18 апреля
Весна – это такое время, когда забываешь обо всем, как бы плохо не было. Все тревоги уходят куда-то вглубь сердца, уступая место пышному цвету вишни – белоснежному, розоватому… Глубокий чистый аромат заполняет собою, кажется, все тело, будто бы заменяя усталую душу чем-то неуловимым и светлым. Каждый день приносит мне теперь нестерпимые страдания, но ясная безмятежность над головой будто бы облегчает их. Я шагаю легко и почти свободно, распрямив, наконец, плечи, улыбаясь солнцу и с каждым днем приближающемуся лету. Я не думаю ни о чем. Я снова тот рыжий мальчишка, который не знает бед, который полон сил и чувств, хотя и ненаправленных теперь никуда. Если только в небо… Что со мной? Почему в самое страшное время своей жизни я чувствую все это? Возможно, я просто решил плюнуть на все.
Эльвира безумна, и от этого теперь никуда не деться, никуда не спрятаться. Это очевидная и пугающая истина. Это и есть причина моих страданий. А в феврале еще и тесть отдал Богу душу… Легко, без мучений, во время сна. Явных причин этому нет, но я смею полагать, что это из-за состояния его любимой дочери.
Поначалу она была просто печальна и молчалива, потом же закрылась от всего мира в своем горе. Как я не пытался вернуть ее, вырвать из лап сковавшей ее тоски, ничего не помогало. Даже наоборот, усугубляло. Она старалась меньше времени проводить со мной, часто притворялась спящей, когда я входил в комнату. Я бился и бился о холодную каменную стену, которую Эльвира воздвигла между нами, потом, обессиленный, отступал, потом снова бился… Но все было тщетно. Она совсем стала чужой, мы с тестем просто не узнавали ее… Глаза поблекли, лицо все время было бледным и напряженным, она плохо питалась, плохо спала, вскакивала со страшным криком посреди ночи. Когда мы выходили в люди, вела себя совсем уж странно. Как проходит мимо какой парень, она вся сожмется, ссутулится, дрожит, как осенний лист, а шею так и тянет к нему, вглядывается бегающими глазами в его лицо. Потом тихо-тихо что-то шепчет себе под нос. Сколько я ни прислушивался, никак не мог разобрать, что. От этого становилось совсем уж жутко. Иногда, правда, она притягивала меня к себе и горячо шептала в самое ухо что-нибудь вроде:
– Они являются мне в кошмарах, каждую ночь… Они где-то рядом, я чувствую это! Вон, смотри! Мужик сидит с женушкой на скамеечке! А может, один из них это? А, Том? ¬Или вон тот, с мячом? Или тот, что курит сигару у ворот? – И ее сверкающие безумьем глаза с каким-то голодом всматриваются в пожилого человека, отдыхающего с миловидной, тоже немолодой, женой. Или в мальчишку лет пятнадцати, катящего мяч по песчаной дорожке, Или в самого доктора Сэнджери. В общем, в любого, кто вызывал интерес ее нездорового разума. Я изумленно моргал глазами и молчал. А что я мог сказать? Ведь это и правда мог быть кто угодно. Зло порой скрывается под самыми причудливыми масками.
Вся деревня уже заметила, что девушка сошла с ума. Но многие не понимали, почему, ведь о том, что случилось с ней, никто, кроме доктора, не узнал. Если бы знали, то и отношение, может, другим бы было, а так… Побаивались ее, мягко говоря. Деревенские люди по натуре просты, часто глупы и невежественны. Наши не исключение. Сторониться и меня все стали, пальцем показывать, шептаться за спиной… Часто я слышал что-нибудь вроде «Вон он, той девки сумасшедшей муж! Сам-то тоже, поди, скоро двинется, живя с такой. Связался на свою голову… А ведь такой парнишка ладный был!» Мне было плевать на такие слова, но сердце почему-то билось чаще, а щеки вспыхивали огнем. Я старался не думать о будущем, мне было страшно…
А потом ушел тесть. Стало еще тяжелей. А тут еще в конце марта на деревню обрушилась какая-то непонятная эпидемия. Один за другим гибли люди. Причем, все они были мужского пола. Женщины оставались одни в своем горе, деревня постепенно нищала, вымирала. Уже было не узнать тех улочек, на которых я вырос. Дворы были полупусты и безмолвны, исчезли звонкие детские голоса – семьи, у которых имелись дети, уехали отсюда подальше в надежде спастись от болезни. Сама же болезнь была весьма странной: ни с того ни с сего поднимался чудовищный жар, который было не унять, и люди просто гасли, как угольки…
И Эльвира изменилась еще сильней и, похоже, уже необратимо. Она стала пропадать в том подполе, где я нашел однажды ее отца. Ее я обнаружил там случайно, когда заходил в кухню, и это очень встревожило меня. На все мои расспросы она упрямо молчала, уставившись в пол. Что она могла там делать? Неужели то же, что и тесть? Я не верил в это, но все же однажды решил спуститься туда и проверить, пока жена спала. И был поражен до глубины души…
Везде были цветы и травы – сухие, свежие, размоченные в воде, висящие на стенах и потолке. Воздух был пропитан терпким, нестерпимо сильным ароматом, у меня даже закружилась голова. На низкой тумбе в углу громоздилась стопка старых потрепанных книг. Я открыл одну из них и ужаснулся: странички были заполнены мелким аккуратным почерком – ее почерком! И стройные цепочки слов описывали магические ритуалы… Жуткие, отвратительные… И все были направлены на одно – на убийство. Непрямое, грязное, подлое. Страх сковал мне руки, и книга с хрустом упала на пол. Я узнал то, что не даст мне покоя никогда. Моя девочка, моя душа, моя любимая Эльвира и была причиной той болезни, которая охватила деревню. Мой друзья детства, друзья моих родителей стали ее жертвами. Я тяжело сел на пол, зажал руками голову. Поверить в такое я не мог, понимаете, просто не мог! Но факты говорили сами за себя. Слезы лились по пылающему лицу, сердце безумно танцевало в груди, будто под пыткой. Отчего-то вспомнился погожий летний день, когда я был мальчишкой и купался в прохладном озерце вместе с остальными местными ребятишками. Веселый смех, громкие всплески воды и радостные выкрики звучали в моей голове, будто пытаясь заглушить то горе, которое обрушилось вдруг на меня. Пухленький розовощекий малыш Генри улыбался перед моими глазами и призывно махал кругленькой рукой:
– Том! Том! Ну ты чего, рыжий? Плыви! Плыви!!!
