*** «Ищу я в этом мире сочетанья прекрасного и вечного»
Аудиокнига на https://youtu.be/4oGcTmgdlt4
Что есть по сути величайшее среди возможных совершенств – душа, преисполненная чувства? Такой бывает душа поэта, когда оставляет свой след: действие, текст – со-бытие своей субъективности и объективного порядка языка, в котором весь мир.
– Этот мир лучший из возможных миров, – с точностью естествоиспытателя утверждал философ и математик Готфрид Вильгельм Лейбниц (1646–1716): гармония предустановленна, материя невесома, вселенная полна.
Всему причина – любовь, утешительница рода человеческого и хранительница мира. Но человек беззащитен перед голодом, болезнями и войной. Вооружаясь, оснащаясь и набивая утробу, он обращает разум против себя.
Вольтер (1694–1778) едко посмеивался над ним:
– Как эта прекрасная причина могла привести к столь гнусному следствию? («Кандид»).
Тем не менее истый француз никогда не сетовал на то, что нужно возделывать свой сад. На земле довольно зла. Что из того? Отсюда не следует потребность в оправдании Бога или сомнение в аналитических выкладках атеистов.
– Какое имеет значение, царит на земле зло или добро? Когда султан посылает корабль в Египет, разве он заботится о том, хорошо или худо корабельным крысам? (Вольтер. «Кандид»).
Ночь
Ищу я в этом мире сочетанья
Прекрасного и вечного. Вдали
Я вижу ночь: пески среди молчанья
И звёздный свет над сумраком земли.
Как письмена, мерцают в тверди синей
Плеяды, Вега, Марс и Орион.
Люблю я их теченье над пустыней
И тайный смысл их царственных имён!
Как ныне я, мирьяды глаз следили
Их древний путь. И в глубине веков
Все, для кого они во тьме светили,
Исчезли в ней, как след среди песков:
Их было много, нежных и любивших,
И девушек, и юношей, и жён,
Ночей и звёзд, прозрачно-серебривших
Евфрат и Нил, Мемфис и Вавилон!
Вот снова ночь. Над бледной сталью Понта
Юпитер озаряет небеса,
И в зеркале воды, до горизонта,
Столпом стеклянным светит полоса.
Прибрежья, где бродили тавро-скифы,
Уже не те, – лишь море в летний штиль
Всё так же сыплет ласково на рифы
Лазурно-фосфорическую пыль.
Но есть одно, что вечной красотою
Связует нас с отжившими. Была
Такая ж ночь – и к тихому прибою
Со мной на берег девушка пришла.
И не забыть мне этой ночи звездной,
Когда весь мир любил я для одной!
Пусть я живу мечтою бесполезной,
Туманной и обманчивой мечтой, –
Ищу я в этом мире сочетанья
Прекрасного и тайного, как сон.
Люблю её за счастие слиянья
В одной любви с любовью всех времён!
1901
Мы оставляем себя – часть в детстве, часть в юности, часть с близкими людьми, которых рядом нет ныне. Кто знает, быть может, исключительное назначение и смысл культуры состоит именно в том, чтобы собирать себя самих, разбросанных по этим эпохам и рубежам, что, как мысли, проходят сквозь нас и таят те самые воспоминания детства, возделывать которые, как сад в своей душе, просил мальчуганов Алексей Карамазов.
Поздний час. Звёздная ночь, когда весь мир любим ради неё одной. Звёздная ночь где-то там, будто бы в небе. Сколько было влюблённых! Сколько будет ещё страстей и душ, исполненных каноном! Евфрат и Нил, Мемфис и Вавилон. Из октября 1938-го Иван Алексеевич Бунин возвращается в свою юность…
«Старая улица показалась мне только немного уже, чем казалась прежде. Всё прочее было неизменно. Ухабистая мостовая, ни одного деревца, по обе стороны запылённые купеческие дома, тротуары тоже ухабистые, такие, что лучше идти срединой улицы, в полном месячном свете… И ночь была почти такая же, как та. Только та была в конце августа, когда весь город пахнет яблоками, которые горами лежат на базарах, и так тепла, что наслаждением было идти в одной косоворотке, подпоясанной кавказским ремешком… Можно ли помнить эту ночь где-то там, будто бы в небе?».
