Ноги-то, ноги! Совсем не слушаются, ровно колоды. Раньше бывало и в лес, и в бригаду, и на ферму бегом, только пыль из-под кирзачей. Все нипочем,... покойный Иван едва поспевал за мной.
Мы тогда дом строили. Иван с фронта пришел худой, раненый, но герой. Уж на что любила его, не передать. Голос тонкий, петушиный, ноги кривые, нос длинный, половину yxa мина оторвала — урод невообразимый, а люб он мне больше красавца писанного. Любовь зла... Он заводной сызмальства был, Ванюшка-то мой. Однажды, мальцом, повел к реке коней поить, а там волки на другой стороне... Речушка-то узенькая,... лошадь всхрапнула и на дыбы. Мальчонка не удержался, грохнулся оземь, зашибся, но вскочил, схватил суковатую палку, стоит, выжидает. Волки сперва на лошадей убегавших нацелились, но Ванюшка на себя внимание криком привлек. Серые уши прижали и к нему подбираются... А он не будь дурак, возьми да и взберись на сосну. Сидит ни жив ни мертв, только зубы стучат не поймешь у кого, то ли у зверюг, то ли у Ванюшки. Лошади домой прискакали, а куды им еще, ушами стригут, глаза кровью налились, страсть Господня! Отец Ванюшкин сообразил — неладное случилось, схватил берданку и ну к реке бежать. Несется сломя голову, в воздух стреляет. Ванюшка услышал выстрелы и кричит: «Тятя, волки! Волки здесь, под сосной сидят, смотри, нe вспугни! Осторожно подкрадывайся, я их отвлекать буду». Отец на голос прибежал, по волкам стрельнул, они и разбежались. Ванюшка едва с сосны слез. Туды-то мигом, а оттуда страшно стало, уж больно высоко забрался. «Жалко,— говорит,—тятя, что не попал, уж больно один большой был, шкура аккурат на пимы подойдет». Ишь ты, охотничек. Оне к нам в деревню из Сибири приехали. Отец его строгий был, нелюдимый, а Ванюшка больше в мамку свою, милый да шубутной. Таким же с войны вернулся, весь в медалях и орденах. Говорит: «Всем давали, ну и мне заодно». Не больно-то рассказывал про войну. Однажды нахлынуло, он и выдавил: «Все мы топерь герои, Аннушка, все орденоносцы... Только не кажный признается, что переживал на передовой. Когда под артналетом в окопчике лежишь, Богу молишься, никакие награды, ордена не нужны, только бы живым остаться. Уж лучше в атаку или в разведку... Там тоже были и страх, и подлость нечаянная... Я вот под Яссами друга не уберег... Мы рядом бежали... «А-а-а», — орем. Думаешь на фронте, как в кино, «Ура!» кричат? Иной молча бежит, а большинство раззявит рот и отчаянно хрипит что-то... Не потому, что страшно... страшно потом становится, когда живым останешься... Вот и тогда, немец Сашку убил, а мне до конца жизни страшно и совестно будет... Виноват я, Аннушка, кругом виноват. Немец меня наземь бросил, душить стал... Сашка увидел, своего недобитого - бросил, к нам подскочил и саперной лопаткой снес ему половину головы. Тут его достала пуля от того недобитого, которо-го он бросил, чтоб меня выручить. Сашка на нас сверху завалился, кричит: «Убей его, Ваня, пореши гада! Немец рыжий, здоровый, рожок в шмайсере меняет-патроны кончились,все в Сашку выпустил... Наскочил я на него с штыком от немецкого карабина, но он руку перехватил, к земле давит, сильный гад, откормленный... Чувствую, еще немного, и конец мне придет от этого фрица: шея розовая, жилы набрякли, дрожат... Я и вцепился зубами, Аннушка... Так и загрыз его, как зверина дикая. Кровь в рот льется,... сладковатая, противная. Меня потом всего наизнанку вывернуло. Утерся, подползаю к Сашке, а он мертв уже. Из-за меня, Аннушка. Если бы он своего добил... Будь она проклята, война эта! И Сашку убили, и я всю жизнь маяться буду... Ты не спрашивай более меня, Аннушка, вспоминать и больно, и страшно». Затосковал, закручинился — бело винцо попивать стал, муженек мой, пропадат, как пить дать, пропадат. Мудрено ли после страстей таких? Думала я, думала да и говорю: «Надо бы нам, Ваня, дом построить. Двое детей растут, а мы как безрукие в дедовой избушке ютимся. Нешто не люди мы? Али ты топор в руках держать разучился?» Он сначала нехотя, в раскачку, а как завелся, так не оторвешь.Слава Богу, про войну забыл, дом строит. Это при Сталине-то, люди добрые!... Материалов ни купить, ни украсть. Лес рядышком, а взять не моги, вмиг упекут на Соловки-то или в каку Иркуту, так-то было.
