П а м я т и у ш е д ш е й ю н о с т и
"... обновляющийся мир, где новые садятся гости за уготованный им пир..." Федор Тютчев
Наше знакомство началось с собаки. Огромной: я на своих двоих и она – на своих четырех, мы глядели друг другу в глаза. Прекрасной – как мечта о прекрасной собаке. Белой – как свежевскипяченое молоко с пенкой. Лучше собаки я не встречала. Звали ее Алиса, и сразу стало понятно, что единственно правильная Алиса – это огромная прекрасная блондинка с острыми внимательными ушками, прямым ясным взглядом и рассеянно-дружелюбной улыбкой.
Мне даже в первый момент показалось, что в нее воплотилась королева эльфов Галадриэль, прекраснейшая дева своего рода. Алиса, наверно, тоже что-то такое во мне увидела, и между нами начался волшебный контакт, обмен знаками, который на языке моего народа называется х и м и е й.
Так, в потоке флюидов взаимной симпатии, я чуть было не проглядела того, кто пришел с Алисой и остановился в темной прихожей, обескураженный незамеченностью.
Круглоголовый, круглоглазый, а когда увлекается в разговоре, рот тоже выразительно округляет.
Потом-то Он конечно затмил свою прекрасную Алису, и теперь Алиса обижается, когда я при встрече радостно здороваюсь с Ним, а ее поспешно приласкиваю – и опять погружаюсь в бурное многослойное общение, сразу на нескольких уровнях – все что накопилось за время разлуки: шуточки, быстрые новости, новости медленные и глубокие, с шестереночным хватким сцеплением в каждом слове.
Ту, что Его привела, я знаю всю жизнь. Всю Ее жизнь, потому что я была уже студенткой, когда Она родилась.
Когда я Ее впервые увидела вне материнского живота, Она спала. На прозрачной щечке высыхал молочный ручеек. Молока было много, но дитя оказалось до того тщедушным, что даже малое напряжение – не соси, а просто глотай, - Ее утомило. И так всю жизнь: крошечная зеленая гусеница, нескладная куколка. Я пропустила миг метаморфоза – в одночасье Она превратилась в многоцветную, яркую, своенравную имаго... Стрекозу? Бабочку? И чтобы усугубить метафору – нацепила очки.
Девочка из религиозной семьи, старшая сестра, послушная дочь.
Первый знак освобождения был – фотография. В нашем мире полуфабрикатов, ленивого соавторства «вы нажимаете кнопку, мы делаем остальное» – завела сложный, полный тяжеленных линз аппарат, сочинила лабораторию. В крошечной квартирке, в комнатке, похожей на коробочку. У моей мамы когда-то была шкатулка “На память о Крыме”. Игрушечное пространство, оклеенное ракушками – гребешками, теребрами-морковками, рапанками. Вот так Ее комната, как все в их Городе, снаружи облицована известняком, а внутри - спартанская простота, и под кровать-нары задвигается неподъёмный ящик с реактивами. Она всю жизнь спит на такой двойной кровати. Когда-то крошкой – внизу, со старшим братишкой-погодком; потом – вверху, над сестренкой. Теперь опять внизу: сестра подросла.
По ночам на двери ванной висит грозный щит на трех языках – потому что все в нашей жизни так перепуталось! Старая бабушка спросонок помнит только родной английский, малыши уже понимают квадратное древнее письмо, но затрудняются с кириллицей, а родители предпочитают по-русски. Полдощечки занимает Веселый Роджер со скрещенными куриными костями. Смех смехом, но строго покаран тот, кто зажег свет в ночном походе на горшок. Испорченная фотография вечным укором висит над его кроватью.
Я приезжаю в гости – и не дав обняться ни с кем, слова сказать, - меня втаскивают в шкатулочную комнатку, толкают на кровать и задвигают в угол огромной папкой. В папке – новые работы. Я, честно говоря, раньше не знала что так МОЖНО.
Не только техника, в первую очередь – НЕ техника. Как будто вставили новые глаза, и открыли то, чего прежние, обычные, не в силах увидеть. А я себя мнила художником, созерцателем жизни. Ха.
Вот оно, яйцо, учит старую курицу.
