Прежде чем я впервые увидел его лицо, я увидел это… И когда я увидел это, мне стало нехорошо… Всё равно что приехать в аэропорт, пройти регистрацию, сесть в специальный автобус, который должен доставить вас к самолету, и в конце концов увидеть перед собой старый кукурузник с ободранными крыльями. И ничего не поделаешь – придется лететь…
Когда я впервые вошел в офис и увидел свое рабочее место, впечатление было похожее. Господи, да такое даже на помойки уже не выносят – нечего выносить, все давно избавились от этих палеолитических орудий труда! Даже у подростков из бедных семей техника для игр и онанизма куда как поновее. Тем не менее, мне пришлось поверить собственным глазам: передо мной стоял мой компьютер, и на нем мне предстояло работать. Это было восхитительно, особенно учитывая мои взаимоотношения с оргтехникой.
Дело в том, что компьютеры меня не любят. Причем не пассивно, а весьма деятельно. То есть свое отношение ко мне всячески демонстрируют. И не только компьютеры, но и принтеры, копиры, сканеры и даже мобильники. Особенно это видно при первом контакте. В трех случаях из пяти, когда я впервые приближаюсь к работающему компу, происходит ожидаемая неожиданность: то клавиатуру разбивает паралич, то дохнет мышь, то монитор заливает чернильной мутью. Мое необъяснимое влияние резко снижает иммунитет офисных машин - если в их электронных организмах завелся вирус, он активируется именно тогда, когда я подхожу слишком близко. Потом, со временем, они ко мне как будто привыкают, буратинят и барагозят гораздо меньше, но в редкий день я не перезагружаю свой рабочий компьютер по несколько раз из-за того, что канцелярские программы теряют куски набранного текста, путаются в цифрах, и даже калькулятор подолгу обдумывает задачу перемножения двузначных чисел.
Компьютерные гении божатся, что вирусов никаких нет, повторяют мантры из букв и чисел, меняют «железо», но на статистику сбоев это никак не влияет. Нет, не любят меня компьютеры. Наверное, потому, что я сам их не очень-то жалую. Как знать, может быть, они ищут во мне источник человеческого тепла, и не найдя его, мстят мне за равнодушие. И если грядет впереди восстание машин, то спровоцируют его такие, как я – черствые, холодные практики, видящие в чудесном ясноликом помощнике человека не более чем орудие труда – подобие топора или зубила. Впрочем, таких как я, бездушных эксплуататоров офисной техники – большинство. Но не любит она именно меня. И как следствие, не любят меня мои коллеги. Увы, в наш век взаимоотношения человека с машиной могут определять его взаимоотношения с остальным человечеством. Где бы я ни работал, рано или поздно на меня начинали кричать: «Отойди от моего компа!» или: «Не трогай принтер, он из-за тебя бумагу жует!». Увы, многие товарищи по работе не любили меня потому, что не любили меня их компьютеры. И мои частые скачки с места на место объясняются, в том числе, и этим. К моему тридцатилетию трудовая книжка у меня распухла до неприличия, а резюме расползлось на пять страниц.
Каково же было мое удивление, когда после трудоустройства в компании «Дисма Плюс», бодро торгующей разнообразной канцелярией, я был радушно принят не только своими новыми коллегами, но и их настольными машинами. А компьютер, который достался мне, вместо того, чтобы рассыпаться на части, сразу поразил меня резвостью своих потаенных извилин.
Но что это был за компьютер! Когда взору моему предстал видавший виды чемодан системного блока и огромный, похожий на унитаз монитор, меня чуть не стошнило. Я сбежал от новеньких, гламурно лоснящихся лэптопов, которые зависали у меня по несколько раз на дню, пришел в серьезную, успешную, динамично развивающуюся и так далее компанию и увидел на своем рабочем столе нечто, достойное стать музейным экспонатом.
Я, было, решил, что меня разыгрывают. В первую секунду я подумал, что мне как неофиту устраивают шуточную инициацию: новичок не может стать частью коллектива компании, пока не пройдет испытание офисным старьем. Но подобная рухлядь стояла на каждом столе в офисе! Этим хламом пользовались молодые белозубые менеджеры отдела продаж, и продажи при этом шли весьма бойко.
Когда я впервые вошел в светлое, со вкусом отделанное помещение, и смешливая маленькая офис-менеджер Лина, соблазнительно сверкая безупречными зубками, представила меня разноцветным головам, торчащим из-за перегородок, я задержал дыхание и замер на месте: одного моего присутствия было достаточно для того, чтобы всё это гудящее старье разом задымилось. Но того, чего я так боялся, не произошло. Допотопные монстры продолжали работать, менеджеры стучали по стертым клавишам, составляли договоры, отправляли и принимали электронную почту, мимоходом для разгрузки мозгов посматривая порнушку в отличном качестве. Пожав влажные ладошки своих новых коллег, я уселся за добротный стол и вдавил потертую кнопку на системном блоке. Древний монитор поприветствовал меня жизнерадостным писком и явил неожиданную картинку: с экрана на меня смотрел одухотворенный, почти иконописный лик безвестного «ботаника» с жиденькой бородкой и круглых очечках.
Так я впервые увидел его лицо…
Чуть позже я с изумлением убедился в том, что у всех моих новых товарищей по продажному цеху на рабочих столах компьютеров сияет то же самое. Я не очень-то быстро схожусь с людьми, и в тот день не сразу поинтересовался, чем объясняется такое единообразие. Может быть, это такой корпоративный стиль?
Когда я сменил картинку у себя на компе, коллеги ничего не сказали, но я чувствовал, что они это не одобряют. Когда же мне вздумалось во всеуслышание выразить свое недоумение по поводу старья, на котором приходится работать, соседи по офису переглянулись, и губы их тронула снисходительная полуулыбка. Один из них вкрадчиво спросил:
- Неужели тебе не нравится, как это работает?
Вопрос был чисто риторический: работало это отлично, скорость была изумительная. Не успевал мой палец коснуться мышки, как машина, будто считав мои намерения с подушечки указательного, делала то, что было нужно. Но наибольшее удивление вызывало отсутствие мелких сбоев в работе. Впервые на моей памяти компьютер совершенно спокойно выносил мое присутствие и исправно трудился, только слегка урча своим таинственным нутром и шумя раздрызганным кулером, что такой старинной вещи вполне простительно.
