В тринадцать лет, пройдя первую ступень своих «университетов», я вернулся в семью.
Наконец-то дома! Среди любимых и любящих людей!
Мать не могла скрыть радости и время от времени меня обнимала. Отец был по-мужски сдержан, но поглядывал с гордостью. Вот и ещё один его отпрыск получил профессию.
В ту пору два старших моих брата уже самостоятельно зарабатывали на хлеб. Семнадцатилетний Виктор имел репутацию классного сапожника и год назад открыл мастерскую по пошиву мужской обуви. Пятнадцатилетний Вася обучился «в людях» кузнецкому делу, но выбрал для себя другой путь – решил пойти в подмастерья к Виктору.
Отдыхать долго в нашей семье было не принято, да и я уже слишком хорошо понимал, что «даром» хлеб едят только младенцы, старики и больные.
Немного «расслабившись» и отоспавшись в родительском доме, пошёл наниматься в «Бийшвейпром».
Первым, кого я встретил в артели и к кому обратился с просьбой принять на работу, был закройщик Чеботарёв Мартин Степанович. Он мельком взглянул на меня и продолжил кроить на верстаке материю. Я молча встал рядом.
Чеботарёв повернулся, демонстративно смерил меня взглядом и сказал: «Учеников не берём».
«Я не ученик, а Мастер!» - возразил я.
Наверное, он был удивлён наглостью малолетнего выскочки и, ухмыльнувшись, поддел: «Это где же ты научился мастерству?»
Я ответил, что моим учителем был Денис Тихонович Гуньков. И для большей убедительности добавил: «Три
года!»
Его тон сразу изменился: «Ну, это другое дело! Считай, что ты принят».
Для того чтобы определиться с моей категорией, Мартин Захарович дал задание: сшить брюки навыпуск.
Я выложил всё своё умение, и брюки получились - хоть на выставку ставь!
Комиссия, состоящая из заведующего производством, члена правления и закройщика, присвоила мне вторую категорию. Чеботарёв настаивал на первой (самой высокой), но остальные категорически возразили: «Мы, опытные мастера, имеем первую, а тут какой-то «сопляк». Не бывать этому!»
Мартин Захарович оказался человеком принципиальным и, спустя две недели, поставил ультиматум: «Не дадите Вениамину первую – закройщиком не буду!».
Категорию вынуждены были присвоить. Спустя пару месяцев я уже шил пиджаки и верхнюю одежду и «сидел» только на заказах клиентов, занимающих высокое должностное положение.
Помню, как-то поручили мне сшить костюм члену Алтайского губернского комитета РКП (б).
Увидев на первой примерке четырнадцатилетнего «мастера», он с возмущением набросился на Чеботарёва: «Вы, что, смеётесь надо мной?! Ведь он ещё мальчик!»
Тот спорить не стал и пообещал передать заказ в опытные руки.
Когда высокий чиновник вторично примерил уже готовый пиджак и узнал, кто на самом деле его сшил, только руками развёл: «Ай, да молодец! Вот так мастер!» И похлопал меня по плечу.
Основной моей целью стал заработок. Почувствовав, наконец, что такое трудиться свободно, без хозяйского принуждения, получая за это хорошие деньги, я начал в полной мере осознавать, что долг каждого взрослого человека – обеспечивать семью. Теперь я приносил домой зарплату и в глубине души был горд собою.
В то же время, труд портного казался мне монотонным, неинтересным и полного удовлетворения не приносил. Я мечтал о другой жизни, такой, как у моего друга Германа Диамидова - молодого человека из хорошей семьи, умного и образованного.
С Германом я подружился, когда жил ещё у тёти Фоны и дяди Дениса. Диамидовы были их соседями. Кто они и откуда появились в Бийске, точно никто не знал. Ходили слухи, что отец Германа, Андрей Николаевич - дворянин, и в Сибирь сослан издалека.
Его жена, Любовь Николаевна, была учительницей, но не работала, а занималась воспитанием и образованием собственных детей, которых в семье было трое: дочь Елена и два сына, младший из которых, Герман, и был моим другом.
Не знаю, что свело вместе мальчика из культурной и обеспеченной семьи и меня, жившего в «людях» неуча. Возможно, то, что были мы погодками и играли на улице в одни и те же игры. Но факт остаётся фактом: мы стали друзьями.
По настоятельной просьбе Любови Николаевны, дядя Денис изредка отпускал меня к Диамидовым в гости.
У них в доме мне нравилось всё: и как ласково разговаривает Любовь Николаевна, и как Андрей Николаевич красиво играет на скрипке, и как, затаив дыхание, слушают его игру дети.
Вместе с ними слушал и я незнакомую музыку, мечтая задержаться как можно подольше.
Герман видел мою «отсталость» и часто говорил: «Вена, тебе учиться надо… Давай, буду помогать».
Конечно, это было невозможно, но мысль о том, что когда-нибудь я всё-таки начну учиться, зародилась именно тогда, в доме Диамидовых.
Время шло, но с Германом нас не разводило. Теперь я бывал у него даже чаще, чем в детстве, и дружба наша становилась всё крепче.
