Прошу тебя, Память, помоги выкрасть у забвения то, что сейчас мне так нужно: кого видел мой сын в ба-а, как называл её, и как относилась к нему она? Помоги мне, а я – тебе. Вот, смотри, есть фотографии и мой дневник. Тебе этого мало? Но всё же давай почитаю, а ты, Память, попробуй подсказать мне еще что-то.
«- Думаешь, нябось, что ты умнеича меня?»
Это - мама. Она сидит у стола, пьет чай с вафлей и в её старческой руке она кажется еще белее, а её слова - моему сыну, который на краешки кровати обстругивает палку, но теперь взглядывает на неё и лишь ухмыляется.
- У меня ж опыту больше, чем у тебя, дурачок!
Мама пробует обернуться на его молчание, но тянется к стакану, снова прихлёбывает чай».
И сколько тогда Глебу было?.. Двенадцать. И волосы его были еще светлыми, глаза - почти голубыми, это только потом утратили голубизну… Красивый был мальчик. Конечно, может только для меня, но… Но отвлеклась, читаю дальше:
«- И на каких только хвактах я ни была, и в какие переплеты ни попадала! – Сын опять - ни слова. – Вот и получается, что я умнеича тебя.
Я смотрю на её профиль…»
Посмотри и ты на эту фотографию: она сидит у стола, притиснутого к окну, на голове – темный платок, из-под него – седая прядь...
«Я смотрю на её профиль и жду: интересно, чем закончится этот неравный диалог меж целой жизнью и той, которая только начинается?
- Ну и что? – сын почти смеется: - Что мне до твоих хвактов?
А мама, допивая чай, осторожно ставит стакан на клеёнку, оборачивается:
- К чему тебе, говоришь, мои хвакты? – Нет, не заметила иронии внука. – А к тому… Вон, птицы-то, когда на юг летять, то самый первый у них - вожак старый, и они все за ним тянутся, каркають, крыльями хлопають, так и у людей должно быть, а как же?
Но и на это мой сын только улыбается снисходительно.»
И запись обрывается. Но Память, помоги, пожалуйста, вспомнить то, о чём я тогда могла подумать!.. Не можешь. Ну, тогда… Наверное, ничего не добавила на сказанное мамой потому, что сообразила: нет, не смогу лучше, образней сказать сыну о том, о чём услышал, а если и скажу, то привычные слова мои затеряются, поблекнут после этих, только что услышанных, поэтому пусть поразмыслит над сказанным «ба-а».
Ну что, Память, еще одну запись?
«Интересно, а иногда и забавно наблюдать, как по-разному относятся дети к маме. Вот дочка щадит её и жалеет и, наверное, потому, что старше сына на три года, а он… Недавно ездила она навестить маму и та жаловалась: эгоистом, мол, растёт твой брат. И оказалось, что послала она его в магазин купить батон, а он по дороге почти весь его съел.
- А еще бабушка сказала, что Глеб обозвал её грязнулей и лентяйкой. И это - на бабушку, которая!.. - горячится дочка - Поэтому она такая грустная и была, еле-еле её растормошила.»
И впрямь… «Лентяйка» - на маму, которая кроме работы, если та давала возможность накормить детей, другой радости в своей вдовьей жизни и не ведала. Да нет, сейчас-то понимаю, что выпустил это сын шутя, еще не научившись ходить по «линии» юмора, а тогда…
«Когда вечером приходит из школы, бросаюсь к нему:
- Ну, как ты мог так!.. бабушке!
А он:
- Да это я пошути-ил! – садится на стульчик у порога, снимает ботинки.
- Нелепая шутка, - стараюсь не завестись: – Пойми, меня такое не зацепило бы, а бабушку... Да и вообще, любишь с ней «про жизнь» говорить, так не поддразнивай, она же не понимает твоих дубовых шуток и заводится.
Пожал плечами, ничего не ответил».
Знаешь, моя короткая Память, давай вглядимся и вот в эту фотокарточку, смотри: зашторенное ситцевой занавеской окно, слева - полка с нехитрым скарбом, справа – угол нашей русской печки, а в центре - ба-а и внук… и он приобнял её, улыбается светло, а она… Тёмное лицо в морщинках, седые волосы не упрятаны под платок и прямо - перед фотоаппаратом, мамина натруженная рука на коленке, а рядом - белая, еще не знавшая напряжения ручка её внука. Какой контраст! Вот теперь и скажи: ну как они могли понять друг друга? А я всё крутила и крутила «шарманку»: «Никогда не поддразнивай бабушку, слышишь? Да и почему зовешь её ба? Что, трудно бабушкой назвать?» Нет, ему не трудно, это он просто так, любя. «А если любишь, зови как положено, брось свои шуточки и больше никогда не груби». Хорошо, он будет иметь в виду… на будущее».
