Нашу Лейку обижают в детсаду.
Мальчишка, такой же махонький как она, каждый день поколачивает. Или игрушки отнимает. А вчера отобрал и съел ее вишенку.
Лейка человек веселый и неплаксивый, но эту обиду не снесла, всю дорогу до дома ревела и назавтра отказалась идти в сад.
-- Все время он ее допекает, - говорит мне ее мама.
-- Неровно дышит, - предполагаю я.
Я разделяю теорию моей бабушки. Когда меня в моем детстве допекал какой-нибудь мальчишка, она твердо говорила: ты ему нравишься. Косички в чернила, и карандаши в кудри, и подножка в школьном коридоре - такая их любовь. Права была бабушка: как только вошли мы в словесный возраст, подножки сменились записочками.
Лейка страдает. Наши доводы ей непонятны. Беленькая, легкокудрявая, такая заметная в толпе смуглых малышей. В самом деле, как объяснить, что ее обижает, пристает к ней мальчик, потому что сражен в самое сердце, и никак иначе не может выразить свой восторг.
И мы, взрослые, не знаем, что ей сказать.
По счастью, есть у Лейки старший брат. Очень старший, на целых четырнадцать лет. Он в ней души не чает и готов ради нее на все.
-- Задай ему хорошенько, чтобы знал, - говорит он серьезно. Берет маленький нежный кулачок и показывает: вот так - задай, чтобы он знал.
Задумалась Лея, нахмурила шелковые бровки. Утром встала и безропотно пошла в сад. Пару дней думала. По новым ссадинам и царапинам видно, что жизнь ее по-прежнему полна тревог. На вопросы не отвечает, сдвигает брови, и ресницы затеняют ясные глаза.
И вот вчера приходит, вступает в дом новой, царской поступью, голову держит высоко.
Серые глаза глядят прямо. Афина Паллада, а не трехлетняя Лейка.
-- Я ему задала, и он знал!