. Я, видимо, как и все остальные люди, не успела оглянуться, а мне уже почти шестьдесят. И всё острее желание удержать, освежить, восстановить в памяти детство, молодость, закрепить на бумаге то, чего уже давно нет, отдать должное многим людям, - родным и знакомым, друзьям и соседям, остановить выцветание фотографий, сохранить звуки из прошлого, - голоса, смех, плач, крики, запомнить вкус каждой еды, ароматы давних запахов – леса, травы, цветов, грозы, отсыревшего цемента старого фундамента дома, морских водорослей и шторма… А самое главное, - опять окунуться во всё это, уйти в память о прошлом, как в поход, и долго бродить там, осматривая достопримечательности и наслаждаясь каждым найденным артефактом.
Человек я бессистемный и, скорее всего, воспоминания так же получатся той еще мешаниной. Поэтому попробую писать «мелкими формами», кусочками, эпизодами, из которых может быть и сложится общая картина не только моего прошлого.
О, ЧЭНИС моей души!
Специально написала так смешно и «загадочно».
Это место под Геленджиком, где прошло моё детство. Черноморская научно-экспедиционная исследовательская станция. В этот южный отросток Московского института Океанологии, в середине пятидесятых получил распределение мой отец закончивший физфак МГУ.
Узнав, что Владик едет в город, о котором не имеет ни малейшего представления, мать папиного отчима, проживающая тогда в Москве, в подвале дома Девятинского переулка, двором вплотную соседствующего с задами американского посольства, достала старый дореволюционный проспект мест России и прочла папе о маленьком черноморском городе, курортная история которого началась в начале двадцатого века с частных дач, «пансионов с питанием» и нескольких санаториев. Тогда они назывались в женском роде – санатория доктора Сульжинского, санатория «Надежда» доктора Платонова.
Так мы все втроём и попали на ЧЭНИС, папа - зимой 56 –го, а летом, 25 июля, приехала мама со мной. Она задержалась на своей родине по очень уважительной причине – надо было окончить вечернюю школу. Мне в ту пору был год и месяц.
Существует даже фотография, подписанная маминой рукой – «Первый день на ЧЭНИСЕ». На снимке оцинкованная шайка с мутной водой, на широких половицах вокруг - резиновые игрушки, которые подсовывают малышам, чтобы не ревели от мытья. А в шайке я в позе лягушонка, с разведёнными верхними и согнутыми в коленях нижними лапками, уже отмытая от грязи долгой трудной дороги в поезде, от Урала до Черноморского побережья.
Так начинался самый счастливый отрезок нашей жизни.
«Начало начал». Гончаровы и коттедж под красной черепицей.
Папу поселили в одну из комнат трёхкомнатного коттеджа под красной черепицей. В двух других комнатах проживала молодая семья Гончаровых - дядя Вова, тётя Лида, трёхлетний Васька и моя ровесница, Наташа.
Этот дом стал меня прообразом лучшего жилья на свете. А Гончаровы превратились в родных на всю жизнь людей.
Дом.
В цепочке из пяти одинаковых жилых коттеджей, протянувшейся от моря к подошве горы Дооб, он стоял вторым. Сборные немецкие домики приобрёл, и поставил на территории станции институт, для расселения своих сотрудников. Люди это в основном были молодые, быстро обрастающие жёнами и детьми. Семей очень скоро стало больше чем жилья, поэтому применялась система коммунальных квартир и общежитий.
Вход в дом был по высокому крыльцу, через светлую продольную веранду, застеклённую не в простоте, а комбинированными окнами двух типов - стеклами в треугольных рамах в верхнем ярусе, и прямоугольными обычными - в нижнем. С веранды дверь вела в большой общий коридор, по левую сторону которого были ванная комната с большущей «лежачей» ванной, титаном и унитазом. Далее, слева - кухня с общедомовой топкой, печью для готовки и двумя раковинами.
Кухней мы пользовались сообща. У каждой семьи был кухонный стол, табуретки и какие-то полочки для посуды и продуктов. Помню плохо, но, наверное, это были лабораторные полки для химической посуды и реактивов, которые выдавались комендантом всем, желающим их иметь, молодым семьям. Тогда практически всю скромную мебель можно было взять на складе ЧЭНИСа, и пользоваться ею за умеренную месячную плату. На каждом таком складском предмете сбоку, в не очень заметном месте, была прикреплена аккуратная жестяная бирочка с инвентарным номером, очень хорошенькая бирочка, с выбитой рамкой по периметру фигурной рамкой.
На кухонной стене, над столами, висели гончаровские часы-ходики. Оправа, окаймляющая циферблат, была сделана в виде кошачьей, натуралистически разрисованной красками, морды. В местах глаз у часовой кошки были овальные прорези, в которых, цик-тык, туда-сюда, вправо-влево, - ходили жестяные, хитро прикреплённые изнутри кошачьи очи, бело-желтоватые, с вертикальными зелёными зрачками. Если долго смотреть на эти глаза, складывалось впечатление, что кошка косит, а от постоянной перемены направления взгляда глазок, начиналось лёгкое ошаление и потеря равновесия.
Ходики притягивали меня, их тиканье и движенье кошачьих белков - гипнотизировали, заставляя замирать перед ними и слушать зачарованно следя.
Внизу этого механизма висели для завода довольно толстенькие цепочки с двумя гирьками в виде чугунных чешуйчатых сосновых шишек. И цепки, и шишки мне нравились до возможности совершения преступления. Всё время хотелось снять их и присвоить. Я даже пару раз пыталась уговорить Натаху на акцию под девизом «не знаем, куда делись», но она родителей сильно побаивалась и была тверда.
Эти ходики до сих пор стоят у меня в глазах и - цик-тык, туда-сюда, вправо-влево, мерно и дробно отсчитывают они дни моего детства.
Стены всех помещений коттеджа, в том числе и стены кухни, были зашиты каким-то панельным покрытием, типа фанеры, и очень гладко покрашены. Кухня была синевато-зеленоватая с сытно-масляным отсвечиванием.
Наш стол стоял слева от входа. В уютном углу, сразу за проёмом кухонной двери было моё место.
Из блюд того времени запомнились своим постоянством манная и гречневая каши и помидоры. Помидоры я предпочитала мелкие, не разрезанные, стараясь всю ягоду целиком засунуть в рот. Получалось не всегда, а если и получалось, то часто невозможно было сомкнуть губы для жевка, помидорина не давала. Приходилось давить плод зубами при незакрытом рте. Овощ лопался, плюясь соком и семенами. Поэтому одно из чётких воспоминаний детства – разглядывание прилипших и присохших помидорных семечек на кухонной стене возле моего места. Так, рассматривая плоды своих трудов, я всегда ожидала обеда.
Тётя Лида Гончарова была неутомимым и талантливым организатором и осваивателем пространства. Сколько её помню, столько она и придумывала всякие уютные новшества и перемены. Иметь стол в кухне для неё было необходимо, но недостаточно. Чаще всего она за ним только готовила, а вот для еды были другие, более интересные места. Ну, в торжества, особенно по холодной погоде, накрывалось в гончаровской гостиной. В обычные зимние дни, бывало, стол ставили на ужин прямо в коридоре напротив кухни, над люком погреба. Получалось удобно, близко к источникам пищи, просторно, со всех сторон подходи, и весело. Над столом, тыквенным оранжевым куполом светил, выселенный из комнат за немодностью, шёлковый старый абажур. Ели, разговаривали, смеялись, купаясь в уюте.