Вот и давай, Память, подскажи теперь что-то из того «будущего»… ну хотя бы вот это: когда через неделю я приехала в Карачев, в доме было прибрано, сын подметал в коридоре, а на порожке сидела бабушка. Память, и почему так бережно хранишь именно эту «картинку»: мама в вишнёвой вязаной кофте, в длинной серой юбке с черным фартуком сидит на порожке, опираясь на лыжную палку...
Но снова – к дневнику:
«Сегодня сын приехал из Карачева и прямо от порога услышала:
- Бабушка догадалась, что ты сделала мне «прохилактику», как она говорит.
- Что, не грубил ей? - улыбнулась.
Да, не грубил. Сказал же, когда в очередной раз выговаривала: «Всё. Я понял».
А вот еще:
«Приехала я в Карачев и только - на порог, а мама:
- Вчера Глеб ушел с Вовкой на речку… и уже одиннадцать, двенадцать, а их нету и нету! Так в половине второго ночи пошел Виктор их искать, а они сидять на лавочке возле Вовкиного дому.
- Глеб, ну как же ты так?.. – устремляюсь к нему.
Отмахивается: а-а, мол, отстань!
- Нет, ты не отмахивайся, - наступаю. - Мне надо знать твое отношение к этому своему проступку.
- Плохо, - бросает.
- Говоришь так, чтоб отстала?
Нет, он – серьезно. Ну, раз серьезно…»
Да видела я тогда, видела и понимала: здесь друзей у сына нет, только в Карачеве – тот самый Вовка… Друг, который несколько лет назад разбился на машине и о котором до сих пор он вспоминает, как о «самом лучшем».
Да, Память, и во мне, ты еще не стёрла его: высокий, сутуловатый… некрасивый, но читалось в его «молчаливых» поступках что-то настолько доброе и преданное, что отвернуться от него, поменять на кого-то было бы несуразно и странно, вот и рвался сын к другу, как только выпадал свободный день.
«Ездил в Карачев и позавчера, бросив от порога:
- Обещал Вовке огород Гошей вспахать.
- Кем-чем? – удивилась, подзабыв, что это – плуг брата, который он соорудил. - А дядя Витя тебе его даст?
- Обещал…
- Ну что ж, обещал, так поезжай».
Но помню, что не разрешила ему тогда мама брать плуг, а он незаметно унес его и так-таки вспахали они Вовкин огород. Правда, брат за это наложил на них «епитимью» - перетащить привезенный и горою насыпанный возле калитки торф в сарай, да еще и возле дома прибрать. И перетащили, и прибрали, - только об этом мне и рассказал, приехав домой, а вот о том, что…
«Сегодня позвонил брат:
- Глеб провел телефон к Вовке, и вот вчера он зазвонил, мамка к нему поковыляла, а твой сын соскочил тихонечко с печки, подкрался к ней сзади да как рявкнет над ухом! Мамка - в обморок! Дотащил до кровати, уложил. Испугался! Потом мамка обошлась, но мне ничего не рассказала, и только сейчас…»
И снова вечером – но уже моя «прохилактика.» Ох уж, эти профилактики! Сколько ж нужных слов надо было найти, прежде чем какое-то зацепилось в сознании сына! Да и не только слов… Память, верни хотя бы один мой «экшен»! Ну, ну!.. Ага, хотя бы этот: приезжаю как-то в Карачев, а мама прямо с порога жалуется, что попросил, мол, вчера внук щей, она сварила, «хоть и уморилася, а он их даже не мырзнУл*».
- Ну, как же ты можешь так! - закрутила опять свою шарманку: - Больная бабушка хлопотала, старалась для тебя, а ты... – А сын стоял и молчал. - Давай, вари теперь щи для нас и принеси воды из колонки, разведи примус, прочисти его, сходи на огород, сорви, срежь то, что нужно для щей, помой, почисти, порежь, свари… Узнаешь, скольких усилий стоит здесь, в Карачеве, сварить простые щи».
