Сумерки идола, или как разбить себе голову не прибегая к помощи молота
(эту работу, за исключением небольших поправок, я написал в 2004 году, чтобы получить зачёт по философии на историческом факультете Тверского Государственного Университета)
вступительное слово
Я так хотел спасти весь мир, но этому помешало одно обстоятельство — мне сообщили, что Спаситель уже здесь. Я не поверил. Более того, я очень огорчился, что кто-то спас мир без меня. Тогда я решил спасти мир от Спасителя, чтобы потом спасти его снова, теперь уже от себя. У меня не получилось ни первого, ни второго, ни даже третьего. Особенно третьего: про меня сделали кино, комикс, демотиваторы и странички в социальных сетях. Меня считают автором прикольных афоризмов. У меня под каждым приколом по сотне лайков, а я то думал, что спасу мир. Спастись бы теперь самому от всего этого безобразия.
свидетельства очевидцев
«Я стояла, дрожа, под мощью его взгляда, который, казалось, исходил из неисповедимых глубин страдания... Мне казалось, что его дух покоится в бескрайнем одиночестве, бесконечно далёкий от всех человеческих дел. Кто может сказать, какая часть этой великой, несчастной души всё ещё пребывает в этом укромном теле?»
Следующий, желающий высказаться, пожалуй, идёт ещё дальше:
«Те, кто видел его тогда, в белом складчатом халате, возлежавшего со взором брахмана широко и глубоко посаженных глаз под кустистыми бровями, с благородством загадочного, вопрошающего лица и по-львиному величавой посадкой головы мыслителя, — испытали чувство, что этот человек не может умереть, но что взор его будет вечно прикован к человечеству и всему видимому миру в этой непостижимой торжественности».
1
Говорить об актуальности работ Фридриха Ницше в наше время, во все времена — значит говорить то, что все говорят и про всех говорят. Разве не актуальны сегодня «Опыты» Монтеня, или, может статься, не актуален Кьеркегор со своим отчаянием, Карл Маркс и его «Das Kapital», «Князь» Макиавелли? Конечно же актуальны! Это прямо-таки работы на злобу дня! — воскликнет любой уважающий себя ценитель пыльных манускриптов, черпающий жизненный опыт и мудрость из бездонных колодцев, которые так заботливо наполняли для нас великие умы.
Фридрих Ницше тоже великий. Кто-то уверяет, что самый великий из всех. Кто-то, что равный среди равных. Кто-то не сомневается, что он сумасшедший. А некоторые, те и вовсе не знают, не догадываются даже, что жил на белом свете такой человек: радовался, страдал, любил, писал и оставил после себя то, что при жизни его никому и не нужно было, а после смерти вдруг стало Новым Словом.
После смерти над старушкой Европой пронёсся Северный Ветер с горных вершин, пронеслись стальные орлы, но, кажется, так и не нашли своего загадочного Заратустру.
После смерти Ницше у Заратустры уже не было жизни.
Спой мне новую песню
Даже сильные люди иногда плачут.
Заратустра был сильным,
но теперь он плакал
не от боли,
нет,
не страшился он боли,
Заратустра плакал,
потому что он умер.
На кровати,
утонув в белоснежных перинах,
остывать оставалось бренное тело.
Заратустра рыдал,
потому что он понял —
у него не осталось его надежды,
у него не осталось высоты неба,
его гор и лесов без конца и края.
Заратустра был сильным,
но теперь он плакал,
одинокая песня его звучала.
2
Ницше был ещё как-бы жив, но многие мысли, которые он так мучительно пытался сформулировать, уже начали преподносить более чем сомнительным образом. Огромна в этом заслуга (или вина) его сестры Элизабет и тех немногих, кто оказался допущен к творческому наследию; сомневаюсь, что они в полной мере осознавали всю выпавшую на их долю ответственность. Огромна в этом заслуга болезни Ницше и ореола того самого якобы брахмана, о котором упоминает восторженный неофит. Однако, нам, истинным поклонникам, не подобает путать причину со следствием. Необходимо признать, что самый большой вклад во множество искажений и трактовок внёс сам Фридрих Ницше, совместивший в себе столько всего: блестящего поэта, ценителя прекрасной музыки и философа, одержимого теологическим рационализмом; тонкого психолога и психа; претендента в святые и претендента в антихристы. Претендент всё настолько запутал, что распутать это, хоть сколь-нибудь вразумительно, не представляется возможным даже и по прошествии века.
Мне хочется верить, что в путанице не было никакого злого умысла и её вполне можно объяснить если не забывать ни на секунду о влюблённости Фридриха Ницше в людей, о бесконечных страданиях причинённых ему этим неразделённым чувством. Его боль и любовь везде: и в пламенных обвинениях, и в пронизанных надеждой строках, и в стихах, и даже в этих словах Заратустры: «Человек — это канат, натянутый между животным и сверхчеловеком, — канат над пропастью». Я настаиваю, что Ницше, осознав в полной мере опасность топтаться на человеке, как на канате, сам бы и перерезал этот канат позднее, ибо человек это, естественно, никакой не канат, тем более он не ведёт от животных к его, человека, мистическим конструкциям. Но позднее у Ницше, к сожалению, не было.