Для посиделок и ед-пирушек в тёплые погоды, освоила тётка Лидуха нашу общую веранду. Помню два огромных «министерских» прямоугольных, оббитых коричневой (или черной) кожей кресла, взятых со склада у коменданта. Какую-то, то ли тумбочку, то ли этажерку в дальнем углу. На ней радиоприёмник в толстом деревянном полированном корпусе, с передней частью, затянутой золотисто-шероховатой, пёстрой гобеленной тканью. Зелёный светящийся круглый глаз, ручка настройки, и звуки внеземных цивилизаций при перемещении, по подсвеченной сквозь разлиновку, шкале – уй, уви-и, ок, ёк, сви, шич. Хоть язык выдумывай.
Приёмник честно искал что-нибудь подходящее, пробиваясь сквозь шорохи помех, и вдруг разражался радостным «ёк… не спи, вставай кудрявая … страна встаёт со славою на встречу дня», и потом уже без наводок, пел ясно и весело. Например - «Утро красит нежным цветом стены древнего Кремля».
Нам нравились такие песни. Под них хотелось скакать, веселиться, творить геройские дела, дышать полной грудью, спешить куда-то, шевеля кудрями, короче, жить насыщенной жизнью.
Веранда была вся застеклена, и стол, поставленный у окна, оказывался на последнем рубеже цивилизации, сразу за окнами бушевала наша южная природа, с солнцем, цветами, птичьими звуками, морем всяческой зелени кустов и деревьев и просто Чёрным, очень близким морем, настолько близким, что в штормы его гневное дыхание проникало в окна. Поэтому сидеть на веранде за столом можно было до бесконечности.
Приходили прозрачно-серые сумерки. Темнотою спускался вечер. Начинало тянуть тонким ароматам маттиолы, по-нашему - ночной фиалки, и прекрасным тревожащим запахом душистого табака. Сквозь открытые окна был слышен гуд ночных толстых серо-мохнатых бабочек, вибрирующими хоботками, добывающих сладость из цветов. На замену замолкнувшим, наконец, цикадам, включались сверчки, издаваемыми звуками чем-то похожие на часики. От близкой речки ползла туманной вуалью лёгкая прохладная сырость, сопровождающаяся сытым самодовольным поквакиванием наших с Натахой друзей, лягушек.
Дядя Володя перебирал струны гитары. Пели, смеялись, разговаривали наши родители, их друзья-гости.
Мы сидели, затаившись у приёмника в углу, стараясь стать незаметными, чтобы не выгнали спать. Так было интересно, уютно и умно веселие наших близких. Но в конце концов нас обнаруживали, и со словами
- Нечего слушать взрослые разговоры, шагом марш в кровати
отправляли, как говорил дядя Вова - «на горшок и в тряпки», спать то есть.
А летом, когда съезжались гости, стол выставлялся прямо во двор, под окна кухни, там, в обед была большая, прохладная от цементных стен, тень.
И тоже оказывалось удобно и весело. Столовые приборы, кастрюльки всякие и блюда подавались прямо из окна. Мелочи столовые доверялось из кухни на двор передавать нам. Мы делали это с удовольствием, предвкушая обед. Высовывались по пояс, специально опасно наклоняясь вниз в проём, крича принимающим
- Бери, бери быстрей!
Очень хорошо помню украинский борщ тёти Лидиной матери, Марии Давыдовны. К нему, кроме сметаны обязательно подавался, если был, начищенный чеснок и солёное, нарезанное полосками, сало. Дружно работали ложками мы с Натахой, Васька, их двоюродные братья из Желтых Вод, Серёжка и Саша. Весело было.
Запомнилось, как однажды на этот стол под окном торжественно поставила Мария Давыдовна большую тяжёлую тёмную сковороду полную жаренных в сметане с луком карасей. Это был один из первых серьёзных Васиных уловов. Мы ели карасей молча, уж больно много косточек, но вкусно.
Мой дружочек Василь был тот ещё жук! Как-то в дикой щели у моря, где мы часто отдыхали и делали пикники, он наловил штук шесть бычков с камня у берега.
Взрослые, кто занимался подводной рыбной охотой, кто загорал, кто почитывал в кустах в теньке, кто «трепался» с приятелем, мечтательно глядя в морской горизонт, а я маялась, накупавшись, потому что уже хотелось есть, но судя по поведению родителей до обеда было ещё далеко. Натахи с нами в тот день не было, а почему, я не помню.
Оценив обстановку, Васёк пошёл в лагерь, то есть в то место, где было кострище, и где лежали вперемешку, принесённые всеми нами вещи. Порыскав глазами по сторонам он сказал
- Давай, Николаша, ищи проволоки кусок. Полазь по кустам.
А сам стал шустро варганить маленький костерок на месте старого костровища. Проволока нашлась. Рыбёшек продёрнули, провод свернули петлёй, надели петлю на палку с сучком чтобы ненароком не соскользнула связка. Присолили рыбёшек сверху, и стали жарить, немного издали, чтобы самим не изжариться, протягивая палку к огню. Василь всё время командовал, порицая мою «бестолковость», «суетливость» и «безрукость». Я воспринимала это абсолютно спокойно, потому что так было всегда – Васёк лидер, мы с Натахой на подхвате и критикуемы за всё, чтобы не сделали. Бывало, правда, но очень редко, когда я «выходила из-под контроля». Тогда мы с Васькой дрались. Бывало…
Рыбка спеклась моментально.
- Ирка, дуй на пляж, притащи две плоских гальки, вместо тарелок. Только обмой в море!
Я понеслась, соображая по дороге, что Васёк собирается жрать бычков без взрослых. Это было вроде бы неправильно. Меня дома приучали всё вкусное есть сообща. Но с другой стороны…
Камни, обмытые в море, я принесла. Васёк аккуратно выложил на каждый плитнячок по три рыбки, ощупывая при этом глазами сумки с продуктами, принесённые из дома.
- Как думаешь, Николаша, сильно нам врежут, если мы хлеба возьмём?
Я в ужасе замотала головой.
- Нет, Нет. Базя, не надо!
- Эх. Вот и я так думаю. Давай тогда так рыбу трескать.
Не знаю, как Василь, а я ела этих таких сладких и вкусных бычков, как государственный преступник. Одновременно наслаждаясь их вкусом и угрызаясь совестью из-за того, что едим одни.
- Не бзди, Ирка! Долго что ли их ждать? Ещё неизвестно когда они соберутся жрать.
Я согласно закивала головой, злопамятно припоминая, как однажды, маленькой, трёхлетней, папа с друзьями взял меня в разгар лета в такую же щель, забыв положить в рюкзак хотя бы литр воды. Отец плавал под водой и охотился несколько часов. От жары, от расплавленного солнца, от раскалённого галечного пляжа на котором мы ждали возвращения пловцов, меня замучила жажда. И потихоньку его друг, добрая душа, Виталька Севастьянов, споил мне полторы бутылки пива, потому что никакой другой жидкости, кроме моря, там не было. Помню, что пиво мне под конец ожидания даже понравилось.
