Странное ощущение весны в ноябрьском воздухе. От этого внутреннего парения, от качающегося, как колокольный язык, сердца, от мыслей, наполненных какой-то особой весенней тревожностью мне становиться страшно и весело одновременно. Как в детстве в Новый год, когда большой пушистый и красный Дед Мороз поднимал меня на отцовские руки и целовал отцовским поцелуем. Я видела могущественного Старика, но чувствовала родное тепло под сшитым наскоро пунцовым плюшевым халатом. И это совпадение с детским ощущением делало меня сегодня такой счастливой и такой непонятной для других. Я лечу по грязным дождливым улицам, разбрызгивая осеннюю мокроту, на лету извинялась, на лету улыбаясь студентам и старикам, и знаю, что сегодня — самый лучший день в моей такой маленькой, но такой — большой жизни. Как часто со мной это происходит! Но я не могу понять, когда именно моей душе выпадает необходимость выделывать такие фортели, как разгадать логику этих «летаний» и когда, наконец, ждать следующей «прогулки по облакам». Одно я знаю наверняка: с чем-то это моё состояние определённо связано.
До дверей училища культуры, где я совсем недавно начала обучение, оставалось полсотни шагов. Как же я люблю запах его театрального зала, где старшекурсники показывали дипломные спектакли, аромат кулис, словно аромат тайны, люблю заглядывать в хореографические залы, потихоньку наблюдать за тем, как тоненькие гуттаперчевые девочки в марлевых, сшитых дома или соседкой, пачках, возлагали свои сливочные ножки на такие же сливочные станки, люблю одной посидеть в нашем хоровом классе на третьем ряду амфитеатрика, на скрипучем стуле у окна. Я полюбила это сразу, как только переступила порог училища, и из очень активной, но не очень успевающей школьницы превратилась в совершенно круглую отличницу. Вот она, потёртая ручка старой тяжёлой дубовой двери, ещё немного и я — в своём мире.
- Здравствуйте, Калугина!
Мне словно в сипну вкололи огромный шприц новокаина. Я медленно повернулась навстречу голосу, который единственный мог сейчас сломать во мне мою весеннюю радугу. Все в училище отчаянно боялись именно этого учителя. Учительница — это так тихо, по-домашнему, уютно. К Ней это не имело никакого отношения. Высокая, статная, с лицом и причёской, которые в комплексе напоминали львиную голову, Она была поистине Царём — именно Царём наших училищных джунглей. И никто, ни при каких обстоятельствах не решился бы подойти к ней и с надеждой пролепетать: «Мы с Вами одной крови, Вы и я?». Она страшно не любила лепетание, потому что была отчётлива и ощутима во всём: в походке, в возгласах, приветствующих коллег и отчитывающих студентов, в объяснении тем по гармонии музыки и в призывах «отнестись максимально талантливо к прослушиванию моцартовской «Ночной серенады»». Даже в имени своём она была звучнее и «длиннее» прочих имён наших учителей: Вера Евгеньевна Рождественская.
- Здравствуйте, Калугина. У нас сегодня урок композиции, Вы не забыли?
О, это Её «Вы»! Никто в училище не умел так уничтожить уважительным «Вы»!
- Да, я помню... - пролепетала я и в себя ругнулась. Ведь Она страшно не любила лепетание.
Ну что же, день начался не так, как мне виделось ещё минуту назад. Всё сжалось у меня внутри. Я зажато исполнила соло на хоровой паре, продемонстрировала «колоссальный зажим!» на уроке фортепиано у милой чуткой Ирины Донатовны, зажала до состояния писка голос на прогоне «Маленького принца», куда меня пригласила студентка-дипломница с театрального отделения Светлана. И вот он — момент истины. Справедливости ради этот момент истины переживала не только одна я. Наша небольшая, но сплочённая и где-то даже талантливая группа замерла у зловещей двери с табличкой «Класс гармонии и теории музыки». Обычно смешливые и беззаботные, мы как-то внешне исчезали, понимая, однако, что лучше бы внутренне собраться. Но всякий раз все наши попытки сосредоточится и успокоиться проваливались, как только за поворотом гулкого коридора слышались чёткие генеральские шаги Веры Евгеньевны.
- Хорошо, что не пара, а сорок пять минут, - пролепетал Виталик. Опять это лепетание!
- А какая разница? - шепнул в ответ Андрей. - На десятой минуте будет уже всё равно, сколько ещё продлится эта пытка.
А пытка заключалась в следующем. Вера Евгеньевна никогда не повышала голоса на нерадивого студента. Ну, то есть как - не повышала. Динамике Её голоса позавидовали бы все баритоны Ла Скала. Она не предпринимала ни малейшего усилия, чтобы Её шёпот долетал до последней парты в аудитории, потому что этот шёпот был такой же великий , статный и безусловный, как и его обладательница. Всё дело было в Её глазах. Огромных, невероятного бутылочного цвета, как два огромных мира, пытающихся вырваться за пределы вселенной по имени Вера Евгеньевна Рождественская. Это была настоящая магия. Как только злосчастный студент выпадал из пространства урока или не вписывался в него с самого начала, демонстрируя это невыполненным домашним заданием (камикадзе!), Она начинала медленно моргать, не отводя взгляда от несчастного. И в этом медленном, вязком взоре читался Каа, знаменитый киплинговский удав. Ну что, бандерлоги, допрыгались.