Помнится, у Матрены Савельевой о сорок седьмом году по весне двугодка Зорька в колхозный овес зашла. Оголодала скотина за зиму на прелой соломе. Так Степан Сухоруков - бригадир охранников, изловил и упек в амбар возле старой мельницы. Уж на что Матрена ему свояченица, но не выпустил, доложил председателю, а тот в район. Оттель понаехало! Бедную бабу судить за скотину неразумную, да за деток несмышленых, упустивших корову. Все важные в кителях, в хромачах офицерских, с имя судьиха стриженная, в очках. Судят. Бабы плачут в платочки, мужики в рукав самосадом дымят — жалко Матрену-то. Ну, думам, посадют. Прокурор, в шинелке, морда желтая, лошадиная, все параграфы читат. Уж на что, дети малые во дворе шумели, и те притихли, приставив носы к стеклам. Никто и не заметил двуколку, подкатившую к правлению. Слезает с повозки мужичок в кожане, в клуб заходит. Наш-то председатель, его увидевши, вскочил, навстречу бежит, в президиум тащит. Но мужичонка палец к губам приставил, председателя обратно отослал, сам в первом ряду, с краешку присел, сидит, слушат. Прокуроришко-то вспотел, заикается, перешел от параграфов к диверсиям мирового империализма. Бабы со страху слезы высушили, мужики самокрутки погасили, и только прокурор осиной скрипит. Закончил. Что наговорил, никто понять не может, то ли Матрена английский шпион, то ли кто другой в колхозе на империализм работает? Поди разберись... Беда с этими грамотеями, наговорят с три короба, а ты думай, как хочешь. В клубе тихо как в покойницкой. Наш председатель откашлялся и говорит:
- Товарищи колхозники, всем ясно, что мы... что Матрена Савельева, учинив потраву, на колхозном поле...
- Сергей Терентьевич,— поднялся со своего места приезжий, - а скажите мне, уважаемый товарищ председатель колхоза, где была колхозница Савельева во время потравы ее коровой колхозного клина?
— Известно где,— председатель недоуменно посмотрел на вопрошавшего, — на работе.
— На какой работе?— не унимался мужичок.
— Мы с ей в тот день лес валили в Сухом бору, — крикнула с места Нюрка Иванова, известная заезжим шоферам вдова.
— Внесу некоторую ясность, товарищи колхозники, я — первый секретарь райкома партии, Зашихин Александр Яковлевич.— В зале загудели, председатель захлопал в ладоши, его поддержал президиум, далее неумело присоединились колхозники. Секретарь терпеливо улыбался, потом поднял руку, призывая всех к тишине. Народ постепенно затих. Судьиха застрочила пером.
—Товарищи, неслучайно заехав в ваш колхоз и поприсутствовав на заседании выездного суда, я еще раз воочию убедился в правильности основной стратегической линии партии — ликвидации частнособственнического хозяйства. Виновата ли колхозница Савельева в потраве?
— Не виновата!—крикнула храбрая Нюрка Иванова.
— Я бы так категорично не ответил, и все же скажем так - Савельева виновата в одном, в своем заскорузлом желании иметь свою личную корову. Зачем?... Правильно, для молока. А разве невозможно получить то же молоко в родном колхозе, если он выполнил плановые поставки? Возможно, товарищи, вполне возможно. Секретарь налил из графина стакан воды, выпил, и толковым, понятным языком рассказал о вреде частной собственности, о перспективах на урожай в масштабах района и страны в целом. Далее, как повелось, про международную обстановку. Народ повеселел, пошли вопросы, за Матрену словно и забыли. Тут секретарь и спрашивает у нашего председателя:
— Сергей Терентьевич, вам известно постановление райкома партии о недопустимости применения женского труда при валке леса?
— Так не хватает народа, Александр Яковлевич, а поставки...
— Это не объяснение, товарищ председатель. Извольте выполнять постановления райкома партии, не то придется разговаривать с вами в другом месте и по-другому. Верно, товарищи? — Колхозники дружно, ударили в ладоши. Хлопали долго, и громче всех, пошедший пятнами, председатель колхоза. Секретарь привычно поднял руку, зал понимающе затих, —Товарищ Савельева, так как, убедил я вас в сдаче буренки в колхозное стадо?
— Тово,...— засоображала Матрена,— я это... Да пропади она пропадом, подлая!
—Ну, вот и решили. Сергей Терентьевич, надо бы организовать оценочную комиссию, думаю не только Савельева пожелает сдать свою корову в колхозное стадо, найдутся и другие колхозники, из числа передовых, желающих объявить войну частной собственности... Инна Романовна, надеюсь я не сильно нарушил судебный процесс?
—Наоборот, Александр Яковлевич,— кисло улыбнулась судьиха,— Народный суд с благодарностью воспринимает указующую роль партии. Суд всегда...
— Вот и хорошо, вы тут завершайте, а мы с товарищем председателем пройдем в правление. Надеюсь на соответствующее моменту решение суда. После заседания прошу к нам в контору,— секретарь под аплодисменты зала вышел из клуба, за ним, прогнувшись, семенил председатель колхоза.
Что ни говори, повезло Матрене. К вечеру ее Зорька мычала в колхозном стаде. Дети-то Матренины три дня ревом ревели, а куды денесси? То-то же, никуды. Святая правда — деваться некуда, по себе знаю...