В 1929 году Герман окончил среднюю школу, а шестого мая 1930 его не стало… Он погиб от случайного выстрела в голову во время прогулки в лесу с бывшими одноклассниками…
Этот день стал не только самым трагическим в моей юности, но и судьбоопределяющим.
Весть о несчастье застала меня в мастерской. Я был ошеломлён и раздавлен. Перед глазами, как живой, стоял молодой, красивый, высокий, светловолосый парень – мой дорогой друг Герман Диамидов. Вспомнилось всё, до мельчайших подробностей: наше знакомство, детские игры, звуки незнакомой музыки, юношеские долгие разговоры…
В тот же день, шестого мая 1930 года, я принял два важных решения: об уходе из «Бийшвейпрома», в котором отработал пять лет, и получении образования, как советовал когда-то Герман.
Итак, в восемнадцать лет, мне предстояло ступить на путь, по которому уверенно шагали дети.
В тридцатые годы в стране проводилась политика, направленная на поднятие престижа рабочего класса. Повсюду, в том числе и в Бийске, открывались «Рабфаки».
«Рабочий класс перекуёт степную пыль!» - вот один из памятных для меня лозунгов тех дней.
Означал он, что перед пролетариатом широко распахнулись двери образования, а для кустарей и тех, кто до седьмого пота горбатился на своей землице, они оказались закрыты наглухо.
Моё решение учиться было твёрдым, и для его осуществления пришлось пойти копать землю на строящийся завод. Так стал я землекопом, то есть – пролетарием.
О строительной технике в ту пору никто и слыхом не слыхивал, копали вручную – лопаткой. Работа не из лёгких, требовала большой физической силы, ловкости и выносливости.
Нетрудно представить, насколько непросто копать глубокий (около трёх метров) котлован, выбрасывая из него землю. Бывало, в летнее время за восемь часов так набросаешься под палящим солнцем, что лёг бы прямо на землю, да уснул тут же.
Но, слава Богу, силой и выносливостью я обижен не был, поэтому изнурительную работу не бросал.
Завод, на строительстве которого мне приходилось гнуть спину, открыл для рабочих школу малограмотных. Вот в неё-то и стал я ходить вечерами, устававший до умопомрачения, но желавший во что бы то ни стало – выучиться!
Ах, молодость, молодость! Сколько в ней надежд и ожиданий! Мечтал и я о новой жизни и, несмотря на трудности, с радостью шёл навстречу своей мечте.
Наконец, школа малограмотных осталась позади, и передо мной встал новый вопрос: «А что же дальше?»
В «землекопах» к тому времени я зарекомендовал себя с хорошей стороны и был признан «Ударником». Получил от завода грамоту, хромовые сапоги и костюм.
Костюму и сапогам я, конечно, очень обрадовался, но куда больше радовало меня почётное звание «Ударника труда». Теперь ни одно среднее учебное заведение не могло отказать мне в приёме!
Прораб знал о моём стремлении учиться, и, с его подачи, мне написали прекрасную характеристику для поступления в Бийский лесохимический техникум.
Вот тут-то и выявилась вся моя чудовищная необразованность!
На первом уроке математики преподаватель Дмитрий Николаевич знакомился со студентами, вызывая их к доске и предлагая решить какую-нибудь несложную задачу или пример.
Дошла очередь до меня. Дмитрий Николаевич предложил написать на доске формулу: «А» в квадрате и «Б» в квадрате и ответить, чему «это» равно.
Мне тогда подумалось, что вопрос прозвучал именно так. Что такое "формула", я не знал, но по школе малограмотных имел уже представление о некоторых геометрических фигурах.
Я быстро нарисовал на доске два квадрата, в которые вписал русские буквы «А» и «Б». Поставил между ними «плюс", а в конце - знак равенства.
Чему «это» равняется, я не имел ни малейшего представления, но сделал всё так, как требовал преподаватель.
И тут за моей спиной раздался громкий и дружный хохот. Я повернулся, не понимая, что произошло.
Смеялись все, в том числе и Дмитрий Николаевич. Он даже снял очки и начал протирать их носовым платком, а ребята буквально попадали на пары, держась за животы.
Я растерялся и стоял у доски, как вкопанный.
Промокнув платком глаза и водрузив очки на переносицу, Дмитрий Николаевич спросил: «Ты что окончил?»
Я ответил: «Школу малограмотных».
Он велел мне садиться на место.
Примерно таким же образом я показал себя и на других уроках.
На немецком, в ответ на предложение прочесть отрывок из текста, я просто долго молчал, пока преподаватель не обрушилась на меня с криками: «Ты что, оглох?».
Я, конечно, не оглох, но чувствовал себя гораздо хуже, чем, если бы был глухим.
Да и про диктант по русскому языку лучше не вспоминать: моя тетрадь была сплошь перепачкана красным карандашом.
Наверное, в другое время, меня бы с треском вышибли из техникума, но тогда… Я был «Ударником» и на учёбу направлен рабочим комитетом.