Вы представляете, как это бывает, когда думаешь, что знаешь о человеке каждую мелочь? Знаешь, что он любит на ужин, какую рубашку ему гладить, когда у него встреча с иностранцами, что нужно говорить ему, когда он встает ночью и часами бродит без сна – вернее, что не нужно ему говорить? Знаешь, что у него родинка под левой лопаткой, а в десять лет ему оперировали аппендицит. И вот, когда тебе, наконец, приходит в голову, что ты знаешь об этом человеке все – именно тогда он вдруг обрушивает тебе на голову информацию, от которой твой мир рушится, и ты начинаешь хвататься за его обломки, потому что больше тебе хвататься не за что.
Утром он позвонил и сказал, что его отец выходит из больницы, и теперь будет жить с нами, т.к. он очень болен и слаб. Казалось бы, и что тут такого – только, первое, я не знала, что его отец в больнице, и, второе, я не знала, что он вообще существует.
Вообще-то он умер, когда Паше было 13.
То есть, это я так думала.
Сейчас вы держитесь за стулья, а то упадете – больница не простая, а психиатрическая, отец провел там последние 20 лет, потому что – внимание всем постам – потому что он был убийцей. В смысле, он и есть убийца. Просто уже 20 лет он никого не убивает. Молодец, какой, а? И вообще он полностью излечился и представляет собой жалкое зрелище: старый, больной, сломленный человек.
Это мне все Паша сообщил, а ему главврач больницы. Ну, то есть, мы вообще-то хотим сбагрить его в дом престарелых, т.к. он совершенно не опасен. Но мы как бы должны сообщить родственникам, не соблаговолят ли они его забрать себе?
И что вы думаете – мы соблаговолили. Вернее, это Паша. Мое мнение вообще, похоже, не спрашивают. Он просто звонит мне и ставит в известность. Нет, если я против этой авантюры, то он не станет этого делать. Он просто снимет ему комнату, где он, ясен перец, скоро и отчалит к своим жертвам, т.к. за ним нужен глаз да глаз. Ну, просто же есть христианское милосердие. Да кто спорит – есть. Особенно далеко оно простирается, когда ты по 20 часов сидишь на работе, а твоя жена работает 2 или 3 дня в неделю. И общаться с серийным маньяком придется ей. Который совершенно не опасен. Ну, да, ну, да.
И что вы думаете – я кладу трубку, вернее, я кидаю ее, матерю его последними словами, а вечером я туда еду – в больницу. Забирать тестя.
Потому что этому козлу некогда – у него иностранцы с важным инвестиционным проектом.
Это мне не хрен делать.
Паша говорит – зачем ты вообще работаешь, что нам не хватает? Воспитывала бы ребенка. Ага, сидела бы дома, а он бы отслюнявливал мне каждую копейку. Нет, он не жадный. Просто я не хо-чу. Паша говорит – ты все делаешь назло. И когда он сообщает, что может снять квартиру (не забудьте про христианское милосердие, правда, какого хрена, он и в церковь-то не заглядывает), то я еду за тестем.
Вы думаете, я больная? Или вам все равно?
Не могу сказать, что он такой уж страшный. Он старый, очень старый, в руках палка, по-моему, он и ходить без нее не может. В карте, которую мне выдали, столько болезней, что не снилось и Машкиной тете Люсе, которая все думает, помирать ей, али погодить, а родные уже на потолке сидят от ее Альцгеймера. Похоже, это последствия терапии, все-таки я пятый год администратором в клинике пластической хирургии, наблатыкалась. Я довожу деда до машины, в руках у него портфельчик – доктора объяснили мне, что он изобретатель, переписывается с каким-то шизанутым комитетом, все такое, это не опасно. И когда он сидит, чинно сложив ручки на коленях, я вспоминаю, что на его счету 5 эпизодов. Он вообще-то полковник, воевал в Чечне, там у него снесло полчерепа вместе с мозгом, он решил, что он санитар леса, и начал мочить теток – некоторых из них, честно, я бы и сама грохнула – приходят такие, размалеванные, на каждом пальчике по гайке, русский язык путают с Рублевским, хамят и достают всех по полной программе.