Признаюсь честно — мне не суть важно почему именно Фридрих Ницше так прославился сразу после жизни. Лично меня вполне удовлетворяют самые простые объяснения — он был гениально талантлив и трудолюбив, он занимался своим делом — этого вполне достаточно. Ничего нового про Ницше я уже не узнаю. Всё, что будет появляться — очередной жареный факт или сенсация — нисколько не возбуждает моего интереса. С некоторых пор первопричина зафиксировала себя во времени, теперь меня интересуют только следствия.
Сразу оговорюсь, что речь пойдёт не столько о глобальных последствиях, как то: подвёл черту, ознаменовал собой новую эру, разрушил до основания, титанически превозмог. Мне гораздо больше хочется разобраться как повлияли идеи Ницше на самого Ницше, как они влияют на человеческую личность при сколь-нибудь серьёзном в них погружении; меня интересует какой мир открывается взору его внимательного читателя. Именно в этом, а не в пафосных формулировках, которые так полюбились толпе, и есть подлинная глобальность. Именно личности, сформировавшиеся под воздействием в том числе и Ницше, творили и будут творить человеческие истории, а не наоборот — мне интересна маленькая человеческая история, потому что именно из неё рождается большая история человечества. Основы мироздания меня беспокоят в меньшей степени — основам мироздания ничего не угрожает.
Чтобы распутать клубок нужно потянуть за единственно правильную ниточку. Для понимания Фридриха Ницше ниточкой этой является упомянутая выше любовь — огромное, но потерявшее исток чувство — и за неё почти никто из известных мне исследователей Ницше даже и не пытался тянуть. Любовь — странный пароль для расшифровки записок хмурого дядьки, и все эти манипуляции с любовью должны выглядеть ещё более абсурдными если учесть, что каждому индивиду своя любовь. Многие дерзновенно формулируют для себя понятия любви и истины в течении всей жизни, при этом, подобно Пилату, заходят с позиции: — Что есть истина? Истинная любовь, как и в случае с прокуратором Иудеи, находится прямо перед вопрошающими, но это их ни в коей мере не смущает. Умники, задрав носы, поворачиваются задом, выдумывать собственные определения, а я, тем временем, настаиваю: — Тяните за единственную ниточку...
3
Ницше занимался эквилибристикой над упомянутой им пропастью весьма долго. Упал он или поднялся, а, может быть, вернулся обратно к своим животным (орлам, змеям, ослам) — по этому вопросу существуют различные мнения. От любви к людям до ненависти к ним же всего-то один шаг — давно это подмечено, задолго до Ницше — и кое-что в творчестве певца сверхчеловека становится гораздо более понятным, если воспользоваться этим нехитрым наблюдением. Фридрих Ницше на себе продемонстрировал диалектический постулат о единстве и борьбе противоположностей. Очень наглядно и ярко это у него получилось, и в этом огромная трагедия его грешной души. Он был потрясающе чувствителен, но эта его чувствительность — её плюс в способности подметить любую мелочь — позволяющая ему во всей красе проявить свои дарования, становится вдруг минусом, когда эта же чувствительность начинает, подобно молоту по наковальне, бить по его голове.
Но он знал про себя, кажется, всё. Так что, казалось бы, не нам с вами переживать по поводу бедного одинокого философа, а тому кто что-то понял в его Заратустре пусть мерилом понимания послужит признание самого Ницше: «То, что я заплатил за это преимущество почти ценою жизни, не есть, конечно, несправедливая сделка. — Чтобы только понять что-либо в моём Заратустре, надо, быть может, находиться в тех же условиях, что и я, — Одной ногой стоять по ту сторону жизни…»
Кто из нас, причисляющих себя к философам, мыслителям, претендентам в мудрецы, любителям потрепаться о вечном, кто из бесчисленных доцентов, кандидатов, докторов, профессоров заплатил такую цену? Подозреваю, что очень немногие. Да и зачем, если преподавать и разглагольствовать в наши времена можно заплатив в совершенно другом понимании этого слова.
«Когда я бросаю взгляд на своего Заратустру, я полчаса хожу по комнате взад и вперёд, неспособный совладать с невыносимым приступом рыданий. — Я не знаю более разрывающего душу чтения, чем Шекспир: что должен выстрадать человек, чтобы почувствовать необходимость стать шутом! — Понимают ли Гамлета? Не сомнение, а несомненность есть то, что сводит с ума… Но для этого надо быть глубоким, надо быть бездною, философом, чтобы так чувствовать… Мы все боимся истины… И я должен признаться в этом: я инстинктивно уверен в том, что лорд Бэкон есть родоначальник и саможиводёр этого самого жуткого рода литературы, — что мне до жалкой болтовни американских плоских и тупых голов? Но сила к самой могучей реальности образа не только совместима с самой могучей силой к действию, к чудовищному действию, к преступлению — она даже предполагает её. Мы знаем далеко не достаточно о лорде Бэконе, первом реалисте в великом значении слова, чтобы знать, что он делал, чего хотел, что пережил в себе...
