В начале лета 1972 года меня перевели из «швейки», с рукавиц, в стройбригаду. Появилась возможность после поднадоевшего однообразия зоны каждое утро выходить на целый день за ворота лагеря. Видеть людей, жизнь поселка, – все это приближало к безнадежно утраченному миру «воли». До стройобъекта нас вели колонной в сопровождении вооруженного конвоя с собаками. Передвижение строем, охрана – было делом привычным: они не могли помешать арестантской душе моей видеть и радоваться всему, что открывалось взору. Крашеный штакетник палисадников, за ним – обилие золотых шаров, чуть ли не до половины закрывавших окна с тюлевыми занавесками. И такие же, как на моей родной улице, спокойные строгие гусыни с подросшими гусятами, а по садам – осыпенные яблоки. Особенно радовали встречавшиеся по пути маленькие дети, любопытные лица мальчишек, таращившихся на овчарок и автоматы солдат.
В то лето мы строили шестиквартирный деревянный дом для сотрудников лагпункта. Находился он почти впритык к лесу и был временно огорожен деревянным забором с двумя рядами колючей проволоки. Сторожевые вышки торчали не на каждом углу огороженного прямоугольника, а по диагонали. Бригада наша была небольшой, человек 15-20, состояла в основном из стариков, а молодых вроде меня – всего-то 2-3 человека. Работа артелью, на новом, незатоптанном месте близ леса, привносила особое настроение, что я испытывал, когда мы с отцом отправлялись на лошади в Дальние Леса на сенокос.
К концу дня за час до развода мы собирали инструмент и, растелешившись по пояс, мылись, поливая друг другу на руки бодрящей прохладной водой из железной бочки. Для меня предстоящий недолгий часок был самым дорогим времечком. За тесовым сараем, где мы оставляли инструмент, спецовки, кое-какие материалы, у меня было облюбовано местечко. Там меня ждали потаенные, только мне ведомые радости. Прежде всего, красавицы сосны… Не страшась постовых, они подступали почти вплотную к забору. Раскинув на густой траве фуфайку, я лежа упивался близостью их бронзовеющих стволов и вознесенных к небу вершин. Ничто не мешало мне снять надоевшие сапоги и почувствовать босыми ступнями травянистый дерн луговин. Вдоль дощатой стены сарая красовались вымахавшие на целый метр раскидистые лопухи. Можно было выбросить руку и притянуть к самому лицу большие, мягкие, пахнущие детством листья.
Памятуя, что ни одна живая душа не видит меня, я разговаривал вслух, улыбался, случалось, плакал. Опять же, за то время успевал написать 2-3 странички очередного письма к ней. Я и в голову не брал, что при этом были глаза, которые могли наблюдать за мной. То был солдатик-постовой на караульной вышке. Нас с ним разделяли какие-то 7 метров. Для меня, как и для каждого из зэков, постовой был существом безликим. Он воспринимался с той же равнодушной отрешенностью, как колючка ограждения, програбленная запретная полоса, лай сторожевых собак. В отличие от надзирателей, что следили за соблюдением режима внутри зоны, солдаты из роты охраны никоим образом не могли и не должны были сообщаться с заключенными. Со мной же случилось нечто необычное. После обеда, который нам привозили из зоны на объект, у зэков оставалось полчасика, чтобы отдохнуть и покемарить. Я же, по обыкновению, отправился за сарай с намерением дописать письмо. Едва расположился, и вдруг голос с вышки: «Слушай, все хочу спросить. Ты что-то пишешь там, пишешь и улыбаешься. Скажи, если не секрет, что пишешь, наверно стихи?» Отвечаю ему: «Нет, не стихи. Сочиняю письмо любимой девушке. Она далеко – в Караганде». «У меня тоже есть девушка, она сейчас в Саратове. Пишет, что ждет меня и моих писем. А я не знаю, что такого ей написать, тут все одно и то же. А слова, какие хочу сказать, я уже сто раз писал». «Не переживай, я тоже, бывает, мучаюсь. А когда примусь все-все вспоминать о ней, слова сразу находятся».
Мы доверительно перекинулись еще несколькими фразами. Он оживился, когда я сказал, что учился и получил срок в Саратове. Оказалось, что он даже что-то слышал о нашем деле. Потом он посерьезнел, замолчал и стал смотреть в другую сторону. Снова слышу голос с вышки: «Ты не подумай, что я немного «того»… А ты не мог бы прочитать то место, где пишешь ей о любви?» Как ни странно, его просьба нисколько не удивила меня. «Ну хорошо, слушай», – сказал я чуть громче. Вместе с фуфайкой и неоконченным письмом я перекинулся поближе к вышке и стал выборочно вслух читать, что счел нужным. С удивлением заметил: мой голос и интонация звучали так, будто я читал ей самой. Когда я замолчал, он, немного выждав, заключил: «Красиво так… Теперь я понял, почему ты улыбаешься, как дурачок. Она там от твоих писем как сахар тает. Но мне сроду так не написать. У нас в казарме ребята своим девчонкам в письма стишки из тетрадок лепят. Анжелке штуки 3 таких послал, как вроде сам сочинил. А она мне в последний раз сопли-то утерла…. Сказала, что эти стихи не раз читала. Пробовал сам сочинить, да фигня какая-то выходит. У тебя наверно лучше получается». Подчиняясь внезапно возникшей между нами откровенности, я стал читать свои стихи так, как то бывает за бутылкой вина с хорошим другом.
Родная алость губ твоих, дарящих
Сладчайший вкус полночных поцелуев,
Нетленной розой на лице твоем ликует
И флейтою поет во след звезде летящей.
По-царски щедро ты мне завещала
Наследье взглядов, слов, прикосновений,
И пламень обольстительных коленей,
И к вечной страсти восходящие начала.
Всесилью времени вовек не свергнуть
Самодержавье глаз твоих влюбленных,
К губам моим ладоней поднесенных,
Хранящих нежность предпасхальной вербы.
На следующий день на вышке вместо душевного краснопогодника из Саратова дозор нес другой «вертухай». Видно, кто-то из стариков-бригадников «стуканул» о нашем лирическом общении.
Обратно с объекта зэков вели той же самой дорогой, она нисколько мне не надоедала. Всякий раз в увиденном я опознавал нечто схожее с родными местами. У углового домика из красного кирпича с блесткой жестяной крышей радовали глаз три березы знакомо русского вида. Они поднимались к небу из единого корневища гладкими известково-белыми стволами и напоминали мне нашу сельски-пригожую улицу в Маклаково. На сердце приходил незабываемый летний вечер, когда после короткого теплого дождя мы вместе с ней вышли погулять. Воздух был напоен последождевой свежестью. Мы шли до самой околицы, загребая сапогами мокрую траву, и остановились у таких же дивных межевых берез. Прислонившись к гладкому стволу, я обнимал ее, вдыхая запах волос и чувствуя под тонким болоневым плащом влекущее тепло тела. С листьев в траву мягко падали крупные капли. Молодым и влюбленным, нам было невыразимо хорошо в сказочной немоте деревенской тишины. И только лай собак и звук просекающих листву капель…