Странная это была картина: по обледенелым тротуарам с пенопластовыми сугробами по обочинам в одиночку и парами двигались безликие люди в пальто и котелках, будто сошедшие с картины того бельгийца, чье имя я забыл. Некоторые останавливались перед освещенными витринами, и в стеклах отражались их пустые лица. Другие с немецкой размеренностью поднимались по ступенькам серых, без окон, трамваев. Все это происходило в полной тишине и напоминало немое кино.
Не успел я удивиться, как через дорогу ко мне бросилось жуткое существо и с криком «папа, папа», вцепилось в мое запястье острейшими ногтями. Ошарашенный, я разглядел девчонку лет восьми, с торчащими из-под лохмотьев голыми анорексичными конечностями и сбившимися в колтун неопределенного цвета волосами. Изо рта разило гнилью.
Ни секунды не колеблясь, я вырвал руку и, чувствуя, как набухают кровью глубокие царапины, пустился наутек. Я мчался по бесконечным одинаковым улицам, мимо котелков, садящихся в трамваи, но она не отставала, топотала прямо за спиной разбитыми башмаками и не переставая вопила «папа». Никто не обращал на нас ни малейшего внимания.
Наконец я наткнулся на неоновую вывеску «Полиция» и влетел в разъехавшиеся двери, но она юркнула следом, тут же вцепилась в мою руку и, как ни странно, умолкла, только крупно дрожала. Я накинул на ее костлявые плечи свой шарф и огляделся.
Картина была еще более удивительной, чем на улице. Во всю длину узкого помещения, напоминающего зал отправления в аэропорту, тянулась крытая серой формайкой стойка, за которой сидели клоны одной и той же надувной куклы. Все они были в розовых кофточках, из которых вываливались силиконовые груди, с розовыми же платочками на сдобных шеях и распяленными оранжевыми ртами. К каждой из них, молча и с равными промежутками, стояла очередь из котелков, держащих за руку создания вроде моего, мужского и женского пола; некоторые были еще более истощены и покрыты кровоточащими язвами.
Меня передернуло: совершенно не выношу уродства. Однажды расстался с девушкой только из-за того, что у нее на спине была огромная мясистая бородавка. Когда я натыкался на нее рукой, она мягко подавалась под пальцами, и у меня было ощущение, что я трогаю мерзкую скользкую медузу. Я ничего не мог с собой поделать.
Между тем очередь двигалась, и мне уже было видно, что происходит у стойки. Каждый котелок молча подписывал подсунутую куклой бумагу и ставил свое существо, как чемодан, на движущуюся ленту конвейера, на которой оно уезжало куда-то вниз. Когда подошла моя очередь, я, не читая, подмахнул протянутые мне документы и приподнял было свою находку, чтобы поставить ее на ленту, но она опять завизжала «папа», и кукла встрепенулась.
--Мы берем только сирот,--хрипло проговорила она, с трудом двигая вывернутыми губами.
Я занервничал:
--Она и есть сирота. Вернее, я не знаю, кто она. Она ко мне на улице прицепилась.
Кукла дернула к себе бумаги и разорвала их пополам.
--Видала?--обратилась она к соседке,--мало своих, так еще эти.
Соседка покивала сожженными кудряшками:
--Рожать горазды.
--Слушайте,--залепетал я, холодея,--я вам клянусь, что она не мой отец. Вернее, я не мой отец. Вернее...
Кукла уже смотрела мимо меня:
--Следующий!
Стоящий за мной котелок неизвестного пола приблизился и поставил свое существо—мальчика—на ленту конвейера.
--Почему ему можно?--спросил я.
--Ей,--рассеянно поправила кукла, просматривая документы,--она его нашла. А Вы пытаетесь от своей избавиться.
--Да я тоже ее нашел,--я прижал свободную руку к груди,--вернее, она меня. Сейчас я Вам все расскажу.
--Папаша,--сказала кукла,--не держите очередь. Мы не можем брать детей у живых родителей. Своих некуда девать.
Она махнула рукой себе под ноги, и я увидел на полу копошащееся месиво из голых рук и ног. Мне стало не по себе.
--Но я не могу,--забормотал я.--Я не готов. Может, когда-нибудь. Но не сейчас. И не эту.
--Уклонение от родительских обязанностей карается законом,--отчеканила она, приглашая рукой следующего в очереди.
--Да я ей не родитель!--завопил я.
Не отрывая взгляда от бумаг, кукла подняла к губам розовый платок и свистнула. Сквозь толпу ко мне устремились двое здоровенных полицейских.
Я поднял руку ладонью вверх и, волоча за собой «дочку», пошел к выходу.
***
Я по-прежнему готовился рвануть когти. Я не особенно люблю детей; когда сотрудники показывают фотографии своих отпрысков, я выжимаю из себя улыбку, внутренне радуясь своей свободе. Но дело было даже не в этом: прикосновение ее ледяных пальцев, ее подпрыгивающая походка, текущие из носа желтые сопли, которые она поминутно с шумом втягивала, вызывали во мне омерзение. Я вспомнил покрытую струпьями ободранную кошку, однажды с диким мявом бросившуюся мне под ноги у самого дома. Тогда я заскочил в подъезд и поспешно захлопнул за собой дверь. Сейчас я собирался проделать нечто подобное.
Между тем котелки и трамваи исчезли; фонари равнодушно освещали пустые улицы. Надо было спешить. Я знал по опыту, насколько короток этот промежуток между дневной и ночной жизнью: еще полчаса—и свежевыбритые, пахнущие одеколоном люди наполнят улицы, бары и рестораны, заиграет музыка, послышится смех. Выглядывая подходящее место, я несколько раз в качестве репетиции напрягал руку, и каждый раз ее ногти сильнее впивались в кожу. Наконец я увидел уходящий вправо темный переулок, рванулся изо всех сил и побежал. Я нырял в проходные дворы, выныривал на свет и снова шарахался в темноту, бежал до тех пор, пока сзади не затих топот и крики «папа»--и тогда остановился. Согнувшись пополам, держась за левый бок, я всхлипами втягивал воздух и радовался своему освобождению.
Но чем больше успокаивалось дыхание, тем больше я замечал, как выглядит изнанка освещенных улиц: ветхие почерневшие лестницы и замерзшие желтые лужи, воняющие кошачьей мочой; тем яснее мне становилось, что я сделал непоправимую ошибку. Еще более странным было чувство, что я потерял намного больше, чем она.
И я помчался обратно; по заблеванным подворотням, мимо замерзающих в сугробах наркоманов и жмущихся друг к другу бомжей, мимо беззубых проституток, избиваемых золотозубыми сутенерами, мимо всех этих обитателей ночи, человеческих отходов, частью которых рано или поздно должна была стать моя дочь.
Но я не нашел ее. Не нашел.
Под утро, измученный, с растертыми в кровь ногами, я притащился домой, бросил ключи на подзеркальник и ничуть не удивился смотрящему на меня из зеркала безликому человеку в котелке. Хорошо хоть у нее остался мой шарф.