(И. А. Бунин. «Поздний час»)
Сын Человеческий
Апокалипсис, I
Я, Иоанн, ваш брат и соучастник
В скорбях и царстве Господа, был изгнан
На Патмос за свидетельство Христа.
Я осенён был Духом в день воскресный
И слышал за собою как бы трубный
Могучий глас: «Я Альфа и Омега».
И обратился, дабы видеть очи
Того, кто говорит, и, обратившись,
Увидел семь светильников златых.
И посреди их пламенников — мужа,
Подиром облечённого по стану
И в поясе из золота — по персям.
Глава Его и волосы сияли,
Как горный снег, как белая ярина,
И точно пламень огненный — глаза.
Стопы Его — халколиван горящий,
Как будто раскалённые в горниле,
И глас его был шумом многих вод.
Семь звёзд в Его деснице, меч струился
Из уст Его, и лик Его — как солнце,
Блистающее в славе сил своих,
И, увидав, я пал пред Ним, как мёртвый.
1903–1906
ХХ век. Первая мировая война. Что произошло с человеком? «Как эта прекрасная причина могла привести к столь гнусному следствию?» Век ХХI-й. Южная Осетия. Крым. Донбасс. Что происходит с нами? В состоянии ли мы, обратившись, помнить ту ночь где-то там, будто бы в небе?
«Бог умер» – мироощущение закрытых душ. Мы всё более привязываем себя, но не к своему саду, что открыт всем ветрам, а к столь гнусным последствиям недостатка любви. Может это в порядке вещей? Отнюдь, потому как порядок вещей определяется языком, а любой непорядок в его мироустройстве – безумие. И потом – этот мир лучший из возможных миров, иначе как был бы возможен в нём Бунин?
– Мы вообще бы не могли иметь дело с миром, который полностью исчерпывался бы своими причинно-следственными связями. Если бы мир был таковым, то, с учётом того, что для “игры” такого мира мы имеем бесконечность, его информативность давным-давно исчерпалась бы. И нас сейчас просто не было бы. (М. К. Мамардашвили. «Сознание – это парадоксальность…». С. 75).
Не было бы мысли, не было бы Бунина и, скорее всего, нас.
– Но этому противоречит антропный принцип: мы существуем, – обнадёживает “грузинский Сократ”. – Если я получил в результате исследования такой мир, который явно исключает меня самого, значит, исследование было неправильно. (М. К. Мамардашвили. С. 75).
Послушник
Грузинская песня
«Брат, как пасмурно в келье!
Белый снег лежит в ущелье.
Но на скате, на льдине,
Видел я подснежник синий».
«Брат, ты бредишь, ты бледен!
Горный край суров и беден.
Монастырь наш высоко.
До весны ещё далеко».
«Не пугайся, брат милый!
Скоро смолкнет бред унылый
К ночи вьюга пустыни
Занесёт подснежник синий!»
1905
Следствие нашей забывчивости – зло, что воспроизводим под благовидными предлогами и именами. Зло погребает мысль и даже готово отслужить панихиду, если только мысль не восстанет из гроба. Однако нет такой кельи, в коей уместилась бы вся вера. Одно нужно – только видеть и дышать, чтобы прекрасное и вечное предстало нашему взору. Гласом вопиющего в пустыне звучат слова Мераба Мамардашвили отнюдь не из кельи с селёдкой на клочке газеты:
– Сознание – это как бы “всепроникающий эфир” в мире. Или, как сказал бы Вернадский, громадное тело, находящееся в пульсирующем равновесии и порождающее новые формы. Творчество новых форм всегда опосредуется прохождением через хаос. («Сознание – это парадоксальность…». С. 81).
«Грузинское жизнелюбие и гостеприимство сочетались у него с галльским “острым смыслом”. Да, он был “бонвиваном”, может быть, даже “жуиром”. Но в лучшем смысле этих слов, без всякой прилипшей к ним пошлости и банальности. Каждое мгновение жизни, казалось, он проживал полно и естественно. Жизнь не была для него объектом рефлексии, поставщиком сырого материала для её “сухого” анализа. В каждое мгновение она проживалась полносоставно, цельным чувством присутствия здесь-и-сейчас со всей возможной светоносной его приподнятостью.