Как повадился к нам тот чахоточный из финотдела... Черт очкастый!... Зайдет в избу, достанет из портфельчика бумаги и ну зудить про облигации. Ему русским языком говоришь, что нет денег-то, нету! А он, образина, свое тянет: «Дом строите, значит, есть деньги. Бери облигации по-хорошему, иначе под суд пойдешь». Черт их знает, за что под суд. Оне найдут, поди, причину-то, на то и власть... Донесет кто, что зимой в Ленинград яйца продавать возила, так и вправду упекут. А он все ходит, зудит проклятый. Так и родила свово поскребыша милого. Марья покойница присоветовала, ее дочка замужем за милиционером, так ён-то законы советские знат небось. Марья мне и говорит:
— Сдурела что ль, Анка, с финотделом связываться? Ой, гляди, упекут, не посмотрят, что двое маленьких на руках. С имя шутки плохи... Мой зятек-то, окаянный, ровно зверь ночами возвращается из района... Руки в крови, в ссадинах от зубов людских. Ты, Анна, тово, нечя с советской властью связываться, купила бы облигаций, и шут с ими.
— Дык нету денег-то. Все на материалы ушли, рамы, двери,... надысь тёсу купили...
— Ой, девка, как пить дать посадют. От их не отвертисси...
- Дык чё делать-то, Марьюшка?... И денег шаром покати, и от тюрьмы не открестишься...
— Займи у кого.
— Да не у кого, Марьюшка!
— И то, правда. Ой пропадешь ты, Анка, как есть засудят... Постой... Слыхала я, что оне беременных не сажают.
— Ой ли!?
— Точно, девка, точно! Мой окаянный сказывал, мол в Михайловке, хохлушку поймали, самогонщицу, а та им бает: «Не имеете права беременную советцку женщину судить». Оне туды-сюды,... ан шиш получили. Так и отступились от хохлухи-то. Рожай, девка, третьего, покуда Ванька рядом, и молодые ишшо.
Так и родила, спасибо Марье. Васильком назвали поскребыша... Шустрый был мальчишко, сызмальства чудил. Уж на что его бабка Лукерья любила, души не чаяла. Он ей в щи козьих кругляшков набросат или валенки в печь сунет, а она токмо смеется... Любила покойника, до сих пор вспоминает. Бабке-то девяносто четвертый год пошел, а все при памяти, и ноги носят. А Васятки нету... Поди, и Косточки сгнили на чужбине... А здеся чужое дитя похоронили, Царство небесное!... На могилу раньше пионеры ходили с цветами и барабанами, а топерича нетути ни коммунистов, ни пионеров,... и Бог с имя, пусть живут, как кому написано.
Васятка так и не пожил толком, до капитана дослужился и в Афганистан попал. Иван-то по сыну затужил, и сердце от тоски разорвалось. Помер сердечный через семь месяцев, уснул и не проснулся,... мне бы так Бог дал. Вот уже шестнадцатый год, как их Бог забрал, а я все копчу небо, скриплю... Умом крепка, но ноги-то, ноги совсем никудышные. Дети в город подались, к себе зовут, уговаривают дом продать и в теплую квартиру переезжать. Приезжай да приезжай, мама, у нас тепло, светло, топить печку не надо, во дворе чистота—асфальт. Легко сказать, продай. Как же чужим людям навеки отдашь, что кровью и потом создавала с Ванюшкой покойным... Вона гляди, Парасковья-то продала свой пятистенок... Топеря, — говорит, — буду в Киеве жить, с ванной, ровно барыня. Как же, нашлась барыня, со свиным рылом да в калашный ряд. В прошлом году заезжала, рассказывала про свое житье-бытье в тепле с ваннами да туалетами. Врагу не пожелаешь. Зять, говорит, культурный, вежливый. Придет домой и все носом потягивает, севером поглядывает на тещу деревенскую. И то не так, и это не этак, коврики из старых тряпок не вяжи, кошку не заведи, внучка не приласкай, ему, дескать, учиться надо, а бабушка его лени потакает, за тройки не ругает, конфетки в портфель подсовыват... Уж что делать, не поймешь. А однажды Парасковья зашибла ногу на лестнице. И чтоб итить в поликлинику на другой конец улицы. Взяла, сердешная, да и приложила компресс по-нашему, по-деревенски, из мочи. Моча-то своя, чистая, сразу полегчало. Все б ничего, так и тут не угодила Параша. Дочь с зятьком культурным домой с работы пришли, по коридору ходют, носами шмыгают, кобеля свово, Дика, ругают, дескать помочился паршивец, а куды, найти не могут. Парасковья затаилась в своей комнатенке, спящей прикинулась. Зять-то умный, дверь открыл к Параше... и сразу захлопнул. Дошло ему, откуда запах. Взял кобеля молча, гулять пошел. Беда с этими, городскими... им бы па свиноферме поработать. Через день приступила к Парасковье дочка с разговорами: «Вы бы, мама, ванну приняли, а то Вадик сердится». Почему сердится не говорит прямо — намекает, мол в городе принято каждый день ванну принимать. Ишь ты, какая городская, давно ли телят пасла, да раз в неделю баньку топила. В страду так и не каждую неделю затопишь, некогда. Уж убивалась Парасковья! Ты поищи свои, которые за дом получила, дочке отдала на машину, топеря не вернешь ни дом, ни деньги. Живи баба в Киеве с ваннами да кобелями в доме и пикнуть не смей, во как. Охо-хох, грехи наши тяжкие... Телевизор сгорел,... а Бог с ним. Надо Устю кликнуть, пусть придет, посумерничаем.
