Рассказ стал серебряным лауреатом международного литературного конкурса им. А.Т. Твардовского - 2015, напечатан в журналах "Берега" и "Балтика".
ЦИРК УЕХАЛ
А клоуны остались. Молча пили они кисловатое шелуховое пиво в трактире “Каштан” на киевской Бессарабке и наблюдали, как голодный апрельский ветер гоняет по площади сорванную афишу цирка Братьев Бертаньоли и кутает в рваный серпантин дохлую коричневую крысу на булыжной мостовой.
Их было двое - Рыжий и Белый. Ковёрная классика. Бом и Бим. Рыжий всегда подтрунивал над Белым, шутки выстраивались порой очень жестокие, но того требовали ожидания обывателей и чистота жанра. Все интермедии и антре были похожи друг на друга: один получал тумаки и пощёчины, другой хохотал во всю глотку, публика ликовала. Вопреки сценическому амплуа, поднадоевшему и зрителям, и цирковым, а больше – им самим, лидером в их паре был Белый.
За окном пивной шныряли прохожие, пряча головы в воротники и натягивая картузы на глаза, мальчишки-разносчики газет выкрикивали: “Свежие новости! Отставка Гучкова!” .
К мальчишкам подходили интеллигентного вида мужчины, придерживая рукой готовые улететь шляпы, совали им мелочь и спешно уходили с газетами прочь. Ветер душил интеллигентов их же собственными кашне, паковал лица в развёрнутые на ходу типографские листы, словно пасхальные писанки в шуршащую обёрточную бумагу. На углу улицы странница в балахоне истово крестила толпу.
Происходящее напомнило Рыжему одну из их сценок:
...Здравствуй, Бим! Здравствуй, Бом! А почему ты плачешь, Бим? А потому, Бом, что мне не досталось семечек! А ты, Бим, соскреби буковки типографские со свежих газет, вот тебе и будут семечки! Жареные от жареных новостей! Хо-хо-хо!..
-Они уже, почитай, до Полтавы доехали, - Рыжий разглядывал синие червяки жил на своём кулаке, сжимавшем пивную кружку.
-Жалеешь?
-Я??? - возмущенно сглотнул Рыжий.
Белый заулыбался, но промолчал. Сколько лет он хотел спросить напарника, почему тот на вопросы, обращенные к нему, сперва всегда выдыхает “Я???”, а потом уже отвечает. Вот расстанутся сейчас с ним на веки вечные, а ведь так и не спросил.
-Ты, ты, старый дурак, кто ж ещё!
-Я просто думаю. Вона, ветер какой, а им шапито ставить, порвут купол.
-А тебе какая-такая печаль, крёндель-мёндель? Не успел муку с морды оттереть, а уже по Бертаньолькам стосковался?
Братья Бертаньоли на самом деле не были братьями. И “Бертаньолями” не были. Оба евреи: один - делец с Подола по фамилии Мендель, а второй - харьковский богатей Шац, внёсший при открытии цирка основную долю капитала и потому полагавший, что репертуар диктует он. Менделю оставалось заниматься подбором артистов, при нём-то и попал в цирк юный тогда ещё Белый, сразу после окончания дубнинской цирковой школы.
Рыжего купили на киевской Контрактной ярмарке, куда подавался цирковой люд в поисках работы. Семья акробатов, два жонглёра, пожилой дрессировщик с шимпанзе, карлик Попо получили контракты первыми. Стареющую бородатую мадмуазель Жалю, двух зебр и конферансье Перцовского скупили по дешёвке: разорившийся одесский цирк выкинул на улицу без гроша весь свой “звёздный состав”, оказавшийся абсолютно ненужным ни в Одессе, ни где-либо ещё. В Киеве хоть как-то можно было найти работу. У Рыжего шансов не было.
