Друзья и сотрудники за глаза дружески называли его «Ю.Б.», а в семье сохранилось его детское имя – Люся. Так же называла его и я – «дядя Люся». Он был женат на сестре моей мамы, Марии Николаевне. Немного я видела в своей жизни таких счастливых и гармоничных браков, разве что у моих родителей.
Жизнь нашей семьи на некоторых этапах была тесно связана с жизнью семьи Харитонов. В те годы, когда мой отец отбывал лагерь и ссылку (1944-1954), маме удалось выжить и не терпеть горькую нужду, а мне – не попасть в детский дом и получить высшее образование только благодаря им, Харитонам, моим тете и дяде. Но теперь по порядку.
В тридцатые годы наши семьи встречались не часто. Время было тяжелое, для дяди Люси и моего отца – время профессионального становления, до отказа заполненное работой, да еще под дамокловым мечом ареста и гибели. Обе семьи жили в Ленинграде, далеко друг от друга: мы – в центре, на углу Невского и Надеждинской (потом улица Маяковского), Харитоны – на Лесном проспекте, в недавно построенном «доме специалистов». В обеих семьях росли дети. Иногда ездили друг к другу в гости. Тата Харитон, моя двоюродная сестра, обладала буйной энергией и любила шумные игры. Приезжая к нам, умудрялась залезать через форточки в зазоры между рамами и доставать оттуда игрушки. Я ей была не интересна, поскольку на пять лет моложе и к тому же тихоня. А я, приезжая к ним, любила рассматривать их новую квартиру с диковинными для меня батареями центрального отопления – дома привыкла к печкам.
Два лета подряд, в 38 и 39 годах наши семьи вместе отдыхали в Крыму, в Коктебеле, который я с тех пор полюбила почти на всю оставшуюся жизнь. Помню совместный пеший поход дяди Люси и моего папы в Старый Крым. По неопытности они вышли поздно, возвращались в самую жару и, пройдя километров двадцать, так измучились, что, не замечая кинувшихся к ним девчонок, Таты и меня, устремились к ведру с водой и, честно разделив пополам его содержимое, с наслаждением вылили себе на головы.
Грустно мне смотреть на групповую «курортную» фотографию, сохранившуюся от тех лет. Там все – и Ю.Б., и тетя Муся, и мои родители, такие молодые, и Тата – долговязый подросток, и я – семилетний арапчонок… Осталась только я. Подолгу смотрю я на дорогие мне лица, разглядываю через лупу детали и повторяю ахматовские строки:
…Но как нам быть с тем ужасом, который
Был бегом времени когда-то наречен?
Началась война. Отец решил пойти на фронт добровольцем и попросил Ю.Б. взять нас с мамой в эвакуацию вместе со своей семьей. 8 июля мы в эшелоне сотрудников Института Химической Физики АН СССР (ИХФ) уехали сначала в Пермь (тогдашний Молотов), а через два месяца – в Казань. Прожив там два с половиной года, мы с мамой в феврале 1944-го вместе с Харитонами переехали в Москву, поскольку туда был переведен ИХФ, и поселились временно в их квартире на Воробьевском шоссе. В это же время папа был арестован и вскоре приговорен к пяти годам ИТЛ по 58-й статье.
Вот тут и проявилась великая доброта моих тети и дяди. Они помогли нам обменять ленинградскую квартиру на жилплощадь в Москве, что для семьи репрессированного без их помощи было бы невозможно. Мама с детских лет страдала бронхиальной астмой, от пережитых потрясений болезнь усилилась, она почти всю зиму проводила в постели и не могла работать. Мне тогда было двенадцать лет. Жить было не на что. Довоенное имущество погибло во время блокады. Ю.Б. не только кормил и одевал нас вплоть до 1954 года, когда я окончила институт и вернулся отец, но и давал возможность поддерживать папу посылками и ездить к нему на свидания в лагерь, а потом в сибирскую ссылку. Он спас нас от голода и лишений, а меня – от детского дома. Но не только. В те годы надо было обладать немалым мужеством, чтобы писать по инстанциям прошения за репрессированного родственника, да еще находясь на секретнейшей работе. А Ю.Б. писал, и не один раз.
В сороковых годах, когда мы с мамой еще жили вместе с Харитонами на Воробьевке, дядя Люся при всей занятости находил время и для нас с Татой. Иногда он помогал дочке решать задачи по математике. Но, видно, не был по природе педагогом, скоро начинал сердиться: «Как ты не понимаешь?» Тата немедленно переходила в наступление, обвиняя его в неумении объяснять.
Однажды в выходной день Ю.Б. попросил меня помочь ему в лаборатории. Все сотрудники жили тут же, на территории института, никто бы ему, конечно, не отказал, но он по своей деликатности не решился никого беспокоить. Весьма гордая оказанным доверием, я пошла за ним в лабораторию. И хотя вся помощь заключалась в нажатии каких-то кнопок, Ю.Б. очень серьезно поблагодарил меня и спросил, не хочу ли я стать химиком. Тогда я не смогла ему ответить, но, поняв после окончания школы, что мне закрыта дорога к гуманитарным наукам, я стала химиком.
Помню празднование его пятидесятилетия в 1954-м. Было весело, много песен и танцев, и сам он казался совсем молодым, танцевал и пел вместе с молодежью. Он всегда выглядел моложе своих лет. Тетя Муся рассказывала, что, когда ему было около тридцати, у него случился сердечный приступ. Врач, осмотрев его, осведомился: «Молодой человек, в каком вы классе?» - «Я окончил школу…» - «Да что вы? В таком случае, на каком курсе?» - «И институт тоже окончил…» - виновато прошептал Харитон. О стажировке в Англии и многочисленных научных публикациях он умолчал.