Я довожу его до дома, показываю комнату, вообще я сама любезность, хоть поджилки и трясутся. И когда дед переступает порог, его портфельчик падает, а он ни хрена не может собрать, его нога не сгибается – это – вот не хочу об этом думать, а все равно всплывает – это от того, что чей-то муж хотел убить его на суде, короче, я собираю весь этот хлам, чертежи какие-то, мама дорогая, я собираю все это и запихиваю обратно кое-как.
И тогда он говорит мне – первый раз:
- Спасибо, Лена.
И видно, что он много лет не с кем не разговаривал, так странно звучит его голос. И мне становится по-настоящему страшно.
А через неделю я прихожу домой и вижу, как они с Санькой сидят на ковре в гостиной, и дед рассказывает ему о своих изобретениях, трясет бумажками с печатями, вроде это патенты. А Санька, которого мы с Пашей под палкой не можем заставить интересоваться ничем, кроме музыки, - только и там, я подозреваю, дело в личности Ленчика, с которым они бесятся в перерывах, и вообще он сидит у Ленчика на шее, - так, вот Санька внимает ему, разинув рот.
Круто, да.
А вот как вы думаете – Паша за неделю перебросился с ним хоть словечком? Хрена с два. Или, как говорит Буба из «Неуловимых мстителей», что бы «да», так «нет».
Ночью он, Паша, то есть, рассказал мне, что у него вроде как чувство вины – именно он сдал отца в ментовку, обнаружив в шкафу вещдок: рубашку в крови. Причем не то, чтобы они с родителем в контрах были. Просто Паша какой-то честный. Как Павлик Морозов, точно, и имя что надо. Раз Санька нашел на улице десятирублевку монеткой и в карман засунул, а тот увидел и как начни орать – кто-то потерял, а ты спер. Санька на него глаза вылупил – кто, говорит, потерял – где он, я верну? Смешно, очень.
Нет, я не знаю, чтобы я на его месте сделала, ни приведи Господь, но вот так вот – вряд ли. Мой отец, правда, и мыши не мог прихлопнуть, причем на полном серьезе: как-то мышь в дом забралась, мать орет: «Ваня, сделай что-нибудь!», а он постоял, плюнул и уперся на улицу козла забивать.
Паша потом долго не мог заснуть, я ему массаж делала, научилась у профи в клинике. Вот как вы считаете, зачем в месте, где рожи правят, массажист? И я не знаю.
Я всегда думала в детстве, когда нас Чикатилой пугали, а вот как они живут, их близкие? Нельзя же в один миг от родного человека отказаться, узнав, что он сотворил?
Мать всегда говорила: «Ты слишком много думаешь, Лена, голова у тебя станет большая, как у лошади, и никто замуж не возьмет». Нет, это не оттого, что голова, это она прикалывалась.
Просто, мать говорила – мужику нужна постель, пожрать и, чтоб жена не лезла в его интересы.
Так-то оно, конечно, только с Пашой я порой чувствую себя так, словно, я не Елена Прекрасная, как меня директор зовет, молодая женщина все-при-мне (с ногами и попой, как говорили ребята в Универе), а какая-то тетка невразумительного возраста и внешности, из тех, кто работает в хосписе. Никогда бы не смогла там работать: это ж ужас, каждый день люди мрут, какие же нервы нужно иметь. А у меня никто никогда не умирал.
И вот как снег на голову – Паша уезжает в командировку. Весело, ага? Мне вот тоже.
Я, конечно, ложусь с Санькой вместе, - мамочке страшно одной, а ты большой и сильный, ах, ох, - запираю дверь на замок, я и раньше бы Санькину запирала, только он с Ниной спал, она и так запирает – шизнутая, боится больших домов. А сейчас она отпросилась на неделю – у нее кто-то заболел дома.