К чёрту, господа критики! Если предположить, что я окрестил Заратустру чужим именем, например именем Рихарда Вагнера, то не хватило бы остроумия двух тысячелетий, чтобы узнать в авторе «Человеческого, слишком человеческого» провидца Заратустры...»
И что же? Даже после этих строк у некоторых высоколобых товарищей возникает вопрос: — Так, кто же такой Заратустра? Я бы легко понял: — Почему именно Заратустра? Тут, действительно, можно поразмышлять, поспорить. Но вот о том, кто спрятался или, если угодно, забрался в одежды Заратустры — о чём тут спорить? Увольте. Что же ещё должен был сказать Ницше, какие ещё требовались от него признания, чтобы его хоть чуточку поняли?! Хотя, чуточку — это ведь не означает всё. Понимание чуточки не есть, конечно, то к чему стремился создатель новых ценностей.
Потому и есть Заратустра — книга для всех и ни для кого. Её нет никакого смысла читать рациональным рассудком, ведь Фридрих Ницше, по крайней мере в лице Заратустры, уже вовсе не обращается к вашему рассудку. Эту книгу можно прочитать только сердцем. Но это очень опасное чтение, особенно опасное романтически настроенным молодым людям.
Ницше он действительно для всех и ни для кого, именно сам он в первую очередь, а уже только потом его то ли философия, то ли что-то другое; он, как модный нынче Нострадамус и ему подобные — всем интересно и никому не понятно. А если и понятно что-то, то на следующий день, после того уже, как свершились загадочные иносказания. (На столе у меня «Введение в философию» француза Роже Каратини. В этой работе известный математик и философ приводит сводную таблицу, повторяя в ней для простоты и пущей систематизации имена выдающихся мыслителей конца девятнадцатого начала двадцатого века, а также течения и школы к которым они относились или были заботливо причислены благодарными потомками в лице автора таблицы. Читаю: Фридрих Ницше (1844-1900 годы) — метафизика и спиритуализм.)
Ну, чем, скажите, не Нострадамус?! Только вот от такой метафизики очень у многих способна прийти в негодность физика, то есть физическое и, что ещё более грустно — психическое и душевное здоровье.
Так как же читать Фридриха Ницше? — спросите. Отвечаю: — Лучше не читать никак. Большинство его читателей так и поступает, надёргав несколько цитат и на этом успокоившись. Ницше, повторюсь — гениальный поэт!, и я прекрасно понимаю первоначальное влечение этих читателей; мне больше всех жаль, что его лучше не читать вообще.
4
Фаддей Зелинский называет Ницше первым христианином, и находится множество желающих повторить это вслед за ним.
Существует и другая точка зрения, и она, кажется, распространена ещё более – Ницше антихристианин.
«Это книга для совсем немногих. Возможно, ни одного из них ещё вовсе нет на свете. Быть может, они — те, что понимают моего Заратустру; так как же смешивать мне себя с теми, кого и сегодня уже слышат уши?.. Мой день — послезавтрашний; некоторые люди рождаются на свет «посмертно». < > Вот кто мои читатели, читатели настоящие, читатели согласно предопределению; что проку от остальных?.. Остальные — всего лишь человечество… Нужно превзойти человечество силой, высотой души — превзойти его презрением...» Здесь, в этой небольшой цитате, очень много к вопросу о христианстве, но тут же и о читателях. (Кому же не захочется быть избранным(!), причаститься к помазанникам, посредством чтения текстов с таким-то вступлением?) И к вопросу о понимании: «Поняли ли меня?» — вопрошает Ницше в «Ессе Homo». Чтобы его поняли лучше, он даже набросал на листке «Закон против христианства. Издан в День Спасения, первый день Первого Года (30 сентября 1888 года ложного календаря). Смертельная война пороку: порок есть христианство…» (Далее идёт сбивчивое изложение семи тезисов и подпись «Антихрист».)
Но его всё ещё не понимали и специально для рождённых «посмертно» он кричит.., кричит ещё раньше, чем пишет эти тезисы с призывами отправить на каторгу, морить голодом, гнать во всякого рода пустыни священников: «Но я хочу полностью открыть вам моё сердце, друзья мои: если боги существовали, как удержался бы я, чтобы не быть богом! Следовательно, нет богов. Я и вправду пришёл к такому выводу; но теперь он выводит меня».
Фаддей Зелинский продолжает настаивать на своей версии; допускаю, что я не понял Фаддея.
