Повесть в жанре линейной фантастики
1
Так, не упоминая даже о Референте, или, допустим, о Секретаре Департамента Связи, – сам Шеф, полагаю, не представлял ни в коей мере того, что Боковой Оператор Третьей-прим линии (а за стеклянными вратами Комитета – Пятипалый, познакомьтесь, будьте добры!), чтобы он, рыбёшка из общего зала и лопушок, так привычно и уверенно нарушает заповеди (и чёрт его знает, куда попадает иной раз, безответственно высматривая то, что не для него придумано). И не по ночам даже, что тоже не допустимо, на ином, то есть, уровне мирового объёма – объёма Дега, как зовет это всё Глухарь в своей всеобъемлющей теории, – ладно бы там, ночью, – так ведь и днём, когда жизнь определенно выпукла... Так ведь даже и утром – ибо Пятипалый, в сущности, был утренним (заметьте себе!..) человеком, вот что хотелось бы подчеркнуть, потому что – важно.
Ну, безусловно, умница и профессионал, Шеф, скажем, вполне мог бы держать в уме, что кое-кто из рыбёшек его хозяйства ходит в Свидетелях, или же, как любил припечатывать в прессе Координатор Президиума – «в Соглядатаях», но уж то, что сами Свидетели нарушают заповеди, искажают картину мира, грубо выражаясь, – это уж не только Шефу, Членам Президиума Комитета, скажу я вам, не сообразить. А вот потому и не вычислить им Пятипалого, между прочим, – не по ихним, получается, крючкам рыбка, ага! – как удовлетворённо выкладывал он, Пятипалый, самому себе иной раз перед сном. Потому-то и не видно его, что не по правилам ходит!
Да... И – спать, спать... Заполночь давно... Хромоножку только вспомнить: опомнилась вдруг, подскочила, удрала, ведром нагремевши... Матери боится – ну, смеху же!.. Как там?.. Ладонью по спине, на бедро – тугое... И – к себе... хорошо... к себе... Нет! Всё! Спать, спать, спать!..
Я ДУМАЮ – ЗДЕСЬ НУЖНА ОТМЕТКА... БУДЬТЕ ЛЮБЕЗНЫ, КОЛЛЕГА!
Ну, так – ладно. Пока там сон и определенное блуждание, и всё такое прочее-подобное, есть, наверное, возможность и поговорить, граждане. О том же Пятипалом, кстати, – коли о нём уж начали. Чинов, этих самых, Комитета, как вы знаете, кое-что держит очень строго в точках реального, иначе – исторического, иначе пси;пространства (которое, между прочим, к объёму Дега, к миру, то есть, относится как отражённое математическое опережение... ну, как сознание, например, ко времени). И пусть эти точки, суть, какие угодно господствующие высоты, сойти-то с них Чинам невозможно – понятно, не пустят их в какой-то мере и псевдоматы, сращённые с неоднозначным человеческим телом однозначные функционалы, как, например, вот – ячеистые глаза Шефа или же, допустим, многооперационная рука Референта; не пустят они их – и всё... Псевдоматы – тот самый пустяк, что меняет принцип мировхождения, аж! Да, неподвижности Чины уже не боялись, большое это было преимущество, это всё правильно и хорошо, но в обмен – подвижных не всегда доставали Чины... Это тоже, граждане, надо иметь в виду обязательно. И тут некоторый простор для жуликов типа того же Пятипалого очень даже имелся – и не спорьте! Но ведь и Хромоножка, пожалуй, ни о чём не догадывалась, хотя, казалось бы, ведь и могла, ведь имела она за душой жутковатую привычку эту видеть иногда, что есть, а не то, что надо видеть. И с ней расслаблялся он сколь возможно и невозможно, отметьте (губами по шее проведешь - вниз, останавливаясь на ключице, на соске махоньком... Остережёшься ли?) Так ведь ни разу, оказывается, не расслабился до конца!.. Даже где официально служит, ни разу не сказал – уходил, утанцовывал, жучила, отскальзывал... Ну не говорить же, в самом деле, что – в Комитете он, ну?.. что всякий раз по пути на службу сложномимикрирующим графиком входа придаёт он гортани и ушам твёрдый облик псевдомата, коверкает себя тщательно, уродует сколь положено, и – в сеть. И – наушники уже набиты: «Вву-вву-баттт... Шир... мряу... ха... представляешь!.. Шшша-а-афф... Надрались как сволочи... Бу-бу-бу... Это ты? А куда я попала?..» Ну, не говорить же? Нет! Он – конструктор-координатор, только конструктор!.. Всё!.. Ни в коем случае!.. Никогда!.. Хромоножка умела презирать. Но ведь и старый хмырь Барбизонец вроде не догадывался, пока был – да, да! И Щур, что стал Пилигримом, не знал вроде бы... Уметь потому что надо! Потому что на каждое возмущение мировой среды поправочку надо отслеживать моментально, не лениться. Я повторяю – на каждое! Вот и живёт-поживает себе от роду тридцать семь лет на Берегу Свидетель, зовущийся Пятипалым, без подмены уже сколько сроков, без уходов всяких, безо всякого отдыха!.. И живёт, дорогие мои, как человек, как личность... как мужчина, добавим!.. Не думаю, что такие Свидетели очень часто будут попадаться вам здесь, так-то вот, если уж – откровенно!
ДА-ДА, КОЛЛЕГА, СОГЛАСЕН. ОТМЕТКУ ЗДЕСЬ. КРАЙНЕ ТЩЕСЛАВЕН… КРАЙНЕ…
Ночная часть непростой его души, приземистая уродина, которая отвечала за, прямо скажем, спасительную угрюмость и скрадчивость характера (а ядовитая проницательность Комитета или, с другой стороны, испепеляющая страстью логика айннов-небесных странников, это – серьезно, тут, граждане, пудовые нужны противовесы!), – так вот эта его часть, скорее всего, ходила ночами на свободу, и пока сам он, уйдя во сне за поверхность жизни, бесчувственно летел где-то на обратных уровнях объёма Дега, она, уродина, оставалась здесь, на Берегу, перетаскиваясь от дерева к дереву по задним дворам и заброшенным площадкам и, обретая временами вид подземного жителя, и его же многополостное осязание и каменное перекатывание мыслей. Может быть, потому-то жизнь и оставляла ему некоторое чувство несовершённого, потому может быть, что различимая её часть всё-таки происходила ночью, когда мир лишен своих выпуклостей, и только симпатичные звёзды определяют в деревьях лужицы неба пепельным отсветом. Всё-таки – там... Всё-таки... Иначе – спрошу – от кого бы ему знать и ночь, и подземных? А? Ночь, когда мир вогнут и лишен форм.
Он же знал, как ползут поземные вдоль того хладного лабиринта, что превращается утром в сараи и кучи бурьяна (это можно сказать уверенно, что знал), и знал, как складчатые лица их спокойны мертвенно, несмотря на жутко сдавленные ноздри и огромные низкие надбровья, и что пахнет от них могильным щебнем и высохшими испражнениями.
Даже то он знал (не удивляйтесь, только!), как проходят за спиной призраки-нгаллы, сумеречные порождения прошлого...
...НЕТ, ОТМЕТКИ НЕ НАДО...
Знал, знал... Обнесёт иной раз сыростью, высвистит за спиной: «С-с-с-с...» – прошёл, слава те, господи, мимо, – ищет, окаянный граппов и потомков их – подземных жителей, чтобы обойти, разъять, сплющить остатки, истребить детей тьмы и могил, потому что в прошлом мертвечины нет.
А, кстати, – смешно. Призракам, невесть почему, абсолютно не видны воздушные великаны-скгорры, пасынки будущего, приходящие оттуда, где, к счастью, ещё нет ничего, только земля, небо и жара, и тучи мотыльков в самый полдень, и тишина ещё не произошедшего времени и пространства. Тишина ожидания того, что называется жизнью, миром Дега, а вернее того, что до сих пор не разгадано по сути и цели своей, гениальной этой разбалансировки будущего, переводящей нынешнее в прошлое, осуществляющей бесконечно этот переход, возможно, с минимальными потерями – и не в одну эту Эпоху Линейного Разума, а и во все (как предполагается Глухарём) прошлые Эпохи.
НУ, ЧТО ВЫ, КОЛЛЕГА! КАКАЯ КЛАССИФИКАЦИЯ! СМЕШНО!.. ЭТО ВСЁ – ТАК, САМОДЕЯТЕЛЬНОСТЬ...
А ещё, граждане, там, где далеко внизу не спит и движется покойное ночное море, там сквозит протяжным ощущением некоей громадности, чувствуете?.. Стало быть, там (прислушайтесь!..), по нижней террасе Берега, во тьме, по ракушечным пляжам влекут вдоль прибоя свои увеличенные тела друммы-морские чудовища. Там – хорошо, там – прибой, морской неугасающий ветер... Там призраки не ходят.
ВОТ ЗДЕСЬ – ДА, ОТМЕТКУ...
А Пятипалый, между прочим, спал, и только небольшая приземистая часть его души оглядывалась в развалинах заросших можжевельником и кизилом, и выжидала чего-то. Ночью Берег был полон взаимодействий и движущихся структур, а значит частью своей жизнь всё-таки происходила и там тоже – и, пожалуй, лучше – оно: неподвижности не было и ночью, не было, правда, и полного отдыха, но хуже, когда мир останавливается – задохнуться можно, граждане, и очень запросто; пусть лучше день не замыкается на себе... И как днём, так и ночью самым славным был проход воздушных великанов сквозь материю ночи. Самое хорошее оставалось от них, вечноидущих пасынков будущего – верных противников неподвижности. Ночью – это был промельк звёзд и облегчённые выдохи древесных вершин.
БАББИНЫ ПЛОХОГО КАЧЕСТВА, ВЫ ЗАМЕТИЛИ, КОЛЛЕГА?
И только уход ночи (знал бы Шеф – ха!), только исчезновение её, совпадает с полным беспамятством. Только одно – предрассветная хмарь, провал в прошлое, только одна безграничность лишает пси-пространство ясных формул, а ведь душа требует перегородок и тупичков, улиц и берегов требует она; полостей и аорт ей надобно. В безграничности душа тоскует, предчувствуя распад. Не имея граничного утеснения, тоскует она тоскою, схожей с захлебнувшейся радостью, а затем, медленно засыпая, исчезает. Предрассветная хмарь – это гибель. Единственно – на Берегу, там, единственно, где две пустыни, степь и море, переходят друг в друга, искажаясь и образуя складки, только в лабиринтах жилья, на границе прошлого и будущего, душа, квант мироздания, не исчезает, находя утеснения и продолжая великое дело наполнения полостей и отражения объёмов. А в чём ещё может быть задача жизни – придумайте!
Только айнны-небесные странники не любили границ, но душа их была неуловима, а уровень энергетических возможностей неведом, стало быть, и у небесных границы очень даже могли быть где-нибудь… неведомые, однако.
БАББИНЫ РАБОТАЮТ И ВО СНЕ, КОЛЛЕГА. ДА – ИНОГДА ВЫСКАКИВАЮТ ДОСТАТОЧНО УБЕДИТЕЛЬНЫЕ ФОРМУЛИРОВКИ, НЕ ПРАВДА ЛИ? ПОКА ОН В БЕССОЗНАТЕЛЬНОМ СОСТОЯНИИ – ТУМАННОЕ ЯДРО ДУШИ ЕГО ДОСТУПНО, ЕСЛИ НЕ ЛЕЖИТ НА НЕЙ КАМЕНЬ, КОНЕЧНО.
Под самое пробуждение Пятипалому приснилось утреннее море, где была одна граница – между водой и воздухом, шероховатая морская гладь, – и он томился и радовался, исчезая в однообразии.
Одно лишь солнце низко сидело в дымке, и было розовым и пронзительно-круглым; только оно одно задерживало мир на поверхности и, между прочим, производило это своей неуравновешенностью – ведь его отражения в море не было; танцевали на ближней волне два математически-точных и ослепительных блика и уворачивались под сменяющую волну – и всё.
Когда уже совсем стало проснуться ему, увиделось как-то мимолетно... как-то уж так привелось глянуть ему вдогон исчезающему сну, под странным таким углом пришелся его взгляд, что померещился там сумрак высшего объёма, чуть ли не объёма Дега; а также было там, кстати, если сосредоточиться, исчезающее трехгранное лицо без глаз – лицо призрака... Проекцией этого лица оказался озарённый угол каморки под потолком. Ну, естественно, той каморки, где жил, и, соответственно продирал глаза в настоящий момент Пятипалый.
ТАК. В ЭТОМ ПРОГОНЕ, КОЛЛЕГА, ТОЖЕ ГДЕ-НИБУДЬ ОСТАВЬТЕ ОТМЕТКУ.
На месте трехгранного лица таяла радиальная паутинка биологической антенны – и Пятипалый позабыл про это, к сожалению. Пробуждение, скажу я вам, точка особая, функционально сообразованная с предрассветной безграничностью. Неопределённость в этой самой точке такова, что, ей-богу, может проглотить и не такие куски – поверьте уж! Так получается, по крайней мере, из третьего принципа береговых определений, если, конечно, вводить операторы Круга и его же интерпретацию. И Пятипалый позабыл.
...ЗАДЕРЖКА...
Слушайте, вчера, в обед, в самое, что ни есть, пекло, увязался Пятипалый за онгрром. Полдня было, помните, совсем своих, отпустили вовсе со службы, Интеграторы проходили на координацию, да чуть ли не Истребителей даже притащили на Совет, шорох какой-то пошёл по Комитету, чёрт бы их там всех разобрал, – самый момент бы для регламента баббин, то да сё бы сделать – нет же, ё-мое – увидел в жаре и мареве онгрра и увязался за ним по старым рельсам на Мандрыковку, а потом за кирпичный завод... умирающий был онгрр, медленный – как было не увязаться, не проверить теорию? Некоторые странности этот онгрр дал, особенно на прохождении изофор у химполигона, но, в общем, слабел – как по табличке. Повезло.
Онгрры – прародители степных, тот самый объект, что изучать и изучать. Опять валятся степные в дурь свою, опять – дичь какая-то пошла по пространству высших связей. Всё короче участки стабильности! Где место исследователя? Там у границ, где бродят онгрры!
...ОТМЕТКУ ЗДЕСЬ... И СОЗДАТЕЛЯМ НА СТОЛ ОТРЫВОК СЕЙ! ПОЛЕЗНО ИНОЙ РАЗ ТКНУТЬ НОСОМ ВЕЛИКИХ.
Да... Но завёл-то его онгрр в слободу береговых колдунов, именно туда – в развалюхи и серые мазанки, в самую, строго говоря, глушь обитания умирающего этого племени, очень, кстати любопытного и незакономерного, прожившего свою эпоху внутри себя, прожившего – и исчезающего теперь от пьянства и бессмысленности.
Вот и затянул его туда онгрр, и сам сгинул, зараза такая, и совсем даже не по теории, сволочь, – и ему, Пятипалому, досталось пролететь в беспамятстве пару километров, не менее того. Чёртова сумка!.. Хорошо успел глаза свои замстить, полудурком прошёл слободу, не глядя, не акцентируясь, не нарушая ткани сложного этого места.
Да уж, хороший народ береговые колдуны, да пьяный и прошлый уже, и призраки кружат окрест слободы как воронье, кабы не старые заклятья давно бы сожрали бы там всё. Хорошие раньше заклятья творили, добрые, две эпохи сгинуло, как нет, а вот – держатся всё, не исчезают! Колдуны – это ведь, в сущности, чья-то память, и место их гиблое и старое. Не всякому подходящее, можно добавить, место. Только серые заборы веером ложатся на землю, на каменно-скульптурную грязь, да поваленные идолы глядят из-под заборов, да черепа лошадиные на шестах – древние, бурые...
Там где исчезло трехгранное лицо, остался угол под потолком; угол был нечист, но тверд и непрозрачен и очень раннее солнце соскальзывало с него скошенным и долгоносым профилем и распадалось время от времени на материки и острова.
ВЫ ЧУВСТВУЕТЕ, КОЛЛЕГА, КАКИЕ СБОИ? ЭТО ЖЕ НЕ СВИДЕТЕЛЬ – ЭТО ГОЛОВНАЯ БОЛЬ! СЛЕДИТЕ, СЛЕДИТЕ, ВЫ САМИ ПОЙМЕТЕ...
«Всё! – сказал Пятипалый. – Всё, всё!» – и выскочил из постели. Не умываясь, в штаны и майку вкарабкавшись, подхватил он полотенце и расчёску и, по возможности бесшумно, вышел в коридор.
