кости.
И прах веков упал на прах святынь,
На славный город, ныне полудикий,
И вой собак звучит тоской пустынь
Под византийской ветхой базиликой.
И пуст Сераль, и смолк его фонтан,
И высохли столетние деревья…
Стамбул, Стамбул! Последний мёртвый стан
Последнего великого кочевья!
1905
Великий город мечетей, храмов и синагог. Все земные вероисповедания, нравы, обычаи, языки и наречия. Как молитвы к мировой душе, как влюблённые из разобщённых пространств и миров, сонмы жизней стекались сюда: здесь на его узких улочках в невообразимой сутолоке и толчее меж древних башен и стен бродящие души находили друг друга.
«Русские посещают Константинополь в большом количестве, – сообщает Православный словарь. – Их влечёт не жажда наживы, не торговля, а историческое прошлое этого города, города – центра православия; всё то, что осталось и уцелело от древнего города дорого и священно русскому паломнику. Одним из наиболее древних памятников являются стены, имевшие целью защищать город. Теперь они во многих местах уже разрушены, так как турки относятся к этим памятникам старины весьма пренебрежительно и часто ломают их для получения камня, но тем не менее во многих местах они ещё сохранились, а также башни, построенные вдоль них». (Полный православный богословский энциклопедический словарь. C. 1458).
За измену
Вспомни тех, что покинули
страну свою ради страха смерти.
Коран
Их господь истребил за измену несчастной отчизне,
Он костями их тел, черепами усеял поля.
Воскресил их пророк: он просил им у господа жизни.
Но позора Земли никогда не прощает Земля.
Две легенды о них прочитал я в легендах Востока.
Милосердна одна: воскрешённые пали в бою.
Но другая жестока: до гроба, по слову пророка,
Воскрешённые жили в пустынном и диком краю.
В день восстанья из мёртвых одежды их чёрными стали,
В знак того, что на них – замогильного тления след,
И до гроба их лица, склонённые долу в печали,
Сохранили свинцовый, холодный, безжизненный цвет.
1903–1905
«Турки победоносно шествовали в Европу. В 1361 г. битвой на Коссовом поле сокрушили Сербию, а в 1393 г. завоевали Болгарию. Очередь доходила до Византии. Последним императором Византии был Константин ХI Палеолог (1448–1453 г.). 29 мая 1453 г. Магомет II взял Константинополь; 60.000 жителей были пленены и на храме Святой Софии утвердился мусульманский полумесяц». (Полный православный словарь. С. 494).
Пал Рим, пал и Константинополь. Варварские народы вытоптали возделанные поля и разорили ухоженные жилища. Тысячи обитателей великого города кочующими птицами расселились по свету. На распутье в диком древнем поле остановился путник. Былое дремлет вечным сном могил. Чёрный ворон сидит на кресте. Жутко: жизнь зовёт, а смерть в глаза глядит. И куда не направь коня, что-то утрачиваешь безвозвратно.
Какой выбрать путь? Каким довериться письменам?
На распутье
На распутье в диком древнем поле
Чёрный ворон на кресте сидит.
Заросла бурьяном степь на воле,
И в траве заржавел старый щит.
На распутье люди начертали
Роковую надпись: «Путь прямой
Много бед готовит, и едва ли
Ты по нём воротишься домой.
Путь направо без коня оставит –
Побредёшь один и сир и наг, –
А того, кто влево путь направит,
Встретит смерть в незнаемых полях…»
Жутко мне! Вдали стоят могилы…
В них былое дремлет вечным сном…
«Отзовися, ворон чернокрылый!
Укажи мне путь в краю глухом».
Дремлет полдень. На тропах звериных
Тлеют кости в травах. Три пути
Вижу я в желтеющих равнинах…
Но куда и как по ним идти?
Где равнина дикая граничит?
Кто, пугая чуткого коня,
В тишине из синей дали кличет
Человечьим голосом меня?
И один я в поле, и отважно
Жизнь зовёт, а смерть в глаза глядит…
Черный ворон сумрачно и важно,
Полусонный, на кресте сидит.