Мне вспоминается один вечер, одно подобное “конвивентное” застолье на квартире А. В. Ахутина на Кутузовском проспекте. Под зелёной лампой в кабинете, стены которого сплошь закрыты книжными шкафами, сидит за журнальным столиком Мераб Мамардашвили, вокруг роятся приглашённые “конвивенты” – наши друзья. Мераб рассказывает о своей жизни в Праге, где он работал в редакции журнала “Проблемы мира и социализма”. Конкретный сюжет его рассказа не остался в памяти. Но запомнилась атмосфера, аура, стиль его речи и мысли. Запечатлелось ясно вдруг открывшееся в Мерабе Мамардашвили: философ эстезиса! Мыслящая чувственность, чувственно воплощённая мысль – как ещё можно назвать этот феномен мысли, неотторжимой от чувственно-эстетического плана бытия? “Всё покоится, – говорит Мерло-Понти, – на чудесном размножении (multiplication) чувственного”. Вот эта изжитость абстрактного интеллектуализма в самой личности философа показалась мне тогда удивительным явлением. Почему? Потому, что наша философская школа была в основном школой немецкого идеализма, немецкой Науки».
(В. Визгин. «Мы все его так любили»)
Можно ли помнить ту ночь, сочетание прекрасного и тайного? «Творчество новых форм всегда опосредуется прохождением через хаос». Последнее не без горечи сказано о родной стране, по которой то и дело проходит Мамай, течёт зерно и горят леса.
Канун
Хозяин умер, дом забит,
Цветёт на стёклах купорос,
Сарай крапивою зарос,
Варок, давно пустой, раскрыт,
И по хлевам чадит навоз…
Жара, страда… Куда летит
Через усадьбу шалый пёс?
На голом остове варка
Ночуют старые сычи,
Днём в тополях орут грачи,
Но тишина так глубока,
Как будто в мире нет людей…
Мелеет тёплая река,
В степи желтеет море ржей…
А он летит – хрипят бока,
И пена льётся с языка.
Летит стрелою через двор,
И через сад, и дальше, в степь,
Кровав и мутен ярый взор,
Оскален клык, на шее цепь…
Помилуй бог, спаси Христос,
Сорвался пёс, взбесился пёс!
Вот рожь горит, зерно течёт,
Да кто же будет жать, вязать?
Вот дым валит, набат гудёт,
Да кто ж решится заливать?
Вот встанет бесноватых рать
И, как Мамай, всю Русь пройдёт…
Но пусто в мире – кто спасёт?
Но Бога нет – кому карать?
1916
Бесноватых рать встала... и прошла... И снова это страшное мироощущение, которое вербализовал несколькими десятками лет ранее Фридрих Ницше: «Бог умер». «Но пусто в мире – кто спасёт? Но Бога нет – кому карать?» Ницше уповал на сверхчеловека: в творчестве новых форм, в расширении граней бытия он не утрачивает способность помнить ту ночь, помнить юность и детство. Иначе мы снова рабы, режущие себя, иначе нам снова придётся биться с самими собой и добивать в себе так и не воскресшего Бога.
Из дневника
Век суждено мне бороться,
Жить не могу без борьбы;
Видно, как в песне поётся,
Мне не уйти от судьбы.
Если враги все убиты,
Снова хочу воскресить
Тех, имена чьи забыты,
Чтобы их снова убить.
Страшно: боюсь, посмеётся
Злобно над сердцем судьба:
Биться с собой мне придётся,
Резать себя, как раба.
(Ф. Ницше)
Не помышляли резать себя, как раба, ни Иван Алексеевич, ни Мераб Константинович. Судьба смеялась над сердцем, а сердце помнило ту ночь, мир и благополучие, какими были исполнены русские уездные города. Божье благоволение. И душа была преисполнена чувства, величайшее совершенство среди возможных совершенств. И дом священника не утратил своего очарования, а сад своего волшебства…
«Как все поэты, и Бунин живёт над землёй, но его небо – поэтическое обобщение земли, сочетание красок и звуков, обретённых на ней. Он – не пророк, приносящий в мир вести из потустороннего мира. Мечту о небе не нарядил он в кричащий наряд для того, чтобы сделать её отличной от земли. Его мечта – нежный покров, одевающий землю, но не закрывающий её контуров. Его “вечное” не враждебно временному, оно сплетено из нитей временного. И природа, и красота, в которых отразилось это вечное, – не аристократическое достояние избранников, а великие источники, открытые всем». («Энциклопедический словарь Брокгауз и Ефрон». С. 666).