И снова, все с той же внезапной остротой, я понимаю – как повезло что Она у меня есть. Без заслуг – просто повезло. И всегда – тенью, параллельно – печаль: где Она, такая, найдет себе пару?
За удивительными этими фотографиями не только я – все мы, старшие, проглядели перевоплощение. Старший брат был в армии, привыкал к новому, взрослому, мужскому статусу, смотрел НАД – на далекий горизонт. Малыши, может, что и знали, но - молча, в своем мирке. На нас все обрушилось лавиной. Лежит себе снежок на далекой горе. Сияет на солнышке. В непогоду и вовсе его не видать, не слыхать. А потом – раз, здрасте, все уже произошло... Сошла лавина, сметен лес, нет деревушки, новый ландшафт...
Приезжаю как-то, а в н а ш е й комнате – куклы, мишки, плакатики на стенах. На нижней кровати – самая маленькая из девчонок, та что раньше спала в родительской комнате. Мы ее зовем Маленькая Барышня. Скрытая опасность, ртутный шарик. Однажды аккуратно полила кока-колой табуретки в дружеском застолье, и мы все приклеились, да в нарядных одежках, и переодеться не во что, и ходить с табуреткой на попе не получается. Или - через пару лет - я ей объяснила, что такое принцип домино. Меня потом с полгода попрекали: ты-то уехала целехонькая, а мы боимся в дом заходить, всякий раз чем-нибудь по кумполу. Ну, глядит на меня Маленькая Барышня с интересом, я для нее источник идей. Вопрос про старшую сестру игнорирует: не затем она меня с утра ждала, от детсада отказалась. Родители отводят глаза. Старшая дочь предала идеалы, ушла на съемную квартиру. Идеалы – это, я понимаю, им теперь никуда не сходить, из дому не вырваться, не на кого малышей бросить. Раньше безотказная старшая была и мамкой, и нянькой, и строгим милиционером. Сочувствуя своей любимице, невнимательно спрашиваю – компания-то у Нее хорошая? У нас на съем просто так не уйдешь, это – полноценная зарплата. А еще ведь иногда приходится завтракать, так что без компаньонов квартиру не снимают. И тут между строк прорывается: Она там с к е м – т о … Неизвестно с кем. Она Его скрывает.
Это уже драматичней. При всех вольностях нашего мира, в религиозной среде такое не принято. Без причин так не поступают.
– А что за мальчик?
-- Ну так не знаем же, ничего не знаем о Нем!
Пробую сгладить углы. Вижу во всем этом избыток родительских амбиций: не т о их тревожит, не т о обижает. Они – неофиты, религиозные заповеди вошли в их жизнь совсем недавно. И, на мой взгляд, они слегка перегибают палку. Святее Папы Римского только Сам. Нам, простакам, можно по чину грешить и ошибаться.
Мы вообще – странное поколение. Наше время - м е ж д у. Нам выпало собирать камни, так же как нашим дедам – их разбрасывать. Счастье, что только одно поколение – наших родителей – оказалось в зоне камнепада, все растеряло и перезабыло. Но уцелели некоторые деды, и успели некоторым из нас сказать несколько важных слов. И они взошли, эти тайные слова, в иных временах и пространствах. И по прошествии лет пустыни – дали всходы.
Мои неофиты вроде как меня не слышат. Приходится слегка поднажать. Напоминаю, как они сами, молодые и неприкаянные, шли поперек потока. Как в безоглядной уверенности заключили свой собственный, всему и всем вопреки, союз. Никто его не одобрял - а как оказался радостен и прочен! Четверых подняли, сами дружны, и вроде не голодают, хоть и совсем не молодыми прыгнули в новую жизнь, с детьми и книгами в рюкзаках, все привычное и нажитое, полсвета и новые коньки оставив за спиной.
Короче, я их уговорила. У меня это есть – умею уговорить. Вот только ни разу в жизни не удалось ничего продать. Так сложилось – я не из этой бранжи.
И вот, не успевшие попасть в опалу, просто – в нише пережидавшие грозу – наконец пришли блудные дети (вот оно, верное определение: оба – наши дети, и сразу акценты смещаются с о с у д и т ь на п о к о р м и т ь).