1900
Россия – «равнина дикая», границ которой не знает путник, выбирающий свою стезю. Любая дорога ведёт к гибели.
– Жизнь – это путь к смерти. С момента рождения, с каждым вздохом человек приближается к смерти, – полагали древние.
Подобно путникам, народы совершают свой выбор.
В 1900-м году преемница православного христианства Россия в который раз находилась на распутье:
Три пути
Вижу я в желтеющих равнинах…
Но куда и как по ним идти?
1918 год.
– Неправда с нами ела и пила. (Н. Тихонов).
– Лжи столько, что задохнуться можно. (И. Бунин).
Дни и ночи в Москве, Петрограде, Одессе – городах, где Бунин провёл 1918–1920-й год, – оргии смерти, «Окаянные дни». Каждую ночь – страшные сны, в которых умирает кто-то из близких.
– Подумать только, надо ещё объяснять то тому, то другому, почему я не пойду служить в какой-нибудь пролеткульт! Надо ещё доказывать, что нельзя сидеть рядом с Чрезвычайкой, где чуть ли не каждый час кому-то проламывают голову. (И. Бунин).
«Зима в Одессе с восемнадцатого на девятнадцатый год выдалась морозная, жестоко-лютая.
В доме, где жили Бунины, нет дров, холодно и голодно: хлеб только гороховый, рыбий суп. Жизнь словно застыла. Однажды к ним явился человек, как оказалось импресарио, некто Шпан. Разговорчив донельзя. Засыпал словами, обещая рекламу и деньги:
– Я вам устрою шикарную поездку – Николаев, Херсон, Харьков. Огни реклам, газетные анонсы, тумбы оклеены афишами – “Всемирно известный писатель Бунин! Единственное выступление! Пророческий взгляд в будущее – ‘Скорый и неизбежный конец большевиков’! Ответы на записки и раздача автографов”. Успех я вам гарантирую. За каждый вечер плачу тысячу думских!
Глаза у импресарио горели.
Бунин полулежал в плетёном кресле, внимательно слушал. Совершенно неожиданно для незваного гостя настроил себя на весёлый розыгрыш:
– Тысячу?
– Тысячу!
– Думскими?
– Думскими!
Бунин сделал вид, что всерьёз задумался:
– Нет! Не пойдёт. Десять тысяч, и все золотом. И голубой пароход с гейшами.
Импресарио округлил глаза:
– Какими гейшами?
– Молодыми и красивыми.
Импресарио гордо выпрямился:
– Я к вам с солидным предложением, а вы всё шутите… Хорошо, две тысячи думских! – он сделал широкий жест рукой, словно собирался этим думские рассыпать в кабинете писателя.
– Вера Николаевна нальёт вам рюмку водки, а я, знаете, не могу сейчас. Собираюсь ехать выступать на Берег Слоновой Кости.
Спустя какое-то время Бунин встретил этого Шпана. Он был гладко выбрит, сыт. На узких плечах висело дорогое английское пальто с широким хлястиком и накладными карманами. Как же! Уже – комиссар по театральному делу. Важно произнёс:
– А я ведь предлагал Вам, батенька, хороший гешефт. Тоже могли бы жить по-человечески. Академик всё-таки. Впрочем, заходите ко мне в театральный отдел…»
(И. Жуков. «По-над краем, по-над пропастью». С. 403–404)
Из книги пророка Исайи
Возьмёт Господь у вас
Всю вашу мощь, — отнимет трость и посох,
Питьё и хлеб, пророка и судью,
Вельможу и советника. Возьмёт
Господь у вас учёных и мудрейших,
Художников и искушённых в слове.
В начальники над городом поставит
Он отроков, и дети ваши будут
Главенствовать над вами. И народы
Восстанут друг на друга, дабы каждый
Был нищ и угнетаем. И над старцем
Глумиться будет юноша, а смерд —
Над прежним царедворцем. И падёт
Сион во прах, зане язык его
И всякое деянье — срам и мерзость
Пред Господом, и выраженье лиц
Свидетельствует против них, и смело,
Как некогда в Содоме, величают
Они свой грех. — Народ мой! На погибель
Вели тебя твои поводыри!