Мы поели. Костерок, потрескивая, затухал. Васёк растянулся прямо на траве под кустами. Я сидела на камне. О чём-то мы потихоньку разговаривали. С моря, мокрые, всклоченные, и суматошные от голода, стали подтягиваться взрослые.
- А! А у них тут уже и костерок! А что маленький такой? А ну-ка быстро скачите на берег за плавником! Только из воды не берите! С пляжа. Высохший!
Родители суетились. А мы, уже утолившие первый голод, смотрели на них с тайным превосходством. И чего забегали? Вот, мол, как сами есть захотели, так как дети прям. И нас гоняют!
Теперь всё уже было не понарошку, как у нас с Василём. Взрослые взялись всерьёз. Начистили, нарезали кусками и нажарили добытых горбылей с лобанями. Залили их в общей сковородке тушеными в томате кабачками, была тогда такая кубанская консерва. Немного потомили всё вместе. На пляжную тряпку выложили то, что принесли из дома. Огурцы, помидоры, хлеб, солёное сало, полукопчёную недорогую Краковскую колбасу, лук, зелень, варёные вкрутую яйца. Открыли сухое вино, водки наши не пили, не любили. Поставили в кастрюле на огонь воду для чая.
И опять было очень хорошо.
Наевшись сами и накормив нас, взрослые отяжелели, как мы до этого, расслабленно заняли удобные для отдыха места. Ну а нас конечно
- Ирка, Василий! На пляж, посуду мыть!
И мы, гремя жестянками, отправлялись на море, где, лениво переругиваясь, отмывали посуду. Через какое-то время к нам выходила одна из мам, чтобы помочь…
Опять возвращаюсь к описанию дома.
Прямо и справа по коридору были двери в комнаты. Прямо - в нашу, а направо - в две гончаровских.
Совсем рядом с дверью соседей находился большой люк с крышкой, а под ним спуск в обширный общий погреб. Архитектором подразумевалась и лестница на просторный чердачный этаж, стоящая с наклоном над прикрытым зевом подпола. Но, то ли материал был недопоставлен производителем, то ли спёрли его первые институтские завхозы, а мансард, просто явно просящихся на своё место, не было ни в одном из пять домиков.
Уже много позже, когда заселили сотрудниками станции, построенный в Геленджике пятиэтажный хрущобный дом, а коттеджи отдали под научные лаборатории, в них сделали наконец-то мансарды с окнами на три стороны.
Рамы окон первого этажа, первоначально выкрашенные в охристо-зеленоватый цвет, можно сказать и горчичный, как и все деревянные уличные поверхности дома, имели надёжные наружные ставни, полотно которых было собрано из отдельных планок, закреплённых под углом, по типу жалюзи. Надо сказать, что забавные эти ставенки очень помогали, когда приходило время зимних холодов и норд-остов, - они тряслись, ухали под напором ветра, но стёкла и тепло в комнатах более-менее защищали.
Мама моя в молодости временами бывала мнительна и трусовата, поэтому, когда папа уезжал в экспедиции, или командировки, ставни часто закрывались на ночь и просто так, для спокойствия.
Крыши у домиков были черепичные, плотно подогнанные, кирпичного, а в обиходном разговоре – красного, цвета. Они, вместе с морем, первыми радовали глаза пассажиров геленджикского пригородного автобуса номер три, спускавшегося из санаторного посёлка Голубая бухта, через посёлочек Солнцедар в долину реки Ашамба, на конечную остановку «ЧЭНИС». Крыши приветливо махали нам платочками своих ярких скатов, то появляясь, то пропадая в зелени древесных крон.
К каждому домику прилагался довольно большой двор с каменным сараем. Сараи использовались по-разному. Кто превращал их в холодную зимнюю кладовку, кто просто в склад ненужных вещей, некоторые делали там летнюю спальню для ночи и игровой центр для детей днём.
Практически все молодые семьи тут же начинали заводить огороды для подкорма, сажать фруктовые деревья для лакомства, цветы и южные кустарники для души, красоты и шика. А те, у кого были навыки, или свободные взрослые члены семьи (чаще всего приехавшие погостить, да так и оставшиеся с молодыми, бабушки), заводили и всякую мелкую живность, - кур, уток, кроликов. Не помню ни одной молодой семьи «из научников», у кого была бы корова, коза или овцы. У обслуживающего науку персонала, - семей шофёров, поварих, садовников, плотников, уборщиц коровы редкостью не были. Зарплаты этой категории работников станции были мизерными. Шофёр дядя Миша, например, получал в месяц 490 рублей. 49 рублей в более привычных для нас цифрах. Если у тебя семья, дети, подумаешь о корове, что бы прожить.
Молодые специалисты, приезжающие на ЧЭНИС после университетов и институтов, в первые годы своей работы получали 1100 рублей (110 рублей по новым ценам).
Мы не заводили ни кур, ни кроликов. Мой папа завёл огород с любезными его сердцу помидорами и собаку Тигра, немыслимо-полосатой расцветки (жёлтые неровные полосы на пёстром тёмно-коричневом фоне).
Тигр был добродушен к детям, очень спокоен к кошкам, ленивый пофигист по жизни, способный целый день чесаться, лёжа у крыльца и гулко стуча то лапой, то хвостом по цементной окантовке веранды, в сырую погоду прямо на нём спал наш кот. Но подвела пса единственная страсть, поселившаяся в его натуре.
Тигра стал птичьим душегубом. Его к этому невольно подтолкнул мой отец, посадивший, холивший и лелеявший свои драгоценные помидоры, и очень расстраивающийся, когда глупые домашние птицы портили их своими клювами. Он поощрял Тигра прогонять чужих бесцеремонных кур с нашего двора, а тот единожды случайно прикусив живую курью плоть, сразу и навсегда понял, как она вкусна. И начал сознательно охотиться для прокорма. К отцу стали приходить с жалобами на нашего глупого пса. Папа был ещё очень молод, совестлив и «без году неделя», как житель ЧЭНИСА. Отпора жалующимся он дать не мог, отучить собаку от курятины не получилось…
Мне сказали, что Тигр убежал.
Вину за его «побег» папа чувствует до сих пор и досадливо кряхтит при воспоминаниях о милом обалдуе.
Тут к случаю вспоминается не такая грустная собачья история из более позднего времени. Мы уже жили в геленджикской хрущёбе, и соседи с первого этажа завели модного тогда пса – ротвейлера. А точнее, им подарили его щенком на День рождения. Ясно, по породе пёс вымахал в телёнка. Не злобствовал, не угрожал никому, но был очень самостоятелен. Целый день проводил или в подъезде, или возле подъезда. По погоде. А когда ему приходила охота пописать, он шёл и орошал шины первой встреченной им во дворе машины. Ну и на нашу машину тоже очень часто попадало. Когда мы деликатно попытались объяснить соседке, хозяйке Янычара, проблему, она с большим достоинством парировала
– Наш Янчик такого сделать не может!