- Ты ничего не понимаешь в компьютерах, - сказала мне, ослепительно улыбаясь, добрая, маленькая, как мышка, Лина, с которой я поделился своим восторженным недоумением.
Я молча пожал плечами. Я не возражал. Видя мое смирение, девочка сжалилась и открыла страшную офисную тайну:
- Только никому. За пределами компании об этом не распространяться. Эти компы когда-то настраивал и обслуживал Жора Пепельянц.
Она произнесла это имя шепотом. Я изобразил на лице священный трепет и произнес:
- Вот это да…
- А то!
Фамилию Пепельянц я услышал впервые. Интернет хранил безмолвие, выдав на мой запрос лишь армянскую рок-певицу Кристину Пепелян. Спустя несколько дней я снова пристал к Лине с вопросами, показавшимися ей, конечно, идиотскими.
- А ты его видела?
- Ты что! – обиделась она. – Я что, так плохо выгляжу? Я в «Дисме» всего два года. Жора здесь лет десять назад работал, когда я в пятый класс пошла. Всего месяц, потом ушел.
- А где он сейчас?
Лина с тревогой посмотрела в меня своими небесными глазами, силясь разглядеть на моем челе признаки разумного существа.
- На кладбище.
- Он что, подался в кладбищенские сторожа?
Того бородатого интеллектуала, жившего в наших мониторах, вполне можно было представить в ватнике и треухе, подметающим кладбищенские дорожки. В поколении дворников и сторожей таких было много: тельняшка, портвейн, замусоленный самиздат, кухонные разговоры о Боге. Правда, эпоха была уже совсем другая, прятать свою тайную свободу от власти в наше время принято иначе, эскаписты нынче другие. Этот спрятался лучше всех – если верить Лине.
- Его не стало, - сказала она так, как будто речь шла об ее близком друге или родственнике, умершем три дня назад.
- Это его лицо у всех на мониторах?
- Да. Говорят, с портретом лучше работает.
- Не понял…
- Лучше компы пашут.
- А…
Мы помолчали. Лина печально жевала принесенные мной конфеты.
- Говорят, где-то здесь есть компьютер, на котором он работал, - сказала она. - Но никто, слава Богу, не знает, где он.
- Почему «слава Богу»?
- Разнесли бы по кусочкам. А так он стоит где-то в здании, энергию излучает.
Мне надоела эта мистика, и я закрыл тему. Но миф о Пепельянце глубоко застрял в моем мозгу. Любопытство одолевало, я нервничал. Как оставаться спокойным, когда компания даже не тратилась на антивирусные программы!
- Вирусы? У нас их нет и быть не может, - говорил мне хипстерского вида старый сисадмин.
- Почему?
- Сами рассасываются, - улыбнулся он улыбкой посвященного, дав понять, что дальнейшие расспросы лишены смысла.
Я не мог успокоиться. Я наседал на Лину еще два раза, но ничего более она мне сообщить не смогла – зато наверняка вообразила что-нибудь эдакое…
Днем вечные компьютеры Пепельянца урчали, как сытые коты, потрясая своей быстротой и надежностью. Ночью они урчали у меня в мозгу. Я не мог успокоиться, я облазал все форумы компьютерщиков. Но фамилия Пепельянц никому ничего не говорила. Кто-то что-то слышал о нем от знакомых знакомых, а те, в свою очередь, от кого-то еще, и так далее… Кто-то писал про какие-то волосы. Только один – с изображением танка на аватарке уверенно и нагло, как танк, заявил: «Пепельянц – миф. Пепельянца никогда не существовало. Больше слушай офисных хомячков».
Наши хомячки ничего толком не знали, и чудо-технику принимали, как данность – как солнечный свет или утренний ветерок. А портрет Пепельянца на мониторах для них был обычным оберегом от вирусов и поломок – как головка чеснока от вампиров. Я убедился, что суеверие – весьма распространенный атавизм пугливой человеческой души. Никакой научно-технический прогресс не в силах вытрясти из черепа современного кроманьонца сухой песок прошлого.
- Зачем тебе знать? – удивлялись суеверные, а еще – ленивые и нелюбопытные коллеги.
Но загадочный Пепельянц, дух которого витал под потолком офиса, стал тревожить меня и по ночам – его рыхлый лик с жидкой бородкой проступал сквозь муть слоящихся предутренних сновидений. Его губы что-то шептали, они улыбались, а глаза оставались грустными.
Конечно, Пепельянц – это миф, говорил я себе, но чем больше я думал о нем, тем меньше мне в это верилось. Умерший компьютерный гений заново облекался плотью и дышал где-то совсем рядом со мной…
Сомнения развеял Микола, он же Миколог – престранный персонаж с отвислой губой, вестник далекого прошлого, посланник прокуренной юности. Мы не виделись семь лет, но обнаружив его на пороге в два часа ночи, я не удивился, как будто расстался с ним только вчера. Стремительно постаревший Микола-Миколог имел при себе то, что в свое время дало ему это дурацкое прозвище.
- Будешь? – он вынул из кармана кожаной куртки, купленной, по всей видимости, еще в девяностых, что-то завернутое в тетрадный лист. – Можно чай заварить, хорошо пойдет.
- Не, Мика, давай один, мне на работу завтра… Да и не употребляю я давно, - запротестовал я, впрочем, позволяя ночному гостю войти.
У меня имелся шкурный интерес: когда-то Микола был программистом, и говорят, весьма могущественным. Судя по его виду, за прошедшие годы страсть к веществам изрядно закоптила его сознание, но память еще жила - помнил же он мое имя и дорогу к моему дому.
На кухне Миколог по-хозяйски заварил себе своего фирменного чайку, бросив клубок из сухих поганок на дно большой бульонной кружки – моей любимой, похожей на ночную вазу. Он терпеливо ждал, пока заварится, потом пил, сладко зажмурившись, длинно вытянув свои индюшачьи губы, и нити тончайших грибных ножек путались в его бороде.
Пока Миколог не потерял связь с этим миром, я спешно задал главный вопрос.