Не спавшая, теневая, часть его пробубнила что-то, сутулясь, и попыталась приблизиться к лицу его – осторожно!.. Но во дворе ранним утром было хорошо и подробно, и Пятипалый с удовольствием изменился, переходя границу коридорной тьмы и затхлости, границу, на которой душа – квант реального, иначе пси-пространства преломилась, улыбнувшись и оттолкнув ночную уродину, оставив бормотать её про баббины и Комитет в тесноте и запахе лежалых овощей – уж очень заманчиво дунуло на него со двора. А, выйдя, ахнул он шёпотом – так хорошо стало ему и ясностью, и определенностью, и длительностью ранней, такой, знаете, когда в секунду до сотни тёмно-зеленых и прозрачных прибрежных миров пробегают сквозь тело, не задевая, – и тишиной ещё, тишиною. Был утром, холодным, но уже по дневному ослепительным, такой горизонтальный участок, когда прекращались все хождения и петли ночи и беспамятство предрассветной мглы тоже прекращалось, и население Берега, нынешнее население, степные, отнюдь спит ещё отчаянно и его – нет, этого населения. Оно и будет себе дрыхнуть, степное это население, до первой самой жары, потому как не выносит оно: во-первых, чужой среды, иной организации – да? А пуще (второе!) не выносит оно, степное население, граничного перехода (с утра, например, на день...); впрочем, как не выносят небесные грязи и подробностей, так же, как морские не терпели когда-то жары и беспечности степной... категорически не терпели...
Однако, говоря конкретно, горизонтальный участок жизни – утро, тёмно-зелёное и солнечное, славно был расположен к разным хорошим, но по необходимости скрываемым делам, а также к ежедневному, единственному и крайне потребному сосредоточению.
На старом дворе, где расползлись между деревьями травяные пятна и топографически пустовали убитые подошвами тропы и площадки – гугуканье и младенческое гуление птиц, которых не видать в тяжёлой листве. Изредка всплеснётся там, и сверкнут небесные пятнышки – слетела птица. А у флигеля торчит из земли крючком, буквою «Г», труба с жёлтым бантиком водопроводного крана, а под трубою – каменная, осевшая плита, ослепительно сверкающая и рыжая от постоянно капающей воды; и почти чёрные чубы трав склонились над плитой.
Пятипалый тормознул очнувшийся под ключицами механизм радиопликации, а то с радости, да с лёгкости, да с просторности этой подвело уже под челюстью, полетел уже туда, повис уже чёрно-прозрачной каплей на бронзовой губе, облетая кругом себя ледяным взглядом – и потянулся уже, потянулся... Стоп!
ОСТАВЬТЕ ОТМЕТКУ, КОЛЛЕГА. ОЧЕРЕДНОЙ ЭКСПЕРИМЕНТ СОЗДАТЕЛЕЙ. ГЕНИАЛЬНОСТЬ НА ГРАНИ ВРЕДИТЕЛЬСТВА!.. ДА, ЭТО – ТОТ САМЫЙ РАДИОПЛИКАТОР СКГОРРОВ И НГАЛЛОВ, НО У ТЕХ И МАССА И КООРДИНАТЫ НЕОПРЕДЕЛЕННЫ! А МЫ С ВАМИ ИМЕЕМ ЖИВОГО СВИДЕТЕЛЯ, В КОНЦЕ КОНЦОВ!..
Ему всегда не хватало времени доубедиться до срабатывания рычага запоминания. Не любил он, граждане, останавливаться, органически не терпел. Ведь знаете, движение – это непойманность.
Думайте на ходу, чтобы ловушки щелкали в пустоте, только по чужим следам бегать не стоит.
...ПОШЛА ЗАДЕРЖКА...
И что-то такое, ведь, интересное сообразил он вчера. Где-то в слободе, против теории исчезал онгрр – чёрт его знает, что там с ним вытворяли эти симпатяги. В калошах на босу ногу, в задрипаных майках, сидящие на корточках вдоль завалинок, хрипло орущие за картами, вроде бы как совсем обычными и рваными – ничтожное племя, что они могли? Чёрным вараном вывернувшись, плюя огнём в исступлении и пьяной боли, подлетевший с ненавистью похожей на жажду – что мог вытворить колдун, удумаешь разве? Не ведомо сие. Это, поймите, не степные, у которых - голый кураж, это, знаете, – другое несколько. Древность…
Может быть, тогда подумалось Пятипалому, что смерти вовсе и нет, и никто не может надеяться на смерть, ибо это – роскошь, полное исчезновение-то, и на Берегу ничего исчезнуть не может, а только перекидывается на иные энергетические уровни, не давая отдыха, не изменяемый в общем объёме импульс бытия, вектор души помноженный на скаляр массы. Полное исчезновение, конечно же, абсурд, всего лишь логическая фигура для решения статически неопределимых систем. Это – что касается онгрра и колдунов. Нет, граждане, не это беспокоило. Это все, граждане, тривиально!..
ВНИМАНИЕ, КОЛЛЕГА! СЕЙЧАС НА ПРОГОНЕ УШЕДШИЙ!..
Барбизонец, чёртов хмырь, смеясь, морщился весь шероховатым и пупырчатым лицом алкаша и при этом бодался и хрипел (от радости, надо понимать)... старый колдун!
«Что кошка, что человек – бормотал, бодаясь вбок и морщась, – принципиально не различимы, да – говорю тебе! Гляди сюда... вкладываю человека аргументом в модель Глухаря-Крапивина – получаю выход до ноль, ноль одной сотой, да? Теперь вкладываю кошку – до одной десятой сходится с человеком, мать её туды в биофизику!» – и морщился радостно земляным неровным лицом. А потом орал: «Ты понял что – память, память, ити её, на десятую не сходится, вот она необратимость-то где, с-собака! И не вылупиться колдунам по новой, всё! Вымрут, прошлое не пустит, память перекодировке не поддается, она суть – есьмь!»
Но и это, опять таки, не то. Потом вот вынесло его куда-то, несообразно куда. Костерок из наломанных досок, прозрачным жаром и ветряной едкостью облекающий чёрное ведро с кипящим битумом... и, помнится, Пятипалый с трудом удерживался от желания обжечься, крутануться вокруг костерка спущенным дымом... Но это был бережок чумазой, подзаборной речки, где по крыше хлипкого сарая ходили поддатые колдуны в застиранных плавках - заливали смолой. Толь свисла засахаренным лоскутом, от костерка – жарко, и матерщина – обильна, привычна и бессмысленна. И ничего опасного – мужики, и мужики... И – чёрт, не вспомнить чего-то важного!.. Трескуче булькает битум, под забором – тропа в лабиринт огородов и в пыльные плоскогорья лопухов. А далее роскошные пустыри ландшафтами простирающиеся за сортирами и земляными сараюшками, картинно огибающие заброшенные сады, что заросли травой по нижние ветви, и – крапива в человеческий рост над тропою, кудрявая уже, в белесых соцветиях-веревочках. В подсохшей тишине – тявканье и вскрики сорок; и неулыбчивое лицо Барбизонца, лабиринты тропинок, среди лебеды, куриной слепоты и жилистой, мохноногой сурепки.
Убежал он, не остановился, не дотерпел. То ли опять – задыхаться стал и не лицо Барбизонца, а вечный кошмар его проступил слабой угрозой – убежал, не запомнил.
ОТМЕТКУ ЗДЕСЬ...ДА - НЕСХОДИМОСТЬ... ПОШЕЛ НОРМАЛЬНЫЙ РЕЖИМ...
Утром было ясно и одиноко, и прекрасно было видно с крыльца, как за водопроводным краном вышедший невесть откуда кот аккуратно объедает травку, а после, не торопясь, уходит во тьму и хозяйственную тесноту дворика-закутка, где окаменели на опрокинутых тазах распятые тряпки и холстины.
По утрам кривизна мира не ощущалась так резко, квантовая сущность Берега отходила почти к пределам восприятия – и было радостно. Однако утром сводило легкие. Особенно трудно сдерживать внутреннее давление по утрам, когда мир ясен.
... ОЧЕНЬ ПЛОХИЕ БАББИНЫ...
По утрам, простите за физиологию, рудиментарные силы рвутся наружу, а организм слаб, между тем, и покоен; и пока-а-а ещё набычится и сгруппируется, затвердев! Да уж... утром надобно было бегом бежать к морю.
«Та-та-тиип», – шепотом пропели плоско-прозрачные часы на запястьи. Фу ты, господи! На мордочке часов пропадали, если поворачивать, серые цифирки. Сколько там? Шесть. Часы косвенным образом напомнили Шефа, сидящего в углу кабинета, скромненько, на крайнем самом стуле, и взглядывающего оттуда на экран служебной связи своими сложными глазами, выпученными и, на первый взгляд, совершенно слепыми из-за многочисленности своей. Только погодя замечаешь, дрогнув, что одна из ячеек глаза смотрит на тебя ясно и недвижимо. «А я и не думаю, – говорил Шеф Пятипалому и поднимал над выпуклостями глаз брови, – что ты сможешь раскрыть этот объект... Что ты, дружище!.. Даже про макет ситуации я ещё не говорю... Вот так... Надо просто с чего-то начать... Да – просто начать. Пока – и достаточно».
И Шеф кивнул добродушно: «Понял, да?» – и глаза его сдвинулись множеством ячеек вроссыпь куда то.
Во-первых, Пятипалый не помнил, когда это он надел часы, а, во-вторых, часы были маленьким, серьезным ломтиком Комитета – и он вполне серьёзно огляделся.
Чёрною пятерней уцепилась за угол корпуса тень безмятежной листвы и, сломавшись на углу, потянулась далеко куда-то, но вдруг закрыла один глаз, изменившись и снова открыла, а от Пятипалого улетела последняя вечерняя печаль в прекрасное пустынное небо, где, возможно, именно сейчас тянулся легион айннов-небесных странников, и умеющие видеть их разглядели бы красные пёрышки на крыльях последнего.
Как, скажите, думать о Комитете таким вот утром – сейчас вот, как? И пес с ними со всеми, век бы не знал! Он мотнул головой, опять не явно перешёл из одного состояния в другое, и на границе отошла от него ещё одна часть, стремительная часть, глядящая в часы и ячеистые глаза Шефа, и, отойдя, лишённая тела закружилась спущенным радаром в зачарованном и бессмысленном поиске, видящим всё подряд: пятна, куски, сотни тысяч листьев, углы и рогатки ветвей, верх забора на Банный переулок, оглянувшуюся, но уходящую фигуру с безглазой мордой призрака, заросли обвисшего кустарника, кран буквой «Г», солнечную сторону корпуса, пятна, пятна, пятна...
Пятипалый равнодушно отметил округлый скок у сарая двух котов, одного помойно-серого, другого - трехцветного, бело-оранжево-чёрного.
...сотни тысяч листьев и закорюки ветвей по пересечениям, хатка, штакетник с тряпками, верх забора на Банный переулок, заросли обвисшего кустарника, сломанные качели, солнечная сторона корпуса, призрак на крыльце, разрезанный тенью, пятна, сотни тысяч листьев, стволы и сучья...
(...причем призрак совсем какой-то другой, с противоестественными, черными и аккуратными глазками... а в остальном прочем – листва, пятна, солнечная сторона...)
Аргус, побеждённый богами, всё видящий и чудовищно беспомощный – вот вам ваши деревья! Аргус, вывернутый наизнанку, шкура Аргуса, распяленная сучьями, ветвями, стволами – жесточайшая память, кора всевидения, лава отёкшая вкруг воздушных сфер... Конечно же, купола листвы напомнили глаза Шефа: выпученные, слепые, огромные. Многовидящие, но слепые выпуклости глаз – сфера над сферой, одна за другою, глядящие в небо...
Эх, когда б не нарушал он, граждане, заповедей, когда бы целиком отдавался бы делу он и, прямо скажем, – не шнырял бы через границы, неуёмный этот тип!.. Кабы б так – имел бы он тогда об окружающем происходящем гораздо более интересную информацию! Эх…
ВТОРОЙ – НАШ. СМЕНЩИК... ДА ЧТО ВЫ, КОЛЛЕГА, ДАВНО УЖЕ РАБОТАЮТ!.. БОЛЕЕ ТОГО – НА КОМИТЕТ ДАВНО УЖЕ РАБОТАЮТ, ВЫ ЧТО, НЕ ПОНЯЛИ? ДИАПАЗОНЫ ПЛЫВУТ, КОЛЛЕГА... ЭТОТ ТОЛЬКО, ГЕРОЙ – РАЗВЕДЧИК, ЛУПИТ ПРЯМОЙ НАВОДКОЙ В ПОЛНОМ ВОСХИЩЕНИИ... ДА, НУ ЕГО!.. ДАВАЙТЕ-КА – ОТМЕТКУ НА ВСЯКИЙ СЛУЧАЙ.
Пятипалому давило изнутри. Именно ранним утром, один раз, поймите, была возможность хорошенько поплавать – межвременье, никого. Вот прямо сейчас, когда ушли подземные и призраки...
... НУ-НУ...
...а степные ещё спят, – была возможность, была прекрасная, подчеркнем, возможность перебежать неведимкою на обрыв, туда – взгляните – где в задней глубине двора в замкнутости разнообразно остановленных в пространстве стволов, съехавших сараев и непроницаемого кустарника сиял выход на край великого обрыва, повисшая орущей пастью бесконечность – моря ли, неба, не разобрать.
Криворукий и многорогий солнечный пришелец из-под деревьев вошёл в старческую стену сарая и остался на ней, вытягиваясь телом и втягивая отростки свои... Деревья глядели вслед ему глубокими арочными глазницами полураспавшихся сфероидов.
Пятипалый свернул к сараям и малоутоптаной тропкой зашагал туда, взмахивая свёртком – скорей, скорей!.. Выскочить, глянуть с обрыва дикими ещё глазами на молочно-зелёное море и бесконечно-далёкий нижний берег, глянуть – и качнуться туда от мгновенного расширения...
... ПЕРЕКЛЮЧИТЕ ЯРКОСТЬ... ТАК... И МОДУЛЯТОР НА ЭТОТ ПРОГОН.
Открытый запах моря поднимал диафрагму и сжимался в лёгких колючим комочком наслаждения – просыпалась рудиментарная нервная система. Где-то очень далеко внизу длинно скалилась пеной кромка моря, медлила, убегая влево, и снова скалилась, заливая ракушечный пляж и округляясь на редких песчаных лысинках быстрыми, хорошо различимыми язычками. Море – огромно и потому искажает пространство. Слева под хмуро-оранжевым солнцем тяжело расходится по равнине воды металлургический жар, и от низко висящего тёмного солнца на душе рано и нетерпеливо.
Отбрасывая смирение, расточив себя на пятерых, махом и воздушною пучиной раскрыться и исчезнуть!.. Дышать и дышать! – хорошо – умереть не жалко!.. Чем шире пространство, тем стремительней входит оно внутрь... Даже здесь, наверху, чувствуется холод воды и её неостановимое движение. Рудиментарная нервная система жадно пульсирует...
... ОТМЕТКУ ...
...за ушами и в коленках. Внутреннее давление больно выжимает рёбра и давит на голосовые связки. Вот сейчас, соскальзывая по окаменевшим руслам грозовых ручьев, хватаясь за бурьян, бегом почти, кубарем – под обрыв, к морю, очертя голову... Оттянуть, оттянуть наслаждение! Оглядеться, томясь, убеждаясь каждое утро в одном – нижний берег прекрасно пуст... Нижний ракушечный берег бесконечно и упоительно пуст!
... ЗАДЕРЖКА. ОТМЕТКУ, КОЛЛЕГА...
Только бродят далеко-далеко два махоньких королевских белокрыла, собирают что-то на пляже. Система радиопликации опять выскочила на свободу и попыталась помудровать на просторе. Он, Пятипалый, встал вдруг там, далеко, жилисто-перепончатой лапой рядом, повёл чрезмерно-круглым глазом и, сходя с ума, понял всё своё равнодушие и к подземным, и к небесным, и вообще ко всему на бестолковом этом месте («Да, не могут они летать, ваши небесные!» – сказано ему было бесчувственно из-за поднятых веером крыльев огромной древней птицы, и клюнуто навстречу – не спите!). Но тут же он, укрепясь духом, вернулся к себе, на верхнюю террасу, пережив задержку дыхания.
... ОСТАНОВКА...
Море. Бесконечный берег. Деревья на верхней террасе. Нет людей – совсем нет. Спят ли они, исчезли вовсе – не знаю. Их нет. Это была пустота противоположная соединению с женщиной – высовывайся, высовывайся всё далее из оболочек называемых Берегом, морем – нету никого! Тугая оболочка утреннего мира поддаётся и раздвигается – высовывайся!.. а пуповины уже нет и чрево не питает уже, все спят, нету никого, не держит уже чрево... Но и снаружи – никого. Бога не было и внутри, откуда же ему взяться там, снаружи, где вечное одиночество подобное мгновенной смерти. Не-ет – назад, обратно в чужое, но тёплое чрево, к земле пахнущей мёртвыми, к деревьям, что родственны, и к будущему, и к прошлому, к Хромоножке и к солнечной стороне, к Комитету, что прямоуголен... обратно.
