Еще не выехав из Парижа, Арамис решил, что не будет задерживаться в пути, хотя поначалу его очень искушала мысль ехать за кортежем в надежде увидеть герцогиню. Но болтовня Пютанжа убедила его отказаться от этого намерения. Мадам не будет высматривать в окрестностях всадника (Арамис не льстил себе), а блестящее общество не даст ей скучать. Пютанж не забыл упомянуть ни одного из дворян (от простых, до самых знатных) из числа сопровождающих, и Арамис бледнел, представляя, как мог бы потешаться над скромным поклонником герцогини какой-нибудь Бекингем, увидев одинокую фигуру, не смеющую приблизиться к кортежу.
Сама герцогиня слишком добра и великодушна, и Арамис помнил все знаки ее внимания, но когда рядом с ней будут эти расфранченные, избалованные почестями и утомленные обилием титулов господа, не покажется ли ей ненужной прихотью благосклонность к юноше бесспорно красивому и талантливому, но пока не имеющему веса в обществе?
Чем больше Арамис думал об этом, тем тверже становилось его намерение неукоснительно следовать составленному плану действий. Он приедет в Амьен как можно скорее, чтоб иметь в запасе достаточно времени уладить свои дела. Он не появится у родных раньше, чем сам – сам! – договорится с настоятелем о новом месте службы взамен того, которое для него держали стараниями родных, и которого он лишился, отложив рукоположение. У него есть тема и тезисы для новой диссертации на более серьезную тему, чем прежде. Он четко знает, сколько времени ему понадобится для подготовки и может ручаться, что работа будет сделана в срок. Все это убедит настоятеля, что молодой человек настроен серьезно и что достоин лучшего места, чем то, которое ему предназначалось в Мондидье. Он добьется, чтоб для начала его оставили в Амьене, а дальше… дальше, наверняка, будет Париж!
Но, памятуя о знатных господах, Арамис одергивал себя – он ни с кем не будет делиться своими планами, он предпочитает увидеть лица, ошеломленные его успехами. Для начала, это будут его родные, которым он небрежно, между делом, сообщит, что все уже уладил без их помощи. Предвкушая эту минуту, Арамис едва сдерживал улыбку, стараясь сохранить подчеркнуто скромное выражение лица.
С этим выражением он и въехал в Амьен.
В монастыре Арамиса приняли очень вежливо. Его имя и письма от семинарского начальства превратили вежливость в любезность, но сути дела это не поменяло – говорить было не с кем, настоятель был в отъезде и должен был вернуться через три дня. Пока Арамису посоветовали поселиться в доме для гостей и паломников и ждать.
Собственно, больше действительно ничего не оставалось, и Арамис отправился бродить по городу в котором родился, но который знал намного хуже Парижа.
В Амьене ждали прибытия свадебного кортежа принцессы, ждали королевских особ, ждали загадочных англичан, о которых ходили невероятные слухи, ждали шума, блеска и волнующих зрелищ. Город готовился, наряжался и приводил себя в порядок. Все были взбудоражены и взволнованы, у всех были раскрасневшиеся лица, женщины улыбались и суетились, мужчины, возбужденно блестя глазами и уперев руки в бока, хмыкали: «Поглядим на столичных штучек, поглядим…»
Хватало получаса прогулки по улицам, чтоб заразиться общим нетерпеливым ожиданием и Арамис не замечал, как непроизвольно ускорял шаг, захваченный общей суматохой. Потом он по полночи не мог уснуть, метался в постели и бормотал: «Как долго… Как долго! Еще три дня!... Еще два!... Еще целый день!». Теперь Арамиса пугало только одно – что в пути настоятеля задержат еще какие-нибудь непредвиденные дела.
Опасения не оправдались, однако к настоятелю Арамиса все равно не пустили. Его преподобие был крайне, чрезвычайно, невероятно занят. Арамис пытался доказывать, что его дело тоже очень важно – ему в ответ отрицательно качали головой; Арамис уверял, что уложится в полчаса… четверть часа… десять минут! – ему советовали подождать неделю; Арамис настаивал, что настоятель будет недоволен, узнав, кого заставили ждать – ему, насмешливо блестя глазами, предложили ответить на вопрос: «Кто важнее – семинарист с диссертацией, или королевские особы готовые оказать честь монастырю своим посещением?». Именно ради этой чести настоятель задействовал все свои связи и именно этим был занят последние дни.
Арамис все понял и ушел.