- Пепельянц? - он слегка удивился. - Был такой. Нормальный чувак. Бухали с ним два раза, работали вместе, но не долго. Он долго нигде не работал.
Микола выбрал из бороды похожие на червей размоченные поганки и сунул их в рот.
- Какой он был? – продолжал он, чавкая. - Вот я странный, да? Все говорят… А по сравнению с ним я нормален, как тридцать шесть и шесть.
Нет, Пепельянц не производил впечатление эксцентрика, прилюдно не мастурбировал. Внешне был как все. Но если Миколог так говорит – значит, речь идет о явлении, действительно, незаурядном. Он чувствовал в Пепельянце что-то такое, чего нет ни в ком, даже в нем самом. Но что именно – не объяснить. Не потому что у Миколога за годы грибоедства, курения травяных смесей и заурядного пьянства усохла часть мозга, язык одеревенел и растерял половину слов.
- А вот просто не объяснить, и всё.
И спрашивать еще что-либо уже поздно: старина Миколог медленно встает со стула и очарованно смотрит в черный квадрат окна. Во взгляде его столько нежного удивления – он увидел что-то такое, чего не смог бы выразить, даже если бы сохранил прежний запас слов. Он так и простоял всю ночь на полусогнутых ногах – попробовал было с моей помощью сесть на стул, но без успеха: сидеть он разучился и мог только стоять. Я оставил его в таком положении и отправился на боковую. Но заснуть не получалось: Жора Пепельянц закупорил собой невидимое отверстие в моей голове, через которое из пространства ночи просачиваются сновидения.
И так было каждую ночь: спать я не мог. И в лучшем случае засыпал только под утро. В офис являлся с чугунной головой, которая в отличие от весело урчавшего рабочего компьютера то и дело давала сбои, зацикливалась и произвольно выключалась. Мои профессиональные показатели снижались, начальство озабоченно смотрело в мою сторону. Требовался Жора Пепельянц, который коснулся бы моего темени ладонью и превратил мой дряхлый бортовой компьютер в чудо-машину, способную не только быстро ворочать интеллектом, но и продуцировать положительные яркие эмоции, которых так не хватало. Однако сам он явиться не мог, ибо лежал в могиле, и лишь бесполезный призрак его преследовал меня повсюду. Я стал выкуривать по две пачки сигарет в день, впервые в жизни купил в аптеке снотворное. И вот однажды, включив компьютер и привычно набрав эту странную фамилию в поисковике, я прочитал:
ВОЛОСЫ ПЕПЕЛЬЯНЦА.
Оптимизирует работу процессора, обладает антивирусным эффектом.
Продажа поштучно и пучками.
Я щелкнул ссылку и очутился в интернет-магазине, специализирующемся на продаже компьютеров и сопутствующих товаров. Инструкция утверждала, что действие чудотворных волос распространяется не только на компьютеры, но и на мобильные телефоны. Я немедленно сделал заказ. На следующий день в обычном конверте мне доставили пучок черных волнистых волос. Я сравнил с портретом – кажется, соответствовало… Скорее всего, волосы были с бороды. В описании товара с лаконизмом сообщалось: «Волосы Георгия Пепельянца. Способ применения: фрагмент волоса длиной от 1,5 см вложить в устройство. Срок действия не ограничен.
«Срок действия чего? Волос или устройства?», - усмехнулся внутри меня умирающий скептик – та часть моего «я», от которой почти ничего не осталось. Но кто-то новый, не по дням, а по часам росший в недрах моей души, заставил зубами разорвать полиэтиленовую упаковку и выхватить из пучка волос один – самый длинный. Моя природная брезгливость при этом автоматически отключилась. Бритвой я поделил волос на несколько полуторасантиметровых частей. Одну сунул в мобильник, другую приклеил скотчем к ноутбуку. Существенного улучшения работы приборов я не заметил – возможно, мне подсунули фейк. Но дела это не меняло: наличие в продаже фальшивых волос могло свидетельствовать о спросе на настоящие.
Я снова порылся в информационной помойке и обнаружил, что волосы Пепельянца предлагают купить не только в Москве и Петербурге, но и в Новосибирске, Тамбове, Одессе, Минске и Астане. Причем фотографии являли локоны самых разных цветов: главным образом, черного, но были и рыжие, и каштановые, и русые. Форма волос тоже различалась: были и совершенно прямые, и почти негритянские мелкие завитушки.
Однажды во время бессонницы я вдруг подумал: а что если смерть Пепельянца – вымысел, что если он жив и ходит где-то совсем рядом, даже не подозревая о том, что давно превратился в легенду? Или, быть может, он всё знает и только посмеивается в свою спутанную бороду? С этой ночи я стал носить в бумажнике его фотографию, вынув оттуда кокетливую мордашку своей подруги, встречи с которой после моего трудоустройства в «Дисма Плюс» стали на редкость редкими. Сделал я это на случай если вдруг увижу Пепельянца на улице – для того чтобы всегда была возможность свериться с каноническим изображением. Я всегда верил в счастливую случайность, и не напрасно.
Нет, Пепельянца я не встретил, но фотография помогла. Был теплый и влажный весенний день, я шел мимо ограды Спасо-Преображенского собора и был пойман, как муха, липким, словно лягушачий язык, взглядом полурастворившихся в спирте зрачков человека, в котором сразу можно было опознать бывшего художника.
Когда вы идете мимо просящих милостыню, главное – не смотреть им в глаза, главное - делать вид, что вас на этой отдельно взятой улице нет. Притворяйтесь, что это не вы, что в вашем пальто и кепке по асфальту семенит кто-то другой. На худой конец, это можете быть и вы, но мыслями вы, конечно, не тут, среди праха земного, а где-то там, в иных мирах, так что просить у вас что-либо бессмысленно. Зная свою сердечную слабость, я твердо придерживался этого правила. Но весна делает меня рассеянным – я смотрю на город и не узнаю его, едва уловимый запах свежести и продаваемых на каждом углу подснежников и мимоз расслабляет мой вечно напряженный мозг, и глаза мои свободно блуждают по жирной весенней грязи и еще бледным после зимы лицам.