НЕТ, КОЛЛЕГА - ОШИБАЕТЕСЬ, БОГ – ЭТО НЕ МИФОЛОГИЯ. АРГУС – ЭТО, ДА, МИФОЛОГИЯ. Я ВАМ ПОКАЖУ КОЕ-КАКИЕ МАТЕРИАЛЫ... БОГ – ЭТО ДОСТАТОЧНО ЛЮБОПЫТНАЯ ШТУКА ИЗ РАЗРЯДА ОПЕРАТОРОВ ВЫСШЕГО ПОРЯДКА. С ЕГО ПОМОЩЬЮ БОЛЕЕ ЛИ МЕНЕЕ ТОЧНО ПРИВОДЯТСЯ МНОГОУРОВНЕВЫЕ СИСТЕМЫ СОЦИАЛЬНЫХ ТОЖДЕСТВ ИЗ ВТОРОГО ПРИНЦИПА БЕРЕГОВЫХ ОПРЕДЕЛЕНИЙ.
... ВПРОЧЕМ, ВНИМАНИЕ – РАЗГОН...
... вернулся к себе на верхнюю террасу пережив задержку дыхания. Белокрылы здесь не часты. Помнилось Пятипалому, что целые стаи этих гигантов видал он только в Старом Городе за Птичьим мысом, в страшных распадом и былою роскошью развалинах. Там, в сложнейших условиях распада и вырожденной смерти приходилось ему отчаянно мимикрировать – труп Старого Города кишел мертвецами-граппами, прародителями подземных жителей, хранителями тьмы и неподвижности. И, конечно же, толпами кружили там сумеречные призраки – обитатели прошлого; прошлого, которое суть – сумрак, которое безгранично и пожирает самоё себя. В прошлом нет мёртвых, и вражда граппов с призраками-нгаллами была отвратительна и свирепа. Хохочущие хороводы призраков кружили над колодцами граппов, шли по следам их и обходили хранителей тьмы, раздирая их тела, и гибли сами, попадая в нерасторжимые объятья мертвецов. Много дряни оставила после себя та Эпоха, много. Много уйдёт ещё времени на то, чтобы пришло оно всё в равновесие… Но тогда уже начался Второй Распад. И его надо было тоже понять, чтобы угадать начало Третьего.
Но белокрылов не задевал никто, они сидели и мешали работать, мешали, мешали и ещё раз мешали, глядя прямо в глаза неотрывно и равнодушно.
Но!.. (и тут мы выдержим паузу...) Но!.. Прошу отметить следующее: если толком припомнить катакомбы подземного рынка или же набережные за кладбищем танкеров, то можно уверенно утверждать, что и друммы-морские чудовища, захаживают туда, в Старый Город, в иную организацию хаоса... Невесть зачем, однако, совершенно невесть зачем, обращаясь на земле, как полагал Пятипалый, в оплывшие туши. Хотя (и он усмехался) кое-какие заготовки на этот счет имеются (глубинные составляющие в системах прошлого – это уже из наших маленьких секретов!..) – потому что работаем, граждане, изобретательно и неутомимо... чего уж там!
... ДА, НО ТУДА ВЕДЬ ПРОСТО ОПАСНО ХОДИТЬ СВИДЕТЕЛЮ НЕ АДАПТИРОВАННОМУ НА ХАОТИЧЕСКИЕ ГАРМОНИКИ СМЕРТИ. НО ОЧЕНЬ, ПОНИМАЕТЕ, ОН УВАЖАЕТ В СЕБЕ ИССЛЕДОВАТЕЛЯ! КАК ОТКАЗАТЬСЯ ОТ ЛЮБИМОЙ ИГРУШКИ? ПРИМЕРНО ТАКИМ ВОТ ОБРАЗОМ, КОЛЛЕГА, МЫ ТУТ РАБОТАЕМ. СВИДЕТЕЛЬ ЛОМАЕТ ЗАБОРЫ, СОПЯ ОТ УСЕРДИЯ, МЫ ПИШЕМ РОСКОШНЫЕ ВЕДОМОСТИ НАРУШЕНИЙ, А СОЗДАТЕЛИ ПЛЮЮТ НА ВСЕ НАШИ ПРОТЕСТЫ ЭЛЕМЕНТАРНОЙ СЛЮНОЙ!.. СТАВЬТЕ, СТАВЬТЕ ОБЯЗАТЕЛЬНО – ПУСТЬ ЗНАЮТ!
Дороги, сами понимаете, не было туда, в Старый Город. Случайные, разве что, отключения от действительности. Да, бывает, в слободе колдунов выйдешь на заброшенный тракт, подозрительный каменной своей кладкой – и уж тогда уж, дядя, не пропусти, завтра не найдешь, дело знакомое, идти надобно тотчас (если не сидят, разумеется, на бревнах пьяные колдуны, не смотрят если вслед, окаянные!).
Однако белокрылы, адские создания, очень даже запросто летали в Старый Город. Им, поди, едино было – что будущее, что прошлое, что живые, что призраки! Бывшие ещё до айнов, скорее всего они вообще довольно плохо отличали одно от другого, прошлое от будущего. А настоящего, как вы понимаете, и нет вовсе. Нету его... Оно – всего лишь бегущая волна, постоянное по величине своей возмущение поверхности вещественного мира от перехода будущего в прошлое и спутные ему преломления действительности.
...ВНИМАНИЕ! ЕЩЁ ОДИН УШЕДШИЙ...
(А Щур перед самым уходом своим вечерней дорогой Пилигримов фантазировал о чём-то, вроде интеллектуального коллапса целой ветви Береговой жизни, об ушедшем в себя древнем племени, от которого остался медленный облик королевских белокрылов – и о колдунах береговых, как о сгнившей проекции антиподов. Но Пятипалый-то знал уже, что допущение коллапса, ухода в воронку, разрушает формулу мира; и он неоднократно указывал Щуру на это, а тот понимал, всё понимал: всеобщая теория исключает уходы внутрь, дабы не лишить смысла саму жизнь на Берегу, но упрям был Щур – оттого и стал Пилигримом; щурился, морщился; смеялся, но маленьких синих глаз своих не показывал – глаза его были безумные и недобрые. И Пилигримов не любил Пятипалый – они звали к смерти)
ТАК. ПОШЕЛ ПРОГОН. ОТМЕТКУ, КОЛЛЕГА, И НОРМАЛЬНУЮ СКОРОСТЬ.
...вернулся к себе на верхнюю террасу – и забыл что-то очень важное, что мелькнуло...
Море шумит хорошо и радушно. Справа налево, на полмира, от сизой лапки Птичьего мыса, через небо, через солнечный одуряющий круг – удивительная пустота, в которой исчезаешь. Именно так глядят в море: не останавливаясь, не фокусируясь, а – вообще. Нельзя высматривать и следить за гребешками – уходит моментально координата зрачков, сворачивается пространство. Только так: справа налево, махом через весь мир, только так увидишь то, что есть, не исказив реальности. Начни высматривать подробности – и общее нечувствительно исчезнет.
...ЗОЛОТЫЕ СЛОВА... СЛЕДИТЕ, КОЛЛЕГА!..
И он опять, конечно, отвлёкся и телом моря побежал, распространяясь все далее, теряя счет холмам и задоринам на спине. Гигантская тяжесть глубины потянула его, но уже гораздо уверенней – он окончательно просыпался – Пятипалый вернулся, хмыкнул, вспомнил коридоры Комитета и опять почувствовал, что вспомнил не то. Заветы, заветы он нарушал, граждане.
В листве – гуление утренних птиц, и далеко внизу шорох моря: «Ффо-о-ожжж...»
Вниз, вниз!.. Пока ещё некому удивиться ушедшему в воду. Чужой заботы, определяющей место души, не было утром. Душа роилась где-то неподалеку, испаряясь неприметно – он был, не забудьте, утренним человеком, человеком своей пустыни. А знание того, что Комитет (да-да, огромный, одномерный, однозначный и потому – бесконечно выносливый Комитет!..) обкручен, сказал бы я, вокруг пальца...
...УМЕРЕТЬ МОЖНО...
...разве это не добавляет пространства? Очень даже добавляет! Вот! Так – вниз же, вниз – не грохнуться бы только, не ободраться бы впопыхах, не сорваться бы, чёрт, под гору!..
...НОРМАЛЬНАЯ СКОРОСТЬ... ОТМЕТКУ.
И прямо бесит – как долго всякий раз спускаться... какие-то овражцы, дурацкие какие-то вымоины, совершенно какие-то незнакомые тропинки – кто тут вообще может ходить!?.
И, в конце концов (сбегая уже удлиняющимися шагами) – вот он пустой широкий ракушечный пляж, на котором почти не остаётся следов, море – вот оно... И желание сунуть ногу в воду становится нестерпимым просто таки!..
ДА, КОЛЛЕГА, ДА! ВОРОХ МАТЕРИАЛОВ, ПРОРВА ЭНЕРГИИ – И НОЛЬ ИНФОРМАЦИИ В РЕЗУЛЬТАТЕ!
На ракушках, у шуршащего ластами моря, чёрные неопрятные валики выброшенных водорослей. В воде дышит и поворачивается маленькая медуза. Волна, выбегая к самым ногам, шелестит в ямке и кипит пузырьками, и сдвигает раковинки – кувшинчики и чашечки. Ну – всё, всё! Теперь вот, наконец – раздеться догола, вбежать в мешающие волны и уйти телом в прекрасную тяжестью своей стихию, хлебнув и ужаснувшись, шевеля мышцами и распуская рудиментарные рецепторы, обретая разум под лобной костью, набирая плотность глазной жидкости, отворяя жабры и выжимая из мышечных узлов плавники. Затылочные пазухи смыкались плотнее, основная нервная система – вся – дежурила на закупорке баббин, хозяином пёрла вдоль спины – рудиментарная. Ему вспоминались нужные формы тела и кривизна движений. Привычка отталкивания входила в соединённые ноги – головою вперед, лобной костью, разумом древнего мира уходя в пространство иного вещества.
Над бегучими неровностями водной поверхности опять срабатывала волновая природа души. Она, душа, преломлялась на границе, слабое её подобие улетало к небесным странникам печальным, почти не различимым в воздухе стремлением, предсмертной зоркостью угадав множество их в небе, правильными легионами стремящееся вдоль Берега, а сущность округло входила в воду гладким хищным телом. Среда пела в слуховых перепонках тонким голосом растущего давления, грудь освобождалась от распирающих болей, зрение определялось в расширяющемся объёме, а глубина становилась третьим измерением жизни. Припоминалось отсутствие тяжести и космический порядок блужданий. «Ум-м-м-м...» - говорила навстречу ему глубина, подхватывая безмолвный полёт его над дремуче шевелящимися толпами, над летучими племенами, а то и над редкими неровными планетками, толкущимися вблизи тесной толпою – глубина открывалась мутной своей пропастью.
УБЫСТРЕНИЕ НА ПРОГОНЕ...
Во тьме дружественного пространства негативно и фотографически проявлялась жизнь: далекие огни, тёмные, огибающие пустоту потоки, очевидная связность на первый взгляд хаотических путей и тусклых текучих племён, неведомо куда летящих. Пульсирующее тело с опережающим взглядом наружу свернуло с пути, пристально обернув жидкий глаз. Глубже, глубже, не отвлекаться, сжать челюсти и – вперед, в глубь, к основам, к порядку плотности, тьмы и собственного молекулярного света. Жизнь проста, тяжела и темна, мир – непрозрачен, и жить можно только на пределе внимания и мышечных нагрузок. Кто вам сказал полёт? Облетание? – нет! Вглубь, телом, туда... в бесконечность, к основам, от смерти. Плотнее, гуще, в чужое нутро, до паралича мышц раздвигая, протискиваясь, всё глубже, потому что – Жизнь. Уйти бы и вовсе туда, где порядок и плотность… Уйти бы, как уходят Пилигримы, и отдохнуть… Решиться на предательство – там другая жизнь, совсем другая… Пилигримы не имели чести…
Не то принцип движения угадывался как проникновение наискось в несущей магистральной идее, не то медленно сдвигающийся и замкнутый в себя город тушею придавил густое пространство – но что-то было как всегда... было снова не догнать, не уразуметь движителя – и кошмаром начинался гон.
ПРОВАЛЫ СТРУКТУРЫ... ПУНКТИРНЫЙ ЭФФЕКТ... КАЖДЫМ ТАКИМ УТРОМ ПОЛУЧАЕМ ОЧЕНЬ ЯСНЫЙ ОБРАЗЧИК СЛЕДСТВИЯ ИЗ ЗАКОНА СОХРАНЕНИЯ ИМПУЛЬСА. НАДО ОТМЕТКУ... ИНТЕРЕСНО...
Это походило на ловушку. Сущность требовала глубины и давления, а душе не хватало иного, чуть ли не малых её частей, чуть ли не воздуха. Среда наваливалась и меркла, навстречу плыл не живой голос: «Ба-а-а-ооо...» Жабры останавливались, их надо было подключать к высоким уровням рассудка, сосредоточенность оборачивалась неистовостью. Приходилось поворачивать и мчаться обратно, растворяя в теле на ходу плавники и перепонки, во множество исчезающих точек собирая рудиментарные нервные соцветия. Страх надувался пузырем во всю гортань – всё! позабыл! не выбраться! Тёмная и широкая морда удушья летела навстречу, рассудок не успевал за мышцами!.. Но, как всегда, ему хватало злости. Сквозь мелкую облачность медуз надвигалась светящаяся граница верхнего мира, и на последнем уже глотке, на самом, на последнем жиме, врывался шумный воздух, наполняя лёгкие жжением и пустотой.
...ЗАМЕДЛЕНИЕ...
Вышел ведь снова – убиться можно! Всё чаще по утрам случались сбои, а почему не понятно, что ты скажешь тут! Но – вышел и отлично! Скорость упала, плечи и поясница неуверенно перешли в режим тихоходного шлёпанья, окончательно утягивались внутрь инстинкты и нужные им органы. Виром юркнув, пряталась память иного пространства. Что там было? Старость была?.. Усталость тела и ушедшая вглубь непрозрачная обида – детство конечно... С некоторой неуверенностью подумалось ещё и о том, что всё это до добра не доведёт… возможно, возможно... И вздрогнул: мелькнуло глазам, что есть кто-то на едва увиденной лысинке пляжа, там далеко впереди... Плывём, плывём... вдох в брызги и волну, гребок и – выдох, гребок и – выдох... Однако там, конечно, никого не было, и быть не должно было...
...ОТМЕТКУ...
Душа его перешла границу двух сред, столкнулась с малой своей частью, которая падала навстречу, и, соединившись остро и неловко, озиралась поверх волн. Чувство утробного выдыхающего наслаждения поднялось от живота к горлу. Он уже давно шёл по ракушечному дну, но в первый миг соединения, то ли шумные стаи огромных белокрылов вылетели прямо из воды, обгоняя, то ли ложно-далёкою ясностью глаз увиделась медленно и просторно летящая над Берегом центурия небесных – и он вздохнул счастливо. Никого, конечно, нет на пляже – померещилось. Не держат степные иных, приспособленцев не выносят они, не терпят совмещающих холод и жар, устойчивость и полёт, не любят на Берегу предателей. И призраки, и морские, и колдуны – все они терпеть не могут относительности, инверсия не для них...
...ДАВНО УЖЕ НЕ ТАК, КОЛЛЕГА...
...и всё это, говоря откровенно, очень даже на руку таким вот деятелям, как тому же Пятипалому к примеру... очень удобно...
...НУ, ЕСТЕСТВЕННО, ОН ПОЛАГАЕТ СЕБЯ ИСКЛЮЧИТЕЛЬНЫМ ЯВЛЕНИЕМ МОЖНО ПОНЯТЬ – ЭТО УТЕШАЕТ.
И потому ещё – напомним – он был утренним человеком, потому ещё, что давила его выпуклость любой определённости и любая воронка пустого тянула его. Он же был утренним, горизонтальным человеком и нужно ему было от жизни одно, в сущности, – кромка говорящего прибоя, и всё.
На пляже - просторно.
И ещё ему показалось, что зовёт его Хромоножка: «Пятипа-а-а-лы-ы-ый!.. Пятипа-а-а-лы-ы-ый!..» Сходным утробным наслаждением заливало его в постели с нею, когда проникал он в неё, заходясь леденеющим нетерпением, и это было самым верным уходом от неподвижности, так-то... А впрочем, выходила из режима закупорки основная нервная система и тому должны сопутствовать возмущения и переходные эффекты... Да, конечно...