— Эй, соседка, подоила корову-то?
— Подоила.
— Так приходи, дело есть.
— Иду... Какое дело-то?
— Садись, посумерничаем. Я так крикнула, чтоб твой не ругался, вроде по делу зову.
— Напрасно старалась, он телевизор смотрит, на полную громкость включил.
— Ты про Парашшну жизнь в Киеве слыхала?
— Да уж вчерась рассказала. Это что, Нюрка... Надысь Клавка мне такое поведала-а! Ушам не поверишь.
— Да неужели!
— Бают люди, одна старуха продала дом и поехала к сыну жить, в город. Тот рад -радехенек, не знает куда мать посадить. Невестка тоже вроде рада, разговоры разговаривает, да все укоряет свекровь, что не позвала в помощь, когда дом продавала. старуха, знай себе, улыбается, небось не продешевила. Продала цыганам, они богатые, даже не торговались, сколько запросила, столько и заплатили. Уж больно место понравилось. Веселое местечко на взгорке, внизу речка течет. Речушка-то чистая, рыбная — благодать божья. Да невестку одно беспокоит - деньги.
— Поди, мелкими дали?— спрашивает она свекровь.
Пошто мелкими-то?— не поняла старуха.
—Купюрами мелкими, говорю, заплатили, цыгане?
—Какими купюрами, ты что, доченька? Деньгами заплатили, настоящими.
—Ну ясно, деньги-то мелкие?
—Бог с тобой, зачем мелкие?.. Бумажные. Не пойму я тебя, дочка.
—Да что тут непонятного, мама? Покажите деньги.
—Зачем?
—Вот тебе на, зачем спрашивает. Затем... Посмотреть хочется, интересно больно... Или, может, вы боитесь, что я их заберу у вас? Так не бойтесь, все равно у нас жить будете, не век же вам их в лифчике носить. Вы нам не больно и помогали... Все сама настарала, квартиру получила... Мне на работе выделили... Живем как злыдни. У всех соседей давно стенки югославские и ковры шерстяные, и люстры хрустальные... Ваш сынок не больно-то зарабатывает... Все интеллигента из себя корчит, книжки покупает да кроссворды на диване разгадывает, а как заставишь гвоздь в доме прибить, так он сразу больным прикидывается или в туалет с кроссвордом шасть и сидит там два часа... Лентяй!
—Зин, ну хватит. Неудобно,— промымрил старухин сын.
— Неудобно!—взъярилась невестка.— А кроссворды в туалете удобно решать?... Я стираю, готовлю, а ты третий год не можешь вешалку в прихожей прибить... Висит наперекосяк. — Тут невестка заплакала злыми слезами. — У других мужья как мужья - и стенка в квартире, и машина в гараже, только у нас...
—Зин, ну успокойся, ну что ты завелась?— прожевал свои слова Гришка — старухин сын.
—Успокойся, успокойся! Да ты со своей мамой только и умеете что обижать. Ничего мне не надо, ничего. Она даже деньги жалеет показать.
- Я не жалею? Сейчас достану, — старуха беспокойно заметалась по сумкам и чемодану.—Да где же они, окаянные, где?... Как сейчас помню, в белый с синими цветочками платочек положила и в чемодан, спрятала.
—Кто же деньги в чемодан кладет, мама? — Зинаида брезгливо переворачивала старухины вещи, Возите всякий хлам! Ну, зачем вам это тряпье? У меня столько хороших вещей, почти не ношеных, а вы со своим самоваром... Лучше бы деньги надежно спрятали.
—Какой самовар, дочка. Нетути у меня самовара.
—Я образно, мама.
—Образ, да, положила... Николая Чудотворца..., а деньги спрятала, в платочек беленький...
—Слышала, с синими цветочками... Ох, мама! вспомните, может вы их забыли или в другое место положили? В сумку...
—Не, кажысь, в чемодан... Беленькую косыночку... Нет, в платочек беленький с синими...
—Дались вам эти цветочки! — Невестку видно раздражал синий цвет. — Может их цыгане обратно выдурили?
—Нет. Как сейчас - помню, пять узлов завязала и спрятала... Не помню точно, вроде в чемодан. Куды же еще?... Хотела в... на груди, под кофточку спрятать, да больно большой сверток оказался, узлы так и выпирают, я решила в чемодан. Точно, в чемодан, он же на ключ закрывается...
—Эти замки, любой булавкой можно открыть,—несмело подал голос сынок.
—Бог с тобой, Гришенька! Кому открывать-то?
—Ворам, мама, ворюгам! Они только таких и ищут, с синими платочками.
—Белый.
—Что белый?
—Платочек, говорю, белый был, с синими цветочками. На пять узлов...
—Ой, мама! Надоело слушать, лучше отойдите, я сама посмотрю да повнимательней, — невестка повернула открытый чемодан в свою сторону. —Фу! Отчего так табачищем разит?
