«ЕДА» — так назывался один ресторанчик. Простецкий, маленький и нежно любимый. Во дворике жарил шашлыки некто Степан — армянин с чертами Азнавура. На нем всегда были бальные узкие черные туфли, черные брюки (стрелка — лезвие), белейшая рубашка (рукава закатаны, но казалось, что агатовые запонки — в кармане), короткий черный фартук — всё.
Он курил, не переставая, успевая играть на шампурах ему одному известную партию.
Эти шашлыки были неземными. Потом он умер. Скоропостижно. В сорок два года. Ресторан закрылся.
Один раз я спросила его, отчего так вкусно. «Это просто свежее мясо, девочка», — ответил он, прикусывая вечную сигарету и щурясь от дыма. Я скорчила умильную морду, и он хрипло хохотнул. «Мелю немного мускатного ореха. И ДЕЛАЮ шашлык, девочка». Он был из тех мужчин, кому все женщины — девочки.
«ЁДЫ» — так величает мой муж то, что я готовлю. «Я обожаю твои ёды», — томно тянет он после очередного разнузданного обеда из пяти блюд. И я каждый раз вспоминаю свой приступ спазмического хохота. Это случилось однажды в ресторане морского пансионата, где одна мамашка фальцетом командовала своим двум вялым деткам: «Д о ё д ы в а й т е всё до конца! Доёдывайте-доёдывайте!!!»
ЕДА — для меня вещь загадочная.
Тайна усвоения человеком иной материи велика есть.
Взаимопроникновение человека и... не-человека.
Чудо пресуществления, выраженное в ферментации, в разложении на мельчайшие подробности бытийной структуры и пропитывания себя этими частичками мира.
О, тайна! Древние философы одной античной школы так и полагали, что в человеке живут частички всего, что он потреблял. (Ну и кто может это опровергнуть?)
Подумайте, Генри Миллер п р и ч а щ а л с я миру человеков простым соитием с любым гендерным корреллятом.
Подобным образом причаститься общности мира не-человеков можно с помощью ЕДЫ.
Важно обставить все ритуально, раз речь о причастии (пусть не религиозном, но всё же медитативном).
Например, у меня — депрессия. А в морозилке у меня — утка. Ничего, что это разный семантический лад. Мы сейчас всё соединим!
Утица, вскормленная моей кроткой свекровью чистой пшеницей и кукурузой на зеленой кубанской травке, прилетела в Питер на самолетике. Сама бы ни за что не долетела.
Достаю из морозилки вакуумный пакет. Затуманилась моя птичка. Ничего. Сейчас оттаешь. Каких-то двадцать минут в микроволновке (а надо переворачивать тушку время от времени, так что депрессовать некогда) — и птичка разнежилась.
Желто-сливочная шкурка, щедро подбитая молодым жирком. Бордовая атласистость внутри. Хороша! С чем же тебя повенчать, голубка моя? А вот хотя бы и апельсин. У него тоже целлюлит, угу. Апельсиновая корка, так сказать... Утка с апельсинами — классика кулинарии.
Но мы не ищем легких путей, да, дорогая? Мы себе создаем трудности сами, нам без них — никак, да...
Для начала натру-ка я тебя смесью соли и молотого кофе. Так вот мне заблажилось. Ух ты ж! От кофе птичка коричневеет слегка. Корица! Точно! Я припудриваю тушку корицей тонкого помола.
Мускатный орех! Да! Спасибо, Степан! Мне уже скоро будет столько лет, сколько тебе. И хотя я не готовлю в бальных туфлях, потому что у меня их нет, я тоже называю мужчин «мальчиками», и в этом мы похожи, нет?
Моя бедная домашняя птичка, запорошенная сумбуром моих ассоциаций и специй, я втираю в тебя свои печали, как горькие травы в пасхального агнца, которого надо было есть торопливо, стоя, и мазать его кровью косяки дверей...