Пока принцесса Генриетта не покинет Амьен, нечего и думать, что в городе будут заниматься чем-то еще. Арамис чувствовал себя опустошенным. Весь его план, такой простой и ясный, оказался бессмысленным, а результат – зависимым от желаний и благосклонности других людей. У него нет возможности влиять на этих людей. Нет денег, нет титулов, нет связей. Ничего, из того, что значимо в этом мире, и что, в конечном итоге, дает человеку свободу поступать так, как он считает нужным, а именно – власть.
Сразу за монастырской оградой начиналось кладбище. Часть его была огорожена и простые миряне не имели туда доступа. Там хоронили монахов и прежних настоятелей монастыря. Вплотную к этой части примыкали склепы и часовни наиболее богатых и уважаемых горожан. Среди них был фамильный склеп семьи Рене д’Эрбле, однако на фасаде значилось другое имя, потому что господин д’Эрбле был всего лишь зятем, и зятем нелюбимым, о котором старались не вспоминать когда он был жив, и совсем забыли после того, как он умер.
Могло показаться странным, что за три дня пребывания в городе молодой человек еще ни разу не появился на могиле родителей, при том, что покинув Амьен за несколько лет до их кончины, он, естественно, никогда раньше здесь не бывал. Но Арамис, уверенный в успешности своих планов, хотел прийти сюда победителем, прежде всего – к отцу.
Он помнил его больше по рассказам матери и по единственному портрету, который госпожа д’Эрбле тайком хранила вопреки воле родных. Храбрый до безрассудства, красавец и любезник, готовый как с легкостью вынуть из ножен шпагу, так и сразить противника острым словцом – таких достоинств было с лихвой, чтоб закружить голову и взрослой даме, не говоря уже о юной девушке, еще ничего не видевшей в жизни.
Богатый амьенский откупщик растил дочерей в строгости, желая уберечь их от соблазнов. Девочки знали лишь церковь, да общество набожных родственниц, так что ничего удивительного, что, раз увидев блистательного господина д’Эрбле, обе с первого взгляда влюбились в него без памяти. Он тоже не остался равнодушен, но с самого начала столь явно отдавал предпочтение одной из девушек, что на долю второй осталась лишь ревность.
Папаша-откупщик был озадачен. С одной стороны, возможный зять имел огромный плюс – он был дворянин. С другой – столь же внушительный минус, а именно – бедность. Правда, он был бравый вояка, имел на своем счету участие в нескольких значительных битвах и собирался продолжать военную карьеру.
Пока семья судила и рядила, не решаясь ни отказать господину д’Эрбле от дома, ни позволить считаться женихом, все решилось само собой. Влюбленный дворянин был пылок, и пылкость делала его предприимчивым. Подкупленная служанка, бесконечные записки с признаниями и тайные свидания сделали свое дело. Господин д’Эрбле целиком завладел сердцем и волей дочери откупщика. Она не смогла скрыть свое счастье от ревнивой сестры, а та поспешила сообщить все родителям. Прочитав письма влюбленных, папаша-откупщик сломал руку, грохнув кулаком по стене, а его жена упала в обморок. И было от чего. Теперь надо было решать не вопрос быть ли браку, а вопрос – как поскорее выдать дочь замуж, не вызвав подозрений торопливостью!
Несколько облегчало положение то, что со стороны господина д’Эрбле не было никаких возражений, напротив, он ничего другого не желал, как публично назвать девушку своей женой. О самой девушке и говорить не приходилось.
После свадьбы и медового месяца зять, как и собирался, уехал воевать дальше, оставив жену беременной, а тестя в раздумьях. Откупщик не зря нажил состояние, делавшее его одним из самых видных и богатых горожан. Он привык извлекать прибыль из всего, и теперь прикидывал, что сулит ему родство с д’Эрбле. Его внук будет дворянином – это хорошо. (В том, что родится мальчик, он не сомневался: дворяне, да еще такие горячие, они, знаете ли… ).
Сам господин д’Эрбле, возможно, все же сделает удачную карьеру, что позволит семье в будущем перебраться в столицу. Это тоже хорошо.
Делая эту карьеру, надо воевать, то есть, постоянно быть в отъезде, что позволит не видеть зятя месяцами, а если повезет, и годами, что совсем замечательно.
Но это все в будущем, а пока, по большому счету, брак почти ничего не изменил – разве дочь стала замужней и беременной. Она по-прежнему часто бывала в церкви, молясь за благополучие и здравие мужа, общалась лишь с матерью и сестрой, и не искала других знакомств, потому как по сравнению с господином д’Эрбле ей все вокруг казались незначительными.