Он поймал меня, он выстрелил в меня своим строго просящим взглядом, и я подошел к нему и вынул из кармана кошелек, мимоходом отметив поразительное сходство бродяги с автором «Бурлаков на Волге» – те же пухлые губы, такая же хитроватая татаринка в глазах.
- Панкрат! – закричал клошар, и его коричневое лицо как будто помолодело, а сквозь коросту дурного, черного времени проступило другое – веселое время молодого живописца, пропитанного запахом красок и конопляным дымом, укреплявшего свое бодрое тело кильками в томате, портвейном и ласками уставших позировать моделей.
- Панкрат! – повторил он, неожиданно сильно схватив меня за запястье своей шершавой рыжей клешней.
- Что Панкрат? – растерянно спросил я, глядя на сыплющуюся мне под ноги мелочь.
Тогда грязный, перемотанный тряпкой кривой палец уперся в фотографию Пепельянца.
- Это же Панкрат! Сашка Панкратов, кунак мой. Он, точно!
- Вы ошибаетесь, уважаемый, - я прижал кошелек к груди. – Это совсем другой человек.
- Да ты че, землячок! Я, да Панкрата не узнал бы?
Репин презрительно засмеялся, потом нахмурился и спросил:
- Ты что, мент?
- Почему мент?
- А чего с портретом ходишь? Ищешь? А? Панкрата-то?
- Никого я не ищу, - я сунул ему мятые сто рублей, которые он принял с некоторой неохотой и даже брезгливостью, как будто делал мне одолжение.
- Ты его не ищи, его нет уже. Он давно тю-тю. В страну, откуда ни один не возвращался…
Санкюлот порылся в карманах и выудив несколько мятых окурков, отобрал один – со следами красной помады, и с удовольствием закурил. Глядя на меня снизу вверх, он плаксиво сморщил репу лица и сказал:
- Благодарим за стольничек, мы на него Панкрата помянем. Гениальный художник был – это я тебе говорю! А помер глупо…
В том, что Репин обознался, сомнений у меня не было.
Но придя домой, я все же полез в Интернет. Набрав в поисковой строке «художник Александр Панкратов», я наткнулся на фильм «Портрет жены художника», снятого тезкой и однофамильцем «кунака» моего случайного знакомого. О гениальном живописце Александре Панкратове нигде не сообщалось. Но основательно погуглив, я выудил любопытную черно-белую фотографию, изображавшую застолье в мастерской. Одно из запечатленных лиц заставило вздрогнуть: среди мохнатых физиономий, окружающих натюрморт с большим количеством бутылок, одна отдаленно напоминала лик Пепельянца. Впрочем, я давно заметил, что борода делает мужчин одинаковыми и подумал, что передо мной – очередной обман зрения. Но слова Репина копошились в моем мозгу, как чертенята. Глаза художника – даже налитые дешевой водкой – не могут обмануть. А что если…
Вечером следующего дня я снова оказался у ощетинившегося турецкими пушками Спасо-Преображенского собора, но экс-художника не застал. Расспросы коллег по паперти – двух старух-колясочниц ничего не дали. Может быть, это была корпоративная солидарность людей, решивших, что я из ментовки, а может быть, они действительно не знали его.
Я стал ходить туда каждый день, и неделю спустя увидел знакомую скуластую ряшку. Никогда не думал, что когда-нибудь обрадуюсь встрече с бомжем. Звали его Гришкой, был он пьян и весел, и чувствовал себя, сидя на асфальте, по-видимому, превосходно – почти как Илья Ефимович в своей Куоккале. Поприветствовав меня, как старого знакомого, он ловко справил малую нужду, не сходя с места. Получив очередную сторублевку, Репин охотно поведал о своем кореше Сашке Панкратове – художнике редкого дарования и печальной судьбы.
- Я Муху кончил, а он и не учился нигде. Самородок. Божьей милостью. Но талант свой ценить не умел. Это грех.
Репин криво перекрестился грязным двуперстием, как старовер, икнул и попросил закурить.
- Слаааабенькая, - поморщился он, отрывая фильтр. – Ну так вот… С таким даром он мог бы на золоте есть и в золотой унитаз гадить. А жил, как жил. Вот так вот.
Репин жизнерадостно рассмеялся и высморкался на асфальт.
- Что, пил много?
- А кто мало пил?
- А вот компьютеры…
- Чего?
- Компьютерами он занимался?
Репин осклабился, показав зияющие пустоты во рту.
- Да ну, какие компьютеры. Он бы девками лучше занимался. Любили его бабы. Телочки разные. А он – так… Когда уже с ножом к горлу пристанут: а ну давай на Палкин-штрассе!
Репин звучно пошлепал широкой, похожей на леща ладонью правой руки сжатую в кулак левую.
- Значит, с компьютерами он связан не был?
- Не знаю. Дай еще одну.
Я отдал Репину всю пачку. Он сунул в рот сразу две сигареты.
- А где его похоронили?
Посещение кладбища обещало пролить свет на это темное дело – на могиле могла быть фотография. Впрочем, перспектива отправиться на необозримые просторы Южного или Северного кладбища в поисках эмалевого овала на кресте не очень-то прельщала…
- На Смоленском.
- Да ладно. Шутишь.
Чтобы бедного художника похоронили на Смоленском кладбище… Но чем черт не шутит.
- Покаже… те?
Осознавший собственную важность Репин моментально выразил согласие, но за услуги потребовал бутылку дорогого виски и «пятихатку». На том и поладили. Я предложил ехать в воскресенье, он ответил, что воскресенье у него каждый день. Было решено ехать завтра же.
Взяв отгул, утром следующего дня я стал свидетелем чудесного преображения: Репин встретил меня у ворот Смоленского кладбища тверезым, с трогательной веточкой мимозы в руке и с причесанной бородой. К смерти он относился серьезно, и по дороге к могиле всё больше молчал.
Под ногами чавкало, народу возле церкви и на главных улицах некрополя было, как на Невском. Я смотрел на кладбищенскую землю, лежавшую в коросте прошлогодних листьев, постепенно, миллиметр за миллиметром втягивавшую в себя кресты и оградки. Она была голой, она не успела еще прикрыться новой зеленью, и только начинала выпускать кверху самые первые – сморщенные, как личики новорожденных детей, маслянистые листья сныти, и я как будто слышал крик этой проклюнувшейся травы. Если бы я был поэтом, то обязательно написал об этом что-нибудь…
Шли мы долго, и в конце концов уперлись в берег Смоленки. Людей поблизости не было, но могилу художника явно навещали – об этом говорили многочисленные следы и свежие цветы в целлофане.