Только я все равно не сплю, Санька дрыхнет, а я хожу по комнате, а луна такая круглая, как у Воланда, когда он вправлял мозг Берлиозу, что за мысли на ночь, ужас.
А не сплю я, потому что дед мне не нравится. Нет, в смысле, не тем, что он серийный маньяк, это понятно, а просто он какой-то смурной ходит, и не ел ничего, отдал Нине накануне полную тарелку. Он вообще ест в комнате, - обременять не хочет, только побегай туда-сюда без обременения-то, - правда, это очень громко сказано: «ест», ему ничего нельзя.
И я боюсь, что он помрет, покойник в доме - а я уже говорила, что непривычно мне это. У меня никто не умирал, даже отец, когда отравился денатуратом, я ему дыхание рот в рот делала, вспоминать тошно. Мать говорила – тебе, Лена, надо в медицину, у тебя нервы железные. Какого они у меня железные, колотит, как и всех, просто другие стоят, варежку разинув, а я решение принимаю.
Я выхожу попить воды, иду на кухню, и, - как вот он так научился ходить, в спецназе, что ли служил, - он, раз, и стоит за моей спиной, а в руке у него нож.
И я ору, как резаная, ору, надеясь, что Санька меня не слышал, и, радуясь, что Нина у себя дома, потому что в руке у него действительно нож, и он пытается открыть им совковый пузырек с лекарствами, такой с металлической байдой на крышке, которые милосердный Паша купил перед отъездом, и – я слышала – просил Саньку ему занести.
- Тебе плохо, Лена? – говорит он своим голосом Терминатора из фильма.
- Нет, - отвечаю, - ничего. Просто я Вас, Петр Сергеевич, увидеть не ожидала.
Смотрю – а он бледный, как смерть, и дышит тяжело, а на лбу испарина.
- Пойдемте, - говорю, - отведу вас в комнату. Может быть, скорую вызвать?
А сама думаю, какая на фиг скорая? У деда паспорт советский, полиса нет, вообще одна справка из «дурки», скорая не заценит, нет.
Мы идем, он опирается на мою руку и на чертову палку, она стучит по паркету, и я надеюсь, что Санька спит крепко, надо купить ему другую, вместо дерьма допотопного.
И, забрав у него пузырек, читаю – Господи, это ж уже лет 30, как не принимают, все внутренности от такого отваливаются, Паша вообще что – фармаколог по образованию, я тащусь?
- Петр Сергеевич, - говорю, - это где вам прописали?
- Там давали. Он – я заметила – упорно избегает говорить впрямую о больнице, словно он провел почти 20 лет на космическом корабле с инопланетянами.
В комнате он сразу ложится, его трясет, и он держится за бок. По-хорошему, мне бы уйти, но я стою, как пень, а на мне, надо заметить полупрозрачная ночная рубашка, но, думаю, ему на это по барабану, после российской-то дурки вряд ли у человека что-то еще шевелится.
Я говорю:
- Петр Сергеевич, я могу вам чем-нибудь помочь?
Я просто вижу, что он кусает губы до крови, так ему плохо, а в дурке, видимо, злились, если кто-то стонал, вот он и привык.
-Сделай укол, Лена, если тебе не сложно.
Интересно, откуда он знает, что я это умею, видимо, Санька ему трепал, как я ему уколы ставила при воспалении легких, у медсестер руки были кривые, он потом, после их деятельности, на задницу сесть не мог.
Я колю но-шпу, потом еще, подумав, кетанов. Откуда я знаю, что ему колоть – говорит, приступ желчного. А У Машкиной матери вот так камень в протоке стал – и кирдык, еле довезли. Только по глазам видно, что он в больницу не ногой, я даже больше не предлагаю.
- Выбросите это лекарство, - говорю, - у вас от него приступы. Я завтра другое куплю.