Он. Очень новый, очень свежее впечатление, и внезапно поражает открытие, что избранник так поразительно молод. Лет на 30 моложе моего собственного избранника. Наш выбор не только СОвершён, он – ЗАвершён, только сейчас дошло.
Это не впервые рядом с Ней меня озаряет инсайт, происходит переход в иной статус бытия. Для этого наверно Она мне дана: без подсказки со мной, может, ничего бы и не случилось. Я склонна замерзать, застывать в янтаре вчерашнего бытия, мне для развития нужен толчок. Кто знал, что эта, Беленькая – так ее, маленькую, звал старший братик, - вот что эта, новенькая, ее еще не было, когда я была уже совсем взрослой, - вот эта – моя волшебная палочка, мановением которой передо мной спадают завесы жизни.
Правду сказать, не только Она. Весь их дом меня учит – и всегда внезапным озарением.
* * *
Когда-то Ее отец меня, трехлетнюю, за считанные минуты научил говорить букву “р”. Если были вы картавы – вспомните, это было в детстве каждого. Я помню как мы шли по гравию, влажным южным вечером. Мои сандальки с гладкой кожаной подметкой пренебрегали силой трения, и он – Её будущий отец, восьмилетний – старший, большой, умный, - крепко держал меня за руку. Я что-то прокартавила, и он сказал: да неужели ты до сих пор не умеешь? Вот как эти камешки катятся, так покати букву языком за зубами. Я – покатила, и – зарычала. Потом, через много-много лет, я этими самыми словами в одночасье научила трехлетнего сынишку. Он бежал встречать, сияя мне навстречу: “мамочка, дррррынь-бррррынь-фонаррррррь”.
Вообще, благодаря Ее отцу я много узнала о мире мальчишек, в который в детстве так мечтала прорваться. Ну не нравилось мне быть девочкой - и что нельзя бегать по-настоящему, как выпущенная из арбалета стрела, и драться, и висеть на заборе, и влезать на деревья. Все мое детство гнался за мной укор: “тебе нельзя, ты же девочка”. Как внимательно я присматривалась к миру мальчишек, свистела сквозь листик акации, и мороженое не облизывала, как смирные девочки, а кусала – до ломоты в зубах. И летала – где только могла. Зимой, с ледяной горки. С зонтом с крыши сарая. Обжигая руки - по канату. С ее отцом – мудрым, ученым, пионером с настоящим галстуком, мы обсуждали проблемы звездного неба. Он первый сказал мне, что на самом деле мы живем на шаре, и рассказал про антиподов. О звездах мы знали примерно одинаково, и задолго до Фламмариона – именно с ним я переживала первый ужас и восторг от осознания себя частью Вселенной.
От него я узнала, как мужчина воспринимает весть, что станет отцом. Я как раз гостила у них – ах как давно, они тогда жили совсем в другом месте, далеким-далеко от Города. Я пришла поздно – мы готовили КВН, это всегда большой труд. Уснула на раскладушке. Среди ночи нас поднял рев, львиный рык – не знаю, как назвать этот звук. Когда в Рош-а-Шана под звуки рога отверзаются небеса, в трубной мелодии мелькает ТА нота. Все вскочили и в ужасе примчались в комнату, где он спал с молодой женой. Нас было много – его родители, сестра и я.
–- Что случилось? - дрожащим голосом, но как всегда строго спросила его мама. Американская отвага сияла в ее близоруких глазах. Она не привыкла прятаться от опасностей жизни.
–- Так будет кричать наш сын! - ликующим басом возгласил он. - А-а-а-а!!!
–- Что ты шумишь среди ночи? Весь дом перебудил, - вступил в бой его отец.
–– У нас будет сын! - ответил рык.
Я тогда поняла, за что князя Всеволода прозвали Буй-Туром. Именно за такой голос.
Когда, через много лет, пришел мой черед сообщать о сыне его будущему отцу, я вспомнила турью мужскую несдержанность и выбрала время и место. Нам нельзя было так бурно афишировать наше родительство, слишком много планов из-за этого шло под откос, и я не собиралась допускать постороннего вмешательства.