Из «Автобиографической заметки» (10 апреля 1915 года):
«С 1907 года жизнь со мной делит В. Н. Муромцева. С этих пор жажда странствовать и работать овладела мною с особенной силой. За последние восемь лет я написал две трети всего изданного мною. Видел же за эти годы особенно много. Неизменно проводя лето в деревне, мы почти всё остальное время отдали чужим краям. Я не раз бывал в Турции, по берегам Малой Азии, в Греции, в Египте вплоть до Нубии, странствовал по Сирии, Палестине, был в Оране, Алжире, Константине, Тунисе и на окраинах Сахары, плавал на Цейлон, изъездил почти всю Европу, особенно Сицилию и Италию (где три последних зимы мы провели на Капри), был в некоторых городах Румынии, Сербии – и, говоря словами Боратынского, отовсюду – “к вам приходил, родные степи, моя начальная любовь” – и снова “по свету бродил и наблюдал людское племя…”» (С. 17–18).
Айя-София
Светильники горели, непонятный
Звучал язык, — великий шейх читал
Святой Коран, — и купол необъятный
В угрюмом мраке пропадал.
Кривую саблю вскинув над толпою,
Шейх поднял лик, закрыл глаза — и страх
Царил в толпе, и мёртвою, слепою
Она лежала на коврах…
А утром храм был светел. Всё молчало
В смиренной и священной тишине,
И солнце ярко купол озаряло
В непостижимой вышине.
И голуби в нём, рея, ворковали,
И с вышины, из каждого окна,
Простор небес и воздух сладко звали
К тебе, Любовь, к тебе, Весна!
1903–1906
– Братья-дервиши, – обращается Иван Алексеевич к нищим душой, к таким же, кто может, подобно Сократу, сказать о себе: “я знаю, что ничего не знаю”, – я не ищу отрешения от видимого мира. Может быть, искажая ваше слово, я говорю, что ищу “опьянения” в созерцании земли, в любви к ней и к свободе, к которой призываю и вас перед лицом этого бессмертного, великого в будущем общечеловеческого города. Будем служить людям земли и Богу вселенной, – Богу, которого я называю Красотой, Разумом, Любовью, Жизнью, и который проникает всё сущее. (Цит. по: «Энциклопедический словарь Брокгауз и Ефрон». С. 666).
«Есть нечто совсем особое в тёплых и светлых ночах русских уездных городов в конце лета. Какой мир, какое благополучие! Бродит по ночному весёлому городу старик с колотушкой, но только для собственного удовольствия: нечего стеречь, спите спокойно, добрые люди, вас стережёт божье благоволение, это высокое сияющее небо, на которое беззаботно поглядывает старик, бродя по нагретой за день мостовой и только изредка, для забавы, запуская колотушкой плясовую трель. И вот в такую ночь, в тот поздний час, когда в городе не спал только он один, ты ждала меня в вашем уже подсохшем к осени саду, и я тайком проскользнул в него: тихо отворил калитку, заранее отпертую тобой, тихо и быстро пробежал по двору и за сараем в глубине двора вошёл в пёстрый сумрак сада, где слабо белело вдали, на скамье под яблонями, твоё платье, и, быстро подойдя, с радостным испугом встретил блеск твоих ждущих глаз».
(И. А. Бунин. «Поздний час»)
Атлант
…И долго, долго шли мы плоскогорьем,
Меж диких скал — всё выше, выше, к небу,
По спутанным кустарникам, в тумане,
То закрывавшем солнце, то, как дым,
По ветру проносившемся пред нами —
И вдруг обрыв, бездонное пространство
И глубоко в пространстве — необъятный,
Туманно восходящий к горизонту
Своей воздушно-зыбкою равниной
Лилово-синий южный Океан!
И сатана спросил, остановившись:
«Ты веришь ли в предания, в легенды?»