Кого только не делали из Ницше за прошедшие сто лет? Он не имел учеников (если не считать горсточку сомнительных сочувствующих), но они вдруг появились и начали наперебой спорить — кто, что и как их усатый учитель. По ходу бурных дебатов очень многие любят цитировать самого Ницше (и я тоже люблю), а он, как на заказ, выдаёт и выдаёт противоречие за противоречием. Не умаляя всего вышеприведенного, позволю себе ещё одну выдержку из работ философа, а точнее, даже не выдержку, но законченное произведение.
«Неведомому Богу
И снова, чуть ослабеваю
В уединённом постоянстве,
К Тебе — блаженной цели странствий —
Я обращаюсь, уповая, —
К Тебе, которому во мраке
Души возвёл я алтари:
Стоят — воззри! —
Моленьем об едином знаке.
На алтарях огнём — узором
Слова: Неведомому Богу.
В толпе язычников премногой
Он мне надеждой и укором.
Он мне порукою — пусть змеи
Меня повергли ниц в борьбе.
Воззвав к Тебе,
Из их объятий уцелею.
Познать Тебя, Неуследимый,
Непостижимый и Загадочный,
Потусторонний, Дальний. Рядошный,
Неведомый и мой Родимый!
Познать, дабы служить Тебе!»
Да о каком это боге, друг мой?! — воскликнет знаток-ницшевед. — Это же о Дионисе! О Дионисе или нет — мне неведомо, но есть мнение, что Фридрих Ницше слегка перепутал Диониса с Аполлоном, присвоив первому все лучшие качества последнего, коими тот никогда не обладал. (По этому вопросу можно посмотреть, например «Аполлон и Дионис (О Ницше)» В.В. Вересаева. Посмотрев, предлагаю вернуться к Ницше, ибо вопрос кого с кем он перепутал не так уж и важен если учесть, что Бог един и Он всего один.) Желающим продолжить взывания к неведомым богам можно порекомендовать обратиться к афинянам, соответствующие жертвенники у них имелись в наличии; Александр Блок тоже предпочитал неведомого бога всем другим богам (см. одноименное стихотворение), так что одиноки вы не будете в любом случае. (Владимир Соловьёв написал об этом безымянном боге ещё и раньше Блока.)
Покопавшись же во всём этом, вы снова наткнётесь на горы совершенно загадочной, зачастую прямо противоположной по смыслу и выводам информации. О каких богах вообще речь? О какой любви к людям я тут, немногим ранее, сообщал? Ницше насмехается над всеми богами и религиями вместе взятыми, а человечество.., человечество таки просто ненавидит. (Не забывайте, что я сообщал вам уже и об этом, в самом начале третьей части.) Среди прочих есть и такой укол.
«Врагу
Ты меня изранил новой клеветою.
Что ж! К могиле виден мне яснее путь..
Памятник из злобы, вылитый тобою,
Скоро мне придавит трепетную грудь.
Ты вздохнёшь... Надолго ль?! Сладкой местью очи
Снова загорятся к новому врагу;
Будешь ты томиться напролёт все ночи,
«Жить не отомстивши, — скажешь, — не могу!»
И теперь я знаю: из сырой могилы
Пожалею снова не свой грустный век,
Не свои коварством сломленные силы,
А о том: зачем ты, враг мой — человек!»
НО! Разве же это укол? Это даже не укор, а скорее сожаление. Разве есть ненависть в этих строчках, разве есть отвращение? Совсем нет. Я вижу здесь тоску, вижу боль за то, что так получилось, что не получилось иначе. Я вижу, как вся Вселенная вращается вокруг одного Ницше, и как он не выдерживает этого, такого вожделенного ему, вращения. Я вижу как одному просто человеку кажется, что всему человечеству есть дело до него, и как любовь превращается в чудовищный эгоцентризм. Это очень важно.
Но вот что ещё нам следует уяснить для себя, вот на какой вопрос ответить: — Могло ли быть иначе в случае с Фридрихом Ницше?; мог ли он жить не так как он жил?
5
Говорят, что Ницше имморалист; сам он об этом говорит тоном не допускающим никаких сомнений: «и кто должен быть творцом в добре и зле, поистине, тот должен быть сперва разрушителем, разбивающим ценности. Так принадлежит высшее зло к высшему благу, а это благо есть творческое».
Что же так упорно творит Фридрих Ницше? Он не человек, он динамит(!), но за всю свою жизнь этот отчаянный рубака не обидел и мухи. В юности один раз, под воздействием шнапса, затеял дуэль с близким товарищем, чтобы не отстать в разудалости от коллектива, в который впоследствии так и не получилось влиться. Ницше безжалостный убийца богов, но то, что увидел он, будучи санитаром, на войне — не мёртвые боги, но растерзанные люди, — кажется, навсегда повергло его в шок.