Если бы не атлеты Стасько, отец с сыном, в цирковом миру “Борцы Бонати”, подох бы с голоду. Довесок в виде Рыжего Стасько принесли с собой в цирк вместе с подписью на сезонном контракте и договорённостью с Менделем, что, мол, пусть месяца два бесплатно поскоморошничает, а там видно будет. По гроб жизни обязан был Рыжий Борцам Бонати, старым своим одесским товарищам, без них, и правда, сгинул бы. Сезонов пять веселил публику в промежутках между номерами, по апплодисментам утёр нос самому Перцовскому, а на шестой сезон получил от хозяев заказ разнообразить скетчи и впредь делать номера с напарником. Так появился в его жизни юный дерзкий балаганщик, самый дешёвый из всех, кого мог заполучить Мендель. Белый.
Белый разлил по кружкам ещё пива из глиняной пузатой крынки, пожалел вслух, что нет ничего покрепче, и шаркнул ногой под замызганным столом по ботинку Рыжего.
-Мы сколько лет вместе-то?
-Поди, двадцать.
-Больше. Я пришёл в цирк в год, когда Николаева коронация была, - Белый стал загибать пальцы. - Двадцать один, считай. Крёндель-мёндель!
-Нет, ты пришёл в год, когда померла слониха Молли.
-Говорю же, крёндель-мёндель, когда коронация!
-Да нет, в год, когда сдохла Молли.
-Вот опять ты споришь со мной, чёрт старый! Это и был один и тот же год, и даже месяц.
За мутным окном пивной с грохотом проехала телега, гружённая свежесрезанными охапками вербных веток, и ворона, сидевшая на самом верху воза, принялась отвёртывать клювом пушистые вербины побеги, овальные и серебристые, как припудренные мукой ещё вчера на арене брови Белого. Всё, всё. Никаких воспоминаний! Оба смотрели вслед телеге, думая каждый о своём. Только “своё” это было схожим, одним на двоих, как и всё, чем жили они многие годы.
Сколько лет Рыжему, не знал никто. Он всегда был для Белого “пожилым мальчуганом”, с кругленьким уютным животиком, короткой красной шеей и пушком воробьиного цвета вокруг блестящей лысины, который он иногда закрашивал дамской краской для бровей. Рыжий при желании мог бы выступать без парика, если бы красился хной, - так, по крайней мере, казалось Белому, когда реквизит умыкнули крутившиеся возле цирка дарницкие цыганки, и надо было покупать всё заново: костюмы, шляпы, грим, бутафорию. Уж на парике-то для Рыжего можно было сэкономить, но тот канючил, как ребёнок, ставил нелепые ультиматумы, пришлось выделить несколько монет из общего их кошелька на жалкую ярко-померанцевую мочалку, приклеенную к розовой резиновой шапочке. А ведь можно было на эти деньги купить водки. Белый затаил тогда на Рыжего крепкую обиду.
По пятницам от Рыжего пахло кёльнской водой и ванильным бизе. По пятницам Рыжий был счастлив. По пятницам за бледно-розовое крошащееся лакомство его допускала до сдобного тела дебелая Катруся, жившая на Крещатике при банно-прачечном хозяйстве и вместе с матерью и сёстрами обстирывавшая чуть ли не все центарльные кварталы. А кроме, как в пятницу, личной жизни у него и не было. Кому он нужен, Рыжий-то?
-Слышь, а сегодня, чай, не пятница? - Белый был непрочь напоследок подначить Рыжего.
-Нет, - угрюмо ответил тот и тяжело посмотрел на Белого. - Не пятница.
Рыжий вспомнил, что Белого звали, кажется, Костя. Для цирковых он был Джованни, на арене – Бим. По каким признакам Мендель выбрал его на очередной Контрактной ярмарке было для Рыжего загадкой. Дешёвых скоморохов ведь много. Он-то, Рыжий, сам цирковой, из некогда известной семьи: мать - танцорка в параде-алле, отец - джигитовщик. И родился Рыжий в цирке, в конюшне, рядом с тёплым крупом белой в яблоко кобылы Груньки. И спал в зыбке тут же. Почти как в яслях. Почти как Иисус.
