Рассказ вошел в роман "Лешие не умирают".
Он шел по мягкому мху, приятно пружинящему под ногами. Каждый шаг был легок, казалось, что можно оттолкнуться от этого зеленого ковра и медленно парить над ним, изредка касаясь кончиками пальцев толстых стволов вековых деревьев. А воздух, Боже, как же легко дышится без противогаза! Кругом по своим делам снуют какие-то мелкие насекомые, но им нет до него дела. Им он не интересен. Вот, басовито и сердито жужжа, его облетел какой-то мохнатый шарик, на несколько секунд завис над голубым цветком, словно оценивая его на предмет вкусности и, мгновенно спикировав, плюхнулся прямо в центр соцветия. Человек аккуратно обошел питающееся нечто. Густой лес нравился ему. Раньше он тут уже бывал, когда-то давным-давно… в детстве… в своих снах. И, хотя, он никогда его не видел, был почему-то уверен, что лес выглядит именно так.
Пробуждение. Будто тумблер повернули в голове. Без всякой дремы или потягивания. Хлоп, и я, опять, «спеленатый» по рукам и ногам, лежу в тесном бетонном коробе. Душный противогаз перекосился, но снять его нет никакой возможности: левая рука, запуталась в ремне автомата, который прочно придавила бетонная плита. Кисть словно привязана к ней, а правая, свободна, но единственное, что я могу сделать, это пошевелить пальцами. Как я попал в такую ситуацию? Сам виноват. Какой черт понес меня в этот дом. Ведь наша группа уже не раз обходила его стороной, а командир, при каждом выходе, бросая взгляд на перекосившееся строение, удивлялся: «Глянь-ка, ещё стоит». Посмотрит с завистью на вывеску аптеки, развернётся к ней спиной и поведёт отряд в другую сторону. Вот, чего меня понесло сюда? Даже осмотреться не успел – только зашел, треск грохот и темнота. Сколько я так уже лежу – час, два, день? Страшным толчком закинуло в эту пустоту под массивной плитой. Нет возможности даже пошевелиться. Пять сантиметров сверху и столько же справа, вот и всё моё жизненное пространство. «Меня откопают. Обязательно откопают». Убеждаю я сам себя, но тут же сам себе и отвечаю: «Кто? Никто не видел, как я зашел сюда. Для всех это ещё один рухнувший дом, которых теперь в городе полным-полно». От этой мысли становится страшно. Ужас и осознание непоправимости произошедшего наполняли меня, словно пустой сосуд – тонкой струйкой, но неизбежно… под самое горлышко. И тяжесть этого давит на грудь, сжимая сердце. От страха показалось, что плита опустилась ещё ниже, и уже прижала грудную клетку, выдавливая из неё остатки воздуха. Я заорал, что было сил. Бетон «испугался» и отступил на прежнее место – после крика дышать стало полегче. «Лучше бы меня сразу раздавило, как никому ненужную крысу. Хрясь, и всё!..»
Очень хочется пить. Значит, я лежу в своем склепе уже больше восьми часов. Губы пересохли, а язык превратился в большой, прилипающий к нёбу кусок мяса. Фляга с живительной влагой висит на поясе, но дотянуться до неё нет никакой возможности. Двадцать сантиметров такие же непреодолимые, как и двести метров до вестибюля станции. Всего-то и надо, приподнять плиту на пяток-десяток сантиметров, и всё… как надо мало для счастья. Это был бы уже простор, было бы движение, но, зачем мечтать о несбыточном – преграда не сдвинется ни на миллиметр вверх. А если в бок. Я пошерудил пальцами, пытаясь выгрести из-под кисти строительный мусор. Разодрав их в кровь, уперся в точно такой же монолит, как и тот, что крышкой гроба висел надо мной. Устал! Надо отдохнуть. А потом снова попробовать… Надо освободить левую руку, над ней будто бы больше места, и тогда…
Он опять шел по лесу… Единый живой организм обрадовался его возвращению и приятно щекотал лучиками, пробивающимися сквозь кроны деревьев. Сверху во все голоса мелодично пели небольшие пернатые существа, перепархивая с ветки на ветку. Ветерок ласкал свободно дышащую кожу, а под ногами шуршала листва. Он шел босиком по ней, но это было приятно. Мягкий мох и теплые влажные листья. Захотелось остановиться и сжать пальцы ног в кучку: загрести ими эту теплую массу. Маленькое насекомое, противно пища, облетело его вокруг и уселось на правую руку. Он с интересом наблюдал, как оно топчется по коже, словно выбирает удобное место. Что же этот уродец собирается сделать? Маленький тонкий хоботок воткнулся в кожу, и кисть прострелила боль.
