Она была маленькая, чувственная и капризная. Он расхаживал взад-вперёд, неуклюже разворачиваясь и загребая пыль ботинками. «Совсем неправильный день, – размышлял он, потирая скулу, – ведь нормально же отремонтировали эту злосчастную пару, и профилактика тоненькая, миллиметровая, и каблучки аккуратно подновили. На низком ходу туфельки-балетки, как в них может быть неудобно ходить?»
Она находилась уже дома, далеко от него, и вопросов его не слышала, и ответить не могла, но он снова и снова, терзаясь, вспоминал, как внезапно исказились черты его любимой, самого дорогого ему существа. Как милое матовое личико потемнело от гнева, голос стал хриплым, и ему невыносимо оказалось представить, что он ещё раз может когда-нибудь увидеть её такой… такой буднично-приземлённой, расчётливой.
Они встречались уже давно, и он считал, что знает её, как самого себя. И всё у них было хорошо, и никого другого он рядом с собою представить не мог.
Его девушка чувствовала себя неловко. «Ну зачем я так грубо и громко разговаривала с приёмщицей обуви, носить можно после ремонта, и что на меня нашло?» Походила по полу в отремонтированных туфельках, поморщилась: всё-таки немного неудобно. Услышав телефонный звонок, побежала поднять трубку, забыв о балетках на ногах. Звонил он, и долго и весело рассказывал о какой-то чепухе, боясь даже намёком коснуться неприятного происшествия.
И как всегда, они встретились вечером, и долго гуляли по проспекту в центре, и радостная девушка летела в туфельках-балетках, как на крыльях.
А ночью ему привидилось её лицо таким, каким оно должно стать через много лет, и это постаревшее лицо светилось, глаза на нём не косили в гневе, как у булгаковской Маргариты, и такое сочувствие было в его выражении, такая любовь к нему, что у него перехватило горло от счастья, и слёзы брызнули из глаз. Когда, проснувшись, он стал вспоминать, что же замечательного видел в этом необычайно хорошем сновидении, но вспомнить не мог, как ни напрягался, то вдруг обнаружил, что щёки его мокры от слёз, пролитых в невосстановимом сне.