Алевтина родилась в первые дни войны. Мамы своей она не знала – та умерла при родах. Нет, не так. Это из-за нее мамы не стало. Это она так рвалась в этот свет, что у мамы начались преждевременные роды, и отец был вынужден отвезти любимую женщину из далекого села в роддом в город, который спустя 3 часа оказался на линии немецкой бомбандровки. Бомба попала как раз в послеродовую палату, и девочка вместе со многими другими детками от одного нажатия кнопки меткого летчика моментально стала сиротой. Их извлекли из-под обломков и раздали обезумевшим от горя, растерянным отцам. Отец так и не смог простить девочке ее нелепую поспешность ворваться в этот мир и пока был жив, напоминал: «Это из-за тебя, из-за тебя, мамка померла».
Отца на фронт не забрали, так как за два года до начала войны ему ампутировали ногу. Накануне он с другими мужчинами деревни отправился зимой на охоту на волков, когда те стали вести себя больно смело и нахально. Логово было в заболоченной местности, и отец провалился. Пока его вытащили и донесли домой по морозу, ноги получили обморожение, и на правой ступне стала развиваться гангрена.
Так еще молодой мужчина оказался с младенцем на руках в эвакуации. Там же он встретил молодую, красивую девушку, которую в одночасье война сделала круглой сиротой. Время не располагало к чувствам и отношениям, они просто вначале стали работать в одной семье, а затем вернулись вместе из эвакуации.
С самого раннего детства Алевтина помнила мачеху очень красивой, но красота ее была какой-то злой, высокомерной, недосягаемой и от того отталкивающей. Никогда девочка не слышала ласкового слова и не ощущала прикосновения ласковой руки, не сидела на мягких коленях и не засыпала под действием волшебства рассказываемой сказки. Однако, и родного отца и мачеху Алевтина считала родителями и называла «татка» и «мама». Слово «мама» хоть и произносилось ребенком, но каждый раз словно с трудом преодолевало невидимый барьер в горле. Это явственно слышала мачеха и еще сильнее ненавидела падчерицу.
Вернулись домой они ранней весной 45 года. За хорошую работу у хозяев в эвакуации привели с собой корову. Тогда это было ценнее денег, так как давало гарантию жизни. Они привели кормилицу. На удивление и радость родителей, их дом был одним из немногих не разрушенных и не разоренных. Во время войны там размещалась немецкая комендатура, и туда снесли лучшую мебель, перестелили пол, предварительно содрав его в другом доме. Осталась кухонная утварь и даже(!) запасы кое-какой провизии. Возвращавшиеся из эвакуации жители деревни пытались вернуть свои вещи, но сварливая, скандальная, крохоборная и жадная мачеха сумела все отстоять.
На другом конце улицы, на отшибе жила вдова с 4-мя маленькими детьми. Их дом сгорел, и они ютились в сарае, где не было ни пола, ни окон, ни даже охапки старого полусгнившего сена на подстилку. Есть было нечего, абсолютно нечего. Когда из-под растаявшего снега стали появляться первые побеги зеленой крапивы, вдова собирала их и варила суп в найденной немецкой каске. Соли не было тоже и суп из крапивы нельзя было назвать даже баландой.
Однажды девочка Аля забрела в тот конец деревни и увидела 3-х деток, сидевших на уцелевшем пороге сгоревшего дома. Дети сидели, прижавшись друг к другу в бесполезной попытке согреться в лучах холодного, весеннего еще неласкового солнышка. Все трое были грязные, даже не одетые, а завернутые в потерявшие всякую форму, лохмотья и босые. Только у самой маленькой ножки были укручены в тряпку, что еще в начале войны гордо носила теплое и родное название «портянка».
Алевтине было только 4 года, но даже тогда она почувствовала острый укол стыда за свои кожаные, хотя и не по размеру большие ботиночки, драповое паль-тишко и фланелевый платок на головке.
- А вы хто? – несмело спросила девочка.
- Мы.., - дети переглянулись и старшая девочка лет семи с вызовом выставив подбородок, гордо заявила, - мы – Леновы, погорельцы. А ты хто такая?
- Я… а я – Алька, - ей было очень стыдно, но готовая принять заслуженную кару и общественное неодобрение, девочка обреченно закончила, - меня мама из дому выгнала.
Она опустила голову, ожидая насмешек, издевок, тыкания пальцем и даже пинков, но только не этого - звонкий детский голос однозначно заявил:
- Да ну тебя! Так не бывает!
Девочка подняла голову, очень-очень аккуратно, чтобы радостная надежда не вырвалась на волю:
- Как?
- Да чтоб мамка из дому выгоняла!
- Я нашкодила.
- Расскажи, - с затаенным восторгом, в ожидании невероятного события всту-пил в разговор средний мальчик, по виду ровесник Алевтины.
- Я.. я миску побила.
- И? – в одном этом звуке было столько мальчишеской надежды на продолжение, на как минимум поджог, драку или страшное, но почти нечаянное убийство.
- На куски побила – не собрать ужо, - опустила девочка плечи.
- Да ну тебя, - отмахнулся парнишка и стал что-то поправлять в лохмотьях самой маленькой.