Родившийся внук порадовал деда – красивый, здоровый мальчик, разве несколько щупловат, в мать. Его, как положено, отдали нянькам, а чуть позже госпожа д’Эрбле стала брать сына в церковь, и это стало для него главным развлечением. Восхитительные витражи, казавшиеся мальчику огромными настолько, что он воспринимал их как продолжение неба, часто снились ему, смешивая в воображении день и ночь. Рассказы матери о красивом, сильном, храбром человеке были похожи на сказки, и Рене внимал ей, с упоением ожидая минуты, когда, выслушав очередную историю, сможет спросить: «Этот человек – мой отец?». Ответом было неизменное «Да», и Рене вздрагивал от счастья.
Они ходили в церковь молиться за отца, и мальчика никогда не надо было уговаривать, он сам спешил туда. Он привык быть тихим – ведь в церкви нельзя шуметь, привык опускать глаза в пол, чтоб скрывать радость или удовольствие – проявляемые не к месту, они всегда вызывали укоризненный взгляд госпожи д’Эрбле, которой живость сына мешала пребывать в восторженном полусне.
Кратковременные приезды отца будоражили ребенка, но быстро забывались, ведь детская память коротка, а Рене был еще так мал. Рассказы матери, повторяемые изо дня в день, стали для него большей реальностью, чем настоящий отец. Годам к семи Рене уже четко усвоил, что в некотором смысле он выше остальных родных, ведь он – дворянин, и это только благодаря отцу. Да, дед богат, но все его золото ничто по сравнению с отцовской шпагой.
Однако старому откупщику такие настроения не нравились. Надежды, возложенные на зятя, пока не оправдывались. Он воевал постоянно, и воевал храбро, но кроме ран это ничего не приносило. А потом и вовсе стало худо – короля Анри IV убили и при дворе творилось нечто невообразимое. Прежние заслуги вызывали презрение (если не подозрение) у новых хозяев Лувра – четы Кончини.
Откупщик махнул на зятя рукой, и объявил дочери, что решил сделать из внука духовное лицо, раз уж военная карьера по нынешним временам столь ненадежное вложение.
За пять или семь лет до этого из Амьена в Париж перебрался один торговец, удачно получивший право поставлять вино ко двору. Это был давний знакомец откупщика, с которым старик провернул не одно удачное дельце. Теперь, не надеясь больше на дворянина, папаша-откупщик поставил на купца и не прогадал. У того был сын, окончивший стараниями родителей один парижский коллеж и уже поступивший в следующий. Правда, Вуатюр-отец жаловался, что сынок много времени стал тратить на наряды и стишки, но соглашался, что Париж дает много возможностей, и советовал старому приятелю отдать внука в недавно открытую парижскую семинарию, пообещав, что обяжет сына приглядывать за земляком.
Так Рене оказался в Париже.
Господину д’Эрбле, бывшему в то время на какой-то там осаде (тесть давно перестал следить за военными действиями) об этом не стали сообщать. Он узнал о положении дел лишь тогда, когда приехал в Амьен повидать семью и не нашел сына. Сгоряча он помчался в столицу, потратив на это путешествие почти все имевшиеся у него деньги. Он хотел увезти сына с собой, но в семинарию его не пустили. Более того, святые отцы заявили, что не могут даже сообщить ему, обучается у них Рене д’Эрбле или нет, поскольку, согласно пожеланиям родителей или опекунов семинаристов, они лишены права сообщать такие сведения посторонним. Господин д’Эрбле мог сколько угодно беситься, но спокойствие клириков было непоколебимым. Сутаны оказались стеной, сквозь которую не смог пробиться дворянин, не раз успешно преодолевавший вражеские ряды.
Семинария была новым заведением, и господин д’Эрбле совершенно не представлял себе ее устройства. Он полагал, что там действуют правила и устав сродни монастырским, ограничивающим общение с внешним миром. Его не стали разубеждать, посоветовав оставить Париж и снестись с родными мальчика, если он действительно имеет до него дело. В то, что он отец Рене, не поверили, не без оснований заподозрив, что, отпустив сейчас юного семинариста, семинария больше его не увидит.
Рене так и не узнал, что отец приезжал в Париж. Возможно, это было к лучшему. Он не увидел сгорбленных плеч, первой седины, потухших глаз; не увидел постаревшего мужчину, растерянного и беснующегося от бессилия что либо изменить здесь, где не годились его ратные умения.