НЕТ, КОЛЛЕГА, СВИДЕТЕЛИ – НЕ БИОКОНСТРУКЦИИ. ПОДОБНЫЕ УРОДЦЫ, К СОЖАЛЕНИЮ, ОЧЕНЬ НЕРЕДКИ ТЕПЕРЬ НА БЕРЕГУ...
СЛЕДСТВИЯ ИЗ ЗАКОНОВ СПУТНЫХ ТУРБУЛЕНТНЫХ ПЕРЕНОСОВ СТРУКТУР.
ПО ИДЕЕ ТАКИХ МУТАНТОВ СЕЛЕКЦИОНИРУЮТ ДЛЯ БУДУЩЕГО. ВЫСОКОМУДРЫЕ ЖЕ СОЗДАТЕЛИ, КАК ВИДИТЕ, СУЮТ ИХ, КУДА НИ ПОПАДЯ!.. ЭТО, КОЛЛЕГА, НАЗЫВАЕТСЯ – ВДОХНОВЕНИЕ...
А тут ещё рядом сказано было: «Невозможно!» и шелестящим шёпотом плоских часов с голубыми значками и моргающей точкой: «Та-ри-ра-рим...» и ещё: «Тип-тип-тип...» Нет – ещё не семь, и часов нету, конечно, никаких – в штанах они, в кармане. Вот и крохотным голосом Шефа возразили невесть кому в бесконечном отдалении: «Словом Боковому Оператору не по зубам, разумеется, но вам, голубчик, не раскрыть его просто стыдно...» – и Шеф пропал, но зато рядом доброжелательно осклабился Референт, клацнул сложными затворами и ладными зажимами правой хромированной руки – и тоже исчез, прорычав издалека: «Ну, безусловно... ну, безусловно...»
Как всегда возмущения на переходах заключились обрывками Комитетских коридоров, кусками общего зала – и всё разошлось покойно.
Он забыл глубину и полёт в сумраке, но зато вспомнил Берег, и обрадовался – на Берегу легко и уютно после глубины.
...ОТМЕТКУ, ПОЖАЛУЙ; И РЕГУЛИРОВКУ ЯРКОСТИ... ВОТ ТАК...
Не стоило бы говорить об этом, скорей всего, это будет недоступно ввиду прямой того очевидности, но Пятипалый вышел другим человеком; и каждый раз он выныривал другим человеком, образуясь вновь... но это всё мгновенным сдвигом толкало его назад и уходило тут же, оставив медленно плывущим пятном чувство освобождения, что идёт за соединением и глубиной; чувство любви с лёгкой горчинкой внутренних спазм и отвращения. Каждый раз в такие минуты он понимал, как полуденной жарой появляется Хромоножка и в глазах её слепо светится недвижимая ясность небесной бесконечности... Другая совсем, другая... а той Хромоножки, которую любил он, нет уже давно – и каждый раз он забывал это, мгновение спустя.
...ОН ОДИНОК, ПРОСТО-НАПРОСТО... НУ – БЕЗУСЛОВНО, НУ – РАЗУМЕЕТСЯ!
...он забыл глубину и полёт в сумраке. Тело прочно вышло на режим, конечно же (хе-хе...) приятно возбуждала сформулированная (на днях, буквально) формула пульсирующей цивилизации степных... (витиеваты все теории, а потребна простота – так-то, извольте возразить!) Что-то ещё очень неглупое сообразилось ему вчера, то ли от колдунов этих пьяных, на крыше, то ли потом уже, дома, когда обнаружилась среди дня Хромоножка (смылась ведь со службы, бессовестная) и, натурально, вместо стирки оказалась у него в каморке, и он жадно прижимал её к себе, а она, откинувшись, не смотрела, как он, замедляясь, расстегивает безрукавый халатик на отдаленно-влажной её груди. Жарко было...
А чего не хватало ему катастрофически – так это аккуратности... сразу не запишешь – никогда не запишешь! Хотя сам-то, ненавидя беспорядок и хлам люто, и на Хромоножку злился даже, но жил во многом (э-хе-хех!..) отрывисто и не строго. Вот не записал вчера – вспоминай теперь! Ну да – как же!..
ДА, КОЛЛЕГА, КУЧИ ВЕЩЁЙ ПО СТУЛЬЯМ И ПОДОКОННИКАМ – ЭТО ВЕСЬМА ХАРАКТЕРНАЯ ДЕТАЛЬ ИЗУЧАЕМОЙ МЕСТНОСТИ.
Впрочем, жара и беспорядок предстоящего дня предчувствовались даже с некоторой симпатией, сам Шеф представлялся дружественно и озарённо кабинетным солнцем. В конце-то концов, одномерность – это ещё и принципиальная верность один раз избранному и целеустремленность также. Чего ж тут худого?
НИЧЕГО! ЕСЛИ ТОЛЬКО ОДНОЗНАЧНОСТЬ И ПСЕВДОМАТЫ НЕ ТАКАЯ ЖЕ МИМИКРИЯ...
Вот так. Обыденное ежеутреннее подтверждение (вы следите?) корпускулярно-волновой теории жизни, связи тела и души и их взаимных переходов. Вот вам и всё! И – ничего более. «В здоровом теле – здоровый дух» - именно в таких дурацких трюизмах спрятаны главные коэффициенты объединённых уравнений Глухаря. Взбодрившемуся, вздыбленному и плотно уложенному вновь телу не тревожно было отпускать свой разум, неутомимый оператор души, через грязь и границы в плоскую бесконечную степь, в ясную и низкую, как смерть, пустыню, погибающую под солнцем, где мчатся по горизонту неразличимые онгрры, огромные и выносливые, те, что, согласно общему гордому мнению, имели быть прародителями степных, но были их вечными страхами, тайной надеждой и дневной гордостью. (Призраков и подземных не боялись степные, ибо не знали таковых в принципе, к небесным испытывали отвращение, различая их искажённо и глупо, ненавидели же только морских, чьи предки – друммы, потому и в море не заходили никогда... А береговых колдунов – так тех даже за своих считали. Колдуны не мудровали со степными, жалели по старой памяти, да и гудеть им было привычно как-то со степными-то, с простейшими...)
...ПУСТОЙ ПРОГОН. НЕТ, НЕ НАДО НИЧЕГО... ОСТАНОВКА...
...Ук!.. – отрыжка! Не жрамши ведь – откуда? Смеху достойно: душа и отрыжка!.. Чёрт знает что, дрянь – и рядом с дрянью душа, квант мироздания, носитель взаимодействий в историческом, иначе пси-пространстве. Быть бы ей корпускулой, иметь бы координаты – как забывалось бы всё прекрасно! Как моментально бы всё забывалось, исчезни только источник!.. Как просто и откровенно было бы первые три дня! А потом – в глотку зубами, очевидно, и – дальнее хрюканье с помойки... Видимо, видимо... Но будь душа бесконечна и невыразима пространственно – она же и умертвит себя бессмысленностью и равноценностью всего происходящего... мда-с! Угрызения совести – вот самое непосредственное следствие двойственности душевной, – угрызения этой самой совести... Вот что докучало ему непрерывно и ослепляло полосами помех. Он нарушал заповеди – и морщился потом, и мучился. Это мешало, отвлекая. А рассуждать и свидетельствовать одновременно нельзя, нельзя наблюдать мир и угрызаться совестью (то есть, одновременно глядеть противоположно, наблюдая себя) – нельзя, несмотря на все волновые свойства души человеческой. Это – заповедь, и теория дает один результат нарушения – возмущения перекрывают картину мира, координаты уходят... («Ну и что? – с удовольствием спрашивал в этом месте Пятипалый, – А что есть Берег, как не возмущение приграничное шести стихий: двух пустынь, двух времен, двух состояний? Да чёрт его знает – шести ли! А белокрылы и колдуны: две субстанции невесть какого, но умершего, измерения?» Но Пятипалый угрызался все ж таки совестью, потому что Свидетель живёт ради запоминания на баббины, что шелестят в его затылочных пазухах всю его жизнь – и возмущения, конечно же перекрывают картину мира.
УМИЛЯЙТЕСЬ, КОЛЛЕГА! ЭТО – АНГЕЛ, А НЕ СВИДЕТЕЛЬ, ТОЛЬКО ВОТ НА БАББИНАХ – ЧЁРТ ПОХОДИЛ! А ОН-ТО, ДА! ВО-ОН КАКОЙ СОВЕСТЬЮ МУЧАЕТСЯ!..
...ПОШЁЛ ПРОГОН...
Полотенце валялось рядом со штанами, как и брошено было. Ноги кололо – раковины... Обтираясь, он вспомнил Хромоножку, её плечи и незагорелую грудь, и руку её, что влекла за шею, и глаза, уходившие от наготы тела, – глаза, где гуляла безоблачная степь.
От неё и пахло сухой землей и жёсткими стеблями пустыни, глубокий зной равнодушного неба стоял в её глазах. Из-за этих глаз, наверно, и принимали её за свою на Берегу. Говорю вам прямо – степные не любят слишком видящих глаз!.. да вы и знаете – не любят они глаз круглых и немигающих, внимательных и плотных, инообычных глаз они не любят,так уж это у них, как - то... не будем об этом... Но Хромоножка как раз глазами и брала, хотя и преотлично порою читался летучий профиль её лица, да и в характер добавили порядочно предки её – небесные... Хвала Создателям, не до тонкостей было нынешним степным – выродились. А так бы, как она, – глядеть бы равнодушно, не жалеючи, сквозь всю эту знойную бестолочь и плевать на всё, не суетясь, не озираясь! А вот так бы как она – поверх дряни этой, не шныряя через границы!..
Его передернуло. Зябко.
Хотя (подумавши) – и на том спасибо, что самому достались хорошие глаза, водянистые, лёгкие!.. Что глаза, что тело, неуловимое даже для комитетской сволочи, пучеглазой и твердорукой. А уж эти выжимали Свидетелей из пространства профессорски, не отклоняясь.
Давно ли медная харя Ликвидатора поворачивалась окрест, а грудные никелированные пластины вздымались на каждом вдохе – стоял, победитель, над кучей распавшихся органов и внутренностей ... одним Свидетелем меньше. А кто таков был – теперь и неведомо никому, Создателям одним разве.
Пятипалый свернул полотенце, зажал его подмышкой и, причесываясь, оглянулся на море. Что? – и очень может быть... не подличай он с заповедями и границами – сосчитал бы его Комитет как мальчика сто лет назад, а про то, что карьерой называется, и думать было б весело – ведь в логове ж сидит, в логове!.. Вот, возьмите, к слову, запрет на оглядку. Понятно же, что нельзя, что противно... козе понятно – завет! Пространство позади уже чужое, нельзя жить в нескольких кадрах времени зараз (несмотря на все волновые свойства человеческого «Я»). А всё – потерял бы из виду одномерный Комитет объект, размытый по кривой вероятности - эдакое облачко... кабы глядел бы Комитет – тут бы и прохлопал бы зенками своими, размыло бы тебя в вероятностных объёмах – ловите!
ВЫ ВИДЕТЕ – ПРОСТ, КАК ВЕНИК. ТЕПЕРЬ, НАДЕЮСЬ ПОНЯТНО, ПОЧЕМУ В КОМИТЕТЕ И ТАК ЭЛЕМЕНТАРНО ВЫЧИСЛИЛИ ЕГО И ТАК БЕЗЗАБОТНО ВЕДУТ... ПОНЯТНО ЖЕ! ОТ НЕГО ОДНОГО НА БЕРЕГУ БОЛЬШЕ ШУМУ, ЧЕМ ОТ ВСЕЙ СИСТЕМЫ!.. «ОТСЛЕЖИВАТЬ ПОПРАВОЧКУ НА КАЖДОЕ ОТКЛОНЕНИЕ...» – СМЕХУ ДОСТОЙНО!
...ОТМЕТКУ!
...И он взял и оглянулся на море, и оно увиделось ему древним и синевато-тяжелым; возможно даже, что кто-то вдали выглянул из-за волны чёрною круглой спиной, а здесь, на пляже может и кинуло чьё-то плоское тело за недалёкую песчаную хребтину и вынесло оттуда встречную волну и растеклось моментально. Головокружение, мгновенной дурнотой и сумерками сопровождавшее иногда такие обороты, и сейчас исказило Пятипалому сознание. (Сумерки – коридор нгаллов, оттуда сквозит бесконечностью...)
И однажды, обернувшись так, незаконно, к Хромоножке, увидел он, как украл, что смотрит она в зеркало, подняв с боку с виска волосы, и лицо у неё мужское – худое и безвольное мужское лицо.
Он и это прожил как жизнь – мгновенно... Но помнил зачем-то.
Хотя должен определенно сказать: миг и столетие, ушедшие в прошлое, мало чем отличимы друг от друга. Оба набиты структурными подробностями пространства, и что там, в прошлом, чего важнее – не определить уже с достоверностью. В этот краткий сумеречный миг, возможно, произошло очень многое...
...ВОЗМОЖНО. ОТМЕТКУ, КОЛЛЕГА...
...например, целая сумеречная жизнь, и изменённый, он вернулся, умерев там и всё позабыв, и столетие превратилось в миг, и тот, сумрачный и сутулый двойник его малой лишь, кратчайшей частью своею вошёл в уголки глаз и остался тенью чужой, но всё более и более понятной усталости. Да ещё вечернее, тёмное море осталось, да остывающий берег, да почти неподвижные чёрные холмики волн, изредка вспыхивающие флюоресцентными лентами пены.
Пятипалый отмахнул головой – пусто, светло. Утро. Что-то было как будто, да ведь забыл. Может, и правда было.
Двигаться надо, двигаться... Не останавливаться... Ракушечная отмель под ногами пестра чрезвычайно. С музыкальным бурлением и переборами набегает волна за волной, окатывая отмель округленными языками с редкими узорцами пены по краю, а под нею, под волной, – шёпот, шорох, скрип, движение рубчатых пуговок и кувшинчиков, разноцветной зубчатой мелочи – раковины кипят... И вода сползает, шипя; и остроклювой чайкой припадает блик на воде, ослепительный и нестойкий. И солнце заметно поднялось и ощутимо выпячивает подробности обрыва и верхней террасы, всех этих далеких деревьев и трав, и пустого на долгие, долгие километры пляжа – даже белокрылы пропали куда-то.
...ОСТАНОВКА...
Я вам прямо скажу: он любил Хромоножку, он без неё томился и желал её, чуть не плача. Но, слушайте же!.. – и других женщин любил в этом же времени, пересекая, обходя и усложняя прекрасное присутствие Хромоножки и постоянную свою память о ней. Да ведь и не доставало ему (определенно – не доставало!) отвращения к подробностям чужого, особенно женского тела – этот тормоз отсутствовал. Он готов был полюбить всё что угодно. И я вам больше скажу - слишком часто новое лицо, войдя в объём его сознания, вдруг начинало собою лихорадочную, ускоренную необычайно деятельность множества совершенно новых чувств, симпатий и отвращений; какие-то мелкие события грудой разрастались в душе, оставляя за собой замедляющиеся напластования ситуаций, отвердевших узоров и сморщенных форм в закоулке души, где довелось произойти тому. Порою, забредая в дебри, ненароком натыкался он на знакомые арабески, морщины и ссохшиеся лица давно окаменевшей ложной жизни и вздрагивал в некотором страхе даже – мир был мёртв, изначально и первородно мёртв, вот что выяснялось тогда, и только чересчур сложное, чересчур подробное мёртвое выглядит живым, возможно становясь таковым и на самом деле. Только чересчур многочисленное и своеобразное мёртвое оживает внешней копошащейся своей формой; поэтому-то, кстати, и полюбить теоретически можно было бы всё что угодно, хватило бы только подробностей. Оттого-то, боясь людей, Пятипалый, жулик этот, жалел их, и, ненавидя, скучал по людям, в одном времени. (Уж очень много всякого наверчено было в каждом здесь обитающем!) И всё это было слишком узорчато, неопределённо и грустно, но так, что томящая печаль эта, сумеречная из-за бесконечной давности, вовсе как-то не выпадала из реальной формы дурацкого пространственного закоулка, называемого Берегом, где трамвай идет вдоль моря, и бесконечно долго тянутся низкие фабрики и склады, жилые, криво поставленные квадраты с пятиэтажками-коробочками, по ноздри севшими в одичалые деревья, с базарами и тесными сквериками, где вздымал левую руку-псевдомат облупленный Вождь; с громадой Комитета вдали.