Теперь Генри в земле. Птицы все время поют над его могилой, стройные низкие елочки окружают ее с трех сторон, его покой охраняет тишина. Наверное, ему спокойней, чем мне.
Не знаю, сколько продолжалось такой мое состояние. Лучше бы оно и не проходило вовсе, право слово. лучше бы я тогда сошел с ума. Но, наверное, не судьба. Я пришел в себя. Неожиданно, как просыпаются посреди ночи от кошмарного сна. Заморгал, огляделся, соображая, где нахожусь. Вспомнив все, я поднялся на ноги. В груди будто перекатывался огромный камень. Что мне теперь делать, думал я, поднимаясь по шатким ступенькам из подпола.
И тут наткнулся на Эльвиру. Она как раз собиралась спускаться. Когда наши взгляды встретились, на ее каменном лице появилась неприятная усмешка.
– Ну все, Том, теперь ты все знаешь…
Я не узнал ее голоса. Он был хриплым, будто ей было лет девяносто. Она тряхнула головой, будто отгоняя назойливую муху – при этом я явственно ощутил, что муха эта именно я, – давно немытые волосы качнулись, как белье на веревке под сильным ветром. Я совершенно новым взглядом увидел ее. Это была совсем не моя Эльвира – милая, красивая, нежная, – а кто-то другой, чужой и отвратительный. Я больше не видел в ней тоски и внутренней боли, пелена жалости спала с моих глаз. Передо мной предстало именно то, о чем говорили жители деревни, – безумная ведьма, равнодушная в чужим чувствам. Грязно-голубые глаза колючими иголками вонзались в окружающий мир, бледная кожа едкими морщинками презрения собралась у губ. Эта женщина ненавидела всех и вся. И я, похоже, был не исключением. Но за что? Что сделал ей я? Я отдал ей всю свою душу, всю до последней капли! Я заботился о ней всеми силами, тянул ее в жизнь, подальше от боли и жестокости. Я ведь не мог ничего сделать больше… Или мог? Перед глазами вдруг всплыла картинка, та самая, когда она уходила за врачом. Первые вздохи зимы, ночь, я дрожу от волнения на крыльце, а крохотная фигурка Эльвиры убегает прочь, в темноту, все дальше и дальше…
– Спасибо тебе, любовь моя… Спасибо… – сквозь время я слышу последние ее слова в тот вечер. И понимаю, что я мог заставить ее остаться дома, я должен был сделать это даже ценой жизни тестя!
Бесцветные глаза пронзают меня, будто остро отточенные кинжалы. В них блещет пламя обвинения. Она молчит, но губы ее кривит презрение. Она знает мои мысли, я ясно ощущаю это. Краска бросается мне в лицо, стыд и отчаяние мешают дышать. Я отодвигаю ее одной рукой с дороги и бросаюсь в комнаты. За спиной оглушительным взрывом слышу ее хохот ¬– дикий, безумный, злорадный.
– Том! Том! Ну ты чего, рыжий? Плыви! Плыви!!! – кричит она сквозь хохот, передразнивая голосок малыша Генри. Даже это она знает. Издевается…
Я лежал на кровати до самой ночи. Слез не было. Одно только страдание.
Следующие дни мы не перекинулись ни одним словом.
Я пишу эту запись с болью в сердце. Вспоминаю это все, и грудь переполняется холодом. За окном весна, цветут вишни, я дышу удивительно свободно. Цвет вишни, розовый и белый, пытается отвлечь меня от страданий, аромат, такой густой, пьянящий и чистый, будто заменяет собой мою душу… наполняет тело… Да, так оно и есть. Моя душа ведь уже где-то совсем не в этом мире. Она в зиме и полуночном мраке, там, где воют волки и скрипят старые вековые ели. И пусть весна путает мои мысли, милосердно пытаясь излечить. Пусть.