Дворянин, знавший лишь одно ремесло – войну – туда и вернулся. Его храбрость не раз была отмечена новым королем, но благоволение монарха не успело стать привязанностью, во-первых, потому что эту привязанность уже чутко стерег будущий герцог де Люинь, во-вторых, не война была главным интересом Людовика. А вскоре преждевременная смерть от шальной пули положила конец любым притязаниям. Мадам д’Эрбле спустя месяц ушла вслед за мужем. Она жила им и для него, дала перед алтарем обет никогда не расставаться и исполнила его в точности. А сын… она отдала его Богу, разве можно найти лучшего покровителя?
Старый откупщик был в бешенстве. Они все поумирали, оставив ему обузу – мальчишку! Они, которые должны были поддерживать его в старости, стать ему опорой и ступенькой в еще более благополучную жизнь! Черт его дернул польститься на дворянина, лучше бы он выдал эту дуру по своему разумению, лучше бы ее саму отправил в монастырь! Вторая дочь тут же была безжалостно обручена с торговым партнером отца, вдовцом, богатым, как деньгами, так и годами. До сих пор девушка вела отцовский дом, потому что мать уже умерла, а теперь ей вменили в обязанность вести оба дома, цинично объяснив, что в ее возрасте и с ее внешностью она не может рассчитывать на другую партию и должна быть благодарна, что ее не постигнет жалкая судьба сестры. Последовавший брак ничего не изменил, кроме имени девушки, ставшей женой старика. Потомства от этого союза никто не ждал – муж имел детей от предыдущего брака и был сыт ими по горло, отец жены не хотел иметь еще одного нахлебника, и оба почтенных торговца желали на старости лет пожить в свое удовольствие. Брак этот позволял каждому из них надеяться пережить приятеля и стать его наследником, бедная женщина была лишь разменной монетой. Умри отец, ее муж получит через нее наследство, как зять. Умри муж – отец сумеет прибрать к рукам состояние дочери-вдовы. Не будь она столь набожной, она бы мечтала умереть сама, а будь она безнравственной – порадовалась бы, что в этом случае старики останутся с носом. Женщина выбрала то, что ей оставалось – она стала мегерой. Она скандалила с утра до ночи, донимала отца и мужа упреками за любые траты, но заставила их, на зависть знакомым, купить новый, большой дом, куда переехала вся «семья». Придиралась, язвила, высмеивала, но не пропускала ни одной службы, являя пример самой ревностной веры. Те, кто оставался за порогом ее дома, считали ее мученицей, страдающей ради семьи; те немногие, кто переступал этот порог – уверяли, что она мучительница.
Когда ее отец впал в слабоумие, она посадила его в запертую комнату, окна которой выходили в сад. Он часами бессмысленно таращился на деревья, оживляясь, когда слышал колокольный перезвон. Раз в несколько дней его выводили погулять и всегда со скандалом – он думал, что дочь выгоняет его из дома. И неизменно рядом была она – со скорбной миной, поджатыми губами и сложенными на животе руками, всем видом показывая, как велико ее смирение и бесконечна доброта по отношению к выжившему из ума старику. Соседи шептались, что бедной женщине было бы лучше, если бы ее отец умер. Они не догадывались, что меньше всего она хотела освобождения от этого бремени. Вид трясущегося откупщика доводил его зятя до ужаса, наглядно являя собой пример того, что ждет его в недалеком будущем, и какую власть получит над ним его жена. А она наслаждалась этим страхом, не забывая делать набожную мину: «Все в руках Господа!».
Арамис мало знал о том, что происходило в его семье после смерти отца. Эту потерю он перенес тяжело, но постарался утешиться тем, что эта смерть была достойна дворянина – на поле боя, на глазах короля. Кончина матери меньше тронула его. Не потому, что он был жесток, просто они были почти ничем не связаны, кроме детских воспоминаний об отце. Он не видел мать несколько лет, не знал, чем и как она живет. Нечастые письма в семинарию писал лишь дед. Остальные члены семьи, в том числе мать Рене, имели право приписать только несколько строк, если желали. Мать, обычно, ограничивалась одной фразой: «Храни тебя Бог!». Она тоже не знала, что писать сыну, о чем спросить, что рассказать. Вся ее жизнь заключалась в бесконечных грезах о любимом муже, а сын был лишь благодарным слушателем.