Прозвучало это очень здорово, сказать нам было бы больше нечего, если бы в этот же самый момент Янычар не вышел из подъезда, и лениво подняв ногу, не оросил бы колёса нашей «четвёрки». Аут! У соседки от такой не косвенной улики съехало лицо. Криво улыбнувшись от смущения, она быстро удалилась.
Да, увлеклась. О дворе.
Все коттеджи были обнесены заборами из штакетных секций, середина которых скреплялась и одновременно украшалась ромбом из того же штакетника. В таком же сдержанном стиле были сделаны и калитки, приделывались они к секции забора петлями к толстеньким столбикам, и очень здорово скрипуче-деревянно пели при открывании и закрывании. Сорванные с щеколды ветром, они неистово мотылялись со скандальными криками, битьём и хлопаньем. Все калитки и внутренние заборы ЧЭНИСА по началу были выкрашены в такой же охристо-зеленоватый цвет, как и деревянные части коттеджей. Со временем в нашем влажном климате они подгнили и рухнули. Новых заборов больше не ставили.
От калитки дорожка вела к крыльцу и потом, огибая стену дома, к выходу с заднего двора на дорогу. Сначала дорожки от калиток к дому были просто тропками, а потом их аккуратно выложили серыми плитками, очень напоминающими плитки сливочного ириса, продающегося в те годы на развес.
За дорогой бегущей мимо тылов коттеджей шла общая ограда станции, тянувшаяся вдоль террасы реки Ашамбы от проходной с гаражами и до самого моря.
Бывали времена, когда что бы прекратить появление посторонних личностей на пляже ЧЭНИСа, несколько металлических секций ограды выносили прямо в море. Но «личности» всё равно проникали на наш, удобный своей незагруженностью, пляж.
Было очень интересно и смешно смотреть, как с той стороны на парапет забора забирается шпион-перебежчик. Приноравливается. Держась руками за железные копья ограды, пытается делать мелкие шажки, перенося ноги в узкие щели между копьями. Ему явно очень мешают вещи в руках. Он откидывает голову и слегка корпус, держась одной рукой, второй заправляет в рот полотенце с пляжной подстилкой и зажимает зубами, а снятую обувь пытается рассовать по подмышкам. При ходьбе, голову приходится откидывать ещё дальше назад, что бы полотенце и коврик не мешали передвижению, цепляясь за колья. Делая несколько шагов в такой нелепой и неудобной стойке, человек, чаще всего или роняет в воду свой скарб, или сваливается сам, со всем своим хабаром. Редкая, короче, птица долетала до середины Днепра…
Станционные ребятишки радовались весёлому событию от всей души, а местные клоуны, одним из которых была я, ещё и издевались-издевательски, изображали неудавшийся поход, забравшись на парапет забора со стороны нашего пляжа, обезьянничая и гримасничая на полную катушку.
Дом.
Он был очень удобен для семейной жизни, надёжный, не сложный в управлении. Засовы, задвижки дверные и оконные ручки, замки были красивыми и крепкими, ванный титан и топка - функциональными.
Титан при этом был немыслимый эстет, высокий узкий стройный, он принимал в свою топку только аккуратные небольшие чурочки, зато воду на них грел быстро и легко. Дверца его, при открывании, не провисала сломанным крылом и назад подавалась чётко, без усилий. В ванной комнате, кроме ванны во весь взрослый рост, раковины сразу у двери, и титана, находился высокий унитаз для взрослых поп, и наш общий на троих, тёмно-синий объёмный горшок, крышку которого, забытый на нём взрослыми Васька, так тщательно обстучал молотком, что она полностью лишилась краски.
Моя мама потом рассказывала
- Слышу где-то тюк-тюк, тюк-тюк, тюк- тюк, но мне и в голову не могло прийти, что это Василий упражняется.
А что ему оставалось делать, если родители всё не приходят за ним в ванную, с горшка не поднимают, «дела» не проверяют. Забыли. Вот он и развлекался, как мог.
Очень забавно и даже немного странно для такого приличного жилища было то, что окно ванной комнаты выходило прямо на ступеньки входного крыльца. Может в комплекте кроме лестницы на чердак и материалов для мансарды не довезены были ещё и не прозрачные стёкла для санитарных комнат? Или немцы так всерьёз не заморачивались? Ну, это конечно вряд ли. Скорее всего, кто-то позарился на матовые стёкла пяти коттеджей. Каждый дом решал эту проблему по- своему. Кто занавески повесил, кто стёкла размалевал, кто ширмы поставил, кто просто затянул всё окно плотной марлей.
Удобное было жильё. Даже сейчас на полученном участке недалеко от города мы с братом и отцом хотим строить похожий дом, с некоторым лишь осовремениванием ( этаж подземный для подвала и гаража, наружная лестница на мансарды, да водо-канализационные удобства на втором этаже, ну, и может быть - из кухни отдельный выход во двор).
Семейство Гончаровых.
Когда зимой 1956 года папа приехал на ЧЭНИС Гончаровы уже жили в этом коттедже. Я не знаю, были ли у них до нас соседи, или мы были первыми. Но всё более-менее сложилось. Мои родители были 1932 года, дядя Володя и тётя Лида на несколько лет старше. У моего отца и Владимира Петровича за плечами был МГУ, физфак и геофак, у Лидии Васильевны – техникум, у моей мамы - вечерняя школа. Ну, и конечно было одно на всех общее военное голодное детство, многое отнявшее, но и давшее, взамен отнятого, немало, - стойкость в преодолении бытовых сложностей, уверенность в выживании в любых условиях, умение радоваться малому.
Тётя Лида вспоминала, что когда в войну стало совсем нечего есть, её мать Мария Давыдовна, сшила две торбы, повесила их через плечи дочери Лиде и маленькому сыну Стасику и послала «просить куски».
Дети шли по украинским посёлкам от дома к дому, заходили во дворы, останавливались напротив окон, и молча ждали. Гордая, угрюмоватая от унижения, взрослая девочка особой жалости у людей не вызывала, стояла «букой», опустив глаза. А вот маленький, кудрявый, светловолосый её братишка вызывал умиление и сочувствие. «На него подавали»- говорила тётка Лидуха. Выносили в основном корки хлеба. Набрав еды в торбы, дети шли домой. Так и пережили страшный военный украинский голод.
Моя бабушка по матери, Елизавета Александровна, в войну тянула жилы на двух работах с утра до позднего вечера, что - бы не уморить четверых своих детей.
Мама говорила, что есть хотелось всё время! Они не могли дождаться когда же наконец подрастут козлята, что бы можно было пустить их в пищу. Козу, кормилицу семьи, берегли и обихаживали из последних сил.
Так оголодали, что однажды, увидев как их диковатый от недоедания кот, тащит в стайку добытого в лесу зайца, кинулись всем скопом за ним, долго искали место тайной кошачьей трапезы, и, найдя на сеновале, с боем отняли у кота половину тушки. Часть зайца уже была прикончена. Остатки приготовили и съели в тот же день.
Был у маминой семьи и огород, как же без него! На огороде - необходимые овощи, главный - картофель.
После сбора урожая часть его отделялась и закладывалась в подпол «на семена». Есть это было нельзя ни в коем случае, иначе следующий год семья бы не пережила.