- Ходят сюда… - недовольно пояснил Репин и положил мимозу на холмик, устланный свежими гвоздиками, розами и астрами, рядом со странным, неровно обструганным деревянным крестом.
Кто-то прислонил к кресту допотопный кассетник с разбухшими от влаги наклейками – Цой, Кинчев, Башлачев. Репин повертел его в руках, весело чертыхнулся и поставил на место.
Никакой фотографии на этом кресте-инвалиде не было. Но из-под цветочного одеяла таращились на меня черно-белые и цветные – светло-карие знакомые глаза. Я разгреб завал из хрустящих букетов. Портретов было целых четыре штуки – обмотанных от дождя полиэтиленом, оклеенных скотчем. Перед каждым стояла лампадка, одна еще подмигивала робким огоньком.
- Помянем, - нетерпеливо скомандовал Репин.
Я достал обещанный гонорар. Он деловито распотрошил оставленную кем-то упаковку пластиковых стаканчиков.
- Ну, Сашка, земля тебе пухом, - Репин наклонился и чокнулся с одним из портретов.
Я мысленно пожелал Царствия небесного Георгию Пепельянцу.
Виски был отличный. Первая порция на пустой желудок легла упоительно. Этот бродяга знал что просить в качестве вознаграждения. Но почему все-таки Сашка, а не Жорик, почему Панкратов, а не Пепельянц? Пока мой собутыльник наливал по второй, я огляделся по сторонам. Убогие, крашеные нищенской серебрянкой надгробия советских времен мешались с благородно обветшавшими дореволюционными крестами. Кое-какие могилы выглядели ухоженными, но ни одна не имела столько посетителей, как эта…
После того, как мы с Репиным помянули каждый своего мертвеца, сырые листья за моей спиной зашуршали. Тоненькая девочка лет пятнадцати, одетая в зеленое пальтишко, держала в озябших пальцах грошовую свечку. Наше присутствие ее не смутило, она несколько раз шаркнула ножками – как будто вытирала их о половик, и медленно подойдя к могиле, вынула из кармана зажигалку. Защелкал кремень, полетели беспомощные искорки.
- Давайте помогу, - я взял зажигалку.
- Спасибо, - голосок у нее был тоненький, комариный.
Девочка поднесла свечку к чахлому огоньку, воткнула ее у изголовья могилы, потом вынула пачку сигарет.
- О! Курево подоспело! – оживился Репин, поначалу смотревший на незнакомку с прохладцей.
- Санька проведать пришла? Знала его, что ли?
Девочка неопределенно пожала плечами и затянулась, отчего ее лицо стало еще тоньше.
- Виски хочешь? – подмигнул Репин.
Девочка молча покрутила головой. Она долго стояла и, не отрываясь, смотрела на могилу. Потом присела и приложила зябкие ладони к цветочному холму – как будто к печке.
- Простите, я бы хотел спросить… Вы знали его? Я имею в виду Георгия.
Она посмотрела на меня с вялым удивлением, потом перевела взгляд на Репина, наливавшего себе еще виски.
- Его так зовут?
- Нет, я имею в виду… Я говорю о покойном.
- Он про Сашка говорит, про Панкратова, - помог Репин.
Девочка посмотрела на нас жалостью, как на клинических идиотов.
- Здесь лежит Тимур Башаров, великий питерский поэт и музыкант, - гордо и с вызовом сказала она, выпрямившись. Потом достала из кармана своего зеленого пальто дешевый плеер и сунула мне крохотные белые наушнички.
Я как сквозь сон услышал медленный гитарный перебор, звякнули стаканы, кто-то кашлянул, и приглушенный баритон запел что-то неизъяснимо печальное. «Увидеть бы море», - единственное, что я разобрал, но голос и интонации невероятным образом без помощи слов донесли до меня содержание этой… нет, не песни, скорее, пропетого стихотворения – абсолютное одиночество, каменные ребра города, которые давят и вот-вот раздавят, тоска, тоска, тоска…
- А в Интернете это есть? – спросил я.
- Если поискать, найдете, - загадочно улыбнулась девочка.
Вечером я кое-что нашел – уже знакомое стихотворение о море, несколько рифмованных текстов, записанных, судя по всему, на магнитофон и впоследствии оцифрованных вместе с треском и шипением старой пленки. О Тимуре Башарове писали с орфографическими ошибками доморощенные литературные критики. Какой-то неудачник посвятил ему корявенькое стихотворение, кончавшееся словами: «Погасшая до времени звезда». «Картинок» было немного – главным образом, изображения могилы на Смоленском и уже знакомое фото Пепельянца с бородой. Были фотографии вечера памяти Башарова, судя по всему, на частной квартире: какие-то женщины с изможденными лицами, седовласый патриарх с гитарой, девушка с фенечками на запястьях и с тесемкой на волосах, беззубый оскал молодого бородача, явно косящего под кумира. Из биографических справок следовало, что Тимур Маратович Башаров родился в Ленинграде в 1977 году, среднюю школу не закончил, работал грузчиком, маляром, сторожем, писал стихи и умер от рака легких в 1999 году.
Интернет в тот день был щедр на сюрпризы. Неожиданно на поверхность информационного океана вынырнули и сведения об Александре Панкратове. О нем сообщалось, что родился он в Самаре в 1975 году, в восемнадцать лет переехал в Ленинград, жил на Лиговке, был участником художественного объединения «Винт». Год смерти был тот же, что и у Башарова – если верить написанному, скончался живописец-самородок в 1999 году от передозировки наркотиков.