Вроде ему полегче, и я думаю, что, даже, если у Паши иссякнет приступ альтруизма, и мы снимем угол и наймем тетку, чтоб приглядывала, все одно, оно скоро помрет, т.к. не привык жаловаться.
Вроде бы, мне облегчение должно быть от этой мысли, а вот нет. И еще я все время пузырек в голове кручу – Паша ж знал о токсичности, наверняка, что ж он сделал? Это в дурке похер, что им давать – помрут, прекрасно, спишут с баланса, и всего делов. А ведь дед же человек все-таки, и был ему хорошим отцом – он сам говорил, до 13 лет для любимого сыночка костьми ложился, что ж, если у него башка отъехала, и он начал табельный Стечкин в шалав разряжать, то ему теперь и умирать надо под забором?
А дед словно мои мысли читает:
- Ты, - говорит, прикрыв глаза, и от этого еще страшнее, словно, он труп уже, - не суди Пашу строго. Он в 13 лет в клинику неврозов попал, моя жена его на суды таскала, не знаю, зачем. Может быть, простить ему не могла, что он меня выдал. Любила она меня очень, и я ее любил….
Он засыпает.
А на утро ему лучше, и я варю ему овсяную кашу на воде, потому что Нина, как вы помните, дома, и говорю, что он может позавтракать с нами в столовой, потому что Паша уехал.
Я так ему и говорю.
И мы едим втроем: Санька все время болтает ногами, и я шикаю на него, потому что на взводе, я не знаю, как с ним себя вести, а когда Санька уходит в свою комнату резаться в новую игрушку, - сегодня суббота, он не в школе и говорит: «Дядя Петя, пойдем со мной играть» (мы решили, что он не «дед», а «дядя Петя», наш дальний родственник, так будет лучше, кому только), а я почти ору на него, что дяде Пете нужно отдыхать, он болен, а Санька хлопает глазами, потому что, по его мнению, больные лежат в кровати, как он с воспалением легких, - так, вот, когда Санька уходит, он говорит:
- Лена, вы совсем не занимаетесь ребенком.
И я чуть не давлюсь гренками, потому что, во-первых, я таскаю его на кучу кружков, не забудьте про Ленчика с музыкой, а, во-вторых, кто дед такой, чтобы меня учить.
Но я все это оставляю при себе, потому что в его голосе что-то есть, он уже не странный, в нем железо, и я верю, что этим голосом он поднимал батальоны, - или что он там поднимал, - и я спрашиваю, как, по его мнению, мне заниматься ребенком.
- Ты хоть раз его в Третьяковку водила?
Я возражаю, что ему рано в Третьяковку, я сама-то была в ней один раз в 15 лет с классом, моим родителям Третьяковки были по фигу, если б я их слушала, то не поступила никогда бы в Универ, я на журфаке курс отучилась, если что, пока Саньку не родила, а то, что я так разговариваю, вы не смотрите, я всегда так, когда волнуюсь, - короче, я возражаю, а он говорит, что в самый раз.
И что вы думаете – в воскресенье, вместо косметолога, мы едем в эту Третьяковку.
И дед идет, как на параде перед строем, рассказывает Саньке про каждую картину, - это военный-то, отец говорил, что у них вместо извилин – след от фуражки, и, да, я вспоминаю, что все книги в нашей библиотеке от Паши, мой-то пропил их по очереди, пока они еще что-то стоили в советское время.
А на третьем зале он начинает загибаться – бледнеет, дышит с присвистом, стучит палкой, но продолжает идти, вцепившись Саньке в плечо, а тот не пикнет, хотя всегда у нас ныл, что устал, пить хочет, еще что-то. Единственно, он недоволен, что мы домой идем.
Ему ин-те-рес-но.
Я помогаю сесть деду в машину, и мы пилим домой, а Санька тараторит без умолку, а дед полулежит на заднем сидении, и что вы думаете – он улыбается. А я смотрю, что он еще ничего, а в зрелом возрасте вообще, наверное, был красавец, вот девки и подсаживались к нему в машину, ища приключений.