И что ж он тогда ответил, не подскажешь? Нет. Но щи, конечно, не сварил, знаю, а вот ответил… Наверное, сказал: «Всё. Я понял». Ведь когда хотел, чтоб от него отстала, именно этим и заканчивал.
«Во дворе сын возится у старого «Запорожца», - хочет реанимировать его и ездить осенью по огороду, - вокруг него на тряпках разложены детали, промытые в керосине, а мы с мамой сидим на порожках и режем яблоки для сушки.
- Все-то тряпки у меня твой сынок перетаскал, – вдруг слышу. - Да обязательно ему чистую подавай, сам-то их не пополоскаить, не высушить. - Я выпрямляюсь, начинаю подбирать слова для воздействия на сынка, а мама добавляет: - Да и ложку, тарелку… Прежде чем щи налить, обязательно перевернёть да посмотрить: чисто ли тарелку помыла? А что б самому...»
Да было, было это в сыне! А, впрочем, есть и сейчас: помыть посуду для него – проблема и проще купить моечную машину; если заметит в вещи следы старения, тут же откажется от неё. И как было это понять маме, если для неё вещи служили из последних сил, и даже старыми были нужны.
«Она позванивает ложечкой о стакан и опять слышу:
- А вчера-то… Укладываить Витька его спать на раскладушку, а он и не хочить, подавай ему ту, что поновее. Вот и пришлося Виктору на старую ложиться, а ему новую отдавать, - смотрит на меня с укоризной.»
Память моя, остались бы в тебе слова, которыми тогда попыталась примирить этих два мира, столь разных по возрасту, по мировосприятию? Едва ли. Но я записала их:
«Она сидит, позванивая ложечкой о стакан, а я, - крадучись! - говорю:
- Может, и эгоист твой внук, - улыбаюсь, - но всё же он добрый эгоист, не злобный. - Как же, наверное, хотелось тогда переубедить её, дать понять, что сын любит её! - А что грубит тебе иногда и ленится… Так это у него возраст такой… переходный, утверждает себя так.
Слушает мама, молчит, но вижу: не согласна.
- А-а, это они оттого такими растуть, - машет рукой, - что работой не загружены. Вот трудились бы от зари до зари, как я такая-то, так и перехода б этого не замечали».
Ну что, Память, выкрали мы из забвения кое-что?.. Да, конечно, немного. Но ведь это только рисунок одного года, будут и еще, если поможешь, а пока помогу тебе я:
«Вхожу в дом… Мама сидит на кровати, укутанная лоскутным одеялом.
- Вот… и с кровати ишшо не вставала, совсем сил нетути после болезни. Три дня мясо в холодильнике ляжить, а я не могу даже котлеток из него срубить».
Ох уж это лоскутное одеяло… Теперь у нас красивые мохеровые пледы, а вот не могу под ними ощутить ласковую теплоту прикосновения, ту самую, что дарило пёстрое лоскутное одеяло, состёганное руками мамы и лелеявшее меня преданной, утешающей радостью.
«Как всегда, сразу принимаюсь за дело: убираю, мою посуду, жарю котлеты, а она потом только кусочек и откусит:
- Не, не хочу. Ни запаху в котлете не чую, ни вкусу, - вернет тарелку. Тогда подам кусок торта, стакан чая, а она отхлебнет чуть и начнет рассуждать: - Во, болей, не болей, а надо и печку протопить, и воды наносить, и курам корму намесить. - Нет, не хочет она и торта, - «Крепко сладок!» - замолкнет, посидит с минуту и вдруг слышу:
- По Глебушке кре-епко соскучилася, - и губы слегка дрогнут. - Последний раз-то… когда приезжал... – посмотрит го-орестно: – я ж побила его.
- Как же ты его побила? - улыбнусь.
- Да вот... подзатыльник дала.
Засмеюсь:
- Ну что ж ты так? Задница-то, поди, ближе была.
Ничего не ответит, и даже не улыбнется».
Ну как, Память, может, еще что-либо подскажешь? Ах, это… Брат как-то рассказал: перед сном сын обязательно подходил к «ба», чтобы перекрестила его, приобнимал, шептал ей что-то на ухо, а потом укрывал одеялом, подтыкал со всех сторон…
Благодарю тебя, моя Память!
*Мырзнуть – попробовать.