Примерно через полгода после рева в ночи, когда фигурка его жены уже вполне подробно выдавала не только факт предстоящего родительства, но и его близкий срок, случился очередной инсайт.
Я – как только решилась? Я была тогда чопорней викторианской spinster, а в том, что касалось прикосновения к личному – просто рта открыть не могла.
И вдруг – сам из меня выскочил вопрос: кто там у тебя внутри? И она сказала – спокойно, не колеблясь: мальчик Юлик (мы тогда все зачитывались Мартовскими Идами, вот откуда имя у кудрявого весельчака Юлика, а вовсе не от легко предсказуемой кудрявости). И когда, через множество лет, я сама – еще неведомо для всех – осознала внутри себя новую жизнь, я тоже знала без гаданий и примет – что там у меня мальчик Санька, и так и вышло. Но сперва был инсайт – что так бывает, и у меня так будет.
И много лет прошло.
Новенькое дитя родилось в новой стране. А старшей маленькой (вот как сложно, если вдруг много ребят в одном доме) - старшей из малышей пришло время в школу. Ну, карандаши, тетрадки, пенал, все эти заморочки. Идти с ней за покупками некогда: младенец на руках. И пошли вместе сестры: старшая - моя Беленькая, и меньшая - назовем ее Первоклашка. Хоть не школьница пока, но считаные деньки остались, и вообще девица родилась первого сентября. Первоклашка и есть.
Конец июля, знойный день, огромный базар: зеленщики и тряпичники, живая рыба, горячие коврижки, тетрадки и карандаши. Тут же, за углом - ледяные соки, мороженое, развалы орешков и сладостей.
Первоклашка попросила мороженого. Что говорит строгая мать? Некогда, денег нет, не морочь голову. Как рассуждает мудрая сестра? Малышка никогда ничего не доедает. Значит и мне перепадет мороженое. Три разноцветных шарика. Зеленый, фисташковый, моим будет. Побежали за угол, в сладкое царство. Взрывная волна вырвала из рук пакет с тетрадками, швырнула о стену, засыпала острым, горячим, страшным.
Теракт. Почти две сотни погибших. Девчонки были в самом эпицентре. Были бы - когда бы не мороженое. Ободранные руки, исцарапанные лица, разорванные платья - какая в самом деле ерунда...
С тех пор - все, что просит ребенок, мы исполняем тут же, без споров. Нас научили.
И еще годы. Вот уже Маленькая Барышня подросла, выскользнула из кружевных нарядов и начала, как все, разбивать коленки и рассуждать о жизни.
Ее откровение стало самой пронзительной метафорой в моей жизни.
Был у нас год, когда радости сменились потоком бед, и поток проложил глубокую колею. В нее смело жизнь молодой матери, потерявшей ребенка. Остался старший - совсем еще мальчик, сирота. Он рос, и вырос, и недавно женился: всё у нас хорошо, мы справляемся. Но тогда еще не справлялись.
Фотографии наших любимых были под стеклом на широкой столешнице. За этим столом было прочитано много книг, и несколько даже написано. Но когда под стекло легли фотографии, стало невозможно чем-то их накрывать. За столом перестали работать и читать. К нему подходили - и быстро отходили, опустив глаза.
Однажды Маленькая Барышня решила выяснить, кем я ей довожусь. Тетя - ее не удовлетворило.
-- У меня нет тети, - твердо сказала она румяным ротиком, - тетя умерла.
Она за руку привела меня к столу с фотографиями. Раны открылись и заболели.
-- Вот моя тетя - пальчик коснулся родного плеча, - только ее больше нет.
-- Вот Ника, ее дочка, - кудрявая девочка сияла глазами-вишенками. Я вспомнила ее голос, и наши игры, и как она называла батут - п о п р ы г у н ь к и.
Рядом была фотография мальчика - веселого, счастливого мальчика, очень похожего на свою мать.
-- А это ее сын, мой брат, - сказала Маленькая Барышня. Двоюродный брат - было для нее сложно, она совсем недавно начала складывать фразы.
Я перестала дышать. Может быть, поэтому последовало уточнение.
-- Он живет в другом городе. Только он, наверно, тоже умер. Потому что как человек может жить без мамы.
Я вцепилась в угол стола.