1918
Сказочный сюжет 1900 года: путник вопрошает чернокрылого ворона. Ворон молчит: «жизнь зовёт, а смерть в глаза глядит». А если это тот самый полусонный ворон, какой однажды прилетел к Эдгару Аллану По и на все его вопросы отвечал страшным криком «Никогда!»?
И сидит, сидит зловещий, Ворон чёрный, Ворон вещий,
С бюста бледного Паллады не умчится никуда,
Он глядит, уединённый, точно Демон полусонный,
Свет струится, тень ложится, на полу дрожит всегда,
И душа моя из тени, что волнуется всегда,
Не восстанет – никогда!
Вопрошал не один Бунин. России предлагалось множество путей – славянофильство, западничество, коммунизм. Но как три дороги за крестом с вороном, все они ведут никуда. Роковая надпись…
– О, если б навеки так было! Цветения достигла Россия, а дальше всё будет хуже и жесточе, – мог бы согласиться с К. Н. Леонтьевым поэт.
«Вообще тогда существовало много мечтаний и утопий, особенно в России проекты нового устройства Общества и мира. На ЗаПАДе-то уже пессимизм, и лишь один ещё шанс наперёд: социализм попробовать!.. А в России – много вариантов: и славянофилы с надеждой, что она обновит мировую цивилизацию своим особым словом и спасёт; и Достоевский, хотя отверг насильственно осчастливливающий “хрустальный дворец” коммунизма, но в некоем странном для пожилого человека младенчески-телячьем восторге уповает на русский народ “богоносец” и на “всевосприимчивость” русского духа (в речи о Пушкине), так что он всё поймёт, примет и примирит… Тут ещё проекты революционеров-демократов (Чернышевский) и народников, и толстовцев, и уже марксистов; и Фёдоров – проект “общего дела”, и Соловьёв со своим “Богочеловечеством” – все рвутся менять, перемешивать искусственно, из своих идей исходя, естественно сложившуюся структуру и формы. Но раз Природа и История таковым образование России соделали – значит, не без высшего смысла… По крайней мере, тут достоверность Истины-Естины, а не хлипкое мечтание. А ты имей слух, и глаз, и вкус – воспринимать Красоту наличного Бытия, а не зуди и не суди в суете».
(Г. Гачев. «Леонтьев». С. 50–51)
* * *
Мы сели у печки в прихожей,
Одни, при угасшем огне,
В старинном заброшенном доме,
В степной и глухой стороне.
Жар в печке угрюмо краснеет,
В холодной прихожей темно,
И сумерки, с ночью мешаясь,
Могильно синеют в окно.
Ночь — долгая, хмурая, волчья,
Кругом всё снега и снега,
А в доме лишь мы да иконы
Да жуткая близость врага.
Презренного, дикого века
Свидетелем быть мне дано,
И в сердце моём так могильно,
Как мёрзлое это окно.
30 сентября 1917
– Бытие и Жизнь в любых условиях и строях – всё и полностью целиком есть. И если ты сам богат натурою и духом, ты и вокруг богатство и красоту и чёткость форм (что так ценно, во аморфности сыроземли российской) узришь; а коль беден – то всё не по тебе, и всё менять-перераспределять, чтоб чужим обогатиться, затеешь, особенно власть взять, коли плохо лежит… (Г. Гачев. «Леонтьев». С. 51).
Как воротиться в дом? Нет прямого пути.
«Гимназия и жизнь в Ельце оставили мне впечатления далеко не радостные, – известно, что такое русская, да ещё уездная гимназия, и что такое уездный русский город! Резок был и переход от совершенно свободной жизни, от забот матери к жизни в городе, к нелепым строгостям в гимназии и к тяжкому быту тех мещанских и купеческих домов, где мне пришлось жить нахлебником. Учился я сперва хорошо, воспринимал почти всё легко, потом хуже: новая жизнь сделала то, что я стал хворать, таять, стал чрезмерно нервен, да ещё на беду влюбился, а влюблённость моя в ту пору, как, впрочем, и позднее, в молодости, была хотя и чужда нечистых помыслов, но восторженна. Дело кончилось тем, что я вышел из гимназии».