Но один раз ребятишки не удержались, моя мама, как самая старшая спустилась в подпол, взяла немного семенной картошки и поставила её вариться в чугунке в печь. И случилось так, что именно в этот день, баба Лиза пришла домой посредине дня, чего никогда не было, и увидела, что дети готовят.
Мама говорила
- Она била нас и плакала. И кричала
- Вы же знаете, что мы не выживем потом, если сейчас съедим посадочную картошку! Мы просто все умрём от голода в следующую зиму!
Моя бабушка, Ольга Владимировна, мать моего папы, работала учителем математики, тащила три ставки, что бы не померли сыновья. Продала и обменяла всю одежду погибшего в сорок первом году мужа, сажала огород, картошку и тыквы. Перебивалась, как могла. Отправила, списавшись, старшего сына, моего папу, к своей матери, поняв, что после тифа и малярии он не выживет в Орске на таком питании. Отправила с Южного Урала в Клинский район, через Москву, одиннадцатилетним, одного, с госпитальным эшелоном.
Владик доехал. И на всю жизнь запомнил ощущение надёжности от разглядывания разинутого зёва подпола, в который засыпались на зиму овощи - картошка, репа, морковь, брюква. Он рассказывал мне, что не было для него зрелища приятнее, чем овощи в бабкином погребе.
Так что закалённые таким детством мои и Натахины родители жили весело и радостно, считая все тяготы середины пятидесятых годов игрушками, по сравнению с голодом войны.
Была проблема с топкой печей и титана, поскольку быт станции только ещё налаживался. И приехавший не в срок молодой специалист, пропустивший предосеннюю запись на уголь и дрова, должен был обеспечивать тепло в доме и огонь для готовки еды самостоятельно. То есть, ходить по окрестностям и собирать хворост, плавник (куски дерева), выбрасываемый морем, он, высохший, очень хорошо горит, с треском и бегающими по нему от просоленности зеленоватыми огоньками.
Наши родители за топливом часто ходили «отрядом», вместе. И бывало, притаскивали очень хорошую добычу, - старые обесточенные, но неубранные электриками столбы, стволы засохших на корню деревьев, брёвна от заброшенных бесхозных построек.
Шаги, пыхтенье, сдавленные от усердия голоса, потрескивание кустов, растущих вдоль дорожек к дому, деревянный звук падающей на землю добычи, и, почти сразу – смех, восклицания, шутки. У нас были очень весёлые родители!
Они входили через веранду в общий коридор, сияя разгорячёнными румянцами и здоровьем. Сразу веяло энергичным холодом, пахло морем, деревом, уличной осенне-зимней сыростью. Становилось суматошно и радостно.
- Ну как вы тут, девки?
Спрашивал нас дядя Вова
- А Васька где? Чем занимались?
«Девки»… Так нас называл только дядя Володя Гончаров. У него вообще с речью было очень хорошо. Сколько замечательных шуток он придумал, удачных словечек! Очень я любила его язык, правильный, развёрнутый, ярко окрашенный, и обязательно с юмором. Если понимал, что шутка хороша, здорово смеялся, покрехтывая, сам, приглашая собеседников разделить его радость от ловкого слова.
Первые основы игры слов я получила от него. Он всё время что-то придумывал, находил в книгах, зачитывал нам. Сопоставление из книжки «медведь и медведица», а значит по аналогии «человек и человечица», услышанные впервые от него, и рассмешили и потрясли меня одновременно, возможностью самой научиться так обращаться со словами.
Был дядя Вова страстным читателем хорошей литературы. Умным критиком. Большим любителем словарей и атласов. Если кому-то из нас попадалось неизвестное слово и мы, ленясь, проходили мимо, он приходил в отчаянье и гнев, и кричал
- Девки! Ну, ведь словари есть! Вот ведь они здесь стоят! Не просто ведь так, для полки! Непонятно, - подойди, найди, прочитай! Запомни! Что ж вы ленивые такие!?
Если речь заходила о какой-либо столице маленького государства, которую так сразу и не вспомнишь или малоизвестной местности – в ход шли копимые годами дяди Володины атласы. Он покупал каждый год новый Малый атлас Мира. Маленькие такие брошюры в мягкой светло-зелёной обложке. И как только возникал вопрос, легко вскакивал с тахты или кресла, в которых обычно отдыхал, завившись в красивый узел, и слегка сутулясь, птичьей припрыжкой скакал к нужной полке.
- Вот же! Ну, вот же! Щас… Щас мы найдём… Как говоришь? Государство, государство какое? А вот! Так… Значит так! Столица!
И находилась искомая столица. И по пути дядя Володя сообщал много познавательных сведений об этой стране и её народе. И становилось ясно, что все эти поиски ради нас, неучей. Показательный урок.
А на вопрос, зачем ему столько одинаковых атласов, он как-то усмехнувшись сказал мне
- Ты прямо, как малое дитя, Ирка! Ведь всё меняется. В этом и интерес. Через несколько десятков лет, только в старом атласе можно легко будет найти, как называлась интересующая тебя страна когда-то! То-то! Так бы и дал тебе под зад за глупость!
Вообще читать любили все наши родители. И поэтому в компании часто обсуждались новинки, журнальные свежести и классика, как продукт вечный. Если только возникал какой-либо вопрос по обсуждаемому чтиву, дядя Володя начинал кипятиться, что, мол, это разговор беспредметный, и опять мелкими птичьими скоками нёсся к книжным полкам или журнальному столику, извлекал эту книгу, бежал в кресло, опять завинчивался в нём уютным штопором, с наслаждением шелестел страницами, открывая нужное место. И разбор происходил уже с зачитыванием цитат и трактованием. Иногда спорили наши родители до хрипоты, доказывая своё мнение. Особенно папы.
Бывали долгие осенние или зимние вечера с ледяными косыми ливнями или опустошительными норд-остами, когда мы все собирались в гостиной комнате у Гончаровых и, держа оборону против непогоды, играли в города или в слова.
Очень мы с Натальей и Василём любили игру в слова. Сначала обговаривались правила. Что «Е» можно заменять на «Ё», а «И» на «Й» по надобности, что однокоренных больше одного не писать, потому что скучно, что дети могут составлять слова из трёх букв, а взрослые не меньше, чем из четырёх.
Раздавались листы бумаги и карандаши. Выбиралось длинное многобуквенное слово. И все начинали, кто лихорадочно, а кто с ухмылкой удовольствия, искать варианты. Мы с Натахой и Василием волновались и суетились больше всех
.
- А вдруг у меня будет слов намного меньше, чем у других, а вдруг все мои слова забракуют взрослые из-за грамматических ошибок? Ведь позор! Но азарт делал своё дело, и скоро в комнате было слышно только хмыканье папы и дяди Володи, сосредоточенное сопение детей, и иногда тихие голоса мам
- Не горбись.
- Карандаш вынь изо рта.
- Ну почему у тебя опять палец в ноздре застрял?
Все писали слова.
Время заканчивалось.
- Ну что, всё? Кто первый будет читать? Давайте с девок начнём, как с самых младших. Натаха, давай!
Наташа начинала составленные ею слова. Все сосредоточенно вычёркивали в своих записях такие же. Одобрительно говорили
- О! Вот какое слово хорошее нашла! Молодец. А это неправильно, через «У» пишется, а «У» тут нет.
