Саратов, следственный изолятор
Девять вечера, «наш» час. У меня стало привычкой думать в эти минуты о вас с Аленой. Слава Богу, что воспоминания не несут мне, как прежде, одну лишь боль. Я влекусь к ним, как тянется пришедший с мороза к жаркой печке. Представляю такой же вот зимний вечер. Свет настолки в нашей рязанской комнатке. Умилительно посапывает в кроватке разметавшаяся Аленка, а мы с тобой, готовя диплом, листаем новгородские летописи. Ты, неженка, забралась на тахту и укрыла пледом ноги. На часах половина одиннадцатого, и по всему видно, тебе хочется спать. Но Сенин неумолим: он укоряет тебя и, не выдержав, щекочет, даже покусывает за коленку. Для него важно, чтобы ты думала, а не клевала носом. Но мои увещевания не идут впрок. В конце концов, надувшись, ты подхватываешь плед и демонстративно удаляешься в зал, к телевизору. Вскоре, сменив гнев на милость, иду мириться. Подсев рядом на диван, шепотом на ушко признаюсь, что сам-то я, листая летописи, грешным делом постоянно отвлекался на алые бретельки ночной рубашки: так дразняще смотрелись они на белизне твоих плеч.
Ритэт, женушка моя, сама того не зная, ты оставила во мне непостижимо много: прежде всего память чувств и ласк. Иногда, вечерами, перечитываю твои письма. Некоторые даже выучил наизусть. Вчера, в ответ на твои строки про «белые снеги», набросал два пятистишия:
Я не знал, что леса потемнели,
Что опять задымились метели
И под святки, студя терема,
Колядою шалила зима
…Это все я узнал из письма.
Я за вести стихами плачу,
Полутьмой, прислоненной к плечу,
Онемевшими в горе губами
И провалом кругов под глазами.
Боже мой, что же станется с нами?!..
Обижает, что ты мало пишешь про девочку-картинку, дочку нашу… Хочется знать милые подробности ее беспечной жизни. Растрогало, как она, ответствуя на вопросы, всем заявляет, что папочку зовут «Алек».
Целую ваши мордашки, невероятно похожие.