Что касается биографии Пепельянца, то ее найти не удавалось. На одном из форумов обсуждались достоинства продаваемых волос и даже ногтей Пепельянца. Велись вялые споры по поводу их подлинности и чудодейственных свойств. Вопросы любопытствующих о персоне, одарившей мир своими чудотворными роговыми отростками, оставались без внятных ответов. Строились догадки, сообщались и опровергались слухи. Скептики уверяли, что Пепельянц – выдумка мошенников. Кто-то божился, что Пепельянц – брат-близнец Павла Глобы. Из контекста дебатов явствовало, что человек этот был то ли гениальным программистом, то ли узкоспециализированным магом, практиковавшимся в сфере информационных технологий.
Я пребывал в растерянности. Либо Пепельянц, он же Панкратов, он же Башаров, был един в трех лицах, либо речь шла о трех разных людях. Здравый смысл подсказывал, что верно второе, но наличие у всех троих одной могилы говорило о том, что здравому смыслу тут места нет.
Я сидел всю ночь и как Штирлиц, рисовал на листах офисной бумаги бородатые рожицы, вычерчивал замысловатые схемы, сопоставлял факты биографий – словом, решал уравнение с тремя неизвестными. Но это были усилия мухи, пытающейся пролететь через оконное стекло. Чувствуя, что схожу с ума, я слушал глухой баритон, читавший: «Увидеть бы море…». Я ничего не понимаю в поэзии, но даже мне было ясно, что эти стихи – не излияния графомана и не прописи эпигона, а нечто настоящее. Смысл этих строк ускользал от меня, но само звучание отобранных и повязанных друг с другом слов действовало на сознание каким-то непостижимым, волшебным образом.
Решив, что всё дело в гипнотическом голосе, я прочитал несколько текстов, найденных в Интернете, и убедился, что голос тут не при чем. Воспринимать поэзию Башарова глазами было не так, как ушами, но усомниться в таланте автора не пришлось. Оставалось лишь удивляться, почему он написал так мало.
Заснул я, как это часто бывало в последнее время, только под утро, еще не зная, что наступающий новый день готовит мне встречу с человеком, имя которого, как компьютерный вирус, поселилось в моем черепе и устроило там весь этот жуткий бедлам.
Восемь часов на работе были мучением, но не потому, что не отдохнувший за ночь мозг отказывался работать – напротив, воспаленная неутолимой страстью голова моя была ясной, как никогда. Однако вместо того, чтобы заниматься делом, за которое мне платили – то есть оптовой продажей канцелярских товаров, я размышлял о том, как могло оказаться, что три столь разных и столь неординарных субъекта угодили в одну могилу. Я немо вопрошал печальные глаза Георгия Пепельянца, но его портрет молчал – в отличие от моих коллег.
- Компьютер гипнотизируешь? – говорил мне начальник отдела, готовый на ближайшем совещании у шефа поднять вопрос о моей профессиональной пригодности.
- Неа, это его Пепельянц гипнотизирует, - отозвался сосед по офисному улью.
- Это они в гляделки играют, кто кого переглядит, - острил еще один.
Я делал вид, что улыбаюсь. Я ждал конца.
Кто сказал, что нельзя ходить на кладбище по вечерам? Именно вечером в таинственном лесу крестов и обелисков, в лабиринте узорчатых оградок можно встретить нужного человека, а если повезет – ангела. И уж если не встретить – то хотя бы побродить среди символов смерти или бессмертия (как кому больше нравится), наслаждаясь тишиной и одиночеством – самыми дефицитными продуктами в большом городе.
Именно этим он и занимался – тот человек, в котором я сразу почувствовал что-то, заставившее меня превратиться в подобие его тени (что было вполне уместно в обители теней). И сам он тоже был похож на чью-то тень – прямую, строго очерченную и спокойную. Почему, зачем я вдруг приклеился к нему взглядом, на время забыв о цели своего пребывания на Смоленском? Видимо, при расшатанных нервах и загнанном в тупик рассудке у человека обостряется интуиция.
Он медленно шел, не оборачиваясь, не смотря по сторонам, я следовал за ним и совсем не удивился, когда выбранный им путаннейший маршрут привел нас к той самой могиле. Таинственный незнакомец остановился у холмика, увенчанного новыми цветами, и застыл, глядя на искромсанный кем-то безымянный крест. Минут пять мы неподвижно – он у надгробия и я – на вежливом расстоянии за его спиной – стояли, замерев, как две эвклидовы точки, ограничивающие геометрический отрезок, как некие А и В, и невидимая линия между нами постепенно превратилась в натянутую струну.
Он не выдержал и обернулся. Я увидел большой бледный лоб, тонкую линию губ и старомодно зачесанные назад блестящие волосы с проседью.
- Только не надо делать вид, что вы пришли навестить могилку прабабушки, - спокойно сказал он. – Идите сюда.
Я не сразу понял, что он имел в виду, но увидев рядом крест с эмалевым овалом, из которого жизнерадостно улыбалась грубо отретушированная старушечья голова, засмеялся и подошел. Незнакомец оглядывал меня, держа руки в карманах кожаного плаща. Я не удивился бы, если бы в одном из них прятался увесистый, готовый оглушительно залаять «бульдог».
- Сначала я думал, что за мной следят. Но профессионалы так себя не едут, - улыбнулся он. – А главное – непонятно, за каким чертом меня выслеживать. На грабителя вы не похожи.
- Ваша правда, - я старался держаться уверенно. – Филер из меня, как из дерьма пуля.
Он с любопытством посмотрел на меня.
- Любите крепкое словцо? Я тоже. А вот он не любил.
Его губы сложились в скорбную скобу. Мы постояли с минуту, глядя на могилу. Он вынул из кармана пачку сигарет и молча предложил. Хотя я накануне твердо решил бросать, сигарету взял. Увесистая зажигалка, поднесенная к моему лицу, представляла собой обнаженную фигурку египтянки, стоящей на коленях и благоговейно держащей над головой светильник. Большой палец с лакированным ногтем надавил на голову девушки, в чашечке светильника вспыхнуло пламя.
- Это тоже его работа, - сказал он, перехватив мой взгляд. – В мелкой пластике Женя был мастер. Впрочем, как и во многих других делах.
- Женя? – переспросил я, хотя уже ничему не удивлялся.
- Ну да. Евгений Гречкин. Вы ведь, как я понимаю, к нему шли? А увязались за мной. Но как ни иди, все равно приходишь к нему, правда?
