Церковь была древняя. Казалось, она даже древнее, чем холм, на котором стоит: она словно бы выпирала из земли, устремляя вверх тускло-матовые купола и обветшалые закомарники.
Всякое рассказывали.
Вроде бы еще до большевиков один ясновельможный пан, возвращаясь с торга, заночевал в ней по случаю грозы, а утром заколол свою белокурую юную супругу с лицом тихого ангела. Имя пана и его дальнейшую участь история не хранила.
Или еще, годах в шестидесятых, Сеня Миркин, городской житель и известный охульник, подбитый другими командировочными, также встретил в ней рассвет. Позже же нашли его удавившимся, а рядом записка лежала, на вину его указующая. Поговаривали, что в жутковатые послевоенные лета Сеня написал донос на своего любимого дружка, да, пользуясь своими сношениями с «кем надо», добился того, чтобы дружок этот пошел по этапу и вскоре скрылся за горизонтом, а должность ему досталась. А там, кто знает.
Да, много чего еще говорили. Митрофан, поп-расстрига, епархией не признаваемый и проповедовавший исключительно в пивных уже значительно нетрезвым гражданам, - поэтому и особой веры нет, – утверждал, что Господь покинул сию обитель во времена незапамятные, а поскольку свято место пусто не бывает, то сами понимаете… ну, вот… и думайте, что хотите…
Ясное дело, идти ему туда не следовало. Вот что за желание вечно кому-то что-то доказать! Сейчас бы уже ехали во всю к морю, нарезая километры. Так нет. И обязательно ему нужно выглядеть перед ними взрослым, уверенным в себе, спокойным и скептически относящимся к вот такому вот…
Сначала, правда, и страха-то не было. Стены смотрели тусклыми глазницами, здесь образа, видно, никогда не снимали: коммунисты Бога вышибли на 101, но к дьяволу относились аккуратно и с почтительным уважением, так он и правил ими много лет…
Это ладно.
Он прошел к алтарю, вспугнув мышей, которые с писком бросились куда-то вниз, под пол. Во тьму…
И тут же ощутил его присутствие – словно постучалось мягко и встало на пороге.
Они смеются. Смеются над тобой. Ты сейчас здесь, а они набираются пивом, а Гарик тискает эту девчонку, которую подхватили на повороте, и которая вызывала у тебя…
Это была ни мысль, ни ощущение, а знание, такое же, как то, что его зовут Юра, ему 21 год, он учится в сраном Физтехе (это мама настояла) и…
Они смеются над тобой, ты нужен им только, чтобы списывать на экзаменах, помогать с курсовиками, и еще твоя мама печет классные пирожки, а в общаге всегда нечего хавать…
Он потряс головой, заткнул уши, снова разомкнул.
«Хочешь, я покажу тебе? - сказало оно, и в его голосе было сочувствие. - Хочешь?» Нет! Не думать об этом, о чем-то хорошем, о девочке, с которой он целовался в пионерлагере, а потом так больше никогда и не написал, хоть они и договаривались, а ей он соврал про адрес (идиот); о поездке с мамой к морю в три года (смотри, сынок, дельфины!); о том, как Пал Палыч сказал, что у него лучшая работа, и его будет рекомендовать…
Они смеются, они всегда смеялись, помнишь, как водили хоровод в детском саду, а Борька поставил тебе подножку, и ты летел кубарем; как ты надул в штаны в 5 лет, не успев добежать до дома; а Ленка смотрела на него и сказала, что он такой прикольный…
Блин, какая Ленка – это было на первом курсе, она даже ему не нравилась…
«Уходи! – крикнул он, и летучие мыши взорвали тишину хлопаньем крыльев. - Уходи, пошла прочь!» Он гнал его, словно бродячую кошку. От этого стало смешно.
Оно вздохнуло: прошелестел тихий шепот под сводом, – или показалось, – «Хочешь, я покажу тебе?»
Ничего мне не надо показывать. Ни мысль, ни ощущение – знание. Как то, что его зовут Юра. Абсолютное, кристальное знание. «На самом деле меня зовут Федя», - сказал он себе. Вот так они, – каждый, – слышали то, что не хотели, то, от чего бежали, то, что скрывали в недрах себя.
Кто-то сошел с ума здесь – его вывели под руки, а он пел Интернационал (почему вдруг?)
«У него жена рожает, симпатичная…», - всплыло неожиданно. Оно расхохоталось: ветер вдоль стен, колебание света. Откуда свет? Ах, да – от мобильника, они сказали: «Звони, если тебя там будут убивать» и заложили засов с той стороны («А иначе не интересно», – сказал Гарик).
Не смешно. «Хочешь, я покажу тебе?». «Ну, покажи, покажи!» - до утра полчаса, полчаса и он никогда больше не увидит этого места, они поедут к морю, а там девушки, фрукты (или, наоборот)…
Пьянка в общаге. Светка на коленях у Кости, он целует ее в шею - вот, откуда у нее был тот синяк, а она сказала… Гарик с бутылкой, как этот, который сводил пары, не боись, Светик, Юрик только в своих книжках что-то видит…
«Пошла вон!» - крикнул он в пустоту, почему-то ему казалось, что это женщина: лживая, корыстная, как все они… Оно ушло. Вставало солнце, его лучи играли на иконах, Спаситель смотрел строго и торжественно.
«Ну, что там было?» – спросил Гарик. «Ничего, - сказал он, - все это - вранье». Они ехали по шоссе, когда он попросил остановиться – «отлить». Он углублялся в лес, слыша, как они орут ему вслед, потом крики прекратились.
«Ты какой-то странный», - сказал Костя. «Я заснул, вы меня разбудили».
Через час словоохотливый старик на раздолбанном «Жигуленке» подхватил его. «Вы – местный житель, - спросил он как можно небрежнее, - что это за церковь, вон там, на холме?» Старик оглянулся по сторонам, словно кто-то мог его увидеть, и истово, по-католически перекрестился: «Она спасла мне жизнь. Я шел на встречу со своей коханой. Я был в партизанах, и Янек, двоюродный брат, сказал, что все чисто, но что-то показалось мне, и я заховался в ней, переждать. И Он показал мне, что там засада. Она действительно там была, Янек давно домогался моей Зоси…»
Давид и Вирсавия, вспомнилось ему. Он поблагодарил старика и обернулся, чтобы в последний раз бросить взгляд на его машину, но увидел только утренний туман, стелящийся по полю, и солнце, золотившее вершины куполов…