Принято считать, что Ницше боролся с христианской моралью. Это правда, но необходимо прояснить целый ряд моментов. С христианством, что естественно, однако отнюдь не неоспоримо, философ увязывал многие процессы, происходившие в современном ему обществе. Ницше раскусил демократии и либерализмы ещё тогда, когда они только поднимали свои знамёна над западным миром; он почувствовал к чему может привести расширение образования, прав и свобод (читай всё в кавычках), на чью мельницу и кто льёт эту водицу. Его нюх его не подвёл.
Давайте посмотрим, кому молятся на Празднике осла высшие люди? Да, что там высшие люди?!, сам Ницше молится неведомому богу, сверхчеловеку, Вечному возврату... Кому только и чему он не молится(!), но только не Иисусу. Молиться для Ницше не страшно, нет. Весь вопрос — кому молиться? Иисус в его глазах достоин всяческого уважения, но с его смертью всё и закончилось, вот он — первый и последний христианин. Дело Христа умерло на кресте. Павел — первый антихристианин, но он же и основатель того, что называется христианством, за ним выстроилась двухтысячелетняя ватага священников — новых жрецов — воплощение ressentiment и отравителей жизни — decadent. Обратите внимание, что не только на Христа нападает философ, но и на Сократа. Однако и Сократа Ницше в высшей степени уважает, как уважает и любит он Рихарда Вагнера. Любит и ненавидит; ненавидит и любит.
Ницше прекрасно понимает, даже знает наверняка, что не так плохи Иисус, Сократ, Шопенгауэр или Вагнер, как во сто крат страшнее те, кто, опираясь на их плечи, пытается реализовать свою волю к власти. Здесь, как никогда остро, встаёт проблема проследить причинно-следственные связи. «Сначала было слово» — это Ницше усвоил очень хорошо, и он продолжает нападать на Учителей с позиции уже своей воли всё к той же власти. Ницше не желает быть следствием, он желает быть первопричиной. И всё бы у него, наверное, получилось, но в случае с Иисусом у его Заратустр не было и никогда не будет шансов. Сам Фридрих может и осознаёт это в минуты прозрения, но принять такого положения вещей не может — в случае с Иисусом «Слово было у Бога, и Слово было Бог».
До сих пор не утихают споры, чем же была и была ли осуществлена на деле колоссальная «Воля к власти» творца сверхчеловеков. Мне решительно непонятно о чём тут спорить — «творец» колоссально пытался кусаться и на то была его свободная воля. (Смотрите предыдущий абзац.) Между тем, были, есть и ещё наверняка найдутся, всякого рода желающие воспользоваться советами из разряда «падающего подтолкни».
Итак, кому же лучше молиться — Иисусу или ослу? По Ницше лучше ослу. Так честнее, потому что всё, что понимается под Иисусом, всё, что сделали из него священники, гораздо более ядовито и лживо, нежели поклонение лопоухому зверю — это ничто. Жить всем так, как жил Христос, значит для человечества погибнуть, но самое главное(!) — Ницше уверен, что так жить для человека невозможно. (Не даром он считает себя хорошим психологом.) Правда, тут же философ бросается в другую крайность со своим «великим ДА жизни», кажется, чрезмерно уповая на естественность впротиву неестественности христианской аскезы. (Наверное, здесь следует поблагодарить господ Ламарка и Дарвина, хотя у них про «великое ДА» я не встречал ни слова.)
Теперь давайте повнимательнее посмотрим на ницшеанского Диониса, тоже ведь бог, как никак. Достаточно даже поверхностных знаний по истории Древнего мира, чтобы заметить, что мы имеем дело с выдумкой в чистом виде. Точнее будет сказать, что Дионис у Ницше — некий симбиоз множества известных и неизвестных доселе божеств. Ему в гипертрофированной форме присуще всё то, на что так надеется философ и что, по его мнению, позволит человеку стать, наконец, самим собой, преодолеть себя, возродиться из той низости, в которой он сегодня пребывает. (Возрождение растерзанного Диониса — вот и всё, по большому счёту, что позаимствовал его герой у своего античного тёзки.) В христианстве человек сотворён по образу и подобию Бога; у Ницше сверхчеловек — максимальное приближение к Дионису, а рядом его предтеча Заратустра.
Для людей жизненно важно осознать какова цель их жизни, искать смысл; даже для самых тёмных и приземлённых людей это важно, только в гораздо более короткие промежутки времени. Люди нуждаются в помощи и Ницше это понимает — без пастыря никуда; нет ничего важнее того колодца из которого будут черпать ценности. Всё это нисколько не мешает Ницше высокомерно отзываться и о пастыре, и уж тем более об овцах — и о пастухах, и о баранах. Всё это нисколько не мешает наплевать в любые колодцы — Ницше понял даже больше и пошёл дальше — он предлагает взамен свой колодец и «богатый мир», прекрасно осознавая, что человеки всегда будут терзаемы жаждой.
