Тяжёлая доля

Андрей Урусовский
  Катя любит мужа. И меня. Правда меня по-другому. Я её любимый носовой платок. Она утирает мной свои горькие слёзы по два, а то и три раза в неделю. В моём гардеробе не осталось ни одной майки и рубашки, которые ещё не сочувствовали бы ей. Мы дружим со школы. Последний раз она приходила в среду. То есть вчера. Опять пила кислое вино, громко сморкалась в туалетную бумагу, угрожала бросить этого негодяя и рыдала в моё психотерапевтическое плечо. Она всегда рыдает в правое. От этого оно уже давно стало ниже левого. Капля, видимо, не только камень точит. Да и почки, что-то последнее время шалят. Врач сказал: много соли. Поэтому я завёл специальную плакательную рубашку с клеёнкой изнутри, что бы Катины душевные травмы не оставляли в ещё нужных мне органах солевых камней. А то скоро ей не на кого будет выливать дожди своих печалей.
Моё безмолвие и стеклянный взгляд очень помогают Кате справиться с проблемами. А их у неё много. Только источник один – непутёвый муж.
Вчера он пришёл с работы, поужинал и пошёл смотреть футбол, преступно не заметив того, что Катя сделала новый маникюр. Как всякая гордая женщина она этого не вынесла, хлопнула дверью и ушла плакать. Естественно опять в меня.
По тревожному звонку, нетерпеливому стуку и громким всхлипываниям в подъезде – я понял: это она. Отложил сваренные на ужин макароны с магазинной отбивной и обречённо поплёлся открывать дверь надевая приготовленную в прихожей "спецодежду".
- Я больше так не могу. – с порога заявила Катя и повисла на родном плече.
В течении двух часов я в миллионный раз выслушал всё, что тревожит сердце женщины и делает её несчастной: от разбросанных носков, до не закрываемого тюбика зубной пасты. Про незамеченный маникюр и говорить нечего – большего повода для развода не придумать. Кроме того, Катя рассказала о том как ужасно подорожали вещи, как дорого берут в парикмахерских и какие невозможные обдиралы таксисты. Это полный кризис – заключила она словом из стольких же гласных и согласных только на букву п…
А я слушал и как мог подбадривал… себя. Остывающие макароны и вкусно пахнущая отбивная вызывали во мне тоску с бурным слюновыделением. Я старался незаметно глотать. Выходило всё равно заметно. Кроме того, желудок время от времени нетактично перебивал Катю и громко напоминал о себе утробным рычанием. Тогда я ёрзал по стулу и пытался свалить этот неуместный в столь драматической ситуации звук на него. Наконец, сглатывать стало не прилично. И я перестал.  Решив, что лучше захлебнуться и умереть, чем прервать Катю на середине её пальцезагибания претензий к миру. Потому что если она собьётся то начнёт с начала. И мою отбивную по кусочкам растащат бессовестные мухи.
Конечно будь я Суворов отдал бы ужин врагу, но я не был Суворов, а ужин был поздним обедом. Его же великий полководец рекомендовал делить исключительно с друзьями. А с мухами я на тот момент дружбы не водил. Поэтому мне было больно наблюдать как они панибратски пируют в моей тарелке.
Между тем голод становился нестерпимым и слюни потекли у меня оттуда откуда у Кати текли слёзы. Она посмотрела мне в глаза, умильно обняла и сказала какой я молодец, внимательный, чуткий, умеющий слушать и сопереживать. Потом улыбнулась и со словами «да ладно ты не реви» слегка ударила по зарёванному плечу. Назвала настоящим другом, с которым всегда можно поделиться проблемами, оделась и ушла. К мужу, которого вновь решила простить вняв моим молчаливым советам.
Так я в очередной раз спас её семью.
После её ухода я газетой отбил у мух остатки ужина. Съел. И отправился в постель переваривать еду разделенную с недругом, и беду разделенную с другом.
А во сне ко мне пришёл Некрасов и сказал: бери перо и пиши! Пиши, говорит, чтобы знали люди и помнили, как нелегка была и остаётся женская долюшка.
Я проснулся достал из клетки попугая отнял у него самый яркий элемент хвоста воткнул в волосы и сел писать. Настроился сразу на несколько томов. И вдруг подумал: а кто ж напишет про нелёгкую долю мужчин. И написал. Про себя.