На получасовую прогулку из БУРа нас с Валерой выводили в 5 часов вечера. Проходила она в небольшом глухом дощатом дворике с высотой стен где-то в три метра. Надзиратель запирал за нами дверь и уходил. Мы с Валерой делали зарядку, дурачась толкались, либо вышагивали из угла в угол каждый по своей стороне. В тот вечер мой сокамерник заспался и отказался идти на прогулку. Меня же, напротив, тянуло побыть на воздухе, под небом.
Прошло полтора месяца моего пребывания в БУРе, пониженный паек за отказ от работы давал о себе знать ватной слабостью в ногах и болями в сердце, особенно по ночам.
Осень в том году стояла на удивление теплой. Оставшись один, я какое-то время ходил, но скоро устал и расслабленно прислонился спиной к стене. Взгляд мой поверх забора привечали макушки сосен. Долгих 3 недели от Риты не было писем. При голоде и холоде они как никогда были нужны. Непреходящая тревога, ревность, самые мрачные предположения просто изводили меня. Терзаясь, я не способен был ни о чем другом думать. Сколько ни пытался забыться, переключиться на что-то другое, мне это не удавалось. Вечер был тихий, знакомые запахи осени делали его необычным, умилительным. Запрокинув голову и прикрыв глаза, пытался представить ее там, в далеком, чужом мне городе. Мне хотелось ее пожалеть, утешить. Но выходило что-то другое: подозрительное, нечистое, вызывающее горечь обиды. В дощатом тюремном дворике, среди милой русской осени, в те минуты, я нестерпимо остро почувствовал одиночество и оставленность. «Ну где же ты, Рита моя? Если бы ты знала, как мне плохо…»
Не помню, сколько я так простоял, и вдруг откуда-то извне, как бы сверху, на меня стало сходить нечто легкое, ласковое, радостно узнаваемое. Оно мягко кружило, заслоняя и удаляя все наболевшее. Тепло, которое я ощутил, напоминало то, что блаженно согревало меня в детстве, когда ребенком я зябко прижимался к маме, засыпая под одним с ней одеялом. Наитие свыше свершалось без моей воли, но ощущалось таким сладостным, умиротворяющим, что ничего помимо и не желалось. Блаженство и покой, которые оно приносило, невозможно было выразить. При этом во мне самом – ни удивления, ни каких-либо отчетливых мыслей. Но в то же время все существо мое, ощутившее прикосновение неизъяснимой благости, растроганно осознавало – это Он, Бог. Он вернулся ко мне из моего незапамятного детства. Мой Боженька!..
Чувство реальности вернулось ко мне, когда я ощутил, что запрокинутое лицо все залито слезами. Без всхлипов и рыданий они катились из глаз. В те мгновения только слезы, обильные и беззвучные, могли выразить благодарную потрясенность моей души.
Кто в скорбной нежности нас всех теплом дарит,
Кем отогреты рученьки ледащие?
Как слезы радости, слова моих молитв,
Во благости твоей ответы находящие.
Кому обязан я сиянием истин,
Чей смысл для гордых душ непостижим?
В ком нахожу хранительную пристань
И сердца жар средь холодов и зим?
Кого, растроганному, мне благодарить
За сад осенний, облетающий,
За небо, не уставшее дарить
Сочувствием своим все понимающим?..