Вот и получается, как бы кто не настаивал на обратном, что имморалист Ницше только сегодня, касательно христианской морали, а послезавтра, в его предсказанном безбожном послезавтра, он уже самый, что ни на есть, первый моралист. Он обнаруживает проблему века — нигилизм — и усердно насаждает пустоту и в себе, и вокруг себя. Ницше отличается тем, что нигилизм он понимает гораздо глубже и точнее, чем многие до и после него. Нигилизм, это лишь этап на пути к переоценке ценностей и Ницше не собирается играть в него всю свою короткую жизнь. Он очень спешит смастерить скрижали очередного завета, чтобы водрузить их на пустое место. Мастер записывает свои сомнительные откровения, но свято место совсем не пусто.
6
Ницше любит в человеке высшее, но ничтожно мало этого высшего видит он в своих современниках. Отсюда его пессимизм. Но пессимизм, помноженный на надежду, даёт жизнеутверждающий пессимизм. Этих надежд всегда бывает недостаточно, многие из них оказываются напрасными и, чем меньше становится их, тем больше распаляется фантазия, красочнее образы и дальше реальность. (Ницше достиг на этом поприще воистину выдающихся успехов!)
Не стоит забывать, в числе прочего, и про Вечный возврат, ведь не просто так появляется эта не новая, в принципе, идея у Ницше. Есть мнение, что Вечный возврат это не просто возврат, а возврат только к истинному, естественному, нормальному, здоровому; эдакий выборочный возврат на качественно новом витке и именно поэтому историческое движение происходит как бы по спирали, а не по кругу. (У-у-уф, как сложно!) Может быть оно и так, однако, мне представляется, что сам философ понимал под Вечным возвратом что-то вроде круговорота во времени и пространстве. Ницше пытался верить в подобные чудеса, но не до такой же степени, как теоретики спиралей. Да уже и простой круговорот давал ему великую надежду на возвращение его возлюбленной досократовой Греции, того типа людей. До всех чудес Фридриху непременно хотелось додуматься — линейность времени и его необратимость, видимо, показались ему чрезвычайной банальностью. А если ещё проще, то Ницше откровенно впал в язычество и отважно приближал кали-югу.
Вопрос Ницше, это обязательно и вопрос века, в котором он жил, а также предшествующего периода истории — времени прогресса, великих открытий и связанных с ними ещё боле грандиозных надежд.
Вопрос Ницше — это несомненно и вопрос веры, а точнее её постепенной утраты. Он считает себя человеком познания и было бы удивительно, если бы Бог не помешал ему и здесь: «Я знаю атеизм отнюдь не как результат, ещё меньше как событие; он разумеется у меня из инстинкта. Я слишком любопытен, слишком загадочен, слишком надменен, чтобы позволить себе ответ, грубый, как кулак, ответ, неделикатность по отношению к нам, мыслителям, — в сущности, даже просто, грубый, как кулак, запрет для нас: вам нечего думать!» Тут можно поспорить про инстинкт, но абсолютно всё по делу касаемо любопытства и особенно надменности. Убивая Бога он и его немало мистическая философия рушатся, теряют опору. Ницше пытается найти её в познании, познаёт, доходит до своего ваньки-встаньки Диониса, до злого добра творческого. Но где он оказывается в конце концов? Ничего не даёт ему его инстинкт. Из величайшего мыслителя, философа, он окончательно превращается в обуреваемого гордыней, изрыгающего зачастую бессвязные мистификации почти безумца. Вот они плоды древа познания, отравленные плоды, вот, что творил и вытворил Фридрих Ницше, разбивая старые скрижали.
Отвечая на вопрос — мог ли он жить иначе (?) — доложу вам, что не мог. После того как Ницше стал горд больше чем надо, иначе жить и писать этот человек не мог. Но он, кажется, всё про себя знал, знал, что находится по ту сторону Добра и Зла.
7
«И нежно чуждые народы возлюбил,
И мудро свой возненавидел»
(А.С. Пушкин)
Это очень существенный момент: — Почему Фридрих Ницше не любит немцев?
Причин тому, скорее всего, несколько. Существует версия, что сам Ницше не немец, а поляк, потомок благородного графского рода Ницких, но однозначно и достаточно утвердительно настоять на этом никто не может. (Кстати, то, что он поляк, возможно, породило предположение, что он же и еврей или, как минимум, с примесью еврейской крови.) Если всё-таки считать, что Ницше из дворян и голубых кровей, то гораздо более понятными становятся его нападки на простолюдина Сократа и рассуждения об иерархическом обществе. Если же Ницше никакой не граф, то это могло быть одним из факторов, которые существенно повлияли на разрушение его сознания. (Сам Ницше настаивал на своём благородном польском происхождении уже ближе к концу жизни, он пишет об этом в 1888 году Георгу Брандесу.) И всё же, как бы ни хотелось философу или кому бы то ни было другому, ответ скорее нет, чем да; скорее второе, нежели первое: «родословная Ницше восходит к шестнадцатому веку. Известны имена более двухсот его предков, все они немцы. Аристократов среди них не было».