- Многоуважаемый N, докажите мне логику построения данной гармонической функциональной цепочки, - тихо с присвистом вопрошала Вера Евгеньевна.
И этот несчастный N, чей лексикон в пятнадцать лет и так не отличался богатством, начинал лепетать:
- Я того... Этого...
И всё. Дальше воцарялось очень долгое молчание, затем меленное вставание, царственный проход между рядам парт и молчаливое приглашение несчастного индивидуально пройти этот материал. Дело в том, что тот, кто «индивидуально проходил с Ней материал» становился совсем другим человеком. Мы замечали стайки молчаливых обожателей Веры Евгеньевны, видели, как Она здоровается с ними, величественно склоняя свою львиную голову, замечали странный блеск в их и Её глазах и были совершенно убеждены, что без колдовства тут не обошлось.
Однажды это несчастье произошло и со мной. Я по очень весомым причинам не успела подготовиться к уроку гармонии. Накануне мы допоздна репетировали «Маленького принца». Это была генеральная репетиция перед премьерой. Студентка-дипломница Светлана, умница и красавица, по-настоящему талантливая актриса и режиссёр, оттачивала наше мастерство сурово и беспощадно. Она всё привыкла доводить до совершенного конца.
- Света, пойми, у меня завтра Рождественская! А ты ведь знаешь, что это такое — Ро-жде-ствен-ска-я!
- Знаю, - спокойно ответила Светлана. - Тебе бы надо позаниматься с Ней индивидуально. - И Светлана запалила в глазах те опасные огоньки, которые мы замечали у всех неофитов Веры Евгеньевны. Я обомлела. И ты, Брут!..
И вот я у двери маленького кабинета для занятия фортепиано, где обитала Вера Евгеньевна, обучая уже навсегда отдавших Ей свои души студентов игре на этом благородном инструменте. У меня дрожало всё: руки, ноги, бархатный чёрный бантик в волосах (вот ведь по случаю надела!), трепетало сердце и слёзы стояли в глазах, хоть я и поклялась себе, что ни за что не заплачу.
- Проходите, Саша.
Что это?! Впервые слышу своё имя сказанное Её голосом. Оно показалось мне чужим, холодным и нелепым.
- Проходите.
Я вошла. Через полтора часа я вышла из Её кабинета совершенно иным человеком. Первое, что я увидела — Её улыбка. Та самая, от которой качаются фитильки задорного огонька на самом дне зрачков, которая рассыпает мелкие морщинки у глаз и собирает переносицу в смешную детскую гармошку. Я растерялась.
- Саша, я убеждена, что Вы не по злому умыслу не выучили урок. Что-то важное заставило Вас отвлечься. Если это не приватная причина, поведайте мне о ней. Я не буду задавать вопросов, я просто послушаю.
Боже, как долго я взахлёб рассказывала о Маленьком принце, которого играла в спектакле студентки-дипломницы Светланы, как мучительно долго описывала своё состояние во время произнесения такого странного, ломкого, детского текста, словно сама становилась странной, ломкой и совсем детской, хотя мне и так едва минуло пятнадцать, говорила о том, как люблю в себе открывающийся вокальный дар, как хочу спеть Снегурочку и Джульетту, как мечтаю о ком-то сильном, преданном и обязательно красивом рядом со мной. А напротив смеялись, плакали, радовались и грустили эти огромные, странного бутылочного цвета глаза. Потом Вера Евгеньевна сказала совсем удивительную вещь:
- Как же Вы напоминаете мне себя в детстве.
Я обомлела. Теперь настало время говорить Ей. Медленно, тихо и таинственно она стала рассказывать о том, как музыка помогла ей в юности справиться со смертью Мамы, затем с уходом Отца, что музыка — это особая планета, на которую нельзя в грязных сапогах и с немытыми руками, что музыка — это призрачная фея, которая смотрится только в кристально чистое зеркало души и только тогда происходит магия «запечатления», что музыка — это та ласточка, которая всегда хочет вить гнездо именно под твоей крышей, всегда хочет петь весенние песни именно над твоей головой, но часто это не получается, отнюдь не по её вине. Чем дольше она говорила об этом, тем отчётливей я понимала, что моё пренебрежительное отношение к выполнению домашнего задания - это чудовищная несправедливость по отношению к Музыке, не меньше!
Как много времени прошло с того момента прозрения. Вера Евгеньевна уже пожилой человек, но по-прежнему похожа на льва, только, цитируя известного автора, на «льва зимой». Но это ощущение чуда соприкосновения с музыкой живо во мне до сих пор. Каждое утро, отправляясь в школу и понимая, что доброй половине учеников мой предмет кажется насмешкой над их свободным временем, я, тем не менее, пытаюсь передать им тонкое биение магии в звуках Моцарта, Чайковского, Свиридова. И знаете, где-то и с кем-то это даже удаётся. Несмотря на то, что после выматывающих уроков, выматывающих педсоветов, выматывающих классных часов, когда хочется всё бросить и уйти в дворники, чтобы с метлой из ивовых прутьев встречать рассветы, мне всё-таки кажется, что кому-то эти уроки маленького музыкального чуда когда-нибудь пригодятся. Хотя бы для того, чтобы не забыть, как мир умеет улыбаться.