Комната была светлой, но какой-то обшарпанной. Мебель состояла из трех столов, составленных в форме буквы Т, нескольких стульев и пары шкафов с открытыми полупустыми и пыльными полками, на которых лежали стопки обтрепанных журналов. Обстановка в комнате, очевидно, не менялась за последние лет тридцать.
Он сидел в кресле, сгрудившись над последним, поставленным поперек, столом. Короткие, массивные руки, заканчивавшиеся такими же короткими и массивными пальцами, лежали на поверхности стола ладонями вниз. Круглая голова с крупными, грубыми чертами лица была как-будто бы вогнана в туловище.
Я положил перед ним стопочку листов.
- Стихи? – глухим, надтреснутым голосом вопросил он.
- Проза.
- Значит, не Пушкин, - он выдержал паузу и вперился в меня взглядом. – Не Есенин.
За высокими широкими окнами загрохотал трамвай, отчего все в комнате затряслось. Листы на столе било мелкой дрожью. Разговор не складывался. Впрочем, его это нисколько не заботило.
- На войне был? – продолжил он свой допрос.
- Нет, бог миловал.
- Не Толстой, значит. Бог миловал...
Недоумение внутри меня сменилось раздражением. «Оправдываться перед ним?». Попади я тогда в армию, на войну я бы, все равно, скорее всего, не отправился. У сепаратистов не было авиации, а следовательно, надобности в противовоздушной обороне у федералов тоже не было. Так что, гипотетически, два года я бы провел рядом с напичканной ферритовыми кольцами аппаратурой и периодически пьяными до беспамятства кадровыми офицерами. Тридцать дней сборов после института лишили меня немногих последних иллюзий в этой области.
- Сидел? – очередной его вопрос вернул меня в настоящее.
- Пока не за что, - сухо вернул я подачу. «Теряю время, зачем мне все это?»
- У нас половина сидит ни за что, - проскрипел он, - Ну, это я для проформы. Вижу, что не Достоевский.
Мне представилось холодное и, наверняка, ветреное декабрьское утро на Семеновском плацу. Распевный голос священника, зычные выкрики офицеров, лязг ружей и блеск штыков... «Не Федор Михайлович, определенно, нет...»
- В разведке был?
Вспомнился разговор в Большом Доме на Литейном. Лицо и голос собеседника память не сохранила – должно быть настоящий был шпион, неприметный. «Чем заниматься будешь сказать не могу – секрет. Ну, то есть, совсем не могу. Форму носить не надо, разве что на парад. За границу выпускают. Оклад столько-то. Перспективы – ну, будешь майором. Да, главное – контракт на пять лет». Тогда я отказался и упустил свой шанс стать майором и, очевидно, нечто большее. «Интересно, Флемингу тоже обещали дать майора или как? Проверим потом».
После пары следующих отрицаний стало понятно, что я не Толкиен, и даже не Хэрриот, поскольку никакой живности у меня в доме отродясь не было. Постепенно, логика его вопросов стала мне ясна, но от этого она не стала более приятной. Мой, так сказать, собеседник явно указывал на обыденность моего существования и, как следствие, незначительность лежавших перед ним непрочитанных листочков.
У него наготове, наверное, были сотни вопросов, но я не собирался слушать их все. Я протянул руку, забрал свою стопку, свернул ее в трубочку и направился к двери. Он достал меня вопросом уже в дверном проеме.
- У тебя дети есть? Сказки пиши....
Последнее, что я услышал, прикрывая за собой дверь, было: «Ох уж эти сказки, ох уж эти сказочники...»