(И. А. Бунин. «Автобиографическая заметка». С. 13)
* * *
Белые круглятся облака,
Небо в них сгущается, чернея…
Как весной стройна и высока
В этом небе мраморном аллея!
Серый ствол на солнце позлащён,
А вершины встали сизым дымом…
Помню, помню: жаркий день под Римом,
Мраморный апрельский небосклон…
29 сентября 1917
Поэт прокладывает путь тысяч и тысяч спасённых душ. Как нелегко выйти на этот путь! – как трудно первопроходцу его пролагать! Ведь это не крестовый поход с символом веры: распутье поглотит любое земное войско. Молчание и монашество приводят сюда, паломники и отшельники – семантические вестники на этой стезе.
Бренны все земные пути; строги тротуары мысли, чувство требует воспитания и нет предела его совершенству: храм не различим за облаками. Одно нужно – видеть и дышать. Одно можно – смотреть на небо. Цивилизации обретают своё видение и дыхание у пророков, у поэтов – небо.
«Византия имела весьма важное историческое значение. В течение 1000 лет она отражала напор азиатских народностей от Европы, просветила светом христианства многие варварские народы, выработала свою культуру, науку, литературу, право, государственность и была очагом православия, светочем истинной и неповреждённой веры Христовой, хранительницей учения вселенской Церкви». (Полный православный словарь. С. 494).
– Может ли русский писатель жить и писать вне России? – спросила Бунина знакомая художница.
– Да, иные не могут, – ответил он, – если нет глубочайшей и ничем не рушимой связи с прошлым, кровной связи с Русью. А иные могут. (Т. Д. Муравьёва-Логинова. «Живое прошлое». С. 203).
Родине
Они глумятся над тобою,
Они, о родина, корят
Тебя твоею простотою,
Убогим видом чёрных хат…
Так сын, спокойный и нахальный,
Стыдится матери своей –
Усталой, робкой и печальной
Средь городских его друзей,
Глядит с улыбкой состраданья
На ту, кто сотни вёрст брела
И для него, ко дню свиданья,
Последний грошик берегла.
<1891>
Эмиграция почтительно раскланивалась c отечественным классиком, за спиной поговаривали о злоключениях в семейном кругу. Пути назад не было. Иван Бунин не мог вернуться в страну своего детства не потому, что не пустили б, но по причинам мировоззренческим, нравственным, неодолимым: те, кто обещал ему радость родного очага, сами, ведая о том или нет, исходили лукавством.
Такой увидел страну времён социалистического строительства и террора Андре Жид, автор «Фальшивомонетчиков» и большой друг идеи социального эксперимента:
«В СССР решено однажды и навсегда, что по любому вопросу должно быть только одно мнение. Впрочем, сознание людей сформировано таким образом, что этот конформизм им не в тягость, он для них естествен, они его не ощущают, и не думаю, что к этому могло бы примешиваться лицемерие. Действительно ли это те самые люди, которые делали революцию? Нет, это те, кто ею воспользовался. Каждое утро “Правда” им сообщает, что следует знать, о чём думать и чему верить. И нехорошо не подчиняться общему правилу. Получается, что, когда ты говоришь с каким-нибудь русским, ты говоришь словно со всеми сразу. Не то чтобы он буквально следовал каждому указанию, но в силу обстоятельств отличаться от других он просто не может. Надо иметь в виду также, что подобное сознание начинает формироваться с самого раннего детства… Отсюда странное поведение, которое тебя, иностранца, иногда удивляет, отсюда способность находить радости, которые удивляют тебя ещё больше. Тебе жаль тех, кто часами стоит в очереди, – они же считают это нормальным. Хлеб, овощи, фрукты кажутся тебе плохими – но другого ничего нет. Ткани, вещи, которые ты видишь, кажутся тебе безобразными – но выбирать не из чего. Поскольку сравнивать совершенно не с чем – разве что с проклятым прошлым, – ты с радостью берёшь то, что тебе дают. Самое главное при этом – убедить людей, что они счастливы настолько, насколько можно быть счастливым в ожидании лучшего, убедить людей, что другие повсюду менее счастливы, чем они. Этого можно достигнуть, только надёжно перекрыв любую связь с внешним миром (я имею в виду – с заграницей). Потому-то при равных условиях жизни или даже гораздо более худших русский рабочий считает себя счастливым, он и на самом деле более счастлив, намного более счастлив, чем французский рабочий. Его счастье – в его надежде, в его вере, в его неведении».