Потом Наташа считала оставшиеся у неё слова, а я зачитывала свои. Шли те же реплики. Меня хвалили за одни слова, порицали за безграмотное написание других. Переходили к Ваське.
Василь был шустр и очень самолюбив. Но поскольку был он старше нас с Натальей, плюс учился хорошо, проколов у него было меньше.
Баталии разворачивались, когда приходила очередь читать свои слова нашим отцам. Они придумывали их очень большое количество и не чета нам, детям. Время от времени мой папа или мама кричали читающему свои слова дяде Вове
- Нет такого слова! Нет!
- Как нет? Как это нет?
Вскрикивал в ответ Владимир Петрович, и опять нёсся в свои словари, где и находилось или не находилось спорное слово. Было весело и интересно.
«На закуску» взрослые всегда оставляли самые удачные, из найденных, варианты, зачитывали их с удовольствием и под одобрение остальных. Потом зачитывались слова интересные, но почему-то не подходящие по правилам. Кое-что читалось практически без звука, одними губами. Взрослые понимали, а мы пытались понять. Но возрастная невинность, об руку с возрастной неразвитостью, не давали нам подсказки. Наши родители не матерились, значит, те слова были просто «очень взрослыми», но не пакостными.
Дома мама говорила папе, уязвлённая его проигрышем
- Ну что это за слово «Теля»? Петрович схитрил.
А папа отвечал ей
- Да ладно, Руфа. В Дале-то есть, значит, Володя прав.
- Да при чём здесь Даль!
Кипятилась моя мама, болея за папу,
- Мало ли что у Даля есть? Главное, так уже никто не говорит!
И ведь приучил нас, с Натальей Владимир Петрович к справочной литературе! Спасибо ему огромное! Теперь я, так же как и он собираю словари и географические атласы, а если приходит в них нужда, облизываясь и предвкушая большое удовольствие, суетливо бегу к книжным шкафам и наслаждаюсь…
А позже, когда мы немного подросли, стал дядя Вова гонять нас и «совать носом» и за незнание местной природы, названий трав, цветов, деревьев, птичек разных.
Приставив к нашим мордашкам какой-нибудь стебелёк травы, он спрашивал её название, и если мы ответить не могли, ругал нас расстроено
- Девки! Срам-то какой! Здесь живёте, красоту эту видите, а что ногами топчете – не знаете! Да что ж вы не любопытные такие?!
Как-то на нашем галечном пляже показал нам маленькую юркую птичку, определить которую мы конечно не смогли.
- Запомните фефёлы, трясогузка это! Вон как хвостиком потрясывает, видите?
Я запомнила птичку, Наталья наверняка тоже.
И у нас и у Гончаровых были альбомы репродукций и наборы открыток с изображением знаменитых картин лучших художников Мира, интерьерами музеев и дворцов. Свои я все знала наизусть, гончаровские рассматривала всегда в присутствии и с комментариями дяди Володи. Он всегда спрашивал нас
- А ты обратил (обратила) внимание на выражение глаз? (или на руки, или на что-то другое, важное для понимания картины).
Комментарии его всегда были интересными, лёгким, не пугающими «шибкой научностью». Однажды он так завёл нас с Васькой при рассматривании живописи, вот не помню совсем чьей, что я решила нарисовать простым карандашом(!) копию иконы с изображением Богородицы. И сразу засела за работу. Самолюбивый Василь, не желающий уступить мне первенство хоть в чём-то, решил рисовать тоже. Мы работали несколько дней. От большого воодушевления и усердия моя «икона» начала казаться мне чудом совершенства, Богородица получалась просто как живая. Особенно мне нравилось, что удалось передать скорбь в её глазах. Вася тоже трудился от души.
Наступил день, когда мы с Васьком закончили свои «труды века», сравнили их, и не в силах решить самостоятельно, принесли их в комнату взрослых, на суд дяде Володе.
Владимир Петрович очень долго рассматривал наши работы и сказал, что у нас ничья, поскольку у Васи получилось более похоже на оригинал, а мне удивительно удались глаза, что очень важно для портрета, особенно для Богородицы, страдающей и молящейся за всех нас.
Я теперь так жалею, что картинки эти потерялись из-за переездов и прошедшего времени. Было бы интересно посмотреть их сейчас.
Очень серьёзно наши, хорошо образованные и подкованные в литературе отцы, относились к тому, что мы в детстве читали.
Мой папа просто в неистовство приходил, видя у меня в руках или в кровати книжку, по его мнению, недостойную внимания.
- Опять беллетристику почитываешь!? Время теряешь на всякую чушь! Вон сколько классики!
Папа нервным, широким жестом обводил рукой наши книжные полки с Диккенсом, Твеном, тремя Толстыми, Куприным, Тургеневым, Чеховым, Пушкиным и многими-многими ещё прекрасными писателями классиками.
- Тебе что, читать нечего? Ты всё прочитала? Зачем ты портишь себе вкус?
Смешно теперь, что тогда «беллетристика» была у папы неприличным, ругательным словом в вопросах вкуса и круга чтения.
Я начинала чувствовать себя домашней и литературной преступницей, давала папе, и внутри себя, себе, слово больше никогда не тратить время на безвкусицу и кичи, а читать только классику и добротные новинки из добротных журналов, типа «Нового Мира», «Иностранки» и «Юности».
Но проходило время, и на меня опять сваливалась книжка незнакомого писателя с интересным названием типа «Дочь бакенщика», «Джафар и Джан». Или книжка о жизни, быте, обычаях старинного адыгейского аула. О прекрасной горной девушке в нарядах с серебряным шитьём, и на забавных, похожих на скамеечку котурнах, в которые обувались горянки, что бы не пачкать свои чудесные ножки в вязкой цементной грязи.
И конечно я опять не выдерживала и читала взахлёб, в запой и проверенные временем книги и непроверенные, становясь потихоньку настоящей книжной пьяницей.
Дядя Вова относился к книгам практически так же, как мой отец. Однажды, когда мы уже жили в отдельной двухкомнатной квартире, на журнальном столике у Гончаровых я увидела маленький журнальчик «Искатель» и попросила его почитать. Владимир Петрович дал мне его с явной неохотой и каким-то сомнением в глазах. Я удивилась. Такого ещё не было. Обычно Гончаровы совали мне книги с удовольствием.
Прочитанный в этом журнале рассказ или повестушка перевернул моё представление о чтении. Сюжет, гангстерский, убийственный, грубый, нёсся с удивительной скоростью. Мир, описанный там, был совсем незнаком мне. Приёмы письма тоже.
Сейчас я понимаю, что это было ЧТИВО, которое потом свалится на нас в изобилии после перестройки, исчезновения границ и барьеров. Что-то типа Чейза.
А тогда, в шестидесятых, подобное было редкостью.