А возле ограды нас ждет Ленчик, блин, я и забыла, что воскресенье – занятия. Ленчик такой понурый, как обычно, словно ему дали пинка по пятой точке – мне все время хочется его подкормить, чем я и занимаюсь обычно – надеюсь, я достаточно плачу Нине, чтобы она не трепала Паша о наших чаях.
Ленчик из Могилева, закончил что-то умно-культурное, типа теории музыки, вроде есть такой факультет, у нас, во всяком случае, и сам он весь культурный и трогательный – когда его вижу, то все время вспоминаю что-то чеховское про этих стукнутых по балде людей, которых все слали в одно место.
Я ему говорю, что забыла, и извиняюсь, и готова погасить, если он таскался с другого конца, он вроде в Москве снимает, ему ездить неудобно, но он к Саньке привык, и ко мне, наверное. Мать всегда говорила: «Лена – ты девка видная, найдешь себе хорошую партию». Вот и нашла, с приложением, типа морской капусты в заказах.
А дед вообще не дает нам с Ленчиком словом перекинуться, сверлит его взглядом, как старый сторожевой пес, которого по дряхлости лет в дом забрали, но он еще ого-го.
А дома мне выдает:
- Ты зря доверяешь этому человеку. У него в душе тьма.
Я чуть на пол не сажусь, это кто б говорил-то!
Я выражаюсь в том духе, что я сама разберусь, кого брать на работу, потому как до сего времени как-то справлялась.
- Ты не веришь мне. Я знаю, ты меня боишься, закрываешь дверь на замок.
- За городом опасно, - парирую я, - вы, Петр Сергеевич, тоже можете закрывать.
Он вздыхает:
- Принеси мне твой… этот… я тебе покажу.
Я тащу ноутбук, хотя, казалось бы, что за нафик, - его Санька, оказывается, учил компом пользоваться вместо уроков, - включаю, даю ему, он набирает что-то: пальцы его, непривычные к подобному, тем не менее, ловко стучат по клавишам, вот так же ловко он перезаряжал пистолет, с которого потом пришивал чеченских снайперш (Паша рассказывал) и не только их…
Он показывает мне статью: изнасилования и убийства мальчиков от 9 до 12 лет в N-ском районе. Это у нас N-ский район. Я хорошо помню эту историю, мы тогда встречали Саньку каждый день из школы и никуда не пускали. Это было пол года назад, Ленчик только начал с ним заниматься… Какого хрена! Кого я вообще слушаю.
- Того человека поймали, - возражаю я.
- Его не поймали. Он просто затаился. Возможно, ему стало лучше, так бывает. Но он может опять взяться за старое.
- С чего вы взяли! – кричу я и замолкаю: может услышать Санька.
- Ты не хочешь в это поверить, потому что он нравится тебе…
- Да что вы себе позволяете!
- Когда тебе нравится кто-то, ты становишься слепым, как моя жена. Но я знаю этот взгляд – его не с чем не перепутать. Так смотрит тьма.
- Вы несете параноидальный бред! – впрочем, я, наверное, зря с ним спорю, я пытаюсь успокоиться.
- Однажды, - медленно говорит он, - к нам привезли человека. Я не буду рассказывать тебе, что он делал, ты тогда вообще никогда не сможешь спать ночью. Лучше не знать о таком. У него был такой же взгляд. Хотел бы я никогда не видеть этот взгляд, - добавляет он. – Он убил медсестру. Просто задушил ее, когда она делала ему укол. Это произошло мгновенно, он казался совсем не опасным, там тихим, спокойным…Ты знаешь, Лена, - продолжает он, - когда я делал то, что делал, мне говорили об этом голоса. Они, там, сделали все, чтобы эти голоса замолчали. Но вместе с ними замолчали и другие голоса, которые я не хотел забывать: голос моей жены, она умерла после суда, сердечный приступ, она вынуждена была сменить работу, уехать из города, она даже вернула девичью фамилию – так хотел Паша, он не хотел, чтобы его хоть что-то связывало со мной, - моего друга, он единственный не отвернулся от меня, он тоже умер, покончил с собой, он был инвалидом, без ног. Я даже не помню их лиц, все стерлось. Но лицо этого человека я помню, и многих других, которых я никогда бы не хотел встречать в своей жизни.