(А. Жид. «Возвращение из СССР»)
Голубь
Белый голубь летит через море,
Через сине-зелёное море,
Белый голубь Киприды завидел,
Что стоишь ты на жарком песке,
Что кипит белоснежная пена
По твоим загорелым ногам,
Он пернатой стрелою несётся
Из-за волн, где грядой голубою
Тают в солнечной мгле острова,
Долетев, упадает в восторге
На тугие холодные груди,
Орошённые пылью морской,
Трепеща, он уста твои ищет,
А горячее солнце выходит
Из прозрачного облака, зноем,
Точно маслом, тебя обливает –
И Киприда с божественным смехом
Обнимает тебя выше бедр.
1916
Большевистский режим сделал поэта невозвращенцем, эмиграция – своим любимцем.
– Если не ошибаюсь, М. О. Цетлин заговорил о Бунине как об очень крупном писателе. Вслед затем, на самой заре эмигрантской литературы, один из авторитетных её голосов, голос З. Н. Гиппиус, в похвалах Бунину взял и самую высокую ноту. (В. Ф. Ходасевич. «О поэзии Бунина». С. 213).
З. Н. Гиппиус без ложной скромности любила брать самые высокие ноты. Но, как стилист, И. А. Бунин действительно достиг высот, оценённых при жизни Нобелевской премией по литературе. Тогда ему было 63 года.
И после, в 1937–1953 годах, поэт создаёт «Тёмные аллеи» – сборник рассказов о любви, маленьких шедевров русской литературы.
«Должно быть, у вас обширное и великолепное поместье? – спросил Кандид у турка.
– У меня всего только двадцать арпанов, – отвечал турок. – Я их возделываю сам с моими детьми; работа отгоняет от нас три великих зла: скуку, порок и нужду».
(Вольтер. «Кандид»)
* * *
Под окном бродила и скучала,
Подходила, горестно молчала…
А ведь я и сам был рад
Положить перо покорно,
Выскочить в окно проворно,
Увести тебя в весенний сад.
Там однажды я тебе признался, –
Плача и смеясь, пообещался:
«Если встретимся в саду в раю,
На какой-нибудь дорожке,
Поклонюсь тебе я в ножки
За любовь мою».
6 ноября 1938
Каким образом разделить творческий путь, путь души, по годам и датам, на стихи и прозу? Земная дорога с самого распутья, рождения-зарождения, идёт по звёздам – у кого мимо, а у кого прямо к ним. И куда бы ни двинулся человек, ему не удастся избежать форм времени и пространства, оттого и есть шанс, что мысль устремится поверх эмпирии. Вновь и вновь совершается чудо исполненной чувством души, в котором память священно хранит близкое и далёкое, как одно настоящее здесь и сейчас:
– Структура же самого опыта сознания открывает нечто удивительное. Она позволяет эмпирически далёкому стать близким, а близкое связать с будущим и т. д. То есть сближение точек при этом происходит поверх эмпирии. (М. К. Мамардашвили. «Идея преемственности…». С. 93).
На белых песках
На белых песках от прилива
Немало осталось к заре
Сверкающих луж и затонов –
Зеркальных полос в серебре.
Немало камней самоцветных
Осталось на дюнах нагих,
И смотрит, как ангел лазурный,
Весеннее утро на них.