Ещё был март, и только что мы вышли
На высший из утёсов над обрывом,
Навстречу нам пахнуло зимней бурей,
И увидал я с горной высоты,
Что пышность южных красок в Океане
Её дыханьем мглистым смягчена
И что в горах, к востоку уходящих
Излучиной хребтов своих, белеют,
Сквозь тусклость отдаления, снега —
Заоблачные царственные кряжи
В холодных вечных саванах своих.
И Дух спросил: «Ты веришь ли в Атланта?»
Крепясь, стоял я на скале, а ветер
Сорвать меня пытался, проносясь
С звенящим завываньем в низкорослых,
Измятых, искривлённых бурей соснах,
И доносил из глубины глухой
Широкий шум — шум Вечности, протяжный
Шум дальних волн… И, как орёл, впервые
Взмахнувший из родимого гнезда
Над ширью Океана, был я счастлив
И упоён твоею первозданной
Непостижимой силою, Атлант!
«О да, Титан, я верил, жадно верил».
1903–1906
Братья-дервиши, философы и поэты, помнят ту ночь слияния в одной любви с любовью всех времён, смотрят на один на всех звёздный свод, знают один на всех моральный закон – и это от века вызывает удивление. Потому и говорят – чт; из того, что каждый на свой лад? – об одном и том же, – о вещах живых, душах непреходящих, Духе пробуждённом:
– Разум, который проникает всё сущее. (И. А. Бунин).
– «Всепроникающий эфир» в мире… (М. К. Мамардашвили).
– Мировые субстанции представляют собой сущее, происходящее от другого сущего, но не от разного, а все от одного. В самом деле, если предположить, что они произошли от многих необходимых существ, то они как действия, причины которых были бы чужды всякого взаимного отношения, не находились бы во взаимной связи. Следовательно, единство в соединении субстанций Вселенной есть следствие зависимости всех от одного. Отсюда форма Вселенной свидетельствует о [единой] причине материи, и единственная причина всего есть причина всеобщности, и зодчий мира должен быть в то же время творцом. (И. Кант. «Приложение к…». С. 409–410).
Свидетельствование опытного знания о Духе это как наблюдение над чувством прекрасного и возвышенного, как память детства – оно дорого, очевидно, самоценно для того, для кого достоверно, как история его рода. Ведь всякое знание имеет два конца, с которых следует к нему подходить: один – априорный, доопытный, как предшествующая история, другой – апостериорный, опытный, как жизнь в настоящем, своя собственная история.
«Отец, человек необыкновенно сильный и здоровый физически, был до самого конца своей долгой жизни и духом почти столь же здоров и бодр. Уныние овладевало им в самых тяжёлых положениях на минуту, гнев – он был очень вспыльчив – и того меньше. До тридцати лет, до похода в Крым, он не знал вкуса вина. Затем стал пить и пил временами ужасно, хотя не имел, кажется, ни одной типической черты алкоголика, совсем не пил иногда по нескольку лет (я рождён как раз в один из таких светлых промежутков) и не соединял с этой страстью никаких других дурных страстей. Учился он недолго (в Орловской гимназии), ученья терпеть не мог, но читал всё, что попадало под руку, с большой охотой. Ум его, живой и образный, – он и говорил всегда удивительно энергическим и картинным языком, – не переносил логики, характер – порывистый, решительный, открытый и великодушный – преград. Всё его существо было столь естественно и наивно пропитано ощущением своего барского происхождения, что я не представляю себе круга в котором он смутился бы. Но даже его крепостные говорили, что “во всём свете нет проще и добрей” его. То, что было у матери, он тоже прожил, частью даже раздарил, ибо у него была какая-то неутолимая жажда раздавать. Постоянная охота, постоянная жизнь на воздухе много помогли тому, что этот хороший, интересный и по натуре даровитый человек умер восьмидесяти лет легко и спокойно».
(И. А. Бунин. «Автобиографическая заметка». С. 10)
* * *
Ночь и дождь, и в доме лишь одно
Светится в сырую тьму окно,
И стоит, молчит гнилой, холодный дом,
Точно склеп на кладбище глухом,
Склеп, где уж давно истлели мертвецы,
Прадеды, и деды, и отцы,
Где забыт один слепой ночник
И на лавке в шапке спит старик,
Переживший всех господ своих,
Друг, свидетель наших дней былых.