- Этого не может быть, - говорю я.
Я звоню Машке, которая сосватала мне Ленчика, и спрашиваю, где он работал до нее. Машка в своей любимой манере сообщает, что, если меня что-то не устраивает, то мне стоит выпереть его, а не проводить расследование, но вообще ее устраивало все. Во всех качествах. И Наташке он нравился.
Я заявляю Машке, что, по-моему, он брачный аферист. Машка ахает и называет школу – около реки! – расскажешь потом, настоящий он музыкальный препод или липовый.
Я обзваниваю все школы у реки, представляясь бабой из прокуратуры – Леонид Борташевич был свидетелем ДТП, много-много жертв, просто скажите, не работал ли он у вас – мы пошлем официальный запрос. Я понятия не имею, можно ли так делать – но мне почему-то верят. На 11-й школе мне везет.
В школу я еду, вооружившись удостоверением корреспондента газеты «Полдень» (лучше было бы по репертуару назвать ее «Полночь»). Удостоверение реальное, только Машкино, она как-то забыла его у меня и забыла, что забыла, ей сделали новое, а это она оставила мне на память, а мы очень похожи, в Универе нас преподы путали.
Директриса не хочет общаться, ей непонятно, кому на хрен нужен Борташевич, тоже мне, Ойстрах, ах, он получил премию, ну, и общайтесь с ним сами, а, он стеснительный, ну, это ваши проблемы, милочка.
Нет, 50 евро убирать не надо, 50 евро за Борташевича, он что там выкинул – Белый дом взорвал?
- Нет, - говорю, - мне нужно знать, почему он ушел из школы. Он дает уроки музыки моему ребенку, и мне кажется, что у него нехорошие мысли.
Директриса облегченно вздыхает:
- Ну, тут вы можете быть спокойны. Ленчика, - простите, Леонида, это мы так называли его между собой, - всегда интересовали зрелые женщины. Я бы даже сказала, женщины постарше, - деликатно добавляет она.
Я сглатываю слюну, Ленчик моложе меня на 5 лет.
- … то есть за свою девочку вы можете быть спокойны.
- У меня мальчик, - говорю я.
Она меняется в лице.
- Мальчик…
- Что?!
- Это всего лишь домыслы, я в это сама не верю…
Я кладу еще 50 евро.
- Забирайте, а если вы не скажете, вы пойдете как соучастница, я добьюсь этого, у моего мужа есть связи наверху.
- Боже, что он натворил?
- Почему он ушел из школы? – я кладу руку на 50 евро.
- Вы все равно ничего не докажете – повторяю, это домыслы, мы просто не сочли нужным раздувать скандал, Леонид сам предложил уволиться…
- Ну! – я невольно перехожу на крик.
- Понимаете, он вел факультатив, после уроков – все совершенно легально. Дети из неблагополучных семей, проблемные – они почему-то тянулись к нему, он мог находить с ними язык, мы были счастливы – хоть чем-то смогли их занять. Пока Леша Павлов – это такой сложный подросток, у него мать алкоголичка, отца нет – пока он не перочинным ножиком не саданул его по руке. Он вначале не говорил, почему он так повел себя – мы нажали, пригрозили колонией, хотя Борташевич просил спустить на тормозах, говорил, что у Леши тяжелые психологические проблемы – и он признался, что Леонид к нему приставал. Конечно, он мог что угодно наплести, но еще пара мам из по-вменяемее, сказала, что дети стали нервные после факультативов, один пытался выброситься из окна вроде из-за двоек, хотя двойки эти детям – тьфу. Мы решили, что так будет лучше, если он уйдет…
Дед в комнате играет сам с собой в шахматы.