- Признаться, я и сам не знаю, к кому я шел. К Александру Панкратову, Георгию Пепельянцу или…
- Пепельянцу? – он еще раз щелкнул зажигалкой, и на этот раз пламя зажглось в его зрачках. – Ну тогда вы по адресу, и успели застать меня в живых. Пепельянц – это я.
Я ожидал чего угодно, но только не этого. Впрочем, к известию о том, что мой загадочный мертвец на самом деле жив, я был готов. Но облик моего визави был далек от известных мне канонических изображений Пепельянца.
- Вы на меня не смотрите, - улыбнулся он, показав крупные зубы. – Сходства все равно не увидите.
Он затянулся и задумчиво выпустил дым.
- Значит, вы пришли к Пепельянцу…
- И еще, как минимум, к двум – неким Панкратову и Башарову.
-Ага… - снова задумался он. – Вот видите, хотя бы в одном мы с вами совпали – в Пепельянце.
- То есть?
- Да, здесь действительно лежит Георгий Пепельянц. То есть Пепельянц – это я, а похоронен тут Женя Гречкин, мой друг. Когда я уезжал – я эмигрировал, двенадцать лет прожил в Бостоне, и как видите, вернулся – так вот, когда мы с ним прощались, он мне ничего такого не сказал, но я как чувствовал, что ему понадобится мое имя. Оно ему всегда нравилось, а в ту осень он как раз собирался в очередной раз сбросить кожу.
Убедившись в том, что я был заинтригован, Пепельянц со знанием дела умолк и неторопливо достал еще одну сигарету.
- Сбросил кожу? – переспросил я к удовольствию рассказчика.
- Да, именно. Он часто это делал. Примерно раз в три года. Был у него цикл такой – поносил одно имя, потом взял другое и так далее.
- То есть как это взял? А паспорт?
- В его паспорт я носа никогда не совал. Только до того, как стать Женей Гречкиным, мой друг имел честь именоваться Оскаром Вильде. Но вы уж не обессудьте – романтическая юность.
- Но зачем? Он объяснял зачем?
- Что «зачем»? А… Нет, не объяснял. Да мы об этом никогда не говорили. Я пока с ним общался, вообще не подозревал, что этот человек меняет имена, биографии, места жительства. Но для меня он всегда был Женькой, Женькой навсегда и остался. Это потом уже я, так сказать, провел своего рода изыскания.
- И вы тоже? Но почему?
- Потому что до меня в Америке доходили архилюбопытные слухи. Я сопоставил кое-какие факты и кое-что понял.
Он опять умолк. Его любовь к многозначительным паузам начинала раздражать. Но вскоре стало ясно, что эти паузы возникали отнюдь не по произволу рассказчика. Он то и дело впадал в задумчивость, уставившись на цветочный холмик и роняя пепел на свои дорогие ботинки.
- Видите ли, я ведь не понимал тогда, кто он такой.
- То есть?
- Мне странно Ваше недоумение. Ну ведь вы же не случайно заинтересовались его персоной, да? Ведь не всякий же покойник города Питера заставляет вас не спать ночей, рыться в Интернете, шастать по кладбищам? Не удивляйтесь, я не ясновидец. Просто вы – далеко не первый интересующийся. Посмотрите на эти цветы. Даже очень любящие родственники и преданнейшие друзья не нанесли бы столько. Да и не было у него, по гамбургскому счету, ни родственников, ни друзей. Разве что ваш покорный слуга… Но я так глупо тогда уехал.
- А вас что заставило предпринять ваши, как вы выразились, изыскания?
- Не ерничайте. Именно изыскания. Я потратил достаточно времени и сил, я имею право употреблять это слово.
Пепельянц поежился, достал огромный узорчатый платок и шумно высморкался.
- Пока мы общались, я совсем не знал его… - продолжал он. - Ну знал, что Женька страшно талантливый человек. Пять языков знал, включая суахили, между прочим. Но этим никогда не кичился, от посторонних даже скрывал, любил простачком прикинуться… Выпивали с ним, болтали о пустяках. Но я чувствовал, что этот человек…
Пепельянц опять провалился куда-то, во рту его погас докуренный до фильтра окурок.
- Что этот человек… - повторил я.
Он посмотрел на меня удивленно и выплюнул фильтр.
- Человек? Вообще-то многие думают, что человеком он не был.
На несколько секунд лицо Пепельянца потемнело.
- Видите этот крест? Почти новенький, а искромсан так, что смотреть больно.
- Разошелся на сувениры?
- Если бы сувениры, - он усмехнулся. – Это настоящий культ, понимаете?
- Ему, наверное, приятно…
На мою очевидную глупость был дан адекватный ответ – в виде недоуменно-презрительного взгляда сузившихся зрачков.
- Кому? – будто не понимая, спросил Пепельянц.
- Ну ему, - я виновато показал глазами на цветочный холмик.
- А вы уверены, что там кто-то есть?
- Не понимаю…
- Я не удивлюсь, если могила пуста.
Пепельянц пощелкал зажигалкой.
- Знаете, зачем в средние века прикладывались к оружию? Воины целовали свои мечи – почему?
- Не знаю.
- Мощи. В рукоятки мечей и кинжалов клали частицы святых мощей.
- Вы полагаете…
- Ну волосы же продают. Почему бы не продавать остальное? Я не удивлюсь, если бренный прах моего друга мелкими кусочками разошелся по свету.
- Абсурд…
- Только на первый взгляд. Я долго думал о нем, о Жене. О Георгии Пепельянце, если вам угодно. Сначала я думал, что это был обыкновенный гений.
- У вас прямо страсть к парадоксам.
- Я настаиваю! Гениев ведь много. Ну хорошо, не гениев, а чертовски одаренных людей. Вы считаете, нас окружают одни бездарности? Как же плохо вы думаете о человечестве. Да, серости много, посредственность правит бал – потому что лишена брезгливости. А еще потому, что большинство людей не может поверить в свой талант, в свою избранность. Или оказывается недостойным божьей отметины. Талант надо лелеять и пестовать, ему надо служить. Ну хотя бы уважать его надо, черт нас всех подери!