- От моли, доченька, от моли. Она, проклятая, только табака и боится. Я каждый год сундук свежим самосадом перекладывала, тем и спасалась. Еще мать, покойница..
—Все! Нет ни платочка вашего, ни денег,... с цветочками! — невестка яростно хлопнула крышкой чемодана. — И что теперь, будем делать, мама?
—Может в милицию заявить? — неуверенно спросил Григорий. Старуха растерянно молчала.
—Какую милицию? Что ты городишь?... Она даже не помнит куда их положила: «Кажись в чемодан с цве,...с замочками», — обидно передразнила старуху невестка. - Она как расскажет им про платочек с цветочками и узелочками, так вся милиция с ног собьется, по приметам искавши!
Старуха горестно замолчала, а супруги вели односторонний диалог. Уж так у них в семье повелось — жена всегда права. В милицию, конечно, заявление подали, но толку-то, как с... Впрочем, вызвали однажды старуху в отделение, даже на желтой милицейской машине приехали, для опознания вагонного вора. Воришка несчастный, худой, пиджачишко замызганный, лицо больное, землистое. Ему бы в больнице лежать... Не признала старуха вора, как ни старались милиционеры и невестка ее убедить, что деньги украсть мог только он. Не взяла бабуля грех на душу. После этого невестка окончательно озверела. Шутка ли, хотела стенку югославскую купить, а денежки-то — тю-тю. Познала старуха, и почем фунт лиха, и где раки зимуют. От сыночка любимого защиты никакой, впору самого защищать, когда сидит со своим кроссвордом, закрывшись в туалете, не откликаясь даже на злобные пинки в дверь проходящей мимо супруги. Эх, сынок, видно прав был отец твой, когда не давал нежить и баловать тебя. Да не слушала я его, вот и маюсь теперь...
Однажды старуха сидела во дворе на скамеечке и тихо плакала, предавшись воспоминаниям о проданном доме, далекой родимой деревушке, о жизни своей, промелькнувшей в трудах на колхозных полях... И проходил мимо молодой парень, на стилягу похожий - пиджак бордовый, портки зеленые. Таких раньше в «Крокодиле» рисовали. Те, правда, малость придурковатыми нарисованы, а этот симпатичный, как с телевизора. Остановился он и спрашивает:
—Отчего, бабуля, сырость разводим, обидел кто?
—Нет, сынок, никто не обидел... Давеча деньги у меня украли, вот и жалко, Да еще,... а, милок, что говорить-то, плохо мне в городе жительствовать.
- Ну, бабушка, не надо было чужим умом жить. Деньги, поди, за дом выручила?
- За избу...
- Цыгане купили. В платочек белый, с синими цветочками. - старуха от неожиданности встала.
- Правильно, бабушка, так и стой, - парень руки поднял и стал ими круги выписывать перед старухиным лицом, та, как столб вкопанный стоит, слова вымолвить не может. - Садись, бабушка. Целы твои денежки.
- Обманывашь, небось. Ты-то почем знаешь? Милиция третий месяц найтить не может.
- Не там ищет. Я экстрасенс, бабушка, можешь верить мне.
- Кто говоришь, милой?
- Колдун по-вашему...
- Свят-свят-свят! - старуха истово перекрестилась.
- Не бойся, бабуля, не съем. Белый, говоришь, платочек?
- Белый-белый,... с синими цветочками. На пять узлов завязала.
- Мало, надо было на шесть. Взяла его женщина, волосы русые, глаза блеклые, губы тонкие,...
—Зинка?!...
—Положила в комод,... в средний ящик за шкатулкой из ракушек.
—Свят-свят-свят! Бог с тобой, милок, что болташь то? Неужто она могла?
- Могла, бабушка, могла. Иди домой, забери их, да крепко подумай, как и с кем, тебе жить дальше. Видится мне, - а впрочем, не стану торопить события.
—Ой не верится мне, милок, но так и быть, пойду погляжу.
—Иди, иди, бабушка, да имей ввиду, деньги лежат в целлофановом пакете, а платочек свой поищи в шубе,... темно-коричневой.
- В невесткиной?
- Разберешься, бабушка, иди, да запомни: Иван твоя отрада будет.
- Чудной ты, милок, ей-ей чудной!...
Пошла старуха домой и впрямь нашла свои деньги, где парень говорил. Пересчитала, все как есть на месте, рупь в рупь. Ее деньги-то, на сторублевке с оторванным уголком муха Ленину на нос нагадила, а на двух четвертных — чернильные пятна, на собак похожи. Это она еще в деревне заприметила, когда пересчитывала свои «миллионы». Каждый вечер пересчитывала и перепрятывала в другое место, понадежнее, а то вдруг придет, кто и ограбит. Платочек старуха нашла в шубе нутриевой. Прав был этот, как его? Чудно, ить и на колдуна-то не похож, а смотри, всю правду сказал! Вечером, когда сын с невесткой с работы пришли, старуха возьми да и брякни им:
—Нашла я деньги-то, нашла.
—Где?— изумился сын.
—В шкапчике. Аккурат за шкатулкой,... в платочке лежали...