- Леонида Борташевича уволили из школы, где он работал учителем музыки, из-за того, что он – предположительно – совращал мальчиков, - говорю я. – Но это доказывает только то, что он педофил, а не убийца. Если вообще что-то доказывает.
Дед поднимает на меня голову:
- Что ты собираешься делать?
- Откажу ему от места.
- И все?
- У меня нет доказательств, - я развожу руками.
Я говорю Ленчику, что увольняю его. Он стоит так близко ко мне, что я чувствую запах его парфюма. Он растерян и терзает в руке очки. Я думаю, что совершаю глупость – я не найду в ближайшее время лучшего преподавателя, а дети – мало ли, что они там сходили с ума, а этот Леша вообще мог затаить злобу и отыграться. Хотя чем Ленчик мог кому-то насолить…
- Вам что-то наговорили про меня, - говорит вдруг Ленчик, - какую-то гадость. Я чувствую в вас перемену.
Он пытается взять меня за руку, я невольно ее отдергиваю, мы смотрим друг на друга, глаза в глаза, и вдруг я вижу ее – тьму. Или я совсем рехнулась с этим дедом.
- Вы, наверное, встретили кого-то из той школы, - догадывается Ленчик, - ну, конечно, это ужасное место. Примитивная публика. Я пытался привить этим детям любовь к прекрасному, но тщетно. Этот мальчик, он совсем не привык к человеческому обращению, я просто дотронулся до его плеча…
Я смотрю на него и вдруг я вижу – что же я вижу – они с Санькой читают какую-то книжку, ой, как хорошо, мамочка спокойно потреплется с подружкой по телефону, пока папочка не пришел с работы, и он кладет Саньке руку на коленку, и у меня включается сигнал в голове, как тогда, когда папаша выходил бухой на балкон, и я встаю, чтобы подойти к ним, но Машка что-то долдонит в ухо, а на лице у Ленчика такое умиротворение, он смотрит куда-то в сторону – на меня через дверь – я так думаю – я стою, отстав попу, и я отставляю ее еще сильнее, чтобы он на нее смотрел (ты, Лена, девка видная) – и в этот момент, когда я смотрю на него с очками в руке, до меня неожиданно ясно доходит, что не на меня он смотрел.
А в зеркало.
- Уходите, - говорю я Ленчику.
Утром у меня ломается машина.
На работу меня подвозит сосед Василий, ему в ту же сторону, а вечером я возвращаюсь поздно, - у нас был сложный день, большой наплыв клиентов перед летом, море, курорты, все такое, - и я иду от электрички по лесочку, а солнце уже село, и я вспоминаю.
- Ты просто умыла руки, - говорит дед, пока я мажу тени, собираясь.
- У меня нет доказательств. Понимаете, нет.
- Его нужно остановить.
- Может быть, Вы ошибаетесь, - я все еще надеюсь, - может быть, он просто несчастный человек, одинокий и любящий детей.
- Ты всегда всех оправдываешь, Лена? Своего отца ты тоже оправдывала, когда он пил горькую?
- Вы все про всех знаете, Петр Сергеевич?!
- Ты ненавидишь пьяных, выгоняешь работников, когда от них пахнет спиртным. Я слышал, Нина говорила соседской няньке. Так же, как и Паша ненавидит военных. У вашего сына почти нет игрушек на военную тематику.
Это правда, и, о, Боже, я никогда не связывала эти две вещи!
- Его надо остановить, - повторяет дед. – Ты знаешь, когда я после ранения ходил к невропатологу, ему показалось что-то странным, но он промолчал. Это всплыло на суде. Это был военный невропатолог, а я был увешан орденами, - он горько усмехается, - и он промолчал. В военных слишком много пиетета. Там я встречал военных, один санитар воевал в Чечне, он помнил меня, я вывел их из окружения, и он приносил мне еду лучше, чем другим, - хотя я и говорил, чтоб он этого не делал, - пока его не уволили. Так вот, однажды к нам пришел аспирант, - такие, как я, были темой его кандидатской, - и он много разговаривал со мной, - о, Лена, ты не можешь представить, какое это блаженство, когда с тобой разговаривают после 10 или более лет молчания, там я потерял счет времени. И аспирант сказал, что мне можно было помочь, если бы тот невропатолог заметил вовремя.