-Ты, крёндель-мёндель, это мне, не хандрить! - Белый похлопал Рыжего по мятому воротнику. - Радуйся, дурачина. Свобода теперь. Нетути “иксплататоров-душегубов”, хозяевА наши недолго протянут.
-В этом сезоне пудельки вальс Штрауса танцуют. Видел за кулисами, репетировали...
-Пудельки! Вальс! Собачья жизнь наша закончилась! Ты о чём думаешь, крёндель-мёндель?
Рыжий вздрогнул. О чём он думает? Вся жизнь в цирке. Сначала в Одесском, потом у Бертаньоли. Вьевшийся в кожу запах навоза и опилок, за который лупила его мокрым полотенцем Катруся. Тяжёлый свинцовый грим, от которого состарилось раньше времени лицо. Вывихнутая, да так до конца и не вправившаяся шея от упавшей однажды ему на голову с трапеции китайской гимнасточки...
-Слушай, Белый. Я-то цирковой, я жизни другой не знаю, а чего ты в балаган подался? Доли другой не было?
-Ты уже спрашивал.
-Когда?
-Двадцать один год назад.
-И что ты мне ответил?
-Ответил. Ты больно-то вникал!
-Двадцать один год назад померла слониха Молли... Не вникал...
Белый крикнул трактирного человека и заказал ещё пива.
“Сей минут-с!” - человек убежал, прижимая к бумазейному жилету висящую на руке несвежую льняную салфетку и унося пустую крынку.
-Меня, между прочим, после цирковой школы в сам киевский “Альказар” звали.
-Тебя? В “Альказар”? - Рыжий утробно засмеялся. - Навоз убирать?
-Дурень ты лысый. Я не пошёл. Цирк-то знатный, но там я десятым клоуном бы был, “запасным”.
-Ну, да. Мендель хотя бы вторым взял.
-Первым.
-Вторым!
-Да тебя без меня списали бы на берег, крёндель-мёндель! Я был твоим спасением.
Рыжий громко отхлебнул из кружки, желваки на его скулах заёрзали, как механические поршни, глаза налились пунцовым киселём. Но – промолчал. Хрен с ним, с Белым. Сейчас допьют и разбегутся в разные стороны. И всё.
Мальчуганы-разносчики звонкими голосами выкрикивали газетные заголовки. “Временно-Правительство”, “Гучков”, “Милюков” - доносилось с улицы. В трактир с газетой ворвался дюжий мужичина в украинской рубахе, не по погоде.
-Брати, що ж це робиться? - завопил мужик и рухнул на стоящую возле конторки бочку. Бочка под ним проломилась, мужик с треском упал на дощатый трактирный пол. Подбежали половые, принялись выпроваживать мужика на улицу.
-Що ж робиться, що ж робиться, - передразнил его Белый и, наклонившись к уху Рыжего, тихо заговорил, искося поглядывая на половых и публику. - Революция вторая будет. Точно те говорю, крёндель-мёндель. Не долго хозяевАм осталось небо смолить. Ты вот про Ульянова-Ленина слыхивал?
Рыжий высвободил ухо из-под свистящего шёпота напарника, отпрянул немного назад, стал нарочито рассматривать засиженную мухами трактирную занавеску.
-Куда подашься теперь, Джованни?
-В Петроград. Истинно тебе говорю, времена скоро другие настанут. Заживём, как человеки. Революция точно будет! В Петрограде нонче сила вся.
-А ты чай, балда, мало тумаков от меня на арене получил, хочешь ещё в Петрограде-то схлопотать?
-Дурень старый. Вот, как есть, дурень старый, крёндель-мёндель. Тупая твоя кочерыжка! Времечко-то наступает, оть какое! Революция – это бездна, понимаешь. Бездна возможностей! В Петроград надобно.
-Чай своих там клоунов хватает, - Рыжий ехидно засмеялся.
Белый вытащил из-за кушака сложенную кепку, нахлобучил её на седоватые кудри, хлопнул пятернёй о колено.
