перевод и комментарии
Валерия Липневича
Чистой тайной своей, смоковница,
ты опять меня потрясла:
вступила в плод, стремительно созревший,
едва цветок не пропустив.
Ветви твои – как трубы фонтанов.
И возносится сок, чтобы проснуться
на вершине сладкого счастья.
Так в Лебеде проснулся Бог.
… Но медлим мы, цветение смакуя.
О плод конечный – смерть.
Действия напор немногих поднимает так,
что в преизбытке сердца уже встают, горя,
когда цветения соблазн, как воздух ночной,
их нетронутых губ коснется.
Может, героям и уходящим рано
садовница-смерть иначе вены загнула?
И торопятся, улыбки своей впереди,
как на стелах Карнака
лошадей упряжка, несущая фараона.
Близок герой к тем, кто в юности умер.
Равнодушен к срокам земным. Восхождение – бытиё.
Он торопит себя. Изменчивые созвездья
его постоянной опасности. Нас замалчивает судьба.
Но, восхищенная, вдруг воспевает его
натиском мира, торопящегося открыться.
Как я слышу его. Как пронизывает меня
его темный глубокий тон.
И не спрятаться от томленья.
Мальчиком быть. Сидеть опершись
на руки, зреющие для будущего,
и читать о Самсоне и его матери.
Мать, еще в лоне твоем свершился
властный выбор героя.
Тянулись тысячи, бессильно хватая
то, что схватил он и удержал.
А когда рухнули те столбы –
словно опять вырвался из материнского лона
в мир этот тесный. И снова выбрал и смог.
Матери героев! Истоки ревущих потоков!
Вы – провалы. И с обрыва сердца, тоскуя,
еще девушкой, вы бросаетесь в них
будущей жертвой сыну.
И преграды любви. Не удержать любимым героя.
Но от слабых их рук исходящая сила
остается ему. И замирает он на исходе улыбки –
уже иной.
Шестая элегия посвящена герою в изначальном смысле слова, герою, который является образцом плодотворного человеческого бытия. Он так жадно вбирает жизнь, что даже смерть становится только «новым рождением». Дереву акробатов, исходящему бесконечным цветением и ложным опылением, противопоставлена в шестой элегии смоковница, которая «едва цветок не пропустив», торопится к сладкой зрелости плода. Смоковница подготавливает образ героя, также избегающего «соблазна цветения» и торопящегося к свершению. Закон героя — непрерывное восхождение. Любимые пытаются удержать и сохранить героя. Но преграды, любви лишь на мгновенье останавливают его, запруживают этот «ревущий поток», чтобы он, прорывая плотины любви и перешагивая сердца, еще с большей силой устремлялся по своему доблестному пути.
Но в отличие от античного героя, влекомого богами, герой Рильке «выбирает» свою судьбу «еще в материнском лоне» и следует ей самостоятельно. Это, казалось бы, незначительное различие открывает глаза на существенный изъян героя. Разумеется, шестая элегия подчеркивает активность человека, которой способен сделать плодотворной свою жизнь. И на первое место, как и в античном понимании, выступает именно сам подвиг, а не то, во имя чего он свершается. Но здесь сходство и кончается: «У наивных античных героев не было целей, отличных от целей рода или противопоставленных им, они не могли со знанием о добре творить зло»(Аверинцев).
Однако в эпоху, современную Рильке, мы наблюдаем иное. Цели личности выступают и осознаются как только собственные, которыми она противопоставлена как обществу, так и всякой другой личности. Герой шестой элегии, хотя связывается и с античными и библейскими героями, человек своей буржуазной эпохи. И как таковой — он индивидуалист, стремящийся утвердить себя любой ценой. Любая цель способна вызвать могучую и неукротимую деятельность такого героя. И эта деятельность оценивается чисто эстетически — по степени потрясения, получаемого зрителем обывателем.
Герой буржуазной эпохи — обычно бандит или детектив, этот «сверхчеловек», эта «молния из тучи посредственности» — и удовлетворяет потребность обезличенной личности в острых ощущениях, то есть в той доле подлинного и героического, которая для нее только и доступна.
Обезличенность и индивидуализм — также следствие самоотчуждения человека, и только воистину героическим напряжением сил прорывается человек к мгновенью плодородности, к единству своей сущности и деятельности. Герои и рабы, ангелы и куклы — две крайности человеческого, беспощадно эксплуатируемого. В первом случае —эксплуатация силы, во втором — слабости. Эстетически восхищаясь красотой и силой деяний титана, но, не видя цели, которая дает им смысл, герой элегий не следует его примеру: он слишком много и по-настоящему страдал, чтобы соблазниться таким эффектным, но все же иллюзорным преодолением только цветения. Настораживает уже начало элегии, когда подчеркивается торопливость смоковницы, едва не пропустившей цветок. В этой торопливости к плоду такая же неестественность, как и в задержке цветения.
1973