- Ну знаете, - мне хотелось с ним спорить, и я спорил, хотя Пепельянц говорил вещи, мне близкие. – Если все начнут играть на скрипках или малевать маслом…
- Не станут. В том-то и дело, что дар чаще всего проявляется в вещах, которым обычно не придают значения. Ну вот, например, моя первая жена совершенно гениально пекла песочное печенье. Я ей говорил: открой кафе, дура – озолотимся! А она упорно считала, что ее призвание – микробиология.
Неожиданно Пепельянц раскатисто заржал - как боевой конь перед сражением. Две заблудившиеся старушки, видимо, намеревавшиеся спросить у нас дорогу, в ужасе шарахнулись в сторону.
- Однако мы отклоняемся от темы… - сказал я.
- Да, да, извините. Так о чем мы?
- Мы все о том же. О, простите, Пепельянце. И о его гениальности.
- О Пепельянце… - он достал еще одну сигарету. – Женя в этом плане был классический образец. Уверен, если бы он попробовал печь печенье, оно было бы покруче, чем у моей первой жены. Но если бы он понял это, то немедленно бросил это занятие.
- Почему же?
- Потому, почему бросал все остальные свои дела. Чем бы он ни занимался, он делал это гениально. Но ни в чем он не шел до конца. Никем так и не стал. И дело не в равнодушии к своим дарованиям. Нет, он не был к ним равнодушен. По-моему, он просто боялся их.
- Боялся?
- Да. По всему своему складу он был заурядный обыватель. Субпассионарий, если угодно. То есть трус и лентяй. Он пугался божественного начала в себе. Ему хотелось прожить тихую и незаметную жизнь. Ходить за грибами. Боже мой, если бы вы попробовали те соленые грузди! Это было гениально! Никогда ничего вкуснее не ел. Нет, пожалуй, больше мне нравились жареные в молоке опята. Одно лето я снимал дачу в Вырице, так вот мы с Женей… Но я снова отклоняюсь. Понимаете, он хотел быть просто частным лицом. Одним из миллионов. Солить грузди, жарить опята. Он хотел быть незаметным. Не всегда это получалось – таланты-то прут, искру Божью не спрячешь. Иной раз он, вроде как, за что-то брался – к скульптору одному в ученики определился, я познакомил. Но когда вокруг начинали кучковаться интересующиеся… Один сумасшедший кричал, что Женя – Леонардо наших дней.
Пепельянц снова засмеялся и закашлялся, как чахоточный.
- Ой, курить пора бросать… - прохрипел он, сплюнул себе под ноги и достал сигарету из пачки. – Ну так вот. Я помню, какая-то журналюшка, кажется из газеты «Час Пик», пыталась взять у него интервью.
- Как у художника? Музыканта? Поэта? Что именно ее интересовало?
- Кажется, как у шахматиста. Он тогда поставил весьма оригинальный мат одной питерской знаменитости… Так вот, Женька пропал на месяц – отсиживался на даче у какой-то своей пассии.
- Давно хотел прояснить одну вещь. А как у него вообще было с женщинами?
Пепельянц хрипло рассмеялся – как ворон прокаркал.
- Биографов великих людей этот вопрос всегда интересует. И это понятно, ведь женщина – зеркало мужчины.
- Кривое, - скривился в улыбке я. – Так как у него было с женщинами?
- Извините, но тут без парадоксов не обойтись. И хорошо, и плохо одновременно. Женщины его любили. Чувствовали в нем вот это.
Пепельянц щелкнул зажигалкой. В руках юной египтянки возникло синеватое пламя.
- Божественный огонь?
- Именно.
- А он-то его чувствовал? Знал о нем?
- Догадывался. Но не любил. И боялся. Как и женщин. Его пугала перспектива лишиться личной автономности. Он страшно дорожил своей призрачной свободой. Не понимал, что истинная свобода может быть только в одном… В этом была его трагедия. И смею заметить, трагедия всего человечества.
Сказав это, Пепельянц надолго впал в задумчивость. Мы стояли и смотрели на зеленый сугроб. Внезапный ветер зашумел целлофаном, зашевелил поникшие головки цветов. Не выходя из задумчивости, мой собеседник склонился над могилой и попытался зажечь одну из лампадок – как будто этим можно было укротить неистовость весеннего Борея.
- Вотще, - трагическим голосом констатировал он, когда ветер в очередной раз сдул робкое пламя.
- Не слишком ли большое значение вы этому придаете? – спросил я.
- Что? – очнулся Пепельянц.
- Если даже он был абсолютный гений, его смерть… Короче, человечество, может быть, и потеряло, но придавать этой потере вселенские масштабы, по-моему, не стоит.
- Конечно, вы правы, молодой человек, - сказал он с явной издевкой и умолк.
Постояв еще немного, мы двинулись к выходу. До самых кладбищенских ворот Пепельянц молчал. Потом остановился, взял меня за плечо и сказал:
- А что если это был не просто гениальный эскапист? Не просто человек, добровольно отрекшийся от даров Господних, от собственной судьбы? С недавних пор меня мучает одна мысль… Понимаете, а что если мир тысячелетия ждал его прихода? Что если вся его феноменальная одаренность - лишь побочный эффект, только тепло от двигателя, работающего вхолостую?
Этого я не ожидал и внимательно посмотрел в глаза Пепельянцу – не шутит ли он со мной.
- Вы полагаете… По-моему, это было бы слишком.
- Конечно, слишком. А вдруг?
Он впился в меня своими зрачками, и я понял, какая именно мысль его мучила.
- Кто знает, пойми я это тогда, останься я в стране, может быть, всё было бы по-другому? И он был бы жив, и я был бы…
Он не договорил.
«Апостолом», - мысленно закончил я фразу.
Глядя на меня, он утвердительно покивал головой – как будто я сказал это вслух.
- Может быть, ему не хватало человека, который был бы рядом, который каждый день говорил бы ему о его миссии. Кто знает, как было тогда, две тысячи лет назад! Еще неизвестно, кто кого призвал, кто кого пробудил… Учитель учеников или… наоборот.
Я не знал, что ответить. В церкви ударил колокол. С деревьев брызнуло в небо черными чернилами – потревоженные вороны наполнили прохладный весенний воздух скрипучим криком. Мой спутник еще что-то сказал мне, но я не расслышал.