Прочитав рассказец, я стремглав понеслась к Гончаровым, так как мой любопытный взгляд давно обнаружил за нижними створками книжного стеллажа похожие на «Искатель» формы журнальчиков. Мне не терпелось читать ещё такое удивительно лёгкое письмо. Куда там папиной беллетристике, это штука оказалась на редкость забористой. Но дядя Володя, спросив, понравилось ли, и, услышав восторженный ответ, немного помедлив, осторожно сказал
- Знаешь, Ирка, я тебе пока, пожалуй, больше «Искателя» не дам. Мне не жалко для тебя ничего, не думай. Просто не время тебе читать сейчас такие вещи, вкус испортишь.
Ну, и дальше как по писанному, словами моего папы, о классиках, о том, что такого благоприятного времени, как детство, для расширения библиотеки в голове, у меня потом не будет, и нужно сейчас…
Я очень жалела, что не прочитаю больше таких занимательных произведений, но на дядю Володю не обиделась. Да и смешно было бы обижаться, ведь он относился ко мне всерьёз и как к родной.
Несколько раз он делал мне неожиданные, невозможные по тем временам подарки. Один из них запомнился особо.
Как-то раз Владимир Петрович пришёл к нам «потрепаться», как он любил говорить. Что-то там взрослые обсуждали, решали, вспоминали, смеялись, - общались одним словом. Я в нетерпении тёрлась рядом. Мне очень хотелось похвастаться перед дядей Вовой своей новой придумкой. Мама сердилась, что я маячу у дивана, а не играю в маленькой комнатке с видом на норд-ост и горку Дооб. Она делала выразительные предупреждающе-приподнятые брови, колола меня серыми искрами северных льдистых глаз, но я не уходила.
- Ну, что там у тебя, Ирка, показывай.
Позвал меня дядя Володя.
Я тут же залезла к нему на диван с обёрнутой в газетку «Пионерская правда» двенадцатилистовой нелощённой тетрадкой в клеточку. В ней были записаны мои стихи про блокаду Ленинграда и про путешествие в космос, которые все давно знали, всякие смешные на мой десятилетний взгляд случаи, неумелые сказочные рисунки. И был новый раздел, незнакомый взрослым – фильмы, которые мы с Наташкой смотрели в нашем клубе, с играющими в них артистами и именами героев. Чушь, короче, детская.
Но Владимир Петрович угадал в этой детской игре одну из частей моего характера, которая всерьёз появится позже. Даже две части – огромную любовь к словам и страсть к систематизации.
- Зайди к нам завтра
Сказал он.
Назавтра я прибежала к Гончаровым с уверенностью, что что-то будет. И хоть дяди Володи не было дома, тётя Лида, увидев меня, открыла те самые запретные нижние створки книжного стеллажа и достала Толстую Белую Шероховато-Клеёнчатую Тетрадь с Разлинованными Лощёнными Страницами и редкими вставками цветных фотографий. По тем временам просто чудо! Я никогда не видела такой роскоши и даже представить не могла, что она может свалиться мне на голову.
- Дядя Володя сказал, что бы ты перестала писать в неудобных ученических тетрадях, а всё, что хочешь записать, записывала в эту.
С такими словами тётя Лида, чем-то в тот день сильно расстроенная, вручила мне Белое Совершенство.
Я ошалело понеслась домой, не веря, что такое может быть, что я владелица, не представляемой до того дня, роскоши.
Вот такой был подарок.
Очень долго я не могла написать в этом заграничном ежедневнике ни строчки. Всё что я могла, казалось недостойным ТАКОЙ тетради. Ну, а потом, потихоньку стала вносить в неё бабушкины песенки, частушки, пословицы, поговорки, скороговорки, постепенно наполняя её не своей мудростью. Теша, таким образом, обе своих страсти – любовь к словам и удовольствие от систематизации.
В те годы, все, любящие хорошее слово, старались подписаться на ежемесячные литературные журналы, такие как «Новый Мир», «Юность», «Иностранная литература», они чуть- чуть колыхали своей свежестью всё сильнее махровеющий тухлый занавес сгущающегося застоя, медленно наползающий на сцену «оттепели». И дышать становилось немного легче. Чуть попозже также старались оформить подписку на толстущую «Литературную газету» - её все называли просто «Литературкой». Подписаться было не так уж и просто, существовали лимиты, распределение. На эти издания легче было подписаться на почте, в сибирском колхозе, чем в научном учреждении.
Знаю это по собственному опыту. Приехав в начале восьмидесятых годов по распределению учительствовать в колхоз на юге Тюменской области, я с удивлением обнаружила, что на местной почте можно подписаться на ЛЮБОЙ журнал! От счастья я сразу осталась практически без денег, оформив подписку на все дефицитные в других местах периодические издания.
И мои родители, и Гончаровы не были исключением. Периодика ими очень ценилась. То, что в журналах казалось особенно интересным, сшивалось в отдельные книжки, по возможности переплеталось, ставилось на книжные полки наравне с книгами. Очень береглось. Выдавалось почитать надёжным людям. Я до сих пор беру у Натальи почитать такие «сшивки».
В шестидесятые годы среди думающих людей было повальное увлечение Хеменгуэем. Его книги все читали, обсуждали, спорили о них. Называли его как близкого друга – Хэм, или Старина Хэм. Выясняли биографию, восторгались, удивлялись. Считалось хорошим тоном, что бы в доме висел хоть один портрет писателя. Это было как у лётчиков «свой-чужой». Приходя в новый дом и видя на стене в гостиной чёрно-белый, контрастный фотопортрет Хэма с круговой бородой и в свитере, вязанном грубой резинкой, сразу можно было понять - ты у своих «братьев по разуму». И сразу становилось ясно о чём в этом доме говорят, какие поют песни, кто их друзья.
У нас портрет Хэма был стандартный, бородато-свитерно-черно-белый, а у Гончаровых более редкий и не такой растиражированный что ли.
Когда в наш тесный, плохо проветриваемый клуб привезли фильм, сделанный по рассказу Хемингуэя «Снега Киллиманджаро», с Грегори Пеком в главной роли, в помещении некуда было яблоку упасть, так плотно сидел, стоял и полулежал на полу перед экраном взрослый народ и мы, не пропускающие ни один фильм. Были распахнуты все окна, открыты обе двери, и всё равно, после окончания сеанса стало видно, что пол от скученности весь мокрый от людских испарений.
В следующий раз я такое в нашем клубе видела только в начале семидесятых годов, когда привезли французского «Фантомаса». А-ха-ха-ха, как сказал бы его главный герой.
А ещё Гончаровы обладали совершенно недостижимой для нашей семьи роскошью,- они были очень музыкальны. Дядя Володя и тётя Лида имели прекрасный слух. Иногда они пели на два голоса, красиво раскладывая мелодию. Дядя Вова играл на гитаре, мандолине. Оба музыкальных инструмента висели на гвоздях в детской комнате. Особенно хороша была мандолина, похожая на половинку груши. Корпус её с тыльной части был выпуклый и, то ли составленный, склеенный из полосок разноцветной древесины, то ли так интересно покрашенный и отлакированный. Полоска тёмно-вишнёво-коричневая, полоска светло-золотистая. Я в этом ничего не понимаю, просто воспоминание глаз.
На мой слух, гитара бархатно пела, а мандолина жалобно, но приятно поскуливала.
После того, как Василия с Натальей определили в музыкальную школу, которую Натаха благополучно закончила, а Васёк избежал,- ушёл он из музыкалки, хоть потом и жалел слегка, у Гончаровых появилось и пианино.