А к западу сумрак теснится,
И с сумраком, в сизый туман,
Свивается сонный, угрюмый,
Тяжёлый удав – Океан.
1903–1904
– Поэтический язык должен приближаться к простоте и естественности разговорной речи, а прозаическому слогу должна быть усвоена музыкальность и гибкость стиха, – сказал Иван Алексеевич в интервью «Московской газете» в 1912 году. (И. А. Бунин. «Перед грозой. Интервью». С. 467).
Он пояснил, что не принимает деления художественной литературы на стихи и прозу:
– Такой взгляд мне кажется неестественным и устарелым. Поэтический элемент стихийно присущ произведениям изящной словесности одинаково как в стихотворной, так и в прозаической форме. Проза также должна отличаться тональностью. Многие чисто беллетристические вещи читаются, как стихи, хотя в них не соблюдается ни размера, ни рифмы. У Толстого, например, в романе его «Война и мир» есть такие поистине поэтические описания, которые не уступят шедеврам стихотворного творчества. К прозе не менее, чем к стихам, должны быть предъявлены требования музыкальности и гибкости языка. («Перед грозой. Интервью». С. 466).
Мысль И. А. Бунина определённым образом повторяла одно из программных положений акмеистического манифеста:
– А что стих есть высшая форма речи, – писал Н. С. Гумилёв, – знает всякий, кто, внимательно оттачивая кусок прозы, употреблял усилия, чтобы сдержать рождающийся ритм. («Жизнь стиха». С. 53).
Запустение
Домой я шёл по скату вдоль Оки,
По перелескам, берегом нагорным,
Любуясь сталью вьющейся реки
И горизонтом низким и просторным.
Был тёплый, тихий, серенький денёк,
Среди берёз желтел осинник редкий,
И даль лугов за их прозрачной сеткой
Синела чуть заметно – как намёк.
Уже давно в лесу замолкли птицы,
Свистели и шуршали лишь синицы.
Я уставал, кругом всё лес пестрел,
Но вот на перевале, за лощиной,
Фруктовый сад листвою закраснел,
И глянул флигель серою руиной.
Глеб отворил мне двери на балкон,
Поговорил со мною в позе чинной,
Принёс мне самовар – и по гостиной
Полился нежный и печальный стон.
Я в кресло сел, к окну, и, отдыхая,
Следил, как замолкал он, потухая.
В тиши звенел он чистым серебром,
А я глядел на клёны у балкона,
На вишенник, красневший под бугром…
Вдали синели тучки небосклона
И умирал спокойный серый день,
Меж тем как в доме, тихом, как могила,
Неслышно одиночество бродило
И реяла задумчивая тень.
Пел самовар, а комната беззвучно
Мне говорила: «Пусто, брат, и скучно!»
В соломе, возле печки, на полу,
Лежала груда яблок; паутины
Под образом качалися в углу,
А у стены темнели клавесины.
Я тронул их – и горестно в тиши
Раздался звук. Дрожащий, романтичный,
Он жалок был, но я душой привычной
В нём уловил напев родной души:
На этот лад, исполненный печали,
Когда-то наши бабушки певали.
Чтоб мрак спугнуть, я две свечи зажёг,
И весело огни их заблестели,
И побежали тени в потолок,
А стёкла окон сразу посинели…
Но отчего мой домик при огне
Стал и бедней и меньше? О, я знаю –
Он слишком стар… Пора родному краю
Сменить хозяев в нашей стороне.
Нам жутко здесь. Мы все в тоске, в тревоге.
Пора свести последние итоги.
Печален долгий вечер в октябре!
Любил я осень позднюю в России.
Любил лесок багряный на горе,
Простор полей и сумерки глухие,
Любил стальную, серую Оку,
Когда она, теряясь лентой длинной
В дали лугов, широкой и пустынной,
Мне навевала русскую тоску…
Но дни идут, наскучило ненастье –
И сердце жаждет блеска дня и счастья.
Томит меня немая тишина.
Томит гнезда родного запустенье.
Я вырос здесь. Но смотрит из окна
Заглохший сад. Над домом реет тленье,
И скупо в нём мерцает огонёк.