Подробностей хватало. Подробности были бесконечны, и (между прочим – о мертвом и живом!) как говаривал ненавистник теорий Щур (ставший Пилигримом), души нет – есть бесконечность внутренних фактов, и полная картина складывается только при бесконечном суммировании бесконечного числа молекул. Те, кого зовут материалистами, говорил он, – нетерпеливцы, желающие действовать уже при своей жизни, желающие общей картины сейчас и не сознающие, что Бог есть сознательное и терпеливое недействие.
...ДА. ЗДЕСЬ ПРОХОДИТ ДРУГАЯ ИНТЕРПРЕТАЦИЯ ... БОГ – КАК НЕЧТО ВСЕОБЩЕРАЗУМНОЕ... ЭТО, ПОЖАЛУЙ, БОЛЬШЕ – МИФОЛОГИЯ...
ОДНАКО, КОЛЛЕГА, КАКОВА ЗАДЕРЖКА! ВЫ ЧУВСТВУЕТЕ?
Те же, кого зовут идеалистами, – лентяи, не желающие складывать подробности всю свою жизнь, полагающие, что всё уже готово здесь, и не хотящие знать, что Бог есть бесконечная, терпеливая подготовка к действию.
ВСЁ. КОНЕЦ ЗАДЕРЖКИ. СКОРОСТЬ...
Пятипалый определенно чуть не задохнулся и судорожно всхлипнул... Чёрт! Солнце заметно поднялось и ощутимо высматривает подробности обрыва (...дышать,..дышать!..) и пустого, на долгие километры, пляжа – даже белокрылы пропали куда-то.
Однако в пустоте этой присутствие чьё-то ощущалось, да-да... И, наверно, не стоило бы так победоносно пренебрегать мимолетными ощущениями...
...ДА УЖ...
Возможно, всё-таки за тою песчаной хребтинкой, куда забегают иногда волны, кто-то поднимался-таки пузырчато-скользкой спиной; возможно, растущая у самого обрыва алыча должна бы отбрасывать не такую цепкую тень, и некое шевеление произошло там вот-вот...
...ОТМЕТКУ...
Всё возможно.
За спиной его море вынесло на пляж несколько плоских и жестикулирующих фигур, всосанных шуршащей ракушечной средой, да метнулись по низким волнам морщины и бугры гигантских век и исчезли в равномерно надвигающихся неровностях на наружной поверхности моря, и выдохнуло оттуда вслед ему насыщенной свежестью другого мира - прощай!.. А он, уходя, подумал, что если бы морские вышли вновь на Берег, то возникла бы цивилизация исполинов, тяжелодумов, медленно складывающих пирамиды. «Хотя у себя-то, на глубине, – подумалось ещё, – они плотны и стремительны... И всё равно была бы бестолочь и суета под пирамидами, потому что – место такое… Берег». И пожал плечами (рудиметарная память спряталась окончательно), карабкаясь по обрыву, по руслу дождевого ручья в круглых камешках, между жёстких и неприятно разветвлённых стеблей бурьяна. «С баловством, – погрозил он сам себе, и нахмурился, – не плохо бы вовремя завязать. Вся прелесть этих, ваших, граждане, кошек-мышек заключена в одном – в своевременно найденной норке... В пространстве, уважаемый, как-то неуверенно стало последнее время...»
Всё-всё... Спокойно... Комитетская парадная лестница и сотрудники... всё! Бурьян ещё не высох с ночи. А завязать бы надо, по доброму... Как ещё встретится с тобой твоя же проекция на иное осознание мира? Эх-хе-хе... Оттого и одномерна зона, называемая Берегом, что безопасна относительно объёма Дега... Обернувшись, взглянул мимо, куда-то в море, целый ком вырезной боярышниковой листвы, и кивнул, и клюнул скрючившимся профилем гения, и рассыпал волосы, обретая свои черты – и пропал гений, ибо, что такое восприятие мира, осязание его, как не фикция, как не волна на границе перехода от мрака к ослеплению?.. Вся эта мелочь, эти выпуклости, ужас обрыва и ясность женского тела – как не срыв на переходе от полного мрака к слепящей ясности?
Выскочивший наверх Пятипалый, докорабкавшийся по крошащимся ступеням вертикального почти русла к верхним зарослям, в чём-то другой, возможно, человек, но всё-таки – Пятипалый (да!), это можно было смело утверждать, остановился у самого края (далёкое, бесконечное море, слепящее солнце – какие простые, в сущности, вещи!), потому что, во-первых, желал отдышаться, но и потому ещё, во-вторых, что вроде бы вспомнилось ему то, что мучило уже почти сутки... Система параллельных пространств – и однозначность Комитета?.. Отделившаяся часть его души перестала приближаться и в темноте под деревом остановилась на самой границе видимого спектра легко исчезающим искажением...
... ДВОЙНУЮ ОТМЕТКУ, КОЛЛЕГА...
...В невидимой глубине двора остановилась другая, абсолютно прозрачная субстанция, бесшумным радаром, юлой, замкнутой в себя капсулой сохранявшая там стремительность и страх...
...Пунктир реального пространства и непрерывный разум Комитета?..
НЕТ-НЕТ... ПУСТЬ СМЕНЩИК ТОЖЕ ПОСЛУШАЕТ. ДА, ОН ТОЖЕ РАБОТАЕТ В КОМИТЕТЕ... ТОЖЕ... И СЛУШАЕТ ЭТО ВСЕ ЕЩЁ И ПО ТЕМ, СЛУЖЕБНЫМ, КАНАЛАМ... ОТРАБОТКА ИНФОРМАЦИОННЫХ СВЯЗОК ЛУЧШЕ, ЧЕМ НА ТРЕНАЖЕРЕ.
А ЭТОГО ГЕРОЯ, КОЛЛЕГА, ЖАЛКО!.. НЕДОЛГО ЕМУ...
Ветер шевельнул лиственные дебри и повернул толстые бока кустарника так, что сверкнула и побежала вглубь жирная чешуя; листва потянула брюхо и хвост; уходя, пятнами сошли с неё солнечные, земноводные узоры.
Ничего удивительного не было в том, что утро переходило в день, выпуклость мира, ясность его горстями, слоями и оползнями пестрых сколков и махоньких кувшинчиков уже начинала теснить жизнь... так ракушечным скрипом поддавался ноге пляж, а листва вдавливалась непроницаемо под взглядом, так толпы людей кивали и соглашались, спорили и высматривали – и оставались неуловимыми в единую формулу мира. Пусть его пока стоит себе оцепенев и растопыря пальцы на правой руке, между стеной деревьев и кустарника и обрывом этот самый Пятипалый, Боковой Оператор... ну его, в конце концов, не в нем же дело!..
Дыхание останавливалось, смысл дыхания исчезал... ну – жалко степных, ну – больно им будет, но это ведь не главное, главное-то – порядок, правильность... и неспешное убирание лишнего, медленное и беспощадное...
НЕТ-НЕТ, КОЛЛЕГА, – ВСЕ НОРМАЛЬНО. ЭТУ КАССЕТУ ВЫНИМАЙТЕ И В КОРОБОЧКУ ЕЁ, В КОРОБОЧКУ... А ВТОРУЮ – НА ЭКСПЛИКАТОР. И БУДЕМ РАБОТАТЬ ДАЛЬШЕ.
2
Одним словом, определяя то, что сам он определить не мог даже в принципе (не то, что – как-то там, а даже в принципе!..), определяя это более или менее близко, по всей видимости, можно было бы сказать: едва выбрался! Безграничность, в которой исчезают, и неподвижность, где нельзя дышать – не успеть же одному и оттуда и отсюда шарахнуться, а уж с какой стороны тебя сглотнут – Создатели только знают! В туннель призраков ли вкрутит, граппам ли свернёт на подножие – один чёрт пропадать Свидетелю, ну-ка, прикиньте...
КОМИТЕТ ОН ПОБЕДИЛ ДАВНО! КОМИТЕТ ЕМУ В ЖИЗНИ НЕ ПОМЕХА!..
...а ведь он, напомним, был утренним человеком! Боком пошла над травою пчела, минуя выцветше-лиловый цветок цикория, а в цветке – чёрный жучок продолговатым семечком, отвратительно гладкий. Пчела зудит у самого кончика длинно выросшего колоска, смещается в воздухе и вдруг падает на белый овальный камень и сидит, и брюшко её ходит подобно крошечному насосу. Рядом уже ползёт муха, тёмно-серая, сухая, с белыми земляными полосками вдоль.
Это с ним довольно часто бывало теперь: всё ближе становились подробности, всё яснее мир, лёгкие прекращали работать без понукания, медленная морда удушья наплывала из сплошной сцепки деталей и мелочей – и потому приходилось панически подключать и гортань, и лёгкие к высшим уровням, дышать специально, счётом, едва успевая сосредоточиваться в самого себя. Это теперь бывало; возможно, рудиментарные органы гасили основные инстинкты призрачными выходами наружу, но это была форма кошмара, его фигура...
(Маленькая оса юлит у руки. Глубоко-чёрная бабочка, кидаясь и приседая, уходит вдоль обрыва по сложной пространственной кривой...)
Приятного мало, как вы понимаете. Грохнуться в пыль, в песок – ладно б здесь, а то и прямо на улице!.. Нежными, влажными жабрами загребать мусор, судорожно изгибаться и колотить в пыли вываливающимися рудиментами и внутренностями – и замереть наконец сонно, и глядеть снизу широколобым мёртвым лицом на собравшуюся толпу!..
Продавить застывающий бетон, вытянуться и – дышать, дышать... и – последнее усилие...
Падающий в бездну испытывает тошноту, клубком схватывается нутро и мгновенная боль придавливает железы под челюстью... дышать, дышать... а бабочка, припадая и шарахаясь, уходит в бесконечность и марево...
- Цев! -крикнула в деревьях птица. - Цев-цев-цеууу-рррры...
- И, помолчав, закончила поспешно:
- Цей -ци-ци-ци-ци-ци...
Сияющие тополя, вставшие ватагой над обрывом, издавали, как тут же и обнаружилось, непрерывный клекочущий свист. Приглядевшись, он сообразил... и не сообразил, скорее, а почувствовал ключицами и лёгкими, как листва их буквально набита воробьями и те мечутся и кипят теснющими толпами. И всё далее, вдоль обрыва, продолжались деревья, на ветру обретающие вдруг многорукость. Пятипалый глядел туда, прищурясь, облегчённо и просторно дышал и плутал облегчённо внутри странной, но просторной мысли о том, что жизнь прожитую измерить невозможно, длинна или коротка она... да вот она, вся – от рождения по самую последнюю минуту, на одном расстоянии от оборачивающегося к ней лица (и призраки – дети прошлого неизмеримы, ибо мгновенны). А будущее неизвестно и поэтому тоже неизмеряемо... шут его поймёт, что там сначала, что - после будет... И ему показалось, что именно эта мысль, о мгновенности того, что было, о внезапности того, что будет, и – как ни удивительно – о бесконечности того, что есть, мысль заведомо еретическая, пачкающая великую теорию Глухаря, теорию пустынь и границ – именно она прорвала тяжесть подробностей и выбросила его в улыбающееся хотение лететь вдоль обрыва, вдоль шевелящихся деревьев и копошащихся зарослей, где косые тропинки и овражцы с мусором и ненормально высокими травами – и пустота моря напротив.
Копошение становилось господствующим принципом существования... а в следующее за тем мгновение у него просто осталось чувство того, что каждый непомерный шаг менял тональность шума, что осязание важнее зрения, и кончились окраины, и каждый выход уносил так далеко, что, пожалуй, он успел побывать в пустыне, где холмы, трава, мелкие бурые бабочки... и смутно припоминалось ещё на холме сутулое жёстковолосое существо с коротким кремниевым копьём, пролетать над которым было жёстко и душно... Но это было мелочью, запятой в пролёте, основным же осталось ощущение великого множества продолжительных, переменчивых и растворяющих друг друга душ – нелюдских и исчезающе-добрых. Множество это само себе было ландшафтом и ещё городом, и – лесом ещё... впрочем, всё продолжалось мгновение, да и не разобрать лиц у пасынков будущего, воздушных великанов-скгорров, потому и забывались они стремительно, да и цель их существования оставалась невнятной и неочевидной.
ПОПРОСТУ, КОЛЛЕГА, ЕМУ ПОВЕЗЛО... СКОРЕЙ ВСЕГО ПРОХОД СКГОРРОВ ВЫДЕРНУЛ ЕГО ИЗ ДОБРЫХ РУК... ВЫ ЗНАЕТЕ КОГО... НУ, КОНЕЧНО... И – ОТМЕТКУ НА ПРОГОН...
На обратном уже ходе причудился ему комитетский коридор (возмущения почему-то всегда утишались Комитетом) и шедший навстречу Секретарь Департамента с хромированными рожками на височных щитках толковал металлолицему Ликвидатору-бис схему утилизации и, оборачиваясь к ухмыляющемуся Шефу (тот возникал позади чудовищными своими глазами), говорил с неподдельной обидой: «Да вы посмотрите же, сколько фантомов бродит по Берегу, вы гляньте сами, чего делается – ими сорят, их оставляют повсюду, Ликвидаторы работают как лошади, а фон все грязнее!»
Перед самым лицом свиристели набитые воробьями, сияющие деревья. Оранжевая в черных крапинках бабочка стелилась под ноги, падала в обрыв и боком вылетала оттуда. Пятипалый подозрительно глянул в посветлевшее море и всё-таки вернулся к тому, что единственная нарушающая теорию несимметричность – несимметричность прошлого и будущего, известного и неведомого, отсутствует на самом деле... на самом-то деле не имеет места ввиду недоказуемости (понятно?), сиречь, недостоверности как прожитого, так и предстоящего. Так вот потереть ногтем большого пальца угол рта, потрогать мысок верхней губы – отсутствует... и, проведя по щеке указательным пальцем, стереть под веком... А что делать - красиво зато!
И снова поднял глаза: солнце-то, матушки! Э-вон, где уже!.. Спину уже томит, плечи... Светло-то уже как в деревьях!.. Чёрт! Бегом отсюда!.. Ведь настучат же веселые соседи, не отбрешешься... Всенепременно стукнут с нашим великим удовольствием, коли вольности эти заприметят – это уж точно...
ПЕРЕХОД НА НИЖНИЙ РЕГИСТР... И ВНИМАТЕЛЬНЕЕ, КОЛЛЕГА!
Додумывать было некогда, он опаздывал уже. Горизонтальный участок жизни – утренний одинокий час, исчезал. Жизнь и пространство явно напрягались, обретая кривизну. Тупым ударом наслаждения отозвалось соединение с прозрачными своими двойниками (уж и не знаю – со всеми ли!..) – он обрёл некоторую сосредоточенность и пространственную (а говоря проще – житейскую) мудрость, и решительно (всё, всё!..) зашагал к дому прочь от обрыва, всё-таки взбодрённый и наново собранный, по редкой траве, по отступающим и увертывающимся теням листвы, и только за спиной его, там, у края, шагнула в дифрагирующих массах ветвей великолепной фигуры нагая женщина, качнулась в пятнистой нише и повела ясно-латунными, без зрачков, глазными сферами, и, прилипнув к дереву, замедлилась и осела, шевеля нечеловеческой уже, узорчатой, спиной, втянулась по стволу наверх, всё замедляясь и расползаясь на странные выросты... и осталась там, в беспорядке сучьев, затвердев стемневшим телом. Да где-то глубоко, у сараев, неявно перешел от солнечной ущербной стены в тень, обретая в тени маленькие глаза, призрак – и пропал бесследно.
ВАМ НЕ КАЖЕТСЯ, КОЛЛЕГА, ЧТО ТАКИЕ ЧАСТЫЕ ПРОВАЛЫ ВО ВНУТРЕННЮЮ, ИРРАЦИОНАЛЬНУЮ ЖИЗНЬ ЕСТЬ ВСЁ-ТАКИ ПРИЗНАК БЛИЗКОГО ФАЗОВОГО ПЕРЕХОДА?
Ну, скажите на милость, ну что ему было делать с предательской своей душою. Она ведь, душа, как есть, так – и всё тут... по-другому не закрутится. Заряд ведь, и вектор у неё тоже, и существовать она должна ими, чтобы не уйти из видимых частот. Остановиться-то можно, да вот суметь ли потом в новое пойти; не уйдет ли импульс твоей же собственной жизни просто в ноль, а? Остановиться – это не вопрос, это – запросто... Представилось ему однажды, как она, душа его, уходит, покидая полутёмный высокий (под деревьями) двор, куда настойчиво ломится солнце и где, бранясь, скачут коты, представил - и не опечалился. Не больно (зубы больнее лечить), усыпляюще-далеко... выход на обрыв мал и ясен, так что ладонью дотянешься... И только последний, доказанный смертью уже, выдох зароется в бездну за обрывом – где он там теперь, ищи!.. Только ветер моет лицо вышедшего вслед за тобою долгим и негаснущим своим телом.