У нашей семьи слуха не было совершенно. Хотя я лично петь любила безумно, и пела во весь рот, чем сильно расстраивала свою приличную сдержанную маму. Она мне говорила
- Ты, когда в следующий раз при людях петь будешь, пой потихоньку, не ори. Прислушивайся к другим, как они ведут мелодию. Неудобно ведь…
Я считала, что мама ко мне придирается. Как это, петь потихоньку, когда автобус в котором мы едем все вместе в город на демонстрацию, несётся, трясётся, лязгает, заводя меня своей энергией. И так хорошо подпрыгивая на ухабах над сиденьем орать вовсё горло!
Сейчас конечно я если подпеваю в компании, то тихо-тихо, слушая других и зная, что чем тише пою, тем лучше для всех. Но люблю это дело до сих пор.
Как признавался мне дядя Володя, чего он совсем не понимал, это поэзии.
- Про стихи ты у отца своего спроси, Ирка. Вот он в них разбирается, ты знаешь. А я только могу понять на уровне – нравится - не нравится.
Да, мы с моим папой поэзию любили, читали, многое знали наизусть. И сами стишата пописывали. Но только очень взрослыми стали читать их друг другу. Прятались. Стеснялись что ли своей слабости?
Это стеснение не коснулось только первого моего стишка, который я написала десяти лет от роду, когда учась в четвёртом классе прочла большую книгу о Блокаде. Там было описание событий, фотографии, дневники Тани Савичевой. И ещё очень много вещей пробивающих душу на вылет. То, что я была потрясена, наверное не те слова. Я на какое-то время превратилась в зябкую, испуганную старушку. Ходила шаркая, сгорбившись. Холод Блокады поглощал меня. Я всё время думала о том Голоде. Представляла, что бы я стала изобретать, что бы наесться (В этой книге были описания диковинных блокадных блюд из клея, пропитанной горелым сахаром земли, листьев гнилой капусты и прочих). Я ужасалась, что мне пришлось бы везти санки с водой из Невы сквозь цепочку лежащих на земле замёрзших трупов.
Я представляла и не могла представить последней записи Тани Савичевой - «Умерли все»…
Короче, от огромного воображения я не на шутку зажила в этой книге и в Ленинградской Блокаде. Даже мама стала за меня переживать.
Кончилось всё очень неожиданно. Я села к окну с видом на ржавый склон горы, и написала свои первые стихи. Смешные, простые, но абсолютно искренние. Вот они
Блокада в Ленинграде
Очень долго длилась
И за это время
Всё переменилось.
Тишина на улицах
Снегом занесённых,
И людей не видно
На голод обречённых.
По аллеям парков
Не гуляют дети.
И не слышно смеха
Весёлого на свете.
Но придут солдаты
И оркестры взвоют.
И не надо больше
К Неве за водою.
Последний куплетик я добавила позже, почувствовав незавершенность стиха и необходимость надежды.
После написания этих стихов ужас Блокады ушёл от меня.
О работе наших родителей.
Дядя Володя был геоморфологом, работал в Лаборатории геологии Южных морей. Ходил в морские экспедиции. В одной из них, в Тирренском море, открыл с помощью батиметрического метода подводный вулкан, который назвали вулканом Вавилова, и сейчас он есть на всех подробных картах Средиземного моря, а должны бы были назвать вулканом Гончарова, в честь первооткрывателя…
Если память мне не изменяет, то и кандидатскую свою диссертацию дядя Володя защищал по геоморфологии Средиземного моря.
Тётя Лида работала в Лаборатории гидрологии. У гидрологов, как говорили на ЧЭНИСе.
Моя мама сначала не имевшая высшего образования пошла на освободившееся место лаборанта в химическую лабораторию.
В химкорпус, белым южным дворцом, стоящий у моря, в начале центральной оси нашей научной станции. Двухэтажное здание с просторной ступенчатой площадкой перед главным входом, огромной высокой затейливой двустворчатой дверью с массивными металлическим ручками. С двух сторон от главной двери по фасаду особняк раскинулся овальными крыльями нижих террас, украшенных колонами и ограждением с фигурными балясинами, второй этаж над терассами полностью повторял первый, там так же парили ограждения, овально закругляющиеся к торцу здания. Но над террасами второго этажа не было крыши, это облегчало здание и придавало ему сходство с белоснежным двухпалубным прогулочным судном. На стороне, выходящей к морю , на втором этаже был удивительный маленький балкончик, на одного "пассажира". Как же здорово было стоять там, и смотреть на чашу моря, между двумя мысами. Мне до сих пор интересно, кто был архитектором здания? Уж больно хорош дом.
После окончания геолого-географического факультета Ростовского-на-Дону университета, мама стала работать в одной лаборатории с Владимиром Петровичем Гончаровым, под его руководством.
Папа всю жизнь проработал в одном месте. Как пришёл в лабораторию электроники, возглавляемую тогда Вершинским Николаем Всеволодовичем, так из этого же здания через сорок с лишним лет ушёл на пенсию. Время шло, лаборатория несколько раз переименовывалась, первый заведующий был уже на пенсии, руководил коллективом гидрооптиков мой отец.
Белый коттедж, в котором всю жизнь проработал папа, стоял вторым от моря в ряду лабораторных корпусов. Белые от извести, под светло-серым шифером крыш, с несколькими входами, с верандами, окаймлёнными ажурными ограждениями из балясин, похожих на вазы или женские силуэты, со стоящими у центральных входов парными вазонами для пышных цветов, лаборатории были очень симпатичны, и лично у меня будили не научно-рабочие, а романтичные ассоциации даже в глубоком детстве.
Печально начиналась судьба здания, в которое в 1956 году приехал на свою первую и последнюю роботу папа. В 1951 году в сыром ветреном апреле, в одной из комнат этого коттеджа, свёл счёты с жизнью прекрасный разносторонний биолог, порядочнейший человек, критик «народного академика» мракобеса Лысенко, Дмитрий Анатольевич Сабинин. Профессора разжаловали и «выдавили» из Москвы невозможностью получить работу. Благодаря помощи Ивана Дмитриевича Папанина, учёному удалось в 1949 году устроиться на Черноморскую станцию института Океанологии. Но после крупных научных центров малюсенький, вымороченный войной Геленджик и тем более Станция, в штате которой тогда работало всего пять человек, казались ему концом света. Вот его слова, которые записала его знакомая Цельнер Ю.Л. во время, видимо, последнего визита опального ученого в Москву: «Мне невыносимо думать, что я поеду в Геленджик и буду там один на пустом берегу, под вой ветра…»
Его похоронили на Старом кладбище Геленджика. На тёмном камне выбита фраза «Post tenebras spero lucem» («После темноты надеюсь на свет)…
Вечная память и огромное уважение человеку, в страшные годы нашей страны и науки не побоявшемуся говорить правду о прихвостне и приспособленце.
Вся мои сложности, все мои радости и все мои воспоминания связаны с ЧЭНИСом, игровой, учебной, судьбостроительной площадкой жизни. Поэтому, чем старше я становлюсь, тем дороже мне Станция моего детства и ранней юности...