Образ Шерифа в Бобруйских хрониках

   
Посвящается посвященным

Свисающий над компом паучок, которого давным-давно хватил инфаркт, служил Витии своего рода метрономом. Всякий раз, начиная очередную главу "Бобруйских хроник", он заводил свой маятник, что помогало сосредоточиться. На столе стоял стакан чая, испускающий последний парок, и лежал бутерброд со сделанным в Литве эстонским сыром. Ноги грели войлочные тапочки. Портрет Хемингуэя за стеклом ехидно улыбался.

Но сегодня что-то не пёрло. Образы ников не принимали харизмы, оставаясь бесцветными, как порошковое молоко. Всем ясно, что Шериф — звездатый, армянин Серж — с носом, а у Фурыча — Улита. Но этого мало. Недостаточно, чтобы полностью раскрыть образ, донести до благодарного читателя цветной портрет виртуального героя.

Во все времена писатели грызли колпачки ручек, нервно курили, или чесали, где чесалось. Вития предпочитал бутерброды. Откинувшись на спинку стула, он привычно начал сеять крошки на пижаму, когда его внимание привлек тот самый, раскачивающийся паучок.

 — Вот парадокс! — подумал он. — Сдох давно, а как живой. А все почему? А потому, что души у него не было. Умри человек, или даже лошадь, что с ними станется? Пострашнеют, сгниют и исчезнут. Все потому, что душа без тела может, а вот тело без души — никак.

От поразившей его мысли, захотелось выскочить из пижамы и даже забросить в далекое будущее, историю Бобруйска.

Но внутренний голос, который был не глупее самого Витии, тут же встрял:

 — А морковка?

 — Что морковка?

 — Вянет и гниет … У нее что, тоже душа есть?

 — Да, про морковку я как-то и не подумал, — согласился Вития.

Взлет мысли и ее падение, Вития ощутил почти физически. По спине пробежали противные мурашки и, отбросив бутерброд, он склонился над клавой.

"…У каждого Бобруйска, есть свои Под-Бобруйски, За-Бобруйски и, если хотите, то и Литтл-Бобруйски. На острове ВеликоБобрулия, где не бывает бабьего лета, жил Шериф", — настучал он. Дальше пошло, как по маслу, — "…обычный Шериф, из наших. Курящий, пьющий, обожающий, когда его обожают, подающий надежды и безнадежный…"

Дальше не "пошло". Мысли занимал паучок.

 — Вот если виртуального ника, как паучка, насадить на булавку, то можно зафиксировать его образ.

Рука Витии снова потянулась к надкушенному с разных сторон бутерброду.

 — Однажды созданный образ можно увековечить одной единственной булавкой, спрятав его от пыли в стеклянный ящик. Писатель, как натуралист, сохранит будущим поколениям форму, цвет, оставив пояснительную записку — "весьма ядовитый", или "исключительно редкий".

 — Это будет не полный образ, — опять встрял внутренний голос. — А прошлая жизнь, личинка, куколка? Поразишь всех изумрудным цветом навозной мухи, скрыв от общественности, что до того, она была мерзким опарышем?

Бутерброд застыл на полпути, и пришлось срочно запивать чаем уже откусаное. Вития редко вступал в споры со своим внутренним голосом, правильно считая, что до добра это не доведет. Вот и сейчас, он промолчал, прикидывая, как так расписать образ Шерифа, чтобы пытливый читатель не воспринял его только в свете графоманской славы. Начать с истоков, с яйца?

Хемингуэя на портрете перекосило от приступа беззвучного хохота.

 — Да! Да! Быть до конца честным и написать правдивую историю ссылки и эмиграции на тот самый Остров. Подальше от страны "без негодяев", — уже зло подумал Вития и, скрипнув фарфором зубов, неожиданно шустро для его немолодых пальцев застучал по клаве.

"…Хоть Шериф и родился в Бобруйске, в стране, которая его вскормила и дала ему дорогу в жизнь, своим в "доску" он не стал. Вечно недовольный, пусть погодой, пусть отдельными недостатками, он бродил по городу нарочно в грязной обуви. Словно подчеркивая тем самым, что говно есть даже там, где его не замечали. В школе, расстреливая жеваной промокашкой портрет вождя, висевший над классной доской, он не слушал учителей, отчего остался дремуче безграмотным на всю оставшуюся жизнь. Не верил в то, во что никто не верил, но имел глупость, говорить об этом вслух. Во время большой смуты, когда вся страна готовила блюдо из картофельных очисток, он ел и пил в ресторанах, и потом не заряжал пушку прахом сверженного лжеидола. За что быстро был раскулачен и, помыкавшись там-сям, собрав свою сумку, сделал ноги. "Скатертью дорога!"  — говорили в Бобруйске. Впрочем, так провожали всех. На острове он кое-как освоил транслит и научился улыбаться. Часто уходя в запой творчества, он угрызался угрызениями…"

 — Вот-вот, грызли угрызения, — опять не к месту встрял внутренний голос. — Ты когда-нибудь видел мебель, изгрызенную термитами? Вроде стул, как стул. Но сядешь, а он — в труху. Такие, как Шериф, все и портят. И что главное, попробуй, изведи его? Видишь, он и в твои "Бобруйские хроники" залез. А ты его звал? Гони его нахрен, пока не поздно.

Вития задумался:

 — Сколько частей в "Бобруйских хрониках"? Может, в самом деле, без Шерифа? Лучше я про … напишу.

Паучок на невидимой паутинке висел, скорбно свесив уже неполный комплект лапок. Время брало свое, лапки отваливались, хотелось спать. Вития выключив комп, шаркающей походкой древнежила поплелся в спальню. Осторожно, чтобы не разбудить благоверную, забрался под одеяло.

Ночью ему снился …Бобруйск

PS

Витя совершенно реальный и уважаемый Автор.
См. