Снег налипает на веки тяжелыми рыхлыми хлопьями. Радужные круги, как в детстве, когда играли с Майей и еще с одной девочкой, кажется, с соседнего дома. Такой длинный коридор в квартире, что по нему можно ездить на велосипедах. Крепко зажмуриться и: «Кто не спрятался, я не виноват»…
Я с трудом открываю глаза.
Станция. Чужая станция. С поезда на носилках снимают людей и укладывают в ряд. Носилки закрыты брезентом.
- Мама! Смотри, она живая! – голос прямо над ухом.
Мальчик. Чуть моложе, черноволосый, в мешковатых штанах и кургузом, не по росту пальто, из рукавов торчат тощие, как у птицы, конечности.
- Кто живой? – женщина в ватнике с повязкой дежурного на рукаве рассеяно скользит по нему взглядом.
- Девочка! Она на меня смотрит! – мальчик тянет ее за полу ватника, но она только отмахивается.
- Отвяжись, Мишка! – женщина оборачивается к сухонькому морщинистому старичку. – Много у тебя их еще?..
- Да все вроде…
- Много сегодня… - женщина закуривает, пальцы у нее желтые от табака.
Мишка присаживается рядом со мной на корточки и берет меня за руку. Пальцы у него теплые, и я ощущаю, как бьется его сердце, гоняя кровь по жилам…
- Блокадники-то… - словно оправдываясь, поясняет старичок. - Мрут…
- Мрут… Скоро и мы все помрем, коли война еще продлится… Ты глянь, Михалыч! – она с удивлением показывает на мальчика. – В полудохлую девку втюрился!.. Вот что значит малахольного отродье…
- Мама, - с упоением говорит Мишка. – Она такая красивая…
Михалыч присвистывает и многозначительно крутит пальцем у виска.
Женщина вдруг хмурится:
- Все, хватит пи…ть. Из графика выбиваешься…
Я закрываю глаза.
Голоса уходят, словно их поглощает снег, валящий уже сплошной стеной.
Я успеваю осознать обрывок фразы:
- … она поправится, будет тебе с огородом помогать…
А потом снег погребает под собой все.
- Жри, - монотонно повторяет Мария Васильевна, подпихивая к Мишке тарелку, - жри, б…ь, пришибу…
Мишка артачится.
Я сижу на кровати. В руках у меня кусок черного хлеба, и я отщипываю у него крошки и с наслаждением опускаю их в рот.
- Все ей, все ей, - в голосе Марии Васильевны появляются нотки ярости, - скоро ноги протянешь, а все Любке…
Хлеб делается клейким и тягучим, забивает мне горло, и я, подавившись, закашливаюсь.
- Не нужно мне…
- Замолчи, - Мария Васильевна наливает мне воды, запить. – Отработаешь. Скоро Васька из города приедет… - раздумчиво, словно самой себе, говорит она. - Может, что пожрать привезет…
- Какой это город? – спрашиваю я.
- Да не город это, - Мария Васильевна доедает за Мишкой картошку. – Это мы так говорим: «город». Поселок, крупный…
- Какой? – нетерпеливо уточняю я.
Мария Васильевна, усмехаясь, называет.
- Говорит тебе это что-то?
- Это под Москвой? – я с трудом скрываю надежду в голосе: Москва практически рядом с Ленинградом.
- «Под Москвой»! – передразнивает Мария Васильевна. – Под Свердловском не хочешь?
- Как… под Свердловском? – ее слова обрушиваются на меня, словно нож гильотины, отсекая все здравые мысли, и я до боли вцепляюсь пальцами в матрас.
Не может этого быть. Не может. Нет.
- А чем тебе Свердловск не годится? – недоумевает Мария Васильевна. – Немец далеко…
- У меня же в Ленинграде родители… - говорю я. – Брат… Сестра… Они же искать меня будут…
- Девка… - Мария Васильевна даже отрывается от ватника, который она перешивает. – Ты в уме ли?.. Они же умерли у тебя. Все умерли. Даже могил их нет. В ров покидали…
- В какой ров?.. – я смотрю на нее широко раскрытыми глазами. – Да что Вы такое говорите?! Да как Вы смеете!.. Они живы!.. Живы…
Я вскакиваю с постели и выбегаю в сени. Холод впивается мне в тело и остужает слезы на щеках. Я делаю несколько глубоких вздохов и возвращаюсь в комнату.
Ночью мне снится мама, разливающая чай в сервиз в красный горошек. На столе праздничная туго накрахмаленная скатерть, на которую Майка уже успела поставить пятно, Володя и папа тихо говорят о политике, а я смотрю на маму…
На стене вдруг гулко начинают бить часы, кукушка выскакивает из домика и отсчитывает: «Раз, два, три… десять, одиннадцать, двенадцать…»
«А дальше ничего нет», - успеваю подумать я…
- Любка! – шепчет кто-то мне в ухо, обдавая горячим дыханием. – Любка, ты спишь?..
Мишка, прислонившись к изголовью кровати, сует мне под нос мятый кулек.
- Смотри, что я на рынке сменял…
Я разворачиваю кулек. Там настоящие соты с застывшим янтарем прозрачного меда.
- Это тебе, Любка, - восторженно говорит Мишка.
Он заглядывает мне в глаза, пытаясь, видимо, отыскать в них радость и удивление.
- На что сменял-то? – спрашиваю я.
- На рисунки…
- На какие рисунки?.. – я запускаю зубы в соты, мед течет по подбородку, и я стираю его тыльной стороной ладони.
Мишка горделиво следит за моими движениями.
- Ну, рисунки… Рисую я… Маленько… Только мамка говорит, что х…я. Не выйдет из меня художника…
- Это мы еще посмотрим, - говорю я. – Выйдет или нет.
Васька, крепкий краснолицый парень, совсем не похожий на брата, уплетает материну похлебку.
- Ну, ты, мать, дала, - говорит он удивленно, оглядывая меня с ног до головы взглядом, от которого мне хочется спрятаться в какую-нибудь щель. - Ты просто как эта… Мария Магдалина…
- Мишка пристал, - с неудовольствием говорит Мария Васильевна. – Да и весной огород сажать… Ты что ли помогать будешь?..
Меня словно нет в этой комнате.
- А Мишка на что? – парень откровенно ест меня глазами, и я запахиваю шаль на груди. – Или он только стрекоз малевать годится?.. И Любашу по ночам щупать?..
Довольный шуткой, Васька заливисто хохочет и толкает брата локтем в бок.
Тот сосредоточенно ковыряет в носу.
Я чувствую, как мои щеки начинает заливать краска.
- Пойду я, - говорю я. – Белье сниму, высохло уже…
- Иди, - неожиданно легко соглашается Мария Васильевна. – К бабе Шуре еще зайди, отнеси за вчерашнее…
В сенях я приникаю к стене, прислушиваясь.
- Васька! Бесстыжие твои зенки!.. – негромко говорит Мария Васильевна. – Девке только 16 сравнялось… В городе всех перепортил, теперь тут решил…
- Что ты делать с ней собираешься? – спрашивает Васька.
- Тяжело мне… Словно и сыновей нет… Один, как отрезанный ломоть, второй – словно и нет его… Позовешь раз – кричишь, кричишь, голос весь сорвешь, не слышит. «Я, мама, - говорит, - на закат смотрел, больно закат красивый…» Прямо хоть возьми кочергу и башку прошиби. Так ведь и не поймет, за что…
- Что ты у бабы Шуры делала?.. – Васька, судя по звуку, ходит по половицам.
- Гадала она мне, - в голосе Марии Васильевны вызов.
- Все ждешь?.. Ты дурью-то не страдай. Похоронка была, чего уж…
- Бабы говорят – еще и не так бывает. Вот у Марфы…
- Да хер с твоей Марфой! – неожиданно вскипает Васька. – Наслушаешься бабьей дури…
Он резко походит к двери, и я еле успеваю выбежать.
- Ну, вот тут.. так, - говорит Мишка. – Хорошие-то я на мед сменял…
Я перебираю листы оберточной бумаги, исчерканные карандашом.
- Это церковь, - поясняет Мишка, - еще до войны… Мы с мамкой ездили… И с ним…
- С кем с ним-то? – рассеяно спрашиваю я.
- Ну, с ним… - неохотно повторяет Мишка. – На самом-то деле он не погиб, - он понижает голос, - он к бабе сбег… А похоронку попросил, чтобы ей прислали… Чтоб не ждала.
Я остолбенело гляжу на него.
- Да что ты такое говоришь!.. – вырывается у меня. – Как – похоронку попросил?.. Это же… Не может же быть такого!..
- Может, - убежденно кивает Мишка. – Бабы говорят…
- Да что они понимают, твои бабы! Слушай их больше! – я собираю листы вместе. – Знаешь что?.. Тебе учиться надо! Это же очень… талантливо, - я не уверена, что он знает значение этого слова. – В Ленинграде есть училище. Вот кончится война… - я замолкаю. – Он вообще – отец тебе?..
- Не знаю, - Мишка низко опускает голову. – Мамка-то с ним давно крутила. А папка узнал и говорит: «Застрелю». Ружье зарядил. А она встала к стене, где ты стоишь, и говорит: «Стреляй, коли удержать не можешь»…
Мария Васильевна втаскивает с улицы ведро с водой.
- Полы давай, мой, - бросает она мне. – Расселись, как на именинах…
- Мария Васильевна, - елозя тряпкой по полу, говорю я. – Я посмотрела Мишины работы, на мой взгляд, они очень хороши, ему нужно обязательно получать художественное образование…
- А умалишенных учиться берут? – Мария Васильевна, смотрит, как я выкручиваю тряпку в ведро. – Да нет так! Не так, сколько раз тебе говорила!.. – она показывает, как правильно отжимать. - Вот ведь… Туда же – образование ей... Истопником работать пойдет, все при угле будем…
- Почему вы уготовили ему такую судьбу? – неожиданно для самой себя спрашиваю я. – Он же ваш сын, неужели вас совсем не волнует его будущее?...
- Будущее?.. – Мария Васильевна прищуривается. – А оно есть у нас, будущее это?.. Сдохнем все, вот и все будущее… У меня, знаешь, сколько их было?.. Шестеро! Только он и Васька остались… Четыре раза мерзлую землю долбили, главное ж что – зиму пережить… Один постарше Васьки был, а девчонки-то совсем мелкие, одна и не говорила еще…
- Так… - я недоуменно смотрю на нее. – Так войны же не было…
Лицо Марии Васильевны каменеет.
- Войны не было, другое было, - она потуже затягивает на подбородке платок. - Ну, что встала?.. Домывай…
Широкая пятерня ложится мне пониже спины, и я взвизгиваю от неожиданности.
- Испугалась?.. – скалится Васька. – Что ж, я страшный такой?..
Он ухарски заламывает шапку на бок.
- Вы не страшный… - неуверенно говорю я, пятясь к белью, колышущемуся на веревках. – Просто я… Мне вот… надо… - я показываю на простыню, которую держу в руке. – Мария Васильевна… ругаться будет…
- Подождет Мария Васильевна, - Васька нетерпеливо берет меня за плечо. – Ты чего такая дикая? – удивляется он, видимо, почувствовав мою дрожь. – Не бойся, я ж по-хорошему… Я вон, что тебе привез, - он запускает руку в карман и вытаскивает небольшие сережки с красным камушком. – Золотые… В городе не у всех девок такие есть…
- Спасибо, - я продолжаю стоять, вцепившись в простыню.
- Погоди… - Васька подносит одну сережку к моему уху. – Дай вставлю…
От него прикосновений у меня внутри все сжимается.
- Девки обзавидуются… - продолжает Васька. – У одной бабы взял, за мешок муки… У нее дети с голоду пухли…
- А мешок муки Вы где нашли? – я пытаюсь вырваться из его цепких рук.
Васька чуть отстраняется.
- Много будешь знать – плохо будешь спать… - он больно сжимает мне ребра.
- Не надо! – вырывается у меня.
- Что не надо?.. Где не надо?.. – Васька дурашливо оглядывается по сторонам. – В моем доме живешь, мои харчи ешь, а сама: «Не надо!» - он передразнивает мой срывающийся от ужаса голос.
- Не надо… сейчас, - нахожусь я. – Мне белье вешать нужно, - я вдруг успокаиваюсь. – До ночи потерпите, ночью выйду… А то Мария Васильевна недовольна будет. Она мне много раз говорила, чтобы я ее в глазах общественности не смела позорить… - последнее фраза, на мой взгляд, звучит наиболее убедительно.
- А не обманешь? – Васька недоверчиво глядит на меня, тем не менее, опустив руки.
- Вот Вам крест, - я тщательно копирую подсмотренный однажды у Марии Васильевны жест.
Когда он уходит, я выдергиваю из ушей сережки и заматываю их в носовой платок.
Ночью я одеваюсь в темноте, стараясь не разбудить бормочущего что-то во сне Мишку, и выглядываю в звенящую тишину двора.
- Ну, что, пойдем? – Васька курит около калитки, огонек папиросы выхватывает из темноты его лицо, довольно миловидное, если бы шрам на левой щеке. – Там сарай на отшибе, заброшенный.
- Пойдемте, - руки у меня зябнут, и я засовываю их глубоко в карманы ватника.
- Чего это ты? – косится на меня Васька.
- А чего?
- Ломалась… А тут вдруг…
- А это не имеет значения, - говорю я.
- Почему это? – Васька вдруг настораживается.
- Потому что все равно все сдохнем…
- Ну, ты прямо, как мать… - Васька делает в воздухе вращательное движение. – Ну, та ладно, с глузду съехала… Ты что ж, никак с собой учудить что хочешь? – догадка озаряет его глубоко посаженные глаза. – Или со мной?..
- Да не собираюсь я с Вами ничего делать! – отмахиваюсь я.
Мы заходим в сарай.
- Ну, - говорю я.
- Что? – Васька стоит достаточно далеко от меня, и я спокойно могу убежать, но не двигаюсь с места.
- Вы что-то хотели делать? Так делайте!
- Ну, поцелуй меня, - нерешительно говорит Васька.
Я прикасаюсь губами к его кубам.
- Б…ь!.. - взрывается Васька. – Ну, ты, словно с покойником прощаешься…
- А что Вам нужно? Африканские страсти?.. – усмехаюсь я.
Никогда я еще не чувствовала себя такой сильной и уверенной в себе.
- Любка!.. – Васька продолжает находиться на отдалении. – Я думал, мы по-человечески…
- А «по-человечески» - это как?! – холод сковывает меня, забираясь, как мне кажется, даже вовнутрь.
- Ну, не знаю… Я ж насильник… - Васька непривычно мнется. – Ну, скажи, если б я насильничать хотел – стал бы я тебе сережки дарить?..
- Нет, - признаю я.
Оставшись одна, я опускаюсь на мерзлую землю и захожусь в беззвучном плаче.
- Мама… - шепчу я. – Мамочка… забери меня отсюда… Забери меня с собой… Где бы б ты не находилась… Забери…
Что-то теплое попадается мне под руку, и я вскрикиваю.
Большая серая крыса с интересом разглядывает меня черными бусинками глаз.
Мария Васильевна с незнакомой женщиной сидят за столом.
- Здравствуйте, - несмело говорю я.
Женщина смотрит на меня в упор. Взгляд у нее странный, немигающий, и от этого взгляда мороз идет у меня по коже.
- Где шлялась-то? – мрачно интересуется Мария Васильевна.
Женщина усмехается:
- Да ладно тебе, Машка, дело молодое… Сама что ли девкой не была?..
- Я в подоле не приносила, - сухо отвечает Мария Васильевна.
- Я в поселке была, - говорю я. – Хочу в госпиталь устроиться…
- Здесь тебе работы мало? – интересуется Мария Васильевна, разглаживая пальцами юбку на коленях.
- Что ты девку шпыняешь? – неожиданно заступается женщина. – Так хоть денежку приносить будет…
- Без ее денежки проживем…
Женщина прощается и уходит. Я накладываю себе поесть. Мария Васильевна сидит неподвижно, губы у нее шевелятся. Я осторожно заглядываю ей в лицо.
- Ты на Марфу-то не смотри… - говорит она вдруг. – Не надо этого… Взгляд у нее нехороший, ведьма она…
- Что же это Вы с ведьмой общаетесь? – недоверчиво спрашиваю я.
- А общаются не только с теми, с кем хочется, - медленно говорит Мария Васильевна. – Ты что ж это, убечь хочешь? – вдруг сменяет она тему.
- Куда убечь?.. – приученная к местной речи, в тон ей интересуюсь я.
- В поселок… Нехорошо тебе здесь уже стало?..
- Так Вы ж… Я ж… - я удивленно смотрю на нее. – Я же вас стесняю… И потом… - я запинаюсь. – Я бы действительно денег приносила… Вы ведь… Вы очень много для меня сделали, - выдавливаю я из себя.
- Васька в тебя втюрился, - говорит Мария Васильевна. - Никогда таким его не видела… Что ж в тебе такого – вроде ж смотрю я: ни рожи, ни кожи… А как приворожила его. Я девкой была – ребята головы сворачивали, а только малахольного в себя и влюбила…
- Вы какого сейчас имеете в виду? – уязвленная ее словами, нагло спрашиваю я.
- Отца ихнего, которого еще?.. – удивляется Мария Васильевна, казалось бы, совершенно не задетая.
- Насколько я понимаю, у Миши предположительно другой отец. На которого пришла похоронка. И от которого Вы, тем не менее, ждете известий, - выпаливаю я.
Мария Васильевна глядит на меня с заметным интересом.
- Ох, тихоня… Все прознала… И про Мишку, и про похоронку… А что еще знаешь?.. – она вдруг хватает меня за концы шали и затягивает их на горле. – Говори, сучка!..
- То, что Вы его любите! – кричу я.
Мария Васильевна медленно отпускает шаль.
- Люблю, да… А ты хоть знаешь, что это? Про это в книжках не скажут… Такая паскудина – своими руками бы удушила… А люблю… Не от него Мишка… Всех я их от законного рожала…
- Васька жениться на тебе хочет, - говорит Мария Васильевна, близоруко щурясь, вставляя нитку в иголку. – А я не против… Лучше уж на тебе, чем шалаву какую-нибудь из города притащит. Может, от тюрьмы его убережешь… - загадочно заключает она.
Я вспыхиваю.
- Простите, Мария Васильевна, а моим мнением кто-нибудь поинтересовался?..
- А что твое мнение? – искренне недоумевает она. – Парень хороший, видный, шалопутный малость, так кто ж без греха…
- Я его не люблю!
Мария Васильевна удивленно отрывает взгляд от шитья.
- Не любишь?.. Жених что ли в Ленинграде остался? – в ее голосе понимание.
На минуту воспоминание об Андрее обдает меня горечью…
- Нет, - твердо говорю я.
- Так в чем же дело?.. И было ведь у вас…
- Не было! – я смотрю ей прямо в глаза.
- Да что ты брешешь?! – раздражается Мария Васильевна. – Не ты, скажешь, с ним в сарай бегала?.. Я в окно видела…
- Ходила, - соглашаюсь я. – Только он, видно, побоялся, что я нож в кармане держу…
Мария Васильевна усмехается:
- Васька девки испугался!.. Да он, 12 годов ему еще было, на нож ходил, отсюда и шрам… Брезгуешь, значит… - задумчиво добавляет она. – Васькой моим….
- Да не в этом дело!..
- … Брезгуешь, - не слышит меня Мария Васильевна. – А я малахольным не брезговала… Шестерых ему родила…
- Он умер? – зачем-то спрашиваю я.
- Сам над собой смертоубийство учинил. В сарае, куда вы с Васькой таскались… - меня передергивает. - С утра ружье смазывает, я ему: «Мирон, какая ж сейчас охота, дождь на день зарядил, да и ружье попортишь…» А он только рукой махнул, я и подумала: «Дивного зверя пошел стрелять…» Бывало у него так… Этот, - она показывает пальцем на стену, - такой же… Бывало весь день молчком сидит или свистульку затеет детям вырезать, все уже картошку сняли, у одних нас лежит… Васька-то хоть не в него пошел, огонь-парень… Да и Пашенька, старший…
Она вдруг замечает, что я нахожусь рядом с ней.
- Убирайся!.. Убирайся прочь из дома моего! Принца ей подавай! Такой парень ей не пришелся!..
- Ковалева, - говорит Зоя Петровна, заведующая отделением. – Вы так и будете на топчане ночевать? Вы бы угол сняли… Вон Марфа Ивановна сдает, берет недорого…
- Марфа Ивановна?.. – быстро переспрашиваю я, пряча руки за спину, чтобы она не увидела на них мурашки. – Нет, я уж как-нибудь…
- Я думала, Ковалева, - усмехается Зоя Петровна, - Вы образованная девушка. А Вы верите досужим сплетням…
Я иду мимо раненых, ждущих перевязку.
- Девушка, на танцы пойдем? – подмигивает мне один.
Я машинально киваю.
На улице туман, я дохожу до перекрестка, словно в густом белом облаке.
Покосившийся домик, с флюгером на крыше, в палисаднике ранние цветы. На калитке облупившийся почтовый ящик.
- Нет, - мотаю головой я. – Не пойду. Нет.
- Девушка! – совсем рядом со мной кто-то невидимый в тумане. – Вы мне не подскажите, где здесь почта?..
Я показываю направо, не отрывая взгляда от жилища Марфы Ивановны.
- А то мне нужно отправить письмо, - продолжает незримый собеседник. – В Москву. Я хотел поделиться с профессором Карповым своими соображениями… Впрочем, девушка, я вам, наверное, уже надоел…
Я медленно поворачиваю голову.
Человек в длинном черном пальто держит перед собой бумажку с адресом…
- Викентий Павлович! – осторожно, не веря еще, говорю я.
Человек всплескивает руками.
- Любочка! Это Вы?! А я вас и не признал в этом облаченье…
Викентий Павлович наливает мне чай.
- Ешьте, Любочка, ешьте. Вам нужно хорошо питаться. У меня есть хорошие продукты, как профессор медицины я имею некие преференции в этом медвежьем углу…
Он смеется своим кашляющим птичьим смехом. Потом замолкает.
- Значит, вы так и не уехали в эвакуацию… Господи, какой ужас!.. Володя… Я видел его в числе своих лучших аспирантов… Саша… Маечка… Вера… Будь прокляты они все, учинившие этот ад…
«Четыре раза мерзлую землю долбили…» - всплывает у меня в голове.
- Ну, теперь-то все будет хорошо… - продолжает Викентий Павлович. – Теперь Вы со мной, под моей опекой, так сказать…
Я улыбаюсь. Я отвыкла улыбаться, и уголки рта не сразу растягиваются в нужном направлении.
Лампа, стоящая в углу, разгоняет туман ярким сиянием…
«Все хорошо», - думаю я.
Все хорошо…
Ночью я просыпаюсь от того, что кто-то наваливается на меня всем телом.
- Кто это? Что вы?.. – жесткая ладонь закрывает мне рот.
- Тихо, Любочка, тихо… Это я, всего лишь я, твой дядя Викентий… Помнишь, ты сидела у меня на коленях, когда тебе было пять лет?..
- Что вы несете?.. – я пытаюсь спихнуть его с себя, но мне это никак не удается. – Пустите меня, немедленно!..
- Нет, Любочка, не пущу, - Викентий Павлович пытается задрать на мне рубашку, и я рыком, наконец, сбрасываю его на пол.
- Не подходите! – я нашариваю руками ведро с нечистотами и поднимаю его перед собой. – Только троньте, я вам вот это вот сейчас на голову вам!..
- Ну, что же ты, Любочка… - бормочет Викентий Павлович, потирая ушибленный бок. – Что ж ты не хочешь уважить старого друга своих родителей…
- Моих родителей?! – кричу я так, что начинаю кашлять. – Да как вы можете?! Родителей моих… Вы… Не подходите! – я замечаю, что он делает движение ко мне. - Шпаненок не тронул!.. А вы… Вы…
Я бреду по темным улицам, сжимая в руке узелок с вещами. Под ноги мне попадается камень, и я падаю, больно разбив колено, узелок откатывается на край канавы, а из кармана выпадает тряпичный сверток, забытые Васькины сережки.
И вдруг воспоминания, обрывочные, как кадры разорванной кинопленки, обрушиваются на меня…
… Володя в черном костюме, лицо с плотно сжатыми губами сухое и надменное… Мама, из ослабевших пальцев которой выпадает любимая чашка и со звоном катится по паркету… Андрей увлекает меня в арку, мои губы приоткрыты в предвкушении поцелуя, я оборачиваюсь к стене и вижу, уже закоченевшие…
- Нет… - бормочу я. – Нет… Меня нет здесь… Я умерла и осталась там вместе с ними… С мамой, папой, Майкой, Володей… С Андреем, наверное, он тоже умер, да и какая разница, потому что даже те, кто не умирает, навсегда остаются… остаются там…
Вдали возникают огни, рассекая туман, приближается поезд.
- … Навсегда остается там… - вспыхивает в голове последний раз.
Поезд уже близко, но он еще может затормозить, я чувствую, он успеет затормозить, и машинист свесится с окошка паровоза и обложит меня матюгами…
Не сейчас, еще чуть-чуть подождать…
В ушах гремит рев состава, он набирает ход, это утренний, станцию он проезжает…
Еще чуть-чуть…
Я усилием отгоняю рассказы о «счастливых исходах» с полной неподвижностью, которые жужжат у меня в ушах, перекрывая грохот паровоза…
Вот теперь…
Темная тень с размаху толкает меня в бок, отпихивая с путей…
- С ума свихнулась!.. На переезде дремать!.. Это ж поезд, ты что ж не понимаешь, что ли?.. – какой-то незнакомый парень в фуражке железнодорожника с тревогой заглядывает мне в глаза. – Он же кости твои по рельсам размажет… Раз лошадь переехали, от стада отбилась…
Когда он скрывается из виду, я развязываю носовой платок с сережками, и продеваю их в уши…
- Любка! – громко вскрикивает кто-то у меня за спиной.
Я оборачиваюсь.
Мишка, повзрослевший, в пальто с уже надставленными рукавами, неуверенно переминается с ноги на ногу.
Я подбегаю к нему.
- Мишка! Что ты здесь делаешь?..
- Я теперь в кочегарке работаю, - важно поясняет он, - платят ничего, прожить можно… Жарко только…
- А Мария Васильевна как? … Васька?.. – ни один раз за последний год я ловила себя на мысли о том, что мы ходим по одним улицам.
Мишка оглядывается по сторонам.
- Посадили Ваську… Муку он на складе воровал… - я невольно хватаюсь за сережки. – К нам приходили, перевернули все… Мамка сначала все плакала…
- Пойдем со мной, - я киваю на госпиталь, - у меня там с поварихой хорошие отношения, покормит…
Я осекаюсь.
- Не, - Мишка крутит головой. – Мамка мне с тобой разговаривать запретила, сказала: увижу, чтобы гнал, как собаку шелудивую… Из-за тебя все, говорит…
- Да почему ж из-за меня!.. – возмущаюсь я очевидной несправедливостью. – Из-за меня он муку воровал?!
- Из-за тебя он пить начал… - задумчиво говорит Мишка. – Он и раньше-то, а потом и вовсе… Сказал лишнего…
Марфа Ивановна смотрит на меня своим немигающим взглядом.
- Дивлюсь я на тебя… Год живешь, а ни разу не видела, чтоб ты с парнем каким ходила… В госпитале-то у вас их много лежит, на любой вкус… Что ж, не люб никто?
- Да какие тут парни, в госпитале? – пытаюсь уйти от разговора я. - Парни на фронте все…
- На фронте… Другие-то успевают.
- Пусть успевают, - я собираю тарелки со стола.
- А в Ленинграде кто был? – продолжает допытываться Марфа Ивановна.
- Был, - неохотно говорю я.
- А сейчас он где?
- Откуда же я знаю? – резко говорю я. – Предполагаю, что на фронте, как и все.
- Поссорились что ли?..
Я молчу. У меня не хватает слов, чтобы объяснить Марфе Ивановне, что, когда умирала мама, она не ела последние три дня, а, когда я, закрыв за Андреем дверь, заглянула в стол, то не обнаружила ее карточку…
Я поворачиваюсь к Марфе Ивановне и обнаруживаю, что она заваливается на бок, приоткрыв рот.
- Марфа Ивановна! – я пытаюсь усадить ее на стул, но все ее тело вдруг начинает выгибаться, словно под ударом электрическим током.
Я в ужасе отбегаю к двери, снова возвращаюсь, вспомнив, что в госпитале сейчас дежурит Зоя Петровна, и она наверняка сможет помочь, накинув ватник, со всех ног мчусь по улице…
Зоя Петровна курит, роняя пепел на медицинские карты, которые она заполняет.
- Вы куда так спешите, Ковалева? – говорит она холодно.
- Марфа Ивановна!.. У нее припадок!.. – выпаливаю я.
- У Марфы Ивановны регулярные припадки, - спокойно замечает Зоя Петровна. – Она эпилептик.
- А это можно вылечить? – я чувствую смущение от своей безграмотности.
- Один немецкий врач в 30-е годы писал, что можно, - Зоя Петровна откладывает карты в сторону, - я читала его статью в оригинале. Собственно, поэтому я здесь…
- Но это же ужасно, - я опускаюсь на топчан. – Ужасно, что человек так мучается…
- Вот эти люди, - Зоя Петровна показывает пальцем на дверь палаты, где лежат после ампутаций, - они все ужасно мучаются. И часть из них у утру умрет, не выдержав мучений. Потому что у нас не хватает обезболивающих. И что я могу с этим всем сделать, а Ковалева?.. Скажи мне, пожалуйста…
- Я думала, ты не вернешься… - говорит Марфа Ивановна, лежа на кровати. – Испугаешься… Все боятся… Дьявол тебя отметил, говорят…
- Чушь какая, - морщусь я, помогая ее напиться.
- А не чушь… - рассудительно говорит Марфа Ивановна. – Вот зачем, скажи, таким жить, как я? И все ж Господь не прибирает… Значит, дьявол нам благоприятствует…
- А не надо решать, кому жить надо, - замечаю я. – Одни уже решили…
- Рука у тебя легкая, - продолжает Марфа Ивановна. – Мужики, небось, любят, когда ты к ним прикасаешься…
- У вас только одно на уме, - говорю я.
- Тоскую я, - не обижается Марфа Ивановна. – По своему мужику тоскую… У меня мужик хороший был. Душа в душу жили… В Москву хотел меня свозить, к профессору показать, говорят, есть профессор такой, который падучую лечит…
- Он погиб? – утвердительно спрашиваю я.
Марфа Ивановна машет на меня руками.
- Если бы… Иной раз думаешь, пусть бы и не возвращался… Не так бы тоска брала… Поплакала бы – и все. Память он потерял, - поясняет она. – Вернулся, руки на месте, ноги на месте, мужское тоже все при нем сохранилось, а вот – ничего не помню, говорит.
- Как же он дом нашел? – не верю я.
- Так ему в поезде сосед встретился, и дом он ему указал… Ничего не помню, говорит, как отрезало… Раз на стол собираю, а он: «Женщина, лицо мне Ваше знакомо. Встречались мы где?» Он у меня из культурных был, ремесленное окончил…
- А потом с ним что случилось? – перебиваю я.
- Потом… А что – потом… Ушел как-то утром и все… Поминай, как звали…
- Так что ж, вы не искали его? – недоумеваю я.
- Искали… Искать-то искали, а разве ж здесь кого найдешь?.. Места разбойничьи…
Зоя Петровна появляется в палате.
В одной руке у нее приемник, в другой потухшая папироса, которую она комкает в пальцах.
- Товарищи! – ее голос гулко ударяется о своды старого здания и рвется выше в лазурное майское небо. – Товарищи! Война кончилась!
Я подхожу к дому, окруженному шатким забором, зияющим дырами, словно щербатый рот. В огороде бурьян. Щебечут птицы, свившие гнездо на старой яблоне…
- Мария Васильевна! – кричу я.
Она появляется на пороге, жмурясь от яркого света.
- Чего кричишь? – словно мы расстались вчера.
- Я… Вот… - я смущенно замолкаю. – Я проститься хотела… Уезжаю я…
Мария Васильевна смотрит на меня недоуменно.
- Война-то кончилась, Мария Васильевна… - добавляю я. – Я в Ленинград возвращаюсь… В свою квартиру…
- А есть у тебя квартира-то эта?.. – она говорит с явным усилием. – Небось, увели уже, пока ты здесь была…
Я замолкаю. Разговор явно не клеится. Мария Васильевна привычным движением поправляет черный платок…
Черный платок. Черный…
- Кто?.. – одними губами произношу я.
- Оба…
Мария Васильевна скручивает самокрутку. Пальцы у нее дрожат, и табак просыпается на землю.
- В кочегарке пожар был, - негромко говорит она. – Полыхало уже, а он, видно, в мысли свои ушел… Хоронить-то нечего было… А Ваську финкой в сердце на пересылке…
Я прислоняюсь к забору.
«А это я стрекозу рисовал, как она на кувшинке сидит. Васька смеется, мамка ругает, что полдня пропадал где-то, а баба Шура: что на парня насели, может, выйдет из него толк. Вот скажи, Любка, как тебе, красиво-то вышло?..»
- … Огород в эту весну не сажала… Тяжко… Забор падает, надо хоть Михалыча позвать, за пузырь… А то это… - Мария Васильевна смотрит на меня. – Ты ж не знаешь, как оно там… А тут – вот…
Она замолкает, уставившись в небо, в котором парит крупная синяя стрекоза…
- А еще странное со мной… - Мария Васильевна, совсем понизив голос, берет меня за рукав. – Иду по станции, вдоль эшелона, раненых выносят, кричат все, ругаются… И вдруг раз – и голос его, словно зовет он меня: «Маша! – зовет. – Маша! Здесь я, обернись!» Обернусь, и никого нет. Только эшелон стоит, и Михалыч матюгается… Словно и не было ничего.
Поезд отправляется. Я стою в очереди на посадку, позади меня женщина, держащая за руки двоих детей. Вдруг она толкает меня в спину.
- Девушка! – ее взгляд блуждает в области моей головы. – Девушка!.. Сережки-то Ваши… Сережки… Это ж они… Это ж я…
Она поворачивается к мужчине рядом:
- Помнишь, я говорила, что поменяла на рынке? Нам тогда эта мука жизнь спасла… Вот кому, значит…
Я быстро выдергиваю из ушей сережки и протягиваю ей:
- Возьмите.
Мужчина неодобрительно косится на нее.
- Это ж надо… - продолжает женщина… - Я даже представить себе не могла… Не надо… - она протягивает мне сережки обратно… - Вы носите… Они дорогие очень, знайте… Мне отец на совершеннолетие подарил…
Я отодвигаю ее руку.
- Берите. Мне они ни к чему…
Мужчина качает головой и что-то в полголоса говорит ей на ухо.
Поезд разгоняется, мимо проплывают дома, и я вижу Марию Васильевну, которая, согнувшись, полет сорняки в огороде.
Михалыч с зажатыми в зубам гвоздями, кое-как залатывает в заборе прорехи…
«… Я могу поверить, - сбивчиво, горячо говорит Володя папе, и его голос заглушает перестук колес, - в то, что на небе есть кто-то… назовем его «высшее существо»… Но поверить в то, что это существо, называемое «высшим», принуждает людей страдать, руководствуюсь единственно своей личной прихотью!.. Нет, увольте… И не надо рассказывать мне про Иова… Я уверен, что уже через несколько десятков лет наука достигнет таких успехов, что в страданиях не будет никакой необходимости… И тогда никто и не вспомнит об этом вашем Боге…»