—В каком шкапчике,.. платочке? — уставилась на старуху невестка.
— В белом с синими цветочками. Видать, когда приехала, так сразу и положила туды, для сохранности, и забыла, когда в ванной купалась...— старуха выдвинула ящик комода и достала платочек, завязанный на шесть узлов.— Вот они, окаянные!
—Зачем это вы, мамаша, по чужим комодам шарите? — Невестка пошла пятнами. — Что вы тычете мне в нос своим платочком вонючим!...
—Зиночка, успокойся миленькая, не нервничай. Ведь радость какая, а ты ругаешься...
— Радость, радость! Да твоя мамаша меня в гроб сведет своими день... своими платочками! Забыла, видите ли она,... а мы переживай,— невестка безутешно заплакала.— Я уже стенку присмотрела румынскую-у-у... думала, с квартальной премии купим, а теперь, говорят, не дадут.
—Ну, пусть не дают. Купим стенку, Зина, купим... Вот мама даст немного, я получу за внедрение рацпредложения...
Стенку свою они купили, но денег им старуха не дала. Взъелась на свекровь Зинка пуще прежнего, свет не мил, как взъелась. Да ничего, есть Бог на свете, нашлись добрые люди по соседству, в доме напротив. Старуха помогала им сыночка нянчить, целыми днями у них просиживали, а после и вовсе ночевать стала. Оне к старухе с добром да с лаской, и она им ровно родная - сыночка доглядывает, поесть сготовит, полы подметет, те и рады радешеньки. Сын с невесткой в обиженных ходят, но домой не зовут. Так и жили бы, да уж больно невестке допечь свекровь хотелось. Решила она Гришку подговорила подать в суд на старуху. Живет, мол, бабка неизвестно где, а прописана у нас, ключей запасных наделала и в их отсутствие по квартире шныряет, неровен час случится что. Таким мол, с тараканами в голове, одна дорога в дурдом,.. или в приют для престарелых.
Вызывают старуху в суд по всей форме, повесткой, что с угрозами о неявке на обратной стороне. Страшно старухе, но делать нечего, явилась в назначенное время. В суде народу, как в клубе на женский праздник. Зинка в первом ряду сидит, и Гриша при ей мнется, глаза опустил, на мать не взглянет. Сбоку судьи вышли, судить начали. Горластые бабы, невесткой наученные, всякие страсти да небылицы рассказывают. Зинка-то мужа локтем в бок шпыняет... Одолела-таки, поплелся он к трибуне на мать напраслину возводить. Мычит, заплетается, ни ладу-ни складу. Она его с места поправляет, подсказыват, что говорить надо. Судья строгий попался, говорит: «Еще одно замечание, и я вас выведу из зала». Невестка язык прикусила, сидит злится, но помалкиват. Гришка промямлил малость и обратно сел под крылышко своей благоверной. Та на мужа смотреть не смотрит, а он, ровно пес побитый, норовит ей в глаз заглянуть. Горько старухе на сына смотреть. Тут дают слово человеку, у которого прижилась старуха. Стал он ее хвалить - нахваливать, перед судом оправдывать. Народ, понятно дело, слушат, да не совсем верит. Пойди пойми, что у него на уме, может он бабу ограбить хочет. Не зря невестка говорит, что ему бы только старухины деньги выдурить, а там и босой на улицу вытурит. Знамо дело — не родной он ей. Ишь, как складно говорит, аферист. Судили-рядили, да, так и не додумались сами, что со старухой делать. Отправили на медкомиссию, не помешана ли вправду.
Во вторник, как назначили, плетется бедная баба в поликлинику, горькую думу думает, дожила на старости лет до позора, невестка судом травит, а сын и защитить не может. Телёпает сердешная, слезы проливает,... глядь на крылечке ее Гришка стоит. Мать увидел, подбежал, лицо бледное, губы трясутся: «Не ходи, мама, в эту поликлинику! Неровен час, действительно больной признают, вот... Зина согласна забыть обиды, она справедливая, но немножко нервная. Вот увидишь, когда вернешься... А захочешь, так будешь того мальчонку навещать, только жить там не надо, от людей стыдно. Зина говорит: «Пускай мама возвращается, мы ей новую мебель купим и ковры на стену, и люстру. Я в суд схожу, заявление заберу, и дело прекратят». – «Видишь, мама, она добрая, но любит, чтобы в доме порядок был».
Разволновалась старуха: и горько, и приятно ей, пришел-таки сын на защиту. Не зря молоком своим вскармливала да ночей не досыпала. Заботится о матери — ковры купить собрался.
—На что мне ковры, Гришенька, у вас поди и денег-то нету?
—Зина предлагает у тебя занять, ненадолго. Купим, обставим, а с годовых премий отдадим. Все сполна отдадим. Вот видишь, Зина разумно мыслит. Она добрая...
—Я не против жены твоей, да мысли ее не о нас с тобой, а об деньгах моих, которые она украсть не смогла.
—Вы, мама, неправы. Честней и справедливей Зины я человека не видел. Зачем вы небылицы выдумываете? Вас наверно те люди подговаривают.