...ОТМЕТКУ... ЗАДЕРЖКА ОПЯТЬ...
Только одна загадка, неподвижная как выход на обрыв и останется от тебя – зачем это всё? Ну, зачем собрались на Берегу детища двух пустынь – степи и моря, двух времён – прошлого и будущего, двух состояний – мрака и ослепления? Что вытесняет сюда из колодцев подземных жителей, чьи предки – граппы, хранители тьмы и неподвижности? Зачем сидели небесные странники на высоченных тополях за химполигоном? В бесконечном дневном ослеплении видел их Пятипалый сторонним зрением мертвеца... Было это однажды – ясными огромными ликами замершие вожаки, страшные лапы, мощные крылья и яростный, надземный, потусторонний, дневным слухом не задерживаемый вой безумцев этих – небесных странников покрывал целый склон одичалого парка и, помнится, Пятипалому захотелось в глубину и сумрак, обратно; шевельнулись в нём тогда рудименты туго и тошнотворно. В действительности (понятно же!) там и не было никого, а стояла там усыпляющая жара и дурман заброшенного парка, и высохшее бесконечное небо над окаменевшими кронами деревьев светилось неживым запылённым пространством.
Вот что останется потом – загадка, незамкнутая формула.
Не так ведь и давно сам он свято верил, что степные построили исполинский Старый Город, фресками вытянули там объёмы площадей, густейшим лесом колонн затемнили соборы. Совсем недавно и мыслей не было сомневаться в том! Как же, – степные очень и очень важно рассуждали себя в наследники строителей, в потомки, так сказать – и правда, как не рассудить – кто ещё кроме живет ныне на Берегу?.. Ну, в самом то деле, смешно живет, по-дурацки; и разваливает больше, чем строит; и каждые полста лет, как по часам, вытряхивается из жизни очередной смутой!.. Да... Не хватает им какого-то элемента в организме, какая-то часть отсечена у них – не держат они равновесия, что ни полста лет – валятся в припадке.
Но ведь и морским, чьи предки – могучие друммы, не построить Старого Города. Ни выдумывания, ни вдохновенного расчета не приемлют морские, так же впрочем, как и пыли и бестолочи степной, уж это Пятипалый знал наверняка. А небесные городов не строили – уже по определению (как и подземные, кстати). Кто же, ответьте? Призраки и воздушные великаны, чьего присутствия и доказать-то не придумаешь как? Вот и чешите в загривке, вот и заходите сбоку!..
И все ненавидят друг дружку...
ДА НЕТ, КОНЕЧНО, НЕ ТАК... НЕ СОВСЕМ ТАК...
А сейчас ведь ясно, что онгрры не есть нечто изначально злое; всего лишь – иной энергетический уровень, не более... что низменность и варварство степных, например, - вековые выдумки и что надо глядеть людям в глаза. Просто – в глаза, людям на улице, а не тыркаться вокруг, да около, да не выдумывать, не выдумывать!
Степные пошли от формулы онгрров и обезуметь обязаны, когда придет строк – ведь голая там природа, нет никаких там противовесов, вот-вот должны повалиться... Опять разрушатся все накопленные запасы положительных исторических связей, все запасы пси-энергии; опять возникнет на Берегу голое место с мечущимися и сталкивающимися душами человеческими, не схваченными пси-полем, положительными структурами – не впервой, чай, здесь. Опять – простое облако быстрых частиц, гибнущих в безграничности, и тяжёлый Камень в центре, Камень от которого пойдёт ещё одна новая история – сцеплением, налипанием, просто... Просто, обволакивая холодный камень в брюхе огромного, из хаоса склубившегося организма, влекущего хвост вдоль Берега куда-то... Не умеющие родить и вырастить детей, обустроиться, зацепиться, врасти – но изначально добры и беспамятны, и в самые неожиданные моменты верят самым неожиданным глупостям... Камень, что назывался однажды Комитетом... Мир замкнут и периодичен... Обмен квантами информации стянет их пси-полями, соединит изменёнными зарядами любопытства и жестокости.
ОТМЕТКУ ЗДЕСЬ... И, ГЛАВНОЕ - УБЕЖДЁН ВЕДЬ, УБЕЖДЁН!.. РЕЛЯТИВИЗМ - ОТБРОШЕН, ПРИНЦИПЫ БЕРЕГОВЫХ ОПРЕДЕЛЕНИЙ ЗАБЫТЫ – ОН УБЕЖДЁН!
Вот, что можно было бы заметить по ходу, если уж так уж, начистоту. И весьма возможно, что именно сейчас, как ни странно, когда что-то на Берегу безусловно начинается и так хорошо идут уже к решению кое-какие любопытные закономерности окрест происходящего, – так вот сейчас, возможно, и закрывается свидетельская его комиссия. Как-то просторно становилось Пятипалому здесь, как-то неуверенно... И, чем не шутит чёрт, может уже завтра Следователь даст добро на уход – было у него смутное ощущение конца, ухода на Землю.
ЛИЧНО МЕНЯ, КОЛЛЕГА, БУКВАЛЬНО РАЗДРАЖАЕТ ЭТА ИХ МИФОЛОГИЯ! И КТО, СПРАШИВАЕТСЯ, НАПРИДУМЫВАЛ ЭТИХ НАЗВАНИЙ? ЧТО ЗА МЕСТО ТАКОЕ – ЗЕМЛЯ? МУСОР, ФАНТОМЫ, БЕСПОРЯДОК!.. И ВЕДЬ ВЕРЯТ ИССЛЕДОВАТЕЛИ, ГОСПОДИ, ПРОСТИ, – В РАЙ, В АД!..
ОТМЕТКУ, ЕСТЕСТВЕННО.
А там, на Земле, – открытые моря с зелёной водой и бесконечными берегами. Там нет нищеты и пакости, никто там не спивается смертно и не толкает в спину – об этом рассказывал Барбизонец, пьяница и колдун, так получалось в его сложнейших многопространственных предчувствиях.
(А главное – нет баббин, и никто не таскает душу твою детишкам на рассмотрение, не поворачивает её туда-сюда и не тычет пальцем в неё, как в труп, – вот оно, где колыхалось у него, вот оно, вот, вот, где дергалось! А потом – за ноги и по лестнице... Извольте здесь вот полежать, голубчик, где свету больше, где мусору побогаче, вот теперь восприми, душа моя, восстрадай, голубь – посмотрим, интересно. А там – нету баббин, ага! – глухо, и скудно ленивым!)
МЕРЗАВЕЦ!..
Вернуться бы туда, исхитриться бы – не потерять памяти на переходе, на границе, да и узнать истинный свой облик, да имя свое взаправдашнее. Здесь-то он – Свидетель и Пятипалый, и не знает своих корней, потому как не должен влиять на мир вокруг истинным своим именем и родословной. Грустно.
...СКОРЕЕ ПОУЧИТЕЛЬНО...
ОСТАНОВ, КОНЕЧНО. ПРОВАЛИЛСЯ ГЕРОЙ-РАЗВЕДЧИК... НЕ ДЕРЖИТ ЕГО ПРОСТРАНСТВО.
Но и Хромоножки не будет на Земле – вот оно, чувствуете, вот оно! А как же, граждане, без неё-то? А как же?
...ВЕРНУЛСЯ... ОТМЕТКУ... ПОШЕЛ ПРОГОН...
Нет, не то, что-то с Хромоножкой... Тю, ты, дьявол!.. Арматурина в землю вросла!.. Больно!..
Душа, только что превысившая объёмом и пустотою утреннее небо, помещалась уже в тугом ослепительном зрачке, и только конкретные и очень маленькие предметы проскакивали по её поверхности, пискнув. Ну-ка, домой, быстро!
Незамеченным, скорее всего, вбежал он на разрушающееся обширное крыльцо бывшего санаторного корпуса, где кроме него на двух захламленных этажах проживало достаточно всякого народа, где жила в угловой веранде безмужняя, как и все почти бабы на Берегу, Хромоножка со своим Прыгуном-шестилеткой, со своей, вечно уставшей с дежурства, матерью, где жил когда-то хрипун Барбизонец, где была у Пятипалого узкая камора с видом на древние сараи. Уже там, в каморе, он некоторое время сосредоточенно собирал себя в одно настоящее целое, отделяя от встречного запаха новой границы, от обширного двора, в котором уже кипела жизнь, между прочим... Бродили в частности разноцветные коты; в мазанках за кустами, гремели тазами хозяйки (и очень даже могли увидеть!); а у самого крыльца во вчерашней пыли сидела короткошерстная собачонка с маленьким чёрным лицом интеллигента, замкнутым и слегка недовольным. Он отделялся от спутных миражей и суетливых пространственных возмущений, ощутимо подпирала его (очень ощутимо уже!..) кривизна пространства – начиналась жизнь.
...ДА - ДА... ВНИМАНИЕ...
Поросячьим визгом заорала в коридоре половица и хлопнула дверь в туалет, и ещё одна дверь хлопнула, а потом застонал натянутым охом кто-то из соседей, зевая.
ТАК. ОТМЕТКУ, РАЗУМЕЕТСЯ... ПОЖАЛУЙ, НАДО ПЕРЕЙТИ НА МЕНЬШИЙ ДИАПАЗОН, КАК ВАМ КАЖЕТСЯ, КОЛЛЕГА?
Пятипалый вновь перешел границу и сосредоточенно завертелся в утренних своих многосложных делах, пропал в нарастающем гаме дома, где вдруг проснулись все. На работу всем в одно время, сон выгребают все до секундочки – боже ж ты мой, как они любят поспать, эти люди!..
Вперед! Я тоже проснулся, я – степной, глаза у меня степные и плечи жесткие, и ум откровенен и негибок, и горло сработано скрупулезно.
А ведь кроме обычных метаний от сортирной очереди к рукомойнику должно успеть было (но тайно, тайно от бестолковых соседей!) ставить баббины в дубликатор... (баббины из пазух выходят легко – чиркнет по глазам оранжевым стежком, исчез на миг Свидетель... полуслепое и полуглухое существо с едва различимым лицом и опавшей фигурой выполнит несколько несложных движений – и новые баббины встанут в мякоть гнезд, озарится мир очнется Свидетель... Как звали-то его? Пятипалый...)
...ставить баббины в дубликатор, а из дубликатора вынимать вчерашние и закладывать их в контейнер передачи и ликвидации – нате вам, читайте, это – я...
Ага! Вот тебе! По вечерам хорошо любить Хромоножку, а по утрам – бегать на море, так – на тебе последующий тому расчет! Вот тебе тысяча дел в минуту, и когда-нибудь прищурят тебя за этими дубликаторами, будь они не ладны... Просто обязательно прищурят!.. Дурик – и больше никто!
НЕ-ЕТ, КОЛЛЕГА, НЕТ! ОБЫЧНОЕ ЕЖЕУТРЕННЕЕ РАСКАЯНИЕ. ПРОСТО ПОСТАВЬТЕ ЗДЕСЬ ОТМЕТКУ ; И ВСЕ.
А с Хромоножкой хорошо так закрутилось, в последнее время, славно так, без гадостей и угрюмства! Вот чёртовы бабы! Как вот без них? Что, главное, углядеть-то смогла в тебе? За что, спрашивается, любит вот это вот все (полюбуйтесь!)? нет ответа, и не спрашивайте – не известно. И – смерть, не охота же позориться. А ведь надо уходить... невозможно же так ; и любить, и врать, и шнырять! Путается все, все ведь перехлестывает! А ; на Землю когда? Ну ; разбирайся, голова! Вот тебе переуплотненный сгусток структурно нарушенных пустот, называемый твоею драгоценною душой!.. Корпускулярно-волновая, в бога душу мать, модель!.. Что в нем, в сгустке этом пустотном, вопит и царапается, и обволакивает, и не отпускает беднягу Хромоножку, у которой спина прогибается под ладонями, а губы упрямы? Ну? Что может корчиться и выть в системе пустот, в кванте мироздания? Пустота, сгусток пустоты – и отсчет взаимодействий на поверхности его, и туго скрученные жгуты информации, кружева из нулей и единичек, долгая-долгая пустота, и вдруг, вот она – Хромоножка, сумеречное чудо глаз и шепота, теплая бабочка в мареве обрыва... вот... вот... ловите здесь!.. Из пустоты и нулей выходящая Афродита... Все в этом мире подсчитывается и только здесь миллиарды выворачиваются из ничего щедрым безумием – так, где она душа, квант мироздания? Рядом с самим собой простая механика – увы! - не действует, вот что. Здесь на расстоянии наилучшей видимости чужого лица и ещё ближе – на расстоянии любви, не действуют уже (вот ведь какая наука!) законы бесконечного суммирования несимметричных молекул, и не разберешься ты, дражайший, ни фига, покалечишься только. Вот к другим, к дальним ; пожалуйста, просим добросердечно! Вот на расстоянии большем длины волны – там и применяй все свои операторы, все матрицы свои замечательные сколь угодно много! Там все просчитывается и суммируется без проблем. Было бы только время у тебя и терпение. А тут, съешь – на! В себе самом! Только и ясно ; не жить с ней; и выть хочется ; как жалко! Хромоножку-то на Землю не возьмешь!
ОТМЕТКУ... ЧЁРТ ИХ ПОЙМЕТ, ЭТИ ПРИНЦИПЫ!
Да! Забыл! И поставить ещё на подзарядку записывающую систему! Аккумуляторы ещё те, на неделю едва хватает. Тоже ; техника, в глаза б не видать!
Мимолётно включался обвязанный изолентой приёмничек и первоначально шелестел, но вскорости высовывался из шелестящего макета пространства объёмным силуэтом симпатичный голос, некий ложный образ в освещённом через окно пыльном воздухе. Голос воссоздавал вполне живого, хотя и неясного человека, и, собственно, странность всего этого заключалась в том, что живого человека не было вовсе. Отодвинься, да отвернись ; человек, как человек, ; любить его можно, а можно и мимо обратиться, как, впрочем, и сдать по службе для проработки и отсечения... Человек, словом, ; реальная капсула мира... Тьфу ты... Ещё один фантом!..
Не было поющего человека – и приёмничек выключался, издав категорический пшик, поскольку опять высовывались мягкими растениями мысли о том, что ничего живого вообще здесь нет, если достаточно подробно присмотреться ; химия одна и магнитные шевелящиеся паутинки. Параллельно начинала мотать рассудок неуёмная его радиопликация; душа, только собранная и схваченная, вновь некоей своей частью ныряла в обширно летящие облака электромагнитных пространств, тут же накручивая щупальца на трубы отопления и проводку, и беспомощно озираясь в этом беспорядке.
Брысь! Всё ; брысь! Что ещё надобно? Ах ты, господи, твоя воля, ; баббины неплотно вошли в гнезда! За шкаф, выпустить жабры, открыть мышечные соузлия... (чиркнет по глазам оранжевым стежком... ослепление... глухота... безликость оплывшей фигуры ; спаси теперь и пронеси, заскочет если кто!..) Ну вот ; всё! И выскочить из-за шкафа ошалело, миновав солнечное озарение каморы ; жив Свидетель! Как звали-то его? Пятипалый...
КАК НИ СТРАННО, КОЛЛЕГА, ВСЕ ЭТО ПОХОЖЕ НА УМЕНЬШЕННУЮ МОДЕЛЬ КОМИТЕТА...
ДА, ЧЁРТ ЕГО ЗНАЕТ!.. НЕ В КУРСЕ...
На самом-то деле, на самом что ни на есть на острие, на сломе самом жизни ; мерцало и переливалось великолепно округлённое сомнение, как основа всей системы образов, как выход к обрыву... ; а есть ли ты сам в этой вот самой жизни, братишка? Тот, который пробрался к морю и исчез в нём ранним часом – ведь исчез. Вернулся ведь ; другой, а на обрыв вскарабкался категорически третий ведь; ну, разумеется, тот же самый Пятипалый, продолживший второго и первого... но ; другой ведь! Ну, найдите его, ткните пальчиком ; вот он! Хе-хе, извиняемся!.. Это ; уже другой. Пальчик-то мимо прошел!..
Ну, хорошо, стоп! Вот ; соседи твои по коридору, по Берегу этому соседи... вот тебе степные (а там ; подземные, а дальше ; морские...) Здесь же пальчик не промахнется ; бытие известное на завтра, ибо ; повтор (за ночь забывают все, что было!)... Кухня, работа, бутылка (или ; книга... хорошо ; книга. Все едино, забывают...)