Я иду по лесочку и вспоминаю, как я надевала блузки с большим декольте, чтобы понравится Ленчику, - ну, и что, что пять лет разницы, у Паши в голове только дела его компании, а он говорил со мной, - дед прав, это такое блаженство, когда с тобой говорят, а не просто трут за жизнь, и я думаю, что это ошибка, это не может быть правдой, просто не может и все, и тогда я слышу, как у меня за спиной хрустит ветка.
И, уже понимая, что это может быть, понимая это, так же, как то, что Санька сейчас дома с Ниной, Господи, слава тебе, я не бегу, о, нет, я знаю, что мне не скрыться, он хорошо бегает, они с Санькой гоняли наперегонки, а я думала: «Вот это был бы отец», а Паша может только учить жизни, я дожидаюсь, пока он приблизится, не ускоряя шага, и со всего размаха бью локтем назад.
И локоть попадает во что-то мягкое, он – он! – вскрикивает от неожиданности, а что ты думал, дорогой, я не мальчик от 9 до 12, я здоровая баба, хожу в тренажерный зал, и я еще надеюсь, что он скажет: «Лена, ты что? Я просто хотел поговорить», и пока я надеюсь, он наваливается на меня всей тяжестью и смыкает руки на моей шее, и мы падаем на сухой ковер прошлогодних листьев – о, этот лесочек, по которому никто не ходит, только алкашня, но они бы пели песни и орали, и я вижу, что он не умеет убивать, он не хотел убивать, но иначе не получалось – они бы не молчали, они бы могли проговориться, как тот мальчик – Леша, и как я – и воздуха делается все меньше и меньше, и я двигаю ему коленом в пах, но он не ослабляет хватку, а усиливает, - да, он любит боль, он привык ее испытывать, потому что девки посылали его, использовали и посылали – вот и Машка потрахалась и выкинула, он бедный, а ей нужно содержание, и круги идут у меня перед глазами – какой он сильный и не скажешь.
И вдруг он затихает.
И я стряхиваю его с себя и встаю на колени, в ушах у меня звенит, и я кричу и кашляю, и, скорее всего, кричала все это время, только я ничего не помню, а дед смотрит на меня, опираясь на палку с окровавленным наконечником – он проломил ему висок, точно в яблочко, мастерство не пропьешь, и держится за сердце, а я вспоминаю, что так и не купила ему лекарство, а больше не помню ничего.
И дед начинает оседать, я подползаю к нему, потому что ноги у меня ватные, я не чувствую их, я вся в весенней грязи, и пальто теперь придется выбросить – и я понимаю, что все теперь бесполезно, он умер, и дыхание рот в рот не поможет, умер, как и Ленчик, который лежит рядом и лицо у него светлое и торжественное, как у мальчика из церковного хора.
И я стою на коленях и плачу, потому что я помню, как мы с Ленчиком пили чай с клубничным вареньем, и он травил мне про Шагала: голубое и черное, а посередине грань, и потому что дед помер и не надо давать ему старые вредные таблетки, и потому что теперь я одна в мире, и никому больше защитить меня, а мир только просит: дай, дай, дай…
Какой-то человек подходит ко мне, потом еще один и еще. Кто-то говорит: нужно позвонить в милицию! Кто-то переворачивает деда и спрашивает: вы его знаете? – и я киваю. Не беспокойтесь – говорит еще кто-то - теперь все будет хорошо.
Люди окружают меня, их становится все больше и больше, пока их лица не сливаются в одно.
И тогда долго-долго-долго звонит мобильник, и, нашарив его руками вокруг, я отвечаю на звонок.