Почему ещё Ницше может не любить немцев? Следующая версия представляется даже проще и очевиднее уже озвученной, если только заставить себя хотя бы на минуточку задуматься. Он презирает немцев больше чем любой другой народ потому, что именно немцы окружают его, именно среди немцев он по преимуществу живёт, с немцами общается. (Вообще с общением у Ницше, чем дальше, тем всё хуже — не надо забывать, среди прочего, и его почти постоянное дурное самочувствие.) В соотечественниках разочаровывается Фридрих Ницше, в их грубости, пошлости, недальновидности, а те, в добавок ко всему, лезут и лезут на рожон со своим рейхом. Именно немцев ежедневно преодолевает философ, по своему же совету, презрением, однако такое легче сказать, нежели сделать.
Плюс ко всему — Ницше идеалист, да ещё и книжник (кабинетный учёный), причём идеалист до такой степени, что идеал для него даже не Рим, даже не Древняя Греция, а Греция древнейшая, ещё до Сократа. Вот где он может развернуться и найти себе товарищей по духу! Ну, а если требуется поискать поближе, то это французы — великие французы — ни с одним из которых Ницше не знаком (те, что умерли, не в счёт), или русский Достоевский. Фёдор Михайлович такой же больной, как и Ницше — не без основания будут умничать некоторые. И я рад бы согласиться с таким аргументом, однако не могу не заметить, что гениальность и помешательство — две подружки, которые очень часто ходят парой. (Об этом спешит нам напомнить профессор Цезарь Ломброзо, а он в этих вопросах большой специалист.) В ситуации с двумя гениями мне представляется гораздо более подходящим другое высказывание, а именно: «рыбак рыбака видит из далека» — очень интересное и весьма уместное наблюдение.
Откуда Ницше так много знает про decadent; откуда так хорошо разбирается в характерах крикливых либералов; откуда у него этот зоркий взгляд и острый нюх? (Вспоминайте лорда Бэкона, господа, вспоминайте его реализм образов.) Ницше так много видит и сообщает про этих людей, потому что он и сам такой. Так же как и Достоевский, Ницше очень успешно обнаруживает бесов, ведь в нём самом те же бесы. Вот они родственные души!
А Горький, например. Помните, как у буревестника революции: «Буря! Скоро грянет буря! Это смелый буревестник гордо реет между молний над ревущим гневно морем; то кричит пророк победы: — Пусть сильнее грянет буря!» А Алёша то Пешков зачитывался трудами великого немца. (А, тем временем, слесарь дядя Вася ни в жисть по своей воле Ницше читать не будет, ничегошеньки не поймёт, как, впрочем, и Ницше мало что понимал и мало интересовался делами мирскими.)
Вот и получается, опять возвратившись к ключевому для меня «мог или не мог», что не могло у Фридриха Ницше сложиться иначе, не могло с того самого момента, как он начал осознавать себя, ощутил несомненность происходящего. По большому счёту Ницше оставалось лишь только выбирать по какую сторону баррикад ему находиться — изгонять ли бесов, являя их на свет божий, в надежде на благополучный исход (так поступил Достоевский), или пестовать их в тёмных глубинах своего естества. (Так, кажется, поступил Максим Горький.)
8
Всему на свете можно найти объяснения, только очень часто получается так, что для кого-то эти объяснения ничего не объясняют, а только ещё сильнее всё запутывают: «В строгом смысле: то, чем мы не являемся, мы не можем и знать, как бы тщательно и старательно ни прислушивались». Всегда будет оставаться огромное количество «почему».
Почему, например, я утверждаю, что Ницше после определённого момента уже не философ? Попытаюсь в очередной раз ответить. Разве было его помешательство внезапным, разве не прогрессировало оно день за днём в течении большей части его творческой жизни? Да, в его болезни было здоровье, порою очень много здоровья, но сможем ли мы отделить зёрна от плевел? Говорят, с этим во все времена были большие проблемы, а уж в данном случае сеятель постарался на славу. Разве подходит для такого гиганта определение философ? Разве удовлетворился бы сам Ницше среднего и особенно позднего периода такой малостью, как быть просто одним из любителей мудрости?
И ещё одно. Почему Фридрих Ницше так популярен в экстремистских кругах(?) (и не только о пресловутых фашистах сейчас речь), а вот Кант, например, а-б-б-солютно параллелен доблестным бунтарям против всего и вся. Не потому ли, что кто-то обещал, что будем как боги, различать Добро и Зло.., и водит нас за нос, и мы таки запутались.
9
Его жизнь закончена, но он делает ещё один, последний шаг. Неоднократно перебираясь из шкуры осла в шкуру мудреца и обратно, балансируя на грани безумия, один во всём мире, Ницше продолжает разыгрывать свою страшную трагедию, играя в ней все роли одновременно — он пишет о себе «Ессе Homo» — теперь он Рок и несомненность того, что произошло, лишает его света. Навсегда. И нет в этом ничего романтически возвышенного, как в свидетельствах очевидцев его тихого умирания.
