Озерное
Милая Рит, лагерная весна едва заявила о себе месяцем мартом. Пока не очень-то верится в нее, недели две-три постоят холодные сугробные дни. А потом не удержишь, – она торжествующе заявит о себе токами небесного света, возьмется долгими капельными днями. Не заметишь, как выведет к духману белой черемухи и майских вечеров.
Каждый март привносит смутное, необъяснимое чувство вины перед тобой. Ласкаясь, хочется пожалеть тебя, не поднимая глаз оправдаться горячими, в спешке найденными словами: «Рит, Риточка, Ритуля, ради Бога, прости меня…» Твое имя – как молитва – со мной и во мне под голубым и пепельным небом. Как и раньше, винясь, сознаю превосходство твоей чистоты. Сколько раз, устыженный, я покаянно валился в ноги перед тобой.
7 марта. Шесть лет назад в этот день меня, как щенка, вышвырнули из МГУ. Опять облом, снова разлука. А ты на последнем месяце беременности… Вижу твой потерянный взгляд, белые пальцы, отрешенно разглаживающие полукружие клетчатого воротничка на платье. В тот вечер мы искали, куда бы скрыться от навалившейся боли, но не было спасения ни в прокуренном, переполненном ресторане, ни в темных дворах незнакомых улиц, где мы разыскивали моих дальних родственников. Ты покорно следовала за мной, как привязанная, но, оглушенный тупой болью, я почти не чувствовал тебя. Не было сил видеть эти белые пальцы, такие жалкие и ненужные на отглаженном воротничке, и ресницы непонимающих, застывших глаз, на которых собрались слезки. От Бахмутовых ты уехала в университет раньше меня. Вернувшись в нашу комнату с настолкой, с «семейственной посудой» на шкафу, я увидел, что все там, от халатика на стуле до разбросанных сапожек, выглядело обреченно и как-то жалостно. Все было закапано твоими слезинками. Прости, что разбередил твое сердечко, тяжело об этом вспоминать, но и забыть не удается. Вместе с тобой живу надеждой, что Господь смилуется над нами, и новая весна соберет всех нас вместе.
В преддверии Великого Поста пересылаю тебе духовный этюд, недавно написанный.
Христос и разбойник
Иисуса осудили в пятницу накануне Иудейской пасхи. Накануне Он провел бессонную ночь: допрос у первосвященника, а затем и у римского прокуратора. За два часа до того, как Ему взвалили на плечо тяжелый крест, римские воины глумились над ним: рядили Его в шутовскую накидку, оплевывали, били по щекам, полосовали тело ударами жутких семихвостых бичей. Господь так ослаб, что не мог нести крест, грубо сколоченный и увесистый.
Вместе с Ним к месту распятия вели двух разбойников. Они видели, что людям в толпе был интересен только Он, изможденный учитель из Назарета, богохульно именовавший Себя Сыном Всевышнего. Все взоры были устремлены на этого человека, в лицо ему что-то кричали, указывали пальцами, а на них не обращали никакого внимания. Это озлобило обоих разбойников. Когда Иисус спотыкался, они награждали Его издевками, Стоило Ему замедлит шаг – злобными окриками понукали Его идти. Больше всего их раздражало Его скорбное молчание. Он не отвечал на хлесткие и оскорбительные выкрики толпы, печаль и покорность выражало лицо Его.
Некоторые в толпе не могли остаться безучастными, сердобольные женщины от одного вида Несчастного плакали. Он взглянул в их сторону, и сострадание изобразилось в Его взгляде: «дщери Иерусалимские! Не плачьте обо Мне, но плачьте о себе и о детях ваших, ибо приходят дни, в которые скажут: блаженны неплодные, и утробы неродившие, и сосцы не питавшие!».
Один из разбойников при этих словах вспомнил свою жену и ребенка, которых он не видел уже много лет. Нечто похожее на сожаление слабо вспыхнуло в его омраченной, очерствевшей душе, но он тут же отогнал от себя расслабляющее воспоминание.
Когда процессия поднялась на каменистый горб Голгофы, осужденным повелели положить кресты на землю возле вырытых ямок. Часть воинов кольцом оцепила место казни. Остальные, повергая осужденных на кресты, резкими ударами молотков пробивали им руки и ноги гвоздями. При этом оба разбойника, крича от боли и бессилия, проклинали своих мучителей. А их едва живой товарищ и теперь молчал, хотя было видно, что Ему тяжелее всех переносить истязающую пытку.
Когда кресты с прибитыми к ним телами подняли и затем резко опустили концами в ямы, слышно было, как хрустели на руках у несчастных разрываемые сухожилия. Разбойники истошно кричали и бранились. Но Он и тут не вскрикнул, но видно было, как лицо Его еще больше побледнело и покрылось крупными каплями пота. Теперь все трое, обвисши на крестах, были видны каждому в толпе. И снова все глаза были устремлены на Христа. Ему с вызовом кричали: «Если Ты Сын Божий, сойди со креста, спаси Себя Самого…» А стоявшие в первых рядах фарисеи и книжники самодовольно заявляли, обращаясь к народу: «Других спасал, а Себя Самого не может спасти. Если Он Царь Израилев, пусть теперь сойдет с креста, и уверуем в Него».
Кресты располагались так, что распятые могли видеть лица друг друга. Один из злодеев, тот, что дорогой вспомнил о своей оставленной жене и ребенке, перестал злобиться и неотрывно смотрел на Христа. Он слышал, как Тот горячо и слезно молился за Своих мучителей, за тех, кто поносил Его: «Отче! Прости им, ибо не знают, что делают». Помимо горестной, едва слышной молитвы ни единого слова осуждения не сорвалось с Его губ. Когда разбойник перевел взор на своего товарища, то поразился, насколько вид его был отличен от Страдальца, осужденного вместе с ними. На лике Христа отразилось сострадание к распинавшим Его, в то время как лицо разбойника было перекошено гримасой животной ненависти, с одних уст слетали слова молитвы, а другие изрыгали ругательства. Вид одного говорил о покорной готовности испить свою чашу, другой в исступлении корчился на кресте, не желая смириться со своей участью.
В этот момент что-то перевернулось в душе разбойника. Ему вдруг захотелось быть похожим на этого человека, которому никто не верил, называя его самозванцем. В каком-то непостижимом озарении ему открылось, что ни один из простых смертных не способен на подобную любовь и всепрощение, только Сын Божий мог явить их. Чувствуя, как неизведанная благость наполняет его сердце, он попросил Иисуса о самом важном, самом неотложном: быть похожим на Него во всем том человечном, что давно уже утратило его неприкаянное сердце. В тот день и час он был единственным из толпы, кто признал в распятом и отверженном Учителе из Назарета своего Спасителя: «Помяни меня Господи, - взмолился он, - когда приидешь в Царствии Твоем!» И лицо Христа в ответ на мольбу разбойника озарилось слабой улыбкой: «Говорю тебе, ныне же будешь со мною в раю».