В 1954 году, отбыв 10 лет лагерей и ссылки, вернулся мой папа. А в 1955-м у меня родился больной мальчик, и я снова испытала бесконечную доброту семьи Харитонов. Тогда многое делала для нас Тата. Нас с ребенком на целых два года поселили на даче, вызывали врачей, устраивали в больницы. Потом выяснилось, что болезнь сына неизлечима, и Тата всегда по-родственному его жалела.
Прошли годы. Старшие Харитоны давно уже жили на объекте, в Арзамасе-16, в Москве бывали наездами. В 1974г. зимой мы поехали отдыхать в Репино, под Ленинградом, впятером: тетя, дядя, мои родители и я. Там мы с Ю.Б. очень подружились и много гуляли вдвоем, так как физически он был выносливее тети Муси и моих родителей, которым дальние прогулки были не под силу. Я даже пыталась поставить его на лыжи, но без тренировки ему было трудно. Как раз там ему исполнилось семьдесят, пришло много поздравительных телеграмм и писем. Потом мы все вместе ездили в Выборг и в Комарово, на могилу Ахматовой. Он искренне радовался отдыху, всем интересовался, была в нем почти детская непосредственность, любознательность и открытость.
Через десять лет отмечали восьмидесятилетний юбилей Ю.Б. Пережив то, что, казалось, пережить невозможно – смерть тети Муси в 1977 году – он сумел сохранить молодость души. Делился впечатлениями о путешествии всей семьей на Камчатку, по-детски радовался подаркам.
И еще десять лет минуло. В эти годы мы виделись редко, хотя Ю.Б. относился ко мне тепло. Иногда я навещала его, и у нас всегда находились темы для бесед. Грянула еще одна беда – безвременная смерть Таты в 1985 году. После этого к нему в Арзамас-16 переехала из Ленинграда его сестра, Анна Борисовна, тетя Нюся, которую я тоже знала и любила с детства. Осенью 94-го начался последний, очень важный для меня период наших родственных отношений с Юлием Борисовичем. Я впервые, по просьбе внука Ю.Б., Алексея Юрьевича Семенова, (для меня - Алеши) приехала на объект*)
помочь ухаживать за больной тетей Нюсей. Она угасала, не могла есть и ходить. При ней дежурила медсестра, я помогала, иногда подменяла ее. Ю.Б. было девяносто лет. Он встретил меня в холле, ласково обнял. Он уже очень плохо видел, но, по-прежнему, был деятелен, много работал в институте и дома. В свободное время мы с ним беседовали, гуляли, читали стихи. Почувствовав мою любовь к поэзии, он охотно вспоминал то, что знал наизусть, а знал он немало; любил Блока, Гумилева, читал по-немецки «Лорелею» Гейне. Рассказывал о своем пребывании в Англии в двадцатых годах, я читала по его просьбе вслух газеты, рассказала о своем недавно возникшем увлечении литературным переводом. Он был благодарен за помощь по уходу за Анной Борисовной, причем его благодарность всегда превышала оказанную помощь. Сам поехал на вокзал проводить меня, подарил фотографию с надписью, очень тепло простился. Через месяц Анны Борисовны не стало. Я присутствовала на похоронах.
Потом мы с Ю.Б. не виделись около двух лет. Следующий мой приезд в Саров состоялся в июне 1996-го. Ю.Б. уже почти ничего не видел, тяжело переживал слепоту, отход от дел, невозможность читать, разрыв связей с жизнью. При нем неотлучно находилась сиделка, постоянно навещали друзья, приезжали внуки. Чем было его порадовать? Хотелось как-то отвлечь от тяжких мыслей, скрасить хоть немного этот последний, трагический период его жизни. Я читала ему вслух, гуляла с ним, хотя гулять он мог уже только вокруг дома.
В тот месяц в Сарове торжественно отмечали пятидесятилетие ВНИИЭФ (Институт экспериментальной физики) и Ядерного центра, научным руководителем которых был Ю.Б.Харитон. Врач разрешил ему присутствовать, а мне велел внимательно следить за его состоянием из зрительного зала. Харитон сидел в президиуме, простой и естественный, как всегда. Я любовалась благородством и значительностью его облика. Он произнес небольшую речь по-английски, в которой благодарил за поздравления и приветствовал иностранных гостей. В его адрес прозвучало много теплых слов. Его, одного из основателей института и всего объекта, любил весь город.
____________________
*В 1995 году городу было возвращено его историческое название Саров.
Через несколько дней я уехала. Потом состояние Юлия Борисовича ухудшилось, стали круглосуточно дежурить медсестры. В октябре 1996г. я приехала снова. Дядя Люся совершенно ослеп, был слаб, передвигался с трудом. Но голова была ясная, он охотно слушал воспоминания о близких друзьях и соратниках - А.Д.Сахарове, Я.Б.Зельдовиче и других. Его огорчали многочисленные не компетентные публикации по истории создания советского атомного оружия. Однажды он попросил меня записать с его слов, как это было на самом деле. Я исполнила просьбу, не стала напоминать, что многие его соображения по этому вопросу уже опубликованы.
Когда я уезжала из Сарова, Ю.Б. вышел в холл проводить меня, спросил, не забыла ли я взять в дорогу бутерброды. Напрочь лишенный старческого эгоизма, он до конца своих дней
оставался добрым и заботливым. Это были последние его слова, обращенные ко мне. Жить ему оставалось меньше двух месяцев...