10
Вот рассказ Фридриха о его сне, виденном им на четырнадцатом году жизни (отец умер когда мальчику было четыре года, братик спустя полгода и долгое время (10 лет!, а может и всю жизнь) этот ребёнок жил с душой, встревоженной оттого, что он так рано понял смерть): «Когда у дерева срезают верхушку, то оно увядает, сохнет, и птицы покидают его ветви. Наша семья лишилась своего главы, всякая радость улетела из наших сердец, и глубокая грусть охватила их. Едва только стала заживать наша рана, как ей нанесли новый удар. В эти ночи я не раз слышал во сне погребальные звуки органа, печально раздававшиеся под сводами церкви. И когда я старался понять, откуда я слышу их, раскрывалась могила и из неё выходил закутанный в саван отец. Он проходил через всю церковь и вскоре возвращался, держа в своих объятиях ребёнка. Снова раскрывалась могила, отец опускался в неё, и камень закрывался за ним. Звуки органа замолкали и... я просыпался. Утром я рассказывал сон моей горячо любимой маме. Вскоре заболел мой маленький брат Иосиф, у него сделался нервный припадок, и он умер через несколько часов. Горе наше было ужасно. Мой сон сбылся в точности, маленький труп опустили в объятия отца. После этого двойного несчастья один Господь стал нашим утешителем...»
«Когда у дерева срезают верхушку...» не происходит ничего хорошего. Вот другой рассказ: «Я уже испытал так много — радость и несчастье, веселье и печаль, — но во всём Господь бережно вёл меня, как отец ведёт своё маленькое, слабое дитя... Я для себя твёрдо решил навсегда посвятить себя служению Ему. Да вселит в меня возлюбленный Господь силы и волю осуществить мои намерения, и да защитит Он мой жизненный путь! Как дитя, я верю в Его милосердие: Он защитит всех нас, так что никакое несчастье не постигнет нас. Да исполнится его воля! Всё, что он пошлёт, я с радостью приму – счастье и несчастье, бедность и богатство, и даже смело взгляну в лицо смерти, которая однажды всех нас объединит в вечной радости и блаженстве. Да, дорогой Господь, пусть лик твой воссияет над нами навеки! Аминь!»
(Это пишет мой Маленький Принц из деревушки Рёккен — маленький мальчик Фриц Ницше и я уверен, что к Дионису это не имеет никакого отношения.)
А потом его дерево лишилось корней...
11
В случае с Фридрихом Ницше творчество абсолютно бессмысленно рассматривать в отрыве от его жизни. Это не более чем интеллектуальные упражнения, которые, конечно же, можно совершать имея специальную подготовку, но не для того я уже несколько страниц исписал, чтобы опять об этом сейчас распространяться. Жизнь это ключ к творчеству. Здесь мы имеем самый, что ни на есть, живодёрский реализм, но ключ этот не сумеет удержать даже тот, кто сумел размахивать мечом короля Артура. По ту сторону Добра и Зла всё наоборот и в этом не разобраться не отравившись — такова жестокая правда.
Пессимизм не бывает жизнеутверждающим.
Зло не бывает добрым.
Люди имеют возможность уподобиться Богу, но не боги, включая Ницше.
Не Дионис против Распятого, а Ницше против Христа.
Вот такая простая и доходчивая философия. Всех кто не понимает этого, кто ведёт подобную чудовищную борьбу, ждёт тьма, как ждала она Фридриха Ницше.
А теперь вернёмся к концу второй части и к любви. Мне не нужно вычитывать всю оставшуюся жизнь все тома и всю переписку, всю критику и всех толкователей, и мне не нужны свидетельства. Я просто знаю, что сначала он любил! Знаю, что он, к сожалению, запутался. Знаю, что ему было страшно и страшно одиноко. Но я знаю, что он будет прощён и будет спасён. Я молюсь за его грешную душу, за его душу ребёнка, отравленную болезнью, гордыней и плодами загадочного райского дерева.
об этом очевидцы решили не свидетельствовать
«Назад! Слишком близко идёте за мной, наступая на пятки!
Назад! Как бы истина головы вам не размозжила!»
а об этом свидетельствовали наиболее адекватные из них
«Ницше прожил ещё десять лет. Первые два года были мучительны, последние более спокойны, минутами даже была надежда на выздоровление. Иногда он вспоминал о своих произведениях. «Разве я не писал прекрасных книг?» — спрашивал он.
Когда ему показали портрет Вагнера, то он сказал: — Этого я очень любил.
Светлые промежутки его сознания могли быть ужасными, но, кажется, они такими не были. Однажды сестра, сидевшая около него, не могла удержаться от слёз. «Лизбет, — сказал он ей, — зачем ты плачешь? Разве мы не счастливы?»
А потом Фридрих Ницше отправился домой, чтобы уже больше никогда не расставаться с Отцом.