—Ох, сынок, пошто мне выдумывать, коли вправду было. Зинка твоя деньги мои с платочком украла да в шкапчик спрятала, а колдун мне по жалости своей подсказал. Я их тотчас нашла и забывчивой прикинулась мол, сама в, шкапчик сунула. Вот она и хочет их не мытьем, так катаньем прибрать. Да Бог с имя, с деньгами-то, все равно их у меня нетути.
- Как нетути, а где же они? – забеспокоилась Зина.
—Отдала я их...
—Кому отдали, мама?
—На храм отдала, сынок,... немного и людям добрым, пускай пользуются, может, отдадут потом или похоронят по-христиански.
- Каким людям, мама?
—Добрым, у которых живу теперь...
—Видно, мама, вам действительно медкомиссию проходить требуется. Не зря Зина говорит, что деньги, те проходимцы заберут, а я не верил ей. Думал вы… э, что говорить с вами, только время терять...— Григорий скрипнул зубами и пошел прочь.
На повторном суде огласили справку из поликлиники. Оказалось, при памяти старуха и при здравом уме. Вот чудеса-то какие!
Невестка сообразив, что свекровь помешанной сделать не удалось, давай на честных людей, у которых старуха живет, напраслину возводить. Они, дескать, подлые, хитростью выманили у глупой бабы деньги... Об этом, мол, она сама сыну сказала. Люди эти страшные и коварные, выгонят старуху на мороз, зимой, придется бедному родному сыну ее обратно к себе, забирать, а эти аферисты на их законное наследство машину себе купят. Судья, умный такой, в очках. Послушал всех и дал слово старухе. Та и говорит: «Товарищи судьи, люди добрые и ты, Гриша, и ты, Зинаида!... Жила я в доме своем, горя не знала, да польстилась на сладкие речи невесткины и сынка свово непутевого. Продала избу цыганам и в город подалась, в надежде на ласку сыновью да заботу невесткину. Но не тут-то было, не к сыну родному приехала щи хлебать, а к черной душе невесткиной. Не знает она ни добра, ни жалости, а если, что и нужно было ей от меня, так это деньги мои, которые украсть хотела». Зинка, вся красная, вскочила, кричит: «Вы у меня за клевету и оскорбления в общественном месте ответите!» Вздорная бабенка, но грамотная, видать. Судья ее усадил на место, велит старухе продолжать, та и баит: «Не дал Бог обидеть меня, когда сын родной защитить мать не может. Ты, Гриша, даже внуком не смог мать на старости лет порадовать. Зина твоя все в санаториях загорала да аборты делала, а пришла пора рожать, так и нечего — все выскребли. Вот и живете оба ровно бобыли, заместо детей кобеля свово нежите... Тьфу, нечисть слюнявая!... Ровно капиталист толстомордый. Скажу тебе, сынок, как на духу, не ждала от родной кровинушки таких почестей. Спасибо, утешил в старости! Слава Богу, мне пришлось пережить позор свой, а не отцу твоему, умер в чести да в доме своем. Кабы мне, дуре, слушать, что наказывал покойник, так не продала бы гнездо родное и не стала бы обузой сыну. Об чем говорить-то теперь, Гриша... Вот что, сынок, намедни говорила тебе, что отдала, мол, деньги хорошим людям... Неправда, соврала я тогда, а ты и побежал от меня Зинке докладываться да разные козни устраивать... Устроил... невестке в отместку. Вот они деньги-то, рупь в рупь, как прежде в платочек завернутые... Товарищи судьи, люди добрые! Топерича, когда есть справки, что я не помешанная, то при всех вас отдаю деньги свои родителям внучека моего любимого Ванюшки. Даст Бог, он вырастет хорошим сыном и не станет сплавлять мать на старости лет в дурдом или в каку другу богадельню. Тебе же, Гриша, и Зинке твоей некому будет в старости кружку воды подать, грешны вы оба... Простите, люди добрые, бабу деревенскую, может и неграмотно высказала, да от души!» Поклонилася старуха в пояс людям, взяла свово Ванюшку на руки и вышла из суда... Вот какие страсти случаются, Нюрка, а ты затеяла избу продавать. Да ни за какие деньги не отдавай.
—Хорошо тебе советы давать, сама-то при мужике живешь, а мне одной каково?
—Какой мужик с ворчуна старого?... Глухая тетеря, только и знат, что на вино деньги вытягивать. Третьего дня четыре мешка картофеля залетным москвичам продали, так прямо извел всю. Уже две поллитры купила, а ему мало, так и крутится ужом. Ой, пошла, я, соседушка, заболталась тут не к добру... Мой-то, неровен час, найдет деньги, тогда поминай, как звали,
—Не найдет, небось спрятала, что и сама не сразу достанешь.
- Да уж постаралась.. Побежала я, Нюрка... Завтра лавка приезжает, тебе купить что?
—Хлебушка свежего две буханки... Постой, я деньги дам.
—После отдашь, завтра...- Устя скрылась в сумерках позднего вечера.