Н - ДААА... ВЫСОКОМЕРИЕ, НЕВЕЖЕСТВО... САМОЛЮБОВАНИЕ В КАКОЙ-ТО СТЕПЕНИ...
То есть ; отсутствие реальности в целом, ибо после смерти ; ноль, хотя полная ощутимость в ежедневных частностях. То есть ; отсутствие событий, вектора изменений, за чем, собственно, и следит строжайше Комитет; что обеспечивает он упрямо ради ежедневного, неизменного узнавания этой жизни. А в итоге ; ноль... и слом каждые полста лет (валятся, валятся уже степные, не хватает им чего-то) ; и медленно пойдет на дно Камень...
Так... Минуточку!.. Есть уже событие!.. Ломается же!.. Тьфу!.. Попался Комитет! Степные докажут своё существование хотя бы развалинами, хоть в чем-то Берег будет неузнаваем... А Пятипалый? Можно ли будет потом доказать что-то, что был, дескать, такой?..
Ффф-уууу!..
ДОДУМАЛСЯ! ОТМЕТКУ, КОЛЛЕГА...
... и выскочить из-за шкафа ошалело, миновав солнечное озарение каморы... Жив Свидетель!
И хорошо ; успел! Батюшки! Хромоножка влетит, одуревшая, без грима; буркнет: «Привет!» – и за одно мгновение опрокинув всё вверх дном, невообразимым движением вывернется из халата и ввернется в обнаруженный под тряпьем лифчик и мгновенно же запахнется обратно. А потом попытается улыбнуться ненарисованным упрощённым лицом, скажет с усилием: «С ума сойти можно!» – и поцелует с налёту, и, шлёпнув по блудливым его рукам, прошипит: «Ты что!..» И, пока он там кое-как приходит в себя, конспиративно исчезнет во мраке за стремительно (и крайне плавно) притворенной дверью. Вот ведь ; непутевая! Без лифчика, стало быть, удрала, вечером-то!.. Цирк!
Ну-те-с, так... Кусаем бутерброд, чаю на работе откушаем... Да! Воды! Воды принести к обеду пару вёдер, ибо отключат, паразиты, водопровод ; наверняка просто!.. Так ; принесли... Что ещё? Ну и всё!.. И ; за дверь! Опаздываем же, мама, ой-ё-ёй!
«Та-ти, та-ти, тааа...» ; прошепчут плоским голосом часы, штампованное время выглянет из суматохи жидким квадратиком и даже потянется куда-то в сторону уменьшенной никелированной рукой Референта, клацнет захватом и обернется ответственным образом в каморе. Иду, иду... Слепой кусочек Комитета вечно принюхивался, вечно нащупывал что-то, но и полезен был организованностью и однозначностью.
Перед самой уж дверью проверить только плотно ли сомкнуты затылочные пазухи, и ; во двор, и ; забыть про баббины, про нижний пляж, про всё утреннее!.. Забыть!..
(В пустой уже каморе от затворённой двери лениво нырнёт в океан солнечных пылинок пустота в виде фигуры друмма, морского, и, кувыркаясь, обратится в рыбу, и снова станет друммом, и распластавшись о шкаф, расползётся на пряди и космы.)
...ЗДЕСЬ ОТМЕТКУ, ПОЖАЛУЙСТА. АППАРАТУРУ ЗАБЕРЕТ СМЕНЩИК.
На дворе ; день. Многоярусные тени сочны по дневному. На зажмуренных и морщинистых стволах ; дневные пятна, и в листве ; солнце... расположилось, обустроилось и свисает косматыми клубами шерсти. Кончилось утро. Через дворы к воротам на Максимальную улицу бегут люди, и ; нельзя вглядываться и уходить в подробности: через полчаса в Комитете должен сидеть умный и невыразительный Боковой Оператор Третьей-прим линии, какие же тут подробности! Не озираться, не высматривать! Информация сама уйдет на баббины, без тебя ; ты степной, нет! ; оператор ... бегом! Присмотреть только на одной из сложных изогнутостей расходящегося ствола, как нежно-телесный отсвет озарил отвернувшееся лицо дерева. Да на серой и шерстистой дверце сарая, возле самой дырочки для ключа ползёт и пошевеливается солнечная восьмёрка ; и превращается вдруг в треугольник. Но уж, зато, и вся дверь косо и вбок усыпана веснушками солнца, колеблемыми иногда, где-то рядом остановился воздушный великан... Нет-нет!.. Чушь и блажь!.. Не вглядываться, не приближаться! За людьми, обретая себя ; оператора, работника!
Кто-то из воздушных великанов огромной своей ладонью зачеркнул наверху листву и повлёк за собой, удаляясь. Кроны деревьев сдвинулись вслед, кучами солнечной мелочи скрыло совершенно в глубинах двора и черномордых собак, торжественно сидящих у крыльца и кран буквою «Г». Дворы были парком когда-то и все насквозь проходные... Так ; не присматриваться! Мимолетно коснуться ; и четкий (потому что ; мгновенный) образ идущего впереди человека сгинет, проскочив сквозь сознание ; все в порядке: степной, простой, не проснувшийся... И только внимательная и бесшумная часть души метнётся в заросли, отразит многократно отходящую в распад и дебри фигуру с трехгранным лицом, и, недоумевая, вернётся. Не ходят призраки по солнцу – в сумерках кончалось их время.
...НЕТ, ОТМЕТКИ НЕ НАДО...
«Дебри, дебри...» ; повторял Пятипалый на ходу. Дебри открывали пасть, полную листвы и света, где головастые травяные драконы, мотнув телом, исчезали в копошащихся кучах зелёных рыб, а на пустых площадках светились тщательно выведенные пятна солнца, ослепительные, как известь.
А, сказать по секрету, так он, например, не мог смотреть на себя в зеркало достаточно (скажем так) долго, хотя и любил, грешный это занятие, любил... но ; отвлекался, как всегда... отвлекался на подробности, на выпуклости и пустяки, и рыбьим, бессонным лицом выходило наверх собственное, последнее его «Я», а, выйдя, стремительно расслаивалось и исчезало, оставляя мёртвое широколобое лицо ; уж очень подробно разглядывал он себя.
Сменяющие друг друга львы, часовые с алебардами и стрелки-гиганты кованными пиками ; в четверть одиннадцатого, над коими ; неживые птички кукующие и приседающие из окошек на башенках замка подробного, как ландшафт ; чудо! Обогнёшь, прижимаясь, придавишь ; подёргивается, шевелится, сопротивляется... Ан нет ; лицо! И глаза вот, и ноздри вот, вмятины, кувшинчики, поры, тропинки, трещины губ... а завтра ещё за комнату платить, туалетом пахнет, картошки купить надо, справок всяких ; миллион... Эвон глазами поворачивает... Лицо ли ; это бесконечное сооружение? (на скуле не выбрито...) И ; выпуклости глаз сквозь ландшафты и прорастающие башенки ; видят!..
Щур, который стал впоследствии Пилигримом, сказал однажды:
– Выпуклости ; вот что не дает окончиться жизни! ; и указал на крутые отложения листвы в отдалении. После этого он потянулся туда в некотором как бы умопомрачении и восторге, и повторил:
– Выпуклости... и пещеры под ними... ; и взглянул недобрыми своими маленькими и синими глазками безумца.
А что, господа хорошие, – вот вам, для вашего степного ума – может, оно и нету ничего, одни только выпуклости и – ничего более, даже нас с вами, даже любезных сердцу нашему принципов береговых определений и божественности мироздания. Небесных-то вам не знать по упрямству вашему, а морские – ненавистны!..
Конечно, он всегда успевал выпендриться, пижон этот – Щур. Любил, любил он, сатана, пританцовывать на ровном месте, хотя и вёл себя от подземных, от угрюмых и спокойных, но мудрёхонек был (оттого и сумел происходящее утаить, оттого и на свету жил). Мысли его, собственно, проступали и оживали только в поворотах и в затенённости, не хватало ему ясности небесных легионов, прямого их полёта.
Но ведь и по специальной теории Лунца-Седова, только в полях взаимодействий определяются биматериальные объекты и душа человеческая жива, по квантовой своей сути, оглядчивостью своей, своей боковою зоркостью. Глазеть она должна, поворачиваться, подлая, шнырять, а то и доказательств не наберешь – была ли она вообще. Одно её, душу, безусловно, отделяет от мира – ненасыщенность её энергией покоя, выпуклость её. Хотя, повторим, Пятипалый утренним был человеком, и только горизонтальность одиночества утреннего давала ему покой, но ведь правда же – это смахивало на смерть?
(«И всё, конечно, - вздохнул в этом месте Пятипалый, – исчезнет когда-нибудь, потому что со временем исчезнет всё, бесконечность выровняет любую выпуклость... Хотя и, конечно, конечно, прав и Щур, говоря, что абсолютного исчезновения нет и что накапливается всё, что случилось... ну, конечно, прав! Накапливается, уходя, но не исчезая... Слова, формулы, предательства – не пропадает ничего, и, сказанное однажды будет вечно двигать молекулы, и след его будет вечен.»)
Хороший и далёкий шум моря дал на малое время обманное чувство прохлады и распространения, там где-то, на пустом берегу (Пятипалый сквозь толщу сведённого в парке пространства замечательно различил это), опять прохаживались королевские белокрылы - микроскопические, на таком удалении. Однако наверняка глянуто было в него круглым глазом из-за поднятого крыла, далёким - далёким беспамятством и древностью невозможной втянуло его в неподвижную заводь разумного, и сказано было чудовищным птичьим ликом: «Рассудочности – её одной не видать бы вам, кабы не смерть... но и смерть не даёт вам срастания... Мир ваш поделён на разумный и идеальный, лишён неразберихи и, оттого, – сплошности... мешанины того с этим, каковая одна придаёт устойчивость...»
Пятипалый понял, что ещё – самую малость, и он не вырвется из кивающего ритма птичьего шага, из тяжести вполне неудобных крыльев, из наркотической неспешности говорения чудовищного лика.
«Свидетели ни о чём не свидетельствуют, их баббины – не накопители отнюдь, а, передатчики (учтите!) надобные для элементарного шума. Заметьте (и клюнуто было в небо – заметьте!) – и камень на душе, и Комитет собственно, не уравновешены здесь Богом, то есть, по сути, периодической системой элементов и полей. Всё на Берегу – отдельно, заметьте! Свидетели ваши (и клюнуто было опять – заметьте!) – только форма отрицания Камня, форма начального хаоса – и только! Форма временного, если позволено будет выразиться, связующего начала (через отрицание, разумеется, через уравновешивание!) Не от Комитета ли те баббины вообще?»
...И уже на последнем жиме, на последнем толчке замирающей воли, вскочил Пятипалый к себе, в проходные дворы, и выдохнул судорожно: ну, граждане, скажу я вам!.. не лечь бы вовсе на дно!.. Но силенки есть ещё – очевидно, это и радует, между прочим... Дышать, дышать...
Шепнули доброжелательно часы: «Та-тип...», заглянув прозрачным профильком в глаза, зашумело в деревьях: «Ууу - ссссс... ооо - фффф...» – целая семья воздушных великанов ушла, раздвигая листву, к морю, не торопясь, не останавливаясь, и словно бы родным Комитетом обнесло – повернул металлочешуйчатой шеей Координатор Президиума и усмехнулся за спиной его стоящий Шеф, глазами своими перемигнул многочисленно, как листвой по ветру: «Да неужто же могли они знать? – сказал Шеф добродушно, а Координатор Президиума кивнул. – Да что вы!.. Что и кто сможет действовать здесь против стремления природы, наперерез пространственному потоку? Фу ты!.. И – ну вас, физиков, сказочников!.. Каковы люди, я вам скажу, – таковы и тюрьмы. Это, батенька, – строгий закон, его, голубчик, не нам с вами переделывать"
И ракушками пополз в листве шум, пропадая под водой.
«А - йййй!.. – оскорбился на ходу Пятипалый. – Отстаньте! Глупость какая!» Когда ему удавалось, уходя от туннеля призраков, от сумеречности его, растягивать своё объёмно-преобразующее поле по оси времени, когда, зажав дыхание, он останавливал мир – тот становился чётким и мелким как на гравюре, но каждый раз, когда это удавалось, всё яснее видно было среди стволов и травы как бы упавшее сверху и разбившееся насмерть чудовище с головой широколобого животного, с мёртво глядящей мордой, повёрнутой ему навстречу. Кошмар этот уводил в колодец граппов, хотя и отличался предельной чёткостью и яркостью, но уводил во тьму, и его уметь надо было вовремя прервать (...и юркнуть, и смыться на боковую какую-нибудь тропочку великого обрыва... от всех, в дебри... и чтобы море шуршало и ползло далеко внизу...)
Крутилась у него в башке неплохая идейка о противораспадной устойчивости кошмара, но что-то не так в этом мире с неподвижностью... Но и с движением – что-то не так! Ни координаты своей, ни массы, ни объёма нормального... одно слово – относительность! А относительность для души называется подлостью, так вот... Худо ребята. Жестоко.
Пятипалый, оставив позади дворы и взгляды ушастых собак с узко-трагическими мордами, выбежал сквозь дальнюю (сорванную) калиточку на угол Банного переулка и, вдоль моря проложенной, главной, Максимальной улицы. Надвинулась на него граница двух сред, солнечным маревом и громом трамвая, подкатила под брюхо разбитый асфальт – и он выскочил на ярчайший свет, на жестяной гам транспорта, на дикий тротуар наперекосяк и вбок, и чёрти как ещё, где, теснясь, шагали чуть ли не в лад и строй от тесноты, люди степной бесконечной породы. Пятипалый утянулся и шире открыл глаза, став почти степным, почти стремительным потомком онгрров, таким же, как они, эти люди, – жаркие, глиняные, белоглазые. Вот они шли рядом и шли навстречу, и быстрые их мысли не задевали его, да и сам он проносился мимо... Жарко, легко, пыльно было у них в глазах. Только баббины шептали и в бесконечном отдалении пели антенны – мир запоминался, пространство поддавалось проекционной дубликации... Нет – не на рынок, к смердящим тушам, не к солидолу и ржавчине, не к едким цементным озерам – нет, мимо, мимо... Это было низшее состояние энергетики – никто не глядит прямо, не достаёт. Мир неопределим, но ясен; лиц нет, но жизнь очевидна. И даже в боковой яме Максимальной улицы, у пока ещё не открытого пивного ларька бесформенные глаза алкашей и матерщина ясны, поскольку мгновенны – все бегут, не всматриваясь в это как-то... Ему только одному, Пятипалому, наверное, и причудилось там лицо как освежёванный и запёкшийся кролик, которое незряче нюхало солнечный свет и потело – лицо карлика-алкаша на костылях с повисшей коротенькой ножкой, спокойного, но невыносимо смердящего. Очень возможно...
...СДЕЛАЕМ ЗДЕСЬ ОТМЕТКУ, КОЛЛЕГА... И – ВНИМАНИЕ НА ПРОГОНЕ!
Очень даже возможно, не стоила звериная теснота алкашей того, чтобы высматривать там что-либо (тяжелые надбровья подземных косвенной темнотою очеркнули выпуклость картины), да и на противоположную сторону Максимальной не следовало бы глядеть так уж – там солнечная сторона, ослепление и ясность; там, казалось, только что прошла Хромоножка вместе с неунывающим Прыгуном. А, может, она и была – преувеличенно прямо шагающая вдоль осевших глинобитных заборов и могучих дерев той зауличной слободы, очень может быть...
Прекрасное пустынностью своею небо поглотило её, эту частицу, а вновь изменившийся Пятипалый сосредоточенно ушёл в толпу (все шли туда к остановке трамваев – там, там бушевали страсти и толпы!), поджимая легкие и гортань, придавая органам твердость металла, мимикрируя внутренними смещениями и памятью.
...ЧУТЬ ЛИ НЕ ВЕСЬ КОМИТЕТ, КОЛЛЕГА, ПРОДЕЛЫВАЕТ СЕЙЧАС ТО ЖЕ САМОЕ – ВОТ В ЧЕМ ИСТИННЫЙ ЮМОР СИТУАЦИИ.