Почему не было писем от отца, Рене не задумывался. Вернее, ему это казалось естественным – отец воевал. На самом деле господину д’Эрбле ни разу не пришло в голову написать сыну. О чем можно писать ребенку? Если бы мальчик был рядом, если бы было время, можно учить его ездить верхом, обращаться со шпагой и пистолетами, можно рассказать о битвах, о короле. Но писать? А после неудачной попытки забрать Рене из семинарии, он мысленно оставил мальчика деду – глупо было надеяться, что неравное родство можно возместить дворянским титулом. Он зря женился, надо было тогда просто уехать. Эта любовная связь могла бы стать самым сладким воспоминанием его жизни, а обернулась ненавистной рожей откупщика.
Мальчишка вырастет таким же, как его дед, как вся их семья. Торговцы, продавшие мальчика попам, и не имеющие понятия о дворянской чести.
Прах погибшего д’Эрбле был перевезен в Амьен тестем лишь потому, что у откупщика было свое понимание порядочности: что подумают люди, видя на могиле мадам д’Эрбле имя, отличное от имени родителей, и не находя рядом могилы ее мужа? Откупщика не смущало, что его дочь пока жива и даже довольно молода. Он привык смотреть наперед, и спустя месяц, упокаивая дочь рядом с зятем, похвалил себя за дальновидность.
Теперь сюда пришел сын господ д’Эрбле.
Арамис знал, что оба его родителя похоронены в фамильном склепе – дед писал об этом. Какими бы мотивами ни руководствовался откупщик, но шевалье д’Эрбле не придется разыскивать могилу отца где-то под Аррасом, и за это Арамис был благодарен деду.
У надгробий стоял какой-то человек и методично сметал травинки и листья, упавшие с винограда оплетавшего решетку, с одной плиты на другую. Кроме свежих на этой плите лежали уже пожелтевшие и совсем сгнившие листья, из чего можно было заключить, что так делалось всегда. За мусором невозможно было разглядеть надписи. Рядом, на вычищенной плите, было высечено: «Госпожа д’Эрбле. Мир праху ее, и да простит ей Господь чрезмерную любовь к мужу».
- Да как ты смеешь!
Арамис не помня себя, выхватил из рук незнакомца метелку и одним движением сломал ее пополам.
Мужчина, по виду слуга, флегматично поглядел на обломки, потом перевел взгляд на Арамиса и пробубнил:
- Мне даны распоряжения убирать только эту плиту.
- Кем?!
- Госпожой.
Слуга медленно повернулся, поискал глазами и указал пальцем на дорожку, ведущую к склепу. Арамис увидел там неспешно приближавшуюся пару: мужчину весьма солидных лет едва волочившего ноги, и женщину – рано увядшую, желтую, сухую, с недобрым взглядом. Арамису они были незнакомы, но женщина, разглядев Арамиса, замерла и широко раскрыла глаза. Черты ее лица смягчились, губы дрогнули. Жалость, горечь, страдание – все можно было прочитать во взгляде. Потом вернулась жестокость, а злорадство снова превратило лицо в неподвижную маску.
- Шевалье д’Эрбле? Вернулись, стало быть.
- С кем имею честь?
- Вы меня знаете, но, конечно, не помните. Я сестра Вашей матери, а это – мой муж.
Арамис заметил, что тетка не пожелала назвать своей супружеской фамилии и не представила мужа, словно не желала дать племяннику даже наименьших сведений о себе.
- Идите за мной, молодой человек. Мы живем в новом доме, его адрес Вам неизвестен. Не имею желания, чтобы, разыскивая нас, Вы бегали по городу и повсюду оповещали о нашем родстве.
Карета, в которой они ехали, была роскошно отделана, но поражала полным отсутствием вкуса. Этим отличался и наряд супружеской пары – нелепое платье, шитое из темных, дорогих тканей, до неприличия густо затканное толстой золотой нитью.
В доме, куда они приехали, все вокруг было темным, мрачным и безумно дорогим. Люди, радующиеся богатству, обычно предпочитают яркое и блестящее, за что и бывают высмеиваемы, но здесь, похоже, не столько кичились богатством, сколько ненавидели жизнь, удушая золотом все свежее и живое.
Позвав слугу, мадам, не пожелавшая назвать своего имени, распорядилась увести мужа и осталась с Арамисом наедине.
Художник - Стелла Мосонжник. Иллюстрация размещена с ее разрешения.