Аля растерялась. Как же так? Почему эти трое отмахнулись от такого проступка, за который мама ругала, схватила за косу и таскала, пока в дом не вошел отец и не вырвал девочку из разъяренных рук жестокой женщины. Она не плакала - понимала степень провинности. Она никогда не плакала: может уже привыкла к крикам и побоям, а может смирилась со своей участью. Мама била ее часто, не зависимо от того, как вела себя девочка. Они словно играли в странную игру, и Аля все никак не могла угадать поведение, угодное для женщины. А за проигрыш всегда приходилось платить… И словно в насмешку ситуации дома, вдова без крова, с четырьмя детьми, приняла в свои огрубевшие, но ласковые руки и эту девочку. Именно от этой обездоленной, но умеющей радоваться мелочам, женщины Алевтина впервые в жизни услышала добрые слова: «детка», «маленькая», «умница», впервые почувствовала заботливое прикосновение к голове, впервые попробовала безнаказанно засмеяться.
Вдова ни о чем не просила, скорее наоборот, пыталась предостеречь и беспокоилась за последствия, но снедаемая непроходимым беспокойством за четверых голодных детей, с болью в сердце принимала помощь от маленькой одинокой в своей семье девочки. В первый раз Аля принесла соль в кулачке, сколько сумела зачерпнуть маленькой ладошкой. Девочка высыпала соль на загрубевшую ладонь вдовы и тщательно стряхнула пальчиками крупинки, впившиеся в кожу. Женщина, склонившаяся над девочкой и ожидавшая, что та покажет ей какой-то своей детский, но очень важный секрет, замерла, вперившись взглядом в кристаллики соли. И, оставляя ладонь неподвижной на том уровне, что опустила ее до детской ладошки, сама опустилась, опустилась на колени, и крупные слезы часто закапали в эту самую горстку соли. В первые дни по возвращении в село, куда они с покойным ныне мужем переехали незадолго до войны, вдова пыталась просить у соседей… хоть что-нибудь, хоть самую малость, чтобы укрыть, обогреть и накормить своих детей, но ожесточенные за годы войны, сами голодающие, недоверчивые, люди отталкивали ее хмурыми взглядами и недобрым молчанием.
Часто у Алевтины не было возможности уходить со двора. Но, осознав, что моменты ярости мачехи проще переживать вне отчего дома, она почти специально провоцировала женщину на взрыв отрицательных эмоций, а затем бежала в гости, и спрятанный за пазухой кусочек хлеба или пара картофелин теплым огоньком доброго дела грели ее душу и целительным бальзамом распространялись на пинки и выдернутые волосы.
Девочка бежала к вдове и ее детям за маленькой, но необходимой каждому существу, дозой ласки, смеха и человечности.
Алевтина изо всех сил старалась незаметно для мамы брать продукты. Она стала меньше есть сама, но при этом осторожно просила добавки. Спустя какое-то время, мачеха начала намекать татке, что в доме растет нахлебница: ест больше, чем работает. Татка молчал, не поднимая головы от миски.
Никого не было в доме. Алевтина присела возле котла с вареной картошкой и положила четыре картофелины покрупнее за ворот расстегнутого платья. Еще сохранившие тепло печки клубни ласково передали его тельцу девочки. От этого прикосновения захотелось быстрее бежать туда, где оставалось ее сердечко, ее наивные детские мечты, ее приют. Едва ли не в припрыжку девочка бросилась к двери, но вспомнила, что помимо детей, которые приняли ее в игры и тайны, есть еще тетя Вера – самый большой и надежный друг, а это пятая картофелина. Вернулась к котлу, присела и, что-то весело мурлыча под нос, стала искать самую большую картошку.
- Ты чего там ищешь?
От неожиданности Аля упала на спину и в распахнутом вороте платьишка показалась ее добыча.
- А это что такое?!
Мачеха схватила, за что смогла уцепиться рукой: воротник и часть щеки, и рывком подняла ненавистного ребенка на ноги. Пуговичка на талии не выдержала и от страха сбежала на пол. Звонкий удар пуговицы о половицу придал смелости гостям на груди и те попрыгали вслед, глухо ударяясь об пол в спешной попытке закатиться подальше от палача. К сожалению, кто-то должен был принять на себя гнев, и с покорностью его приняла Аля.
- Ах ты тварь эдакая, паскуда, девка поганая! Ты что ж это делаешь? Ты у матери своей красть удумала? - каждое слово вбивалось в память девочки силой взрослого кулака, - Мало мы тебя жалеем? Так ты из дома последнее выносить удумала? Куды нести собиралась? Голодранцам тым? Мало тебя мне на шее, еще и их посадить хочешь?!
Алевтина молчала, и ее молчание вводило мачеху в состояние озверения. Она остервенело била и таскала девочку, вымещая на ней злость за свою судьбу, за никудышного мужа-инвалида, за необходимость тянуть хозяйство одной, за кажущуюся неблагодарность падчерицы.
- Жрешь за двоих, дык еще и красти у меня будешь, гадина неблагодарная!
Мачеха избивала ее долго, пока злость не испарилась и последние пинки наносились уже по инерции, от бессилия.
- Да будь ты проклята, нищебродка! Помяни мое слова: Боженька тебя накажет.