Знаете, иногда он начинал думать, что уход из данного объёма реальности не может быть мгновенным и полным, что старый хрипун Барбизонец, уйдя однажды от Комитета, окончательно отнюдь не исчез, а неподвижной растительно-упрямой частью своею остался здесь, в глуши, и поверх гнутой ограды глядит в окошечки и темень зауличной слободы, найдя согласие и нужный размер в незамысловатой лепнине древесных разветвлений. Хорошо исчезнуть, уйти совсем – блаженство, высшая роскошь! Но вот так: зрячим мертвецом шевелиться в листве, мимолетным обморочным чувством различать Хромоножку – и не быть уже... вот что печально, граждане! Вот что... вот что... И Барбизонец ходит здесь же, по этим дворам, только уровень его мира другой, и, стало быть, в мире его – темно, ведь этого света, дневного и обычного там нет. Стоя в толпе, на трамвайной остановке, Пятипалый крикнул внутри себя: «Вот!» – и даже подбородком вскинул, не сдержавшись. Вот что дёрнуло тебя на пляже, вот что пытался не то вспомнить, не то сообразить! Вот это! Вот! Уровень! Барбизонец ушел от Комитета, нырнув куда-то, и теперь один вопрос остается: куда он вернётся, и как? А? Гениально очевидная система обводки этих сволочей! Фокус в том, чтобы как-то вынырнуть обратно, разумеется, изменившись на границе.
УПРАВЫ НЕТ, КОЛЛЕГА! ВСЕМ МИРОМ ДОЛБИМ – НЕ ЛЕЗЬ В ИНТИМНЫЕ ПАЗУХИ ЭТНОСА, ТЫ – ЧУЖОЙ, ТЫ – С БАББИНАМИ, ТЫ – ШУМИШЬ КАК ЗЕМСНАРЯД! НУ ВОТ, ДОТЯНУЛСЯ МАЛЬЧИК ПАЛЬЧИКОМ, НУ – ВОЗЬМУТ ЕГО СЕЙЧАС ДЯДИ И... ХОРОШО СМЕНЩИК ГОТОВ!.. (ДА, ПРИНИМАЕТ АППАРАТУРУ...) НУ – ПРОСТО ВЫНУЖДЕННЫ БУДУТ ВЗЯТЬ ПОСЛЕ ЭТОГО!
Он опомнился и подозрительно глянул в толпу. Известно было, как в сущности своей степные неожиданно и необычно проницающи... только вырождаются вот, только убивают рассудок каждодневным шумом и обиженным упрямством. Нет – ничего. Не видят степные. Бухтят. Трамвая ждут. Так что тот каштан не прост был, ой-ё-ё-й, не прост, а всё оборачивается спиной хрыча Барбизонца и кажет скулу с морщиной от виска под веко, и плоское расшлёпанное ухо его чудится там внимательным фантомом.
...ЗДЕСЬ - ВНИМАНИЕ!..
Растрёпанная душа Пятипалого не вняла, однако, вздрогнувшему переходу через границу жизни. Некоторая, большая, чем обычно, ясность и яркость окружающего, к несчастью, не обеспокоили его. Взгляд его в жизнь стал обратным, но совершенно не чувствительно, мигом, сделал он этот оборот. Уже там, впереди, он вспомнил Щура, который стал Пилигримом и бредёт теперь вечерней дорогой в бесконечную степь, движимый загадочным стремлением достичь вечного холода, – а ведь как любил выворачивать наизнанку чужие мысли и подбрасывать при этом насмешливо разные пустяки. В будущем, где нет ещё ничего, кроме жары и холмов с бабочками, где исчезающий лес воздушных великанов-скгорров, пасынков будущего, обволакивает движением своим холмы, – смутно припоминалось в этом будущем стоящее на вершине сутулое жёстковолосое существо с коротким кремневым копьём... и вот в этом месте времени Пятипалый понял, что если бы существо это оглянулось, то взглянуло бы оно на него маленькими синими глазками безумца. Там, в будущем, кого-то поджидала угрюмая душа Щура, потомка граппов, жителей мрака, хранителей неподвижности, пока тело его брело в поисках вечного холода.
Из-за границы жизни уже почувствовал Пятипалый ужас, когда опомнился и увидел, что стоит посреди мостовой совершенно один, что замедляется уходящий трамвай и прохожие медленны и почти неразличимы, а, напротив, деревья отчетливы и ярки, ракушечным плеском журчит и шевелится листва и каждая щербинка на кирпичах строений за оградами тщательно выведена и как бы приближается даже. Лопатки его напряглись. Крохотный голос Шефа не умолкал уже. Шеф говорил ласково и насмешливо: «А надобно бы не исследовать эти все дыры!..» – и часы вторили: «Тип-тип-тип...», пропадая голубоватыми цифирками.
«Не доплыть!» – далеко где-то, за границей жизни, подумалось Пятипалому. «Я – степной, я – Оператор!.. Весь ресурс – на простоту и грубость!.. Я – потомок онгрров, степных безумцев!..» Но сознание перекрывал уже искажённый, как бы в записи уже, язвительно-гундосый голос Шефа:
– А собой надо бы дыры затыкать, собою! Не выявлять отсутствие, милейший, а самому бы вырабатывать пси-связи, сиречь, структуру мироздания! Вот она, ошибочка-то, любезный Соглядатай! Не желаете-с опуститься до смертных, всё исследуете, исследуете всё!.. А надо бы жить, ласточка моя, собою, касатик, мир облагораживать!
Не в силах уже противиться желанию, вошедшему извне мускулистой пульсацией, но и освобождаясь в то же время от долгой (только сейчас стало понятно – какой долгой!) обязанности, направился Пятипалый – то, что от него осталось, обратно, через улицу, во дворы, бывшие когда-то парком. Какая-то дыра образовалась там, в крепостной толще невыносимо ясных деревьев, туда стремительно утягивалось пространство вместе с Боковым Оператором Третьей-прим линии – и все-таки мир останавливался, и в центре там, в толще, не дыра была вовсе, а широколобая морда упавшего со страшной высоты чудовища глядела на него оттуда, не отводя мёртвых глаз. Пятипалый понял как жалко ему всех живших здесь, всех не знавших покоя, бродивших днём и ночью в бесконечном поиске не то смысла, не то смерти. Тяжёлым утренним солнцем и темным ещё, ранним ещё небом, эта жалость вошла ему в лёгкие и остановилась там. Он любил и жалел не одну уже Хромоножку, упрямую, замотанную, голодную, – смертельная любовь ко всем живущим здесь смыла исчезающий разум Пятипалого: соединиться же!.. соединиться надо!.. сойтись же в одно!.. Нету же плохих лиц! Ни у кого же их нету – плохих! Ни у подземных, ни у призраков, ни у небесных, но все они – неполны. Сойтись надо – вот она точка максимума! Господи, как все просто на самом деле! В глубине парка лежало мёртвое чудовище и приближалось широколобой мордой удушья. Он уже не чувствовал, что теряет свой облик в толпе сумеречных призраков, которые уводили его туда, где в пятнах и многосложности древесной чащи невозможно было толком разглядеть происходящее, и только симпатично-гундосый голосок Шефа все говорил, обращаясь постепенно в механическое завывание:
–...сами они сходят с умааау... самиии... наступает им срок – и бесятся от скукиииео... и скудности своеиии... и – всёоооу... и – нету ничегоооу... большеээааа... пустая степь... и не приходит оттуда никтоооууу...
Угрюмо и брезгливо стояли вокруг призраки. Точечно-скорбный отблеск солнца естественным образом разместился на металлическом лице Ликвидатора и мягко перетекал со скулы на переносицу, когда он неторопливо оборачивался. В руке Ликвидатора перебираемы были медленно беззащитные баббины. Всё было неторопливо. Всё замедлялось с очевидностью. И, главное, было не больно. Самое главное... Подчёркиваю... Было медленно и не больно... И, возможно, увидел он красные пёрышки на крыльях небесных – не знаю, но прищуренное личико Хромоножки он высветлил и запретил последним, неуловимым уже координатным импульсом воли – уйди!.. не место, не здесь!..
Что-то ещё оставалось не понятое до конца, какое-то недоумение с горбом, но с длинными ногами оставалось ещё в том месте, где исчезал он, и всё новые отвратительные внутренности, плавники, щупальца, ласты вываливал из себя на сухую землю в редких травинках, слабея; и даже собачья морда, сжатая и мёртвая была там задавлена, промелькнув. И от мерзости этой всё более отделявшаяся малая и необычайно лёгкая часть, смертною тоской и шелестящим разговором, и ещё бог весть чем заслонённая от вибрирующего поля призраков, повторяла, поворачиваясь в воздухе ослеплённо:
– Свобода... свобода... свобода...
ДА, КОЛЛЕГА, – ВСЁ. СНИМАЙТЕ... А ЧЕГО ЖЕ ВАМ ЕЩЁ ТУТ НЕ ХВАТАЕТ? С ЭТИМ СВИДЕТЕЛЕМ МЫ ТЕПЕРЬ ЗНАКОМЫ...
ДА, КОНЕЧНО, ОНИ ПРОДОЛЖАЮТ ДУМАТЬ, ЧТО ИХ РАЗДЕЛИЛИ И НЕ ДАЮТ СОЕДИНИТЬСЯ, НУ, ПУСТЬ, В КОНЦЕ КОНЦОВ! МЫ-ТО, КОЛЛЕГА, С ВАМИ ЗНАЕМ, ЧТО ПРАВ ИХНИЙ ЭТОТ ШЕФ – И РАЗДЕЛИТЬ НЕЛЬЗЯ, ЕСЛИ САМО НЕ РАЗВАЛИВАЕТСЯ, И СОЕДИНИТЬ НЕВОЗМОЖНО, ЕСЛИ НЕ СРАСТАЕТСЯ ПРОСТО ТАК. ДА... А ПО ЭТИМ ОТМЕТКАМ, СКАЖУ ВАМ, ЕЩЁ НЕ РАЗ ПРОЙДУТ СЛЕДОВАТЕЛИ, И МЫ С ВАМИ ЕЩЁ ПРОЙДЕМ НЕ РАЗ...
НА БЕРЕГУ? НУ, А ЧТО - НА БЕРЕГУ?.. ОН ВЕДЬ ПРАВ, КОЛЛЕГА, – НИЧТО НЕ ПРОПАДАЕТ СОВЕРШЕННО. И ВЫЛЕТЕВШЕЕ СЛОВО БУДЕТ ТЕПЕРЬ БЕСКОНЕЧНО ПРОДОЛЖАТЬСЯ, СТИХАЯ БЕСКОНЕЧНО. СЛОВА – УДАРНЫЕ ВОЛНЫ ПСИ-ЭФИРА, ИХ УЖЕ НЕ ВЫНУТЬ ОБРАТНО ИЗ ОБЩЕЙ ЭНЕРГЕТИЧЕСКОЙ СУММЫ, И, КОНЕЧНО ЖЕ, НУ, КОНЕЧНО ЖЕ, В КАКОЙ-ТО МЕРЕ БАББИНЫ НАВЕРНЯКА РАБОТАЮТ НА ЭФИР, НА ОБЩЕЕ ПРОСТРАНСТВО НАКОПЛЕНИЯ СМЫСЛА. А ДУША, ДУША – ЗНАЕТЕ, НЕ СТАЛ БЫ Я ЕЁ ТРОГАТЬ. ВОТ ОНА, КОЛЛЕГА, ВОТ ОНА, НЕВЫРАЗИМАЯ ВЕЩЬ НАЗЫВАЕМАЯ ДУШОЮ, - СОВЕРШЕННО НЕВЗРАЧНА И, ХУЖЕ ТОГО, ПРОСТА, ХОТЯ И НАЗЫВАЕТСЯ КРАСИВО - ОБЫЧНАЯ МАТРИЦА ДЕВЯТНАДЦАТОГО ПОРЯДКА. УВЫ... И ЭТО САМОЕ ГРУСТНОЕ.
ДА, ВЫ ПРАВЫ, ОНА ПОХОЖА НА СКЕЛЕТ, НА МЁРТВУЮ МАШИНКУ, – НО, КОЛЛЕГА, ОНА ЖЕ ВЫНУТА ИЗ ОБЪЁМА, ОПРЕДЕЛЕНА КООРДИНАТНО И ВЫСТАВЛЕНА НА ПОЛКУ.
НЕТ, МЫ НЕ БУДЕМ ВНОСИТЬ В НЕЁ ИСКАЖЕНИЯ НАЗЫВАЕМЫЕ ИСТИНОЙ... НЕТ, И ОШИБКИ СОЗДАТЕЛЕЙ МЫ НЕ БУДЕМ ИЗ НЕЁ ВЫНИМАТЬ, ОТНЮДЬ, ХОТЯ ОНЫЕ И ОЧЕВИДНЫ. КОЛЛЕГА, ЭТО ЖЕ ВСЁ-ТАКИ ДУША ЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ! ПУСТЬ ОНА НЕ ЖИВА, НО, КАК СКАЗАНО У ОДНОГО ВЕСЕЛОГО ПОЭТА: «...МЁРТВОЮ ДОРОГОЮ БРЕДУЩАЯ В МЁРТВОЕ НИКУДА...» БРЕДУЩАЯ, А НЕ ПРИШЕДШАЯ, КОЛЛЕГА! ДАЖЕ ЗА ГРАНИЦЕЮ ЖИЗНИ ОНА ПЛЫВЕТ НА ЭКРАНЕ МЯГКОЮ ПОМЕХОЙ, ДАЖЕ ЗДЕСЬ, НА ПОЛКЕ, ОНА СУЩЕСТВУЕТ, СТАЛО БЫТЬ, ОНА – ДУША ЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ. ЭТО НЕ ВЕСЕЛО – Я ПОНИМАЮ, НО И БЕЗНАДЕЖНОСТИ ЗАТО УЖЕ НЕТ В ЛЮБОМ ИЗ МИРОВ.
ТАМ ОН, ТАМ, ПЯТИПАЛЫЙ, – В ЖЁСТКИХ ПУЧКАХ ТРАВЫ НА ОБРЫВЕ, В ЗИЯЮЩЕМ ВЫХОДЕ К МОРЮ, ГДЕ-ТО ЗА ПЛЕЧОМ УГРЮМОЙ ХРОМОНОЖКИ, ГДЕ-ТО ТАМ ОСТАЛАСЬ ЕГО ОСЛЕПШАЯ, ПОТЕРЯВШАЯ ИМПУЛЬС ЛЕГЧАЙШАЯ ЧАСТЬ, ЛЮБИВШАЯ ПАСЫНКОВ БУДУЩЕГО – ВОЗДУШНЫХ ВЕЛИКАНОВ. А МАТРИЦА – ВОТ ОНА. БРОСЬТЕ ЕЁ НА ДРУГОЙ БЕРЕГ – И ОНА, ВОЙДЯ В ТЕ ЗАПАХИ И ЗВУКИ, ОПЯТЬ ПРОРАСТЁТ, НАЧНЁТ УХОДИТЬ ОТ КООРДИНАТ ЕЙ НАЗНАЧЕННЫХ, НАБИРАТЬ РАЗУМ И СЛОВА, И СОВЕРШАТЬ ОШИБКУ ЗА ОШИБКОЙ, ЗАБЫВАЯ СВИДЕТЕЛЬСТВОВАТЬ И ПРЯТАТЬСЯ, – НАЧНЕТ ВЗРОСЛЕТЬ, КОЛЛЕГА...
ДА. НАДО ТОЛЬКО БРОСИТЬ ЕЁ ТУДА – И ОНА, КОЛЛЕГА, СНОВА НАЧНЁТ ЗАНИМАТЬСЯ БЕГОТНЁЙ И ГЛУПОСТЯМИ. А МИР БУДЕТ ОПЯТЬ НАКАПЛИВАТЬ В СЕБЕ УТИХАЮЩИЕ ЕЁ СИГНАЛЫ И ВЗРОСЛЕТЬ ВМЕСТЕ С НЕЮ.
И ЧТО ВЫ ТУТ ПОДЕЛАЕТЕ, ИНТЕРЕСНО? НЕ ЛЕЗТЬ ЖЕ В НЕЁ РУКАМИ! ВСЯ ШТУКА В ТОМ, ЧТО ОНА УЖЕ СТАЛА ДУШОЙ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ОДНАЖДЫ И НИЧЕМ ДРУГИМ УЖЕ НИКОГДА НЕ СТАНЕТ, НЕ СМОТРЯ НА ЛЮБЫЕ С НЕЙ ЭКСПЕРИМЕНТЫ, КОТОРЫЕ В СУЩНОСТИ СВОЕЙ СРОДНИ СМЕРТИ, ИБО ЛИШАЮТ ЕЁ ЧАСТИ РЕАЛЬНОГО МИРА.
ВОТ, КОЛЛЕГА, И ВСЁ, СОБСТВЕННО. ТАКОВА, СОБСТВЕННО, БУДЕТ НАША С ВАМИ РАБОТА. ПРИЗНАЙТЕСЬ, ВЫ ВСЕ ЭТО ПРЕДСТАВЛЯЛИ СЕБЕ ГОРАЗДО БОЛЕЕ РОМАНТИЧНО, А?
НЕТ, ИМЕННО ТАК – ПРОГОНЫ, ОТМЕТКИ, РУТИНА И РУТИНА, УВЫ!