Ночью, засыпая
Просвещение, прагматизм, экзистенциализм – все искания и отчаяния нового и новейшего времени были одинаково бессердечны к человеку: они предлагали ему индивидуальную стезю одиночества, в то время как дух наш живой и никому не принадлежит – ни самому всемогущему, ни самому гениальному. Это мы, люди, принадлежим ему.
– И вполне допустимо, – полагает современный Сократ, – что сознание может реализовываться на разных субстратных носителях, чья нервная система не обязательно организована по типу человеческой. И все глубокие философские исследования всегда строились так, что не исходили из предположения о какой-то конкретной природе субстрата сознания. (М. К. Мамардашвили. «Сознание – это парадоксальность…». С. 82).
Это своего рода пантеизм Джордано Бруно, пантеизм Возрождения, когда обмирщённый Дух снизошёл до природы. К концу ХХ века, века саморазрушения и войны, на страшное «Бог умер» братья-дервиши зажигают огонь: мысль, развеянная по вселенной, говорят они, не может иссякнуть. Разумеется, мысль в онтологическом, а не эмпирико-психологическом смысле. Эта мысль, преисполненная Разума, Красоты, Любви, Жизни, – Дух, который не на небесах, но в любой вещи, дьявольски искушающей нас и украшающей мир, как древнегреческий полис украшал человека.
Дух есть свет – то, чем жив человек: «живя и умирая, мы живём единою, всемирною Душою».
Вечные странники, паладины на пути к свету поют небо, ищут сочетанья прекрасного и вечного и не боятся, что их начало иссякнет в рабские времена. Дух великого Джордано Бруно – титана, что наделил Землю движением, столкнув с мёртвой точки и пустив по неведомым метам вселенной, – как свет, как неизменная красота, неистощимо и бессмертно озаряет эти искания.
Джордано Бруно
«Ковчег под предводительством осла –
Вот мир людей. Живите во Вселенной.
Земля – вертеп обмана, лжи и зла.
Живите красотою неизменной.
Ты, мать-земля, душе моей близка –
И далека. Люблю я смех и радость,
Но в радости моей – всегда тоска,
В тоске всегда – таинственная сладость!»
И вот он посох странника берёт:
Простите келий сумрачные своды!
Его душа, всем чуждая, живёт
Теперь одним: дыханием свободы.
«Вы все рабы. Царь вашей веры – Зверь:
Я свергну трон слепой и мрачной веры.
Вы в капище: я распахну вам дверь
На блеск и свет, в лазурь и бездну Сферы.
Ни бездне бездн, ни жизни грани нет.
Мы остановим солнце Птолемея –
И вихрь миров, несметный сонм планет,
Пред нами развернётся, пламенея!»
И он дерзнул на всё – вплоть до небес.
Но разрушенье – жажда созиданья,
И, разрушая, жаждал он чудес –
Божественной гармонии Созданья.
Глаза сияют, дерзкая мечта
В мир откровений радостных уносит.
Лишь в истине – и цель и красота.
Но тем сильнее сердце жизни просит.
«Ты, девочка! ты, с ангельским лицом,
Поющая над старой звонкой лютней!
Я мог твоим быть другом и отцом…
Но я один. Нет в мире бесприютней!
Высоко нёс я стяг своей любви.
Но есть другие радости, другие:
Оледенив желания свои,
Я только твой, познание, – софия!»
И вот опять он странник. И опять
Глядит он вдаль. Глаза блестят, но строго
Его лицо. Враги, вам не понять,
Что Бог есть Свет. И он умрёт за Бога.
«Мир – бездна бездн. И каждый атом в нём
Проникнут богом – жизнью, красотою.
Живя и умирая, мы живём
Единою, всемирною Душою.
Ты, с лютнею! Мечты твоих очей
Не эту ль Жизнь и Радость отражали?
Ты, солнце! вы, созвездия ночей!
Вы только этой Радостью дышали».
И маленький тревожный человек
С блестящим взглядом, ярким и холодным,
Идёт в огонь. «Умерший в рабский век
Бессмертием венчается – в свободном!
Я умираю – ибо так хочу.
Развей, палач, развей мой прах, презренный!
Привет Вселенной, Солнцу! Палачу! –
Он мысль мою развеет по Вселенной!»
1906
Аудиокнига на https://youtu.be/4oGcTmgdlt4
http://www.ponimanie555.tora.ru/paladins_I.html