Я тогда еще была человеком с мамой. Но уже без сестры.
Нет, я не стану об этом.
Раньше, раньше была чудесная радость.
Давно, когда Беленькая моя только научилась ходить, не держась за палец, ей прислали платье из вишневого бархата, с белыми кружевами. Она была в нем прекрасна, как инфанта Маргарита - нет! гораздо милей чужой грубоватой принцессы.
Но бархат был тяжел, и кололся нещадно, и когда малышку стали наряжать, она разрыдалась.
Она стояла на столе - ей исполнилось два года, ее как раз собирались фотографировать, - и ревела вовсю. Слезы ручьями стекали со щек и прыгали, не смачивая, по щетинке оборчатой юбочки.
Что делать? В нашем тогдашнем мире парадная фотография была статична и не предполагала слез.
И тут в комнату вошел добрый молодец, старший брат Беленькой. Вдвое старший - то есть на всю свою деятельную жизнь, на два года. Вошел, как водится, в пыли и в мыслях о шкоде - и замер.
-- Тонечка, красавица, - потрясенно воскликнул он. Его всклокоченные кудри трепетали от восхищения.
Я никогда не видела, чтобы слезы высыхали так мгновенно.
Бледные щечки загорелись румянцем в цвет платья. Маленькие пальцы взялись за подол.
У меня хранится та фотография. Игрушечного размера девочка сияет женской красотой, отраженной в мужских глазах.
До меня, тогда еще очень юной и очень независимой, впервые дошло, что никуда мы с ними друг от друга не денемся. Мы - колдовство их жизни, ради нас они останавливаются на бегу, забывая обо всем. Они - наше зеркало, ради них высыхают наши слезы.
* * *
Блудные дети сидят за столом и быстро наворачивают все подряд. Стонут от удовольствия. А я сканирую новую информацию.
Жестковат (хорошо ли с Ним будет моей Беленькой?). Решителен (даст ли ей пространство свободы и выбора?). Ах как трудно – вдруг, не имея к тому никаких оснований, чувствую себя тещей. Вот уж чему не бывать. Не удалось мне завести дочку. Только свекрушка из меня выйдет. И то нескоро. Но – опять же, впервые в жизни, осознаю себя п о т у с т о р о н у поля, заодно с хлопотуньей-бабушкой, которая зорко всматривалась в моих школьных еще ухажеров: кто из них? И будет ли добр?
Было раньше, приехала я в их Город перед самым праздником. Привезла им – новоприбывшим, с тремя еще ребятами – Маленькая Барышня только в проекте, - пасхальный подарок: огромную, тяжеленную коробку с нарядной посудой. У них тогда и остановиться было негде, я поехала в молодежную общагу, хостель - у нас такая зовется а х с а н и я.
Предупредила, что везу тяжелый подарок – и взрослые умники послали за ним Беленькую.
Она с порога бросилась мне навстречу, золотистая, тоненькая – я ее тогда звала Тоненькая Тонечка, сбила с ног, вслед за этим (принцип домино) я повалила шаткий столик с напитками.
Вся моя нарядная белая блуза была залита кофе – а переодеться не во что. Я рассерчала, подумала: неужели мы в их подростковом возрасте были такими же слонами? Да, конечно. Вспомнила свои неловкости и разноцветные потоки, пролитые в самых разных местах на самые разные наряды.
И – инсайт: в тот миг я поняла, что выписала себя из юных. С тех пор – навсегда – перешла в разряд взрослых, поколение родителей.
* * *
Я – приезжий гость, а они живут в Городе. Ну, всякий скажет: дык и я живу в Городе. Всякий говорит о своем – Город, будь то житель Харькова, Нью-Дели или моего маломерного городишки [, где всего-то 20 тысяч жителей]. Но их Город – в самом деле особенный. Он сияет золотистым известняком, контуры крыш перемежаются вертикалями кипарисов. Он – единственный, в нем остро ощутимо присутствие – судьбы ли, высшей ли силы, и если написано Город, читающий поймет...
В Городе принято заводить много детей. В свое время Ее родители, побродив по нему, вдруг решились на третьего ребенка. Потом поняли, что жить не могут нигде, только в Городе, и приехали – уже навсегда. И уже здесь, в возрасте, когда о детях и не помышляют, завели четвертую – Снегурочку, Маленькую Барышню. Она кстати уже совсем не маленькая, и принцы поглазастей седлают белых коней.