-Да чего с тобой разговаривать!
-Я вот что тебе про бездну сказать хочу...
Белый не стал слушать, поднялся, с шумом отодвинув скамью.
-Прощаться давай. Деньги береги, что мы за костюмы и реквизит выручили. По моим подсчётам до Одессы тебе хватить должно. Вот только жива ли сеструха твоя?
Рыжий не знал. Куда он поедет? Вестей от Олюшки не было пятнадцать лет. И правда, жива ли? Пока колесил он с Братьями Бертаньоли по Украине и Польше, Молдавии и России, веселя ненасытную публику, как-то и подумать о ней было некогда, да и адреса её он толком не помнил. А ведь единственная родная душа.
Они вышли на площадь, обдуваемую со всех сторон разыгавшимся ветром, принёсшим запахи бубликов и тревожные звуки горланевшей толпы с близкого Крещатика. Мужик в украинской рубахе, которого вышвырнули из трактира, орал во всё лужёное горло песенку «Та куди идеш, Явтуше?».
“Действительно, та куди?”- подумал Рыжий.
-Ну, давай, что ль, обнимемся, крёндель-мёндель? - глядя в низкое водянистое небо, тихо промолвил Белый.
Клоуны обнялись.
-А може, со мной поедешь? Слухай, правда! В Петроград! Говорю тебе: бездна! Бездна возможностей! И молодым, и старым! Времечко-то какое наступает! Подумай, Аркадий. Бездна!
Рыжий пожал плечами, хотел было что-то сказать, но устало махнул рукой и зашагал по площади прочь, стараясь не обернуться на человека, с которым больше двадцати лет делил и арену, и каморку, и нехитрую еду. Долго стоял на Крещатике, таращился на пухлые тучи. На углу с Прорезной догнала его смятая, потрёпанная ветром афиша цирка Братьев Бертаньоли, он поднял её, бережно развернул, полюбовался на нарисованных атлетов в полосатых костюмах, на лошадей в разукрашенных попонах, погладил печатные красные буквы обветренной рукой с каёмкой белого грима вокруг каждого ногтя, вздохнул как-то очень тяжело. “Пудельков не нарисовали. Пудельки в этом сезоне Штрауса вальсируют...” И ещё подумал, что на железнодорожный билет третьего класса до Полтавы грошей ему хватит. Доберётся до шапито, а там и помереть не страшно. Пущай засёчёт его Мендель бичом. Вся жизнь – цирк.
-Аркадий!!!
Рыжий вздрогул и обернулся на оклик.
По Прорезной, в горку, катилась телега, влекомая двумя гнедыми битюгами. На ней сидело человек пять с вещевыми мешками и побитыми на углах прямоугольными чемоданчиками. Одним из них был Белый.
-Опять ты, крёндель-мёндель! Не отделаться от тебя, старый чёрт! А мы на пятичасовой, в Петроград!
“Да и пущай Мендель бичом...” - отчего-то легко подумал Рыжий. Вся жизнь – цирк.
Тележные лошади перешли на шаг, пыхтели на подъеме, от их могучих тел шёл пар, поднимался кверху, сливался с толстыми стенами киевских домов. Белый спрыгнул с телеги, подошёл к стоящему с афишей Рыжему.
-А что ты про бездну-то хотел сказать?
Рыжий сложил на лбу две толстые розовые складки, почесал переносицу.
-Не заглядывай в бездну, Белый, иначе бездна заглянет в тебя.
Белый молчал пару секунд, потом засмеялся и побежал догонять телегу, бросив на ходу:
-Прокисшая истина! Прощай, старый дурень, теперь ужо вряд ли свидемся!
Телега катила вдаль, туда, где золотилась за взгорьем Прорезной улицы умытая дождём луковка церкви Благовещения у Золотых Ворот. Долго смотрели на уменьшающиеся силуэты друг друга два ковёрных клоуна. Белый и Рыжий. Бим и Бом.