Уж свечи нагорели и темнеют,
И комнаты в молчанье цепенеют,
А ночь долга, и новый день далёк.
Часы стучат, и старый дом беззвучно
Мне говорит: «Да, без хозяев скучно!
Мне на покой давно, давно пора…
Поля, леса – всё глохнет без заботы…
Я жду весёлых звуков топора,
Жду разрушенья дерзостной работы,
Могучих рук и смелых голосов!
Я жду, чтоб жизнь, пусть даже в грубой силе,
Вновь расцвела из праха на могиле,
Я изнемог, и мёртвый стук часов
В молчании осенней долгой ночи
Мне самому внимать нет больше мочи!»
1903
По скорбным путям разбросала братьев-дервишей, лесных мальчиков, жизнь. Не было сада на земле: его всякий раз вытаптывала рать бесноватых, ненасытные черви множились на корнях. Есть сад другой – и братья-дервиши об этом знают – неуничтожимый, прекрасный, вечный; явление его – наша речь. Потому в поздний час дорога над распутьем, над безобразием и тягомотиной вещественности, живой поэтической речью устремлена в самое сердце, туда, где невысокой зелёной звездой сияет настоящая жизнь.
«Дорога была опять знакома. Всё прямо, потом влево, по базару, а с базара – по Монастырской – к выезду из города.
На выезде, слева от шоссе, монастырь времён царя Алексея Михайловича, крепостные, всегда закрытые ворота и крепостные стены, из-за которых блестят золочёные репы собора. Дальше, совсем в поле, очень пространный квадрат других стен, но невысоких: в них заключена целая роща, разбитая пересекающимися долгими проспектами, по сторонам которых, под старыми вязами, липами и берёзами, всё усеяно разнообразными крестами и памятниками. Тут ворота были раскрыты настежь, и я увидел главный проспект, ровный, бесконечный. Я несмело снял шляпу и вошёл. Как поздно и как немо! Месяц стоял за деревьями уже низко, но всё вокруг, насколько хватал глаз, было ещё ясно видно. Всё пространство этой рощи мёртвых, крестов и памятников её узорно пестрело в прозрачной тени. Ветер стих к предрассветному часу – светлые и тёмные пятна, всё пестрившие под деревьями, спали. В дали рощи, из-за кладбищенской церкви, вдруг что-то мелькнуло и с бешеной быстротой, тёмным клубком понеслось на меня – я, вне себя, шарахнулся в сторону, вся голова у меня сразу оледенела и стянулась, сердце рванулось и замерло… Что это было? Пронеслось и скрылось. Но сердце в груди так и осталось стоять. И так, с остановившемся сердцем, неся его в себе, как тяжёлую чашу, я двинулся дальше. Я знал, куда надо идти, я шёл всё прямо по проспекту – и в самом конце его, уже в нескольких шагах от задней стены, остановился: передо мной, на ровном месте, среди сухих трав, одиноко лежал удлинённый и довольно узкий камень, возглавием к стене. Из-за стены же дивным самоцветом глядела невысокая зелёная звезда, лучистая, как та, прежняя, но немая, неподвижная».
(И. А. Бунин. «Поздний час»)
Сказка
…И снилось мне, что мы, как в сказке,
Шли вдоль пустынных берегов
Над диким синим лукоморьем,
В глухом бору, среди песков.
Был летний светозарный полдень,
Был жаркий день, и озарён
Весь лес был солнцем, и от солнца
Весёлым блеском напоён.
Узорами ложились тени
На тёплый розовый песок,
И синий небосклон над бором
Был чист и радостно-высок.
Играл зеркальный отблеск моря
В вершинах сосен, и текла
Вдоль по коре, сухой и жёсткой,
Смола, прозрачнее стекла…
Мне снилось северное море,
Лесов пустынные края…
Мне снилась даль, мне снилась сказка –
Мне снилась молодость моя.
1903–1904
Аудиокнига на https://youtu.be/4oGcTmgdlt4
http://www.ponimanie555.tora.ru/paladins_I.html