А моя Беленькая, не успели мы оглянуться, устроила светлый дом со своим Круглым, и населила его белоголовыми Кругленькими. Даже традицию завела: они появляются на свет по 29-м числам. Исключительно.
Недавно прислали мне ссылку. Сняли младшего в YouTube.
Событие: удаляют первый молочный зуб.
Тетя Полли отдыхает со своими орудиями – спинкой кровати и пылающей головней. Моей бабушке с ее дверной ручкой в спальне моего детства тоже далеко до мастерства хирургической медсестры, да еще и патронажной (с тех пор как родился второй, никак не получается работать в нормальном больничном режиме, с ночными дежурствами. Пришлось уйти на полставки, а вторую половину добирать в местном отделении патронажной службы, у нас это чудесно называется Капля Молока). На ролике – длинная преамбула, с торговлей и элементами магии. Алиса участвует с эльфийским спокойствием и явно пользуется даром внушения. Наконец малыш соглашается. Неуловимый миг – и зубик в материнской руке. Я - без ложной скромности – тоже немалый специалист в этом вопросе. Владею технологией на зависть многим. Но тут – не успеваю, даже при повторной прокрутке, засечь процесс экстракции. Думаю, Второй Круглый (в моем тайном реестре он - Третий) – тоже. Он в восторге от того, что мечты уже начали сбываться, и явно не заметил утраты.
Время проходит, дети без моего присмотра растут быстро. Приезжаю я нечасто, и перемены в их жизни для меня всегда – огромны. Наши взаимные подарки имеют неизменный успех, обе стороны берегут их до полного износа [полной амортизации]. Я дарю им книжки-раскраски и новые штаны, они мне – живопись фломастером в стиле наскальной.
С их белоголовыми родителями посложней. Она мне дарит чашки, Он – впечатления. Всякий раз новые и лучше прежних.
На Ее чашках - Алиса, Мурзик, мой сын и ее Круглые. Все так – схематично, почти абстрактно прорисовано, никто кроме нас с Ней этого не видит, и этот наш общий секрет делает питье из Ее чашек событием и приобщением таин.
Он приводит меня всякий раз в новый мир. Выставки в стенах Его Музея, Им спроектированные, Его руками сделанные. Даже давно знакомые картины и скульптуры в Его присутствии показывают невиданное ранее и говорят совершенно другим языком. Что ж вы молчали прежде? - говорю им с обидой, - неужели мне нужны Его глаза, чтобы вас понять и рассмотреть?
Нужны, наверное. И не только мне. Я вижу, как свет загорается внутри каждого, входящего в залы, и такими светляками ходят люди по Его Музею, рассеянно улыбаясь, уступая дорогу встречным.
* * *
Ну вот я - чем могу им угодить, таким быстро бегущим, остро смотрящим вперед? Им бы время охапками, часами каждый день. Им бы пространство.
Поэтому Ей и Ему подарки достаются редко.
И вот – в очередной приезд – меня теснит в коридоре огромный круглый живот, Беленькая на сносях. В смешных шортах с подтяжками, напоминает карикатуры на буржуинов в газетах моего детства. У них тоже в широких подтяжках важно сидел живот, и круглые морды лоснились румяной улыбкой.
Оба смущаются и отводят глаза. В чем дело-то? Опять мальчик.
Шуточки старшего поколения им надоели, явно боятся услышать глупость из моих уст.
Малыш, очередной белоголовый Круглый, рождается традиционного 29-го.
Как тут смолчать?
Осталось еще 8 проб, - говорю им, - а если попасть на високосный год – и все девять. Вам бы девочку, без девочки дом неполон. Они хохочут, кричат мне – а сама? - и немножко сердятся. От меня ждали большей душевной тонкости.
С чего бы?
Какие-то флюиды торкаются в сердце. Встречаюсь взглядом с Алисой - и наконец понимаю, чтО сказанула, и становится совестно. Белая девочка, лучшая в мире девочка Алиса смотрит с укором. Ревнует.