Анна прошлась по двору, закрыла курятник, накормила Шарика и, спустив его с привязи, зашла в избу. Ноги гудели. Достала из древнего комода литровую банку с настоянным на «Тройном» одеколоне цветом белой сирени и занялась лечением. Туго набрякшие за день стопы и икры отдавали синевой. Изба наполнилась приятным весенним запахом. Сыновья в мае наломали для матери. Андрей насоветовал настойку сделать... Чем только не натирала,... ничего не помогает... У людей картошка давно в подпол спущена, а ребята все не едут. Со дня на день неделю ждала, уж завтра-то наверняка приедут. Нет, сыночки мои, не чета этому Гришке, о котором Устя рассказывала... Минька - начальник,... большой, его из дому на машине утром забирают,... машина черная, блестящая, не чета нашему председателю. Андрей на автобусе шоферует, и в чистоте, и зарабатывает хорошо. Невестки как невестки, ничего плохого о них не скажешь - мужья обихожены, дети воспитаны. Неужто они свекровь обижать станут?... Мои сыновья мать в обиду не дадут,... да и не поеду я в город. К кому ехать, к Миньке? Так Андрей обидится... По очереди?... Чудно,... как переходяще красно знамя... Ноги-то огнем горят, видать крепкое лекарство получилось. Пора спать… Уснуть бы навеки, и обузой никому не быть... Господи, прости мне все грехи и прегрешения!...
Яркий луч утреннего солнца разбудил прикорнувшего в дальнем углу избы паука. Батюшки-светы! Такого еще не видала! У проклятый, и откуда тебя занесло? Кыш-кыш!... Не достать, ишь напружинился, разбойник. Глазами лупает, ногами шевелит... Мохнатые. Пополз, ирод!.. Кыш, мерзость! Отбила...ли? Кыш! Кыш! А-а-а-!... Скинула. Чуть за ногу не укусил... Может и укусил... А Шарик лает… на кого бы это? Посмотреть... Нет, паука задавлю... Уполз, в подпол уполз. Погоди, гадость, ужо достану я тебя... Шарик ведь не привязан, еще покусает кого, ишь захлебывается... Офицер стоит, с аккордеоном… спина широкая...
—Вася! Васятка, сыночек мой! Я знала, знала, что увижу тебя!
—Вот и пришел, мама.
—Я чувствовала, Васенька, что не тебя привезли, не тебя.
—Ничего не поделаешь, мама, война. Вот и аккордеон прихватил отцовский, трофейный.
—Откуда, Вася, у отца вроде не было его.
—Был, мама, был. Помнишь, он говорил, что в Берлине оставил, когда домой возвращался.
—Вспомнила, Васенька, и вправду отец говорил. Проходи в избу, сынок, сейчас я яичек поджарю, блинов...
—Я не голоден, мама, лучше со мной пойдем.
—Куда, Васенька?
—Со мной, мама... В лес завернем, там грибов видимо-невидимо. Погода-то самая подходящая — бабье лето на исходе.
—Ай, правда, сынок, только боязно мне, и ноги болят.
—Не бойся, маме, я помогу тебе. Мы потихонечку пойдем, как в детстве хаживали, помнишь?
—Как не помнить, Вася. Мы часто по лесу бродили.
—И Тузика с собой брали.
- Нет уже Тузика... Подох давно. От старости.
— Я знаю...Он... А помнишь случай, когда Тузик барсука нашел? Шерсть дыбом, рычит...
—Верный пес был и умный... У меня… у нас теперь Шарик дом сторожит, славный песик. Мы его с собой возьмем...
— Не надо, мама, нам вдвоем идти надо… лучше.
—Хорошо, сынок, как скажешь.
—Идем, мама, пора. Не болят ноги-то?
- Не болят, Васенька. Хорошо-то как у нас осенью...
Дорога, разбитая тракторами, взяла в гору, мимо заброшенной церквушки с покосившимися крестами. Купола травой поросли, серыми досками в небо смотрят. Кованые в старину решетки острыми концами ощетинились... В тридцатом пытались сломать Храм на кирпичи для свинарника, да видно Бог не позволил. Вот и торчат с тех пор концы острые в проемах оконных развороченных. Железо на решетках темное, вязь старинная, блестит тусклыми гранями — глаз радует. Приезжий народ шапки снимает перед Храмом. Свои — нет, привыкли... От церкви тропинка, к лесу повернула. Вокруг иван-чай отцвел, стеной стоит на бывших дворах деревенских, и стрекозы стайками летают, согретые теплыми лучами. Впереди Васятка шагает с аккордеоном за спиной... Благодать. Ноги, словно помолодели лет на сорок, так и несут... А стрекозы шасть, шасть,... крылья прозрачные, темные... И вороны в небе кругами кружат, кружат... Кричат... на ненастную погоду кричат... и кружат, кружат... Все ниже и ниже кружат, кружат и стрекозы кружат вокруг, солнце закрывают темными крыльями… темными, черными крыльями... стенами, сводами стальными и... понесло - понесло-о-о... Темень! Темно, темно, тем... Свет! Светло, светло…
На дощатом полу лежит старое тело в небольшой лужице… Несмышленый котенок рядом сидит, гостей намывает. Во дворе Шарик в небо воет, а по дороге за машиной пыль клубится — сыновья едут... Благодарю Тебя, Господи!