Не высокая, не худая, но и не полная, а будто надутая каким-то неведомым шутником с коротким вздохом, что выдувал, перетягивал то руку, то ногу и снова вдыхал. Может, оттого, когда она выкрикивает, вырывается скрипуче уксусный голос?
— Быстро ко мне! Быстро! — мышцы сжимают лицо в тряпку.
— Где вы ходите? Я же жду.
Я удивлённо озираюсь, пытаясь понять, почему моё присутствие не было столь очевидно только для неё.
— Так, где чертёж? — спрашивает она, нервно разворачивая ватман с тем самым чертежом, и только благоразумие, а может, и чувство сохранения мешает мне сказать: «У вас в руках».
— Это что? Где дверь?! Я сказала, тут должна быть дверь! — глаза увеличиваются, ширятся от злобы, — Ну вы совсем ничего не слушаете! Это что такое? «Такое» растягивается по слогам, чтобы до нас дошло.
— Так вы же… — но мне не удаётся договорить
— Молчать! — Голос дребезжит, как стекло от удара. — Это уже не в первый раз, — её глаза, неудачно скрывшись под круглой оправой очков, искрят, веки сжимает нервная дрожь.
Звон тем временем нарастает:
— Я сколько говорила! Что это такое! Я терпеть не буду! Это что за отношение.
Она кусает левую руку, и мне видится, что руке этой стыдно, совестно за хозяйку, и она пытается спрятаться, убежать за белый ряд зубов.
— А это? Это совсем никуда не годится, — вся её фигура вертится куклой, подбородок, как вагонетка, ходит туда-сюда, словно сам по себе.
— Где окно? Господи, почему у вас не с той стороны окно?!
— Так вы же не так...
— Я сама знаю как! И коридор должен быть тут, а это что за фигулина? — Она почти подпрыгивает от злости. Коллеги косятся на меня с жалостью и пониманием — не повезло. Я пытаюсь в очередной раз сказать, но меня рубит на корню её острый, как лезвие тон:
— Вы всё, всё перепутали. Я же вам говорила! Мы всё обсуждали! — Она уже не кричит, она звенит. Голос будто движет её телом, не даёт остановиться. Не знаю, сколько там в децибелах, но мне захотелось взять в рот зубочистку, как на войне, чтоб не выбило перепонки. Возможно, я оглох бы, мой мозг уже рисовал картину, где я с перемотанной бинтом головой и потерянным видом вновь изучаю мир, но тут к нам заглянул генеральный.
— Строптилов? — непредвзято строго и отстранённо позвал он, что означало: «Ну, что, опять нарвался на нашу, в этот-то раз чего?»
«Наша» дёргано молчала. Я медленно подошёл к столу, не резко, но уверенно высвободил из её рук ватман, перевернул его на сто восемьдесят градусов и сказал убаюкивающе-спокойно:
— Всё в порядке, Геннадий Петрович!
«Наша» смотрела на ватман, пока взгляд не хватанул линию, за ней другую, выстроив очертания двери, окна и коридора на ею оговорённых местах.
Не знаю, стал ли её тик сильнее, мы не смотрели. Кажется, что сильнее было некуда. Я отвернулся не из уважения, даже не из жалости, а от какого-то едкого, пакостного стыда.
Потом, когда комната чуть остыла, рассеяла нелепые всплески чужой неоправданной злобы, мне стало её немножечко жалко, ведь неплохой она в сущности, человек.