Чёрт, что это? Правую руку прострелила дергающая боль, вырвавшая меня из небытия… почему из небытия, она вырвала меня из моего уютного теплого ласкового леса и вернула в этот тесный удушливый ад. Сколько я был без сознания? Минуту… час… в пальцах нестерпимо дергало. Это инфекция. Значит, прошло не меньше пары часов. Пить не хотелось, но было ощущение, что челюсти и язык настолько ссохся, что превратились в единое целое, срослось в монолит не хуже той плиты над головой. Теперь, даже если удастся дотянуться до фляги, стащить с себя противогаз, то, как влить её содержимое в это… то, что раньше называлось ртом? Я закрыл глаза, с надеждой вернуться в лес. Нет… пульсирующая боль не отпускала, возвращая в реальный страшный мир. Одно успокаивает, умереть от заражения крови я не успею, скорее всего, меня доконает обезвоживание. Я скосил глаза на левую руку. На удивление я её увидел. Прямо над неподвижной кистью сквозь узкую щель пробивался свет. Свет, значит наверху уже день… смешно. Какая мне теперь разница. Пыльная рука перетянутая, как удавкой, перекрученным ремнем, торчит на свету из-под плиты, как зов о помощи. Но никто не придет на него. Никому нет дела до бедной, попавшей в капкан особи исчезающего вида. Некому сделать последнюю запись в «Красной книге»: «Человек. Количество оставшихся особей данного вида три тысячи сто сорок восемь». А потом, посмотрев на торчащую из руин руку, сделают пометку: «А, нет, извините, три тысячи сто сорок семь». Мне стало чертовски обидно, за эту вычеркнутую единицу. «Почему именно я? Я не хочу!» Что было сил, я потянул левую руку на себя, рискуя оставить кисть с той стороны ремня. Что-то хрустнуло, и рука отскочила, больно ударив локтем меня в бок. Я уже подумал, что кисть действительно оторвалась, но это был всего лишь ремень. Лопнувшее крепление, позволило праздновать мою маленькую победу, но она – эта победа, полностью сожрала все мои запасы сил, оставленные организмом на экстренный случай. Я лежал, тяжело дыша и проклиная всё: дёргающие пальцы, ноющий бок, отбитый локоть, пересохший язык. Я хотел в лес. Словно сжалившись, он меня милостиво впустил в себя…
Теперь он шел по опушке. С одной стороны стеной стоял зеленый кустарник, за которым возвышались исполинские желто-коричневые стволы сосен с длинными зелеными иголками, а с другой стороны открывалось бескрайнее поле. Высокая трава доходила почти до плеч и ласково колыхалась, гладя его избитое тело. Передвигаясь медленной походкой сильно уставшего путника, он сошел вниз с небольшого холма. Впереди заблестела водная гладь небольшого лесного озера. Он очень хотел пить. Просто нестерпимо. Пробравшись сквозь высокие камыши, подняв целую тучу камышового пуха, он упал лицом в воду, глотая спасительную влагу. Озеро ласково обволокло его, словно лоно матери. Водоросли оплели ноги и мягко, но настойчиво потянули в глубину. Он нашел своё место, был частью его и никуда не хотел уходить.
Вода лилась в пересохшее горло, отзываясь в каждой клеточке - мозг просто вопил от счастья. С трудом я разлепил веки.
- Очухался?
Надо мной склонилось лицо нашего командира
Я кивнул. Из горла вырвался хрип мало чем напоминающий человеческую речь.
- Во-во. Вот это мы и услышали, даже подумали, может что-то новенькое появилось в наших окрестностях, а потом руку твою увидели, из-под плиты торчащую. Мы же тебя и не искали совсем. Больше суток назад сгинул, подумали, может, утащил тебя кто. И не надеялись. Скажи спасибо, что плиту приподняли, так что счастливчик ты.
Потрескавшиеся губы растянулись в подобии улыбки. Над головой проплывал закопченный потолок родной станции, стоял тяжелый запах немытых человеческих тел, чего-то сгоревшего и гнилого.
Нет, счастливым я себя не чувствовал… Я хотел обратно в лес. Очень хотел!