Но мазать я ничего не стану, и торопиться мне некуда.
Там, куда я лихорадочно спешила весь последний месяц, меня уже не ждут. Я не пришлась по вкусу, что в общем-то неудивительно... Еще одно время-ночь. Был ли до нее день? Не помню...
Торопиться уже некуда, и я могу красиво уложить величаво-вялый чернослив в стеклянную миску, настрогать в него тонко апельсиновой цедры, залить красным теплым вином и растопленным медом.
Пусть прозрачная миска постоит так немного. Я вижу, как напитывается вином кожа копченых слив, как темнеют от вина оранжевые блестки цедры.
Кто виноват, что темнеет мир вокруг меня и тают хрупкие карамельные мосты меж нашими душами?
Кто, кроме меня, виновен хоть в чем-то?
Мир населен независимыми невиновными людьми.
Все население минус я.
Но это у меня депрессивное, это пройдёт, это что-то в мозгу... ОРЕХ!
Мозг ужасно похож на цельный грецкий орех без скорлупы! У меня есть половинки орехов. Я втискиваю их, меж пропитанных вином сливин, в последнюю очередь.
Ну что ж — всё сходится: к помощи мозгов я прибегаю в последнюю очередь, святая правда.
Теперь в бордовую пещерку утиного брюшка укладываю свою сливово-ореховую мозаику. Кладу птичку в керамическую форму, поливаю вином (пусть виноватится вместе со мной), закрываю тяжелой крышкой. Саркофажек. В духовку.
Духовка. Ну что за сакральное имя для такой профанной вещи! Наверное, какая-то связь есть. Но искать ее мне что-то не можется.
Были обещаны пельмени Косте. Но о пельменях есть страница целая в моем «Дефиците реальности». Почитай там, хорошо?
Как они сочетаются с уткой? Да... задачка. Ну, скажем, в утке — яйцо, а в яйце — игла, а в игле — смерть Кащеева?
Такая большая крепкая игла, которой меня грубо отшили...
Нет, не годится, это о помощи утки при депрессивных состояниях.
Все-таки пельмени, это — веселая еда. И они здесь ни при чем. Семантику хандры не проведешь! Значит, будем лечиться только уткой.
Аперитив. У меня странный вкус, я предлагаю ледяной абсент.
Ледяной — это обращенный ко мне тон.
Absent — по-английски «отсутствовать».
Ты «блистательно отсутствуешь» теперь в моей жизни. Лишь зеркала еще помнят твои отражения. И причудливой аллюзией мелькает в голове полынь, из которой готовят дурацкий напиток, пахнущий анисовыми звездами. Со звездами ассоциаций нет.
Неуклюжая бутылка зеленого чешского абсента отправляется в морозилку.
Пока утка изнемогает в духовом жару, пусть плавится в топке всякая примесь моей души.
Нет ничего незаслуженного в этой жизни. Кроме счастья.
Три часа. И птичка уже готова. Три часа — промежуток во времени или в пространстве? Три часа и все возрастающая пропасть. (Зачем ты это читаешь? Разве мало других букв вокруг?)
Я сдвигаю тяжёлую крышку саркофажека. Влажный упоительный дым вырывается на волю. Клубы рассеялись. Утиную кожу надо подрумянить.
Лью ледяной абсент на смугловатую шкурку и поджигаю. Пламя синеватое, и это правильно!
Вот оно унялось, сникли последние блестки...
Я пропахла вином, анисом, печеным мясом.
Мне совсем не хочется есть. Но я не одна дома, рты и ротики сейчас воздадут должное этой роскоши, зачмокают губами, защелкают лакированными косточками.
Женщина не должна пахнуть стряпней, и я заточаю себя в хрустальный гроб душевой кабины и пускаю воду. Жаль, что нельзя стоять там бесконечно.
Надо раздвигать своими руками и этот саркофаг.
И жить дальше.
© Copyright: Лара Галль