Озерное
Лада моя, привет тебе из Мордовии!
Давно заметил за собой такую особенность: впечатлившие меня слова, фразы, мысли с непостижимой избирательностью западают в память. Со временем они забываются, становятся, казалось бы, навсегда потерянными. В одном из своих заплаканных писем в Саратов ты проронила: «Алька, мне встретилось изречение, что разлука убивает любовь. Стало страшно за нас». Тогда твоя тревога была непонятна мне. Наша жизнь порознь лишь разжигала мои чувства. Обуянный романтикой разлуки, я забрасывал тебя письмами, постоянно звонил, и, не выдерживая, прилетал на день-два. Короткие, полыхавшие любовью встречи были превыше всех мыслимых и немыслимых ожиданий. Долго после я жил их восторгом и печалью. Я самозабвенно обладал не одной тобой, а вместе временем и пространством. Они всецело принадлежали нам, предоставляя несравненную возможность в любой момент в порыве сердца осчастливить друг друга. Но пришли иные времена. Неотвратимость срока, перемноженная на ужасающее число лет разлуки, мучит сознанием бессилия. Ныне я похож на человека, переломанного и загипсованного: вроде бы и живой, но при этом ни рукой, ни ногой не пошевелить. Из 7 лет пройдено всего 2 года… Самое время спросить: «Неужели и вправду то изречение имеет роковое отношение к нам? Неужели безжалостное время может убить ту любовь, которую я фанатично исповедовал как вечную?» Мне есть что ответить на это, – лишь бы ты услышала и вняла!..
22 апреля шестьдесят восьмого года… Равно дорогая нам дата. После лекций по обыкновению оправился на Саратовский почтамт, надеясь получить весточку от тебя. И правда, мне вручили, но не письмо, а телеграмму от бабушки Елены Ивановны. С восторженностью старой интеллигентки, зная о нашем с тобой пристрастии к Грину и его «Алым парусам», она отбила бесподобный текст: «Дорогой Олег, Риточка родила тебе дочь Ассоль, мы все поздравляем тебя». В первые секунды перед глазами только буквы с наклеенных полосок телеграммы. Известие, которое они содержали, дошло до меня не сразу. Читаю еще и еще раз: «Риточка родила тебе дочь…» В голове невообразимая мешанина мыслей и чувств: «Почему в апреле? Ожидалось, что это случится в конце мая… Выходит, у меня теперь есть дочь… Дочь – это же девочка... А я шутливо и всерьез просил Риту, чтобы она родила непременно сына… Если девочка, значит она крошечная и красивенькая, как куколка... Когда подрастет, стану играться с ней и подбрасывать ее, хохотушку, над головой. С этого дня я уже не сам по себе, а отец моей доченьки, только что появившейся на свет… Вчера еще ее не было, а сейчас где-то в роддоме она, завернутая в пеленки, посапывает носиком, открывает глазки, плачет. Какая же она маленькая и теплая!.. Подумать только, в этот день родилась и навсегда со мной пребудет моя кровинка, малая частица меня…»
С телеграммой в руке я стоял у овального окна в зале почтамта, застигнутый событием, которое высветило в моей душе нечто особенное, не переживаемое никогда прежде. Боже мой, отныне нас трое: моя большеглазая тихоня подарила мне изумительную девочку, которую я стану любить ничуть не меньше ее счастливой мамы. Тут же, на вырванном тетрадном листе я…не написал, нет! – начертал сбивчивые признания захлестнувшей меня любви к вам. Хотелось радостно прокричать моей далекой, что с этого дня сокрытая в тебе новая жизнь, мягкие толчки которой я ощущал под своей ладонью, станет богоданным продолжением нашего рода…
Сколько помню, восклицательных знаков и многоточий в письме было больше, чем слов. Но самое поразительное: оно не дошло до тебя... Сказать по правде, во всю жизнь я не написал тебе ничего похожего. В те минуты, казалось, само небо сошло на землю и изукрасило её первыми весенними цветами. Предвидя, как растрогают тебя мои восторженные словословия, машинально вложил в конверт сложенный листок, заклеил и опустил в почтовый ящик. Однако ты не прочла этого письма: вне себя от радости, я забыл написать на конверте адрес…
Прости, Ритэт, что разбередил горестное сердечко твое. Но то, что ты услышала, живет и торжествует во мне вопреки банальной прописи, что разлука убивает любовь. Может быть, она, разлука, и вправду способна на такое, но ей никогда не убить апрельских солнечных признаний, что навсегда пребывают сохранными в нераспечатанном тобой конверте…
Как мне видится, Рит, мы говорим если не на разных языках, то каждый по-своему. Тебе не понять моей усталой обреченности, да и я не способен заглянуть на самое донышко твоей души, прозябающей в одиночестве. Нас постигли по сути одни и те же лишения. Но переживания наши разного свойства, как и миры, в которых долго ли, коротко ли мы обречены жить. Я перед Богом в ответе за тебя и потому не хочу, чтобы усталость обесцветила твои глаза, приглушила смех. Знаю, тебе гораздо труднее. Будь не так, жалость к тебе, горемычной, не позволила бы мне думать иначе. Всё то время, когда мы были вместе, я жил с оглядкой на тебя, на восхищенность или укоризну в твоем взгляде. Ты представлялась мне добрее и чище, чем я сам. Удивляла твоя интуиция, непроизвольная способность к пониманию и изъяснению сокрытого, – мне этого явно не доставало. Твоего Сенина обычно выручала эмоциональная пылкость, отменная память и, как заметил Олег Фролов, «врожденная склонность к диалектике». Отсюда ты видишься мне по-детски хрупкой, беззащитной, с нимбом печали над потупленной головкой.
…Ласкуша моя, скоро-скоро я раскроюсь перед тобой в переполненности души, надорвавшейся в ожидании. Нас ждут три уединенных вечера… И столько же бессонных ночей в комнатке для свиданий. Предчувствую, что мои признания и ответное понимание очистят душу от всего, что недостойно тебя и неприложимо к тебе.
Прощаюсь. Нежно провожу пальцами по твоему лбу и пряди волос у виска.
Я жду тебя, медлительный июль.
Ты явишь чудо, рано или поздно,
И в тихих днях твоих проступит грандиозность
Разлукой тронутых вселенских струн.
Неспешных вечеров засветится свеча,
Ушедших радостей припоминанье,
И дивное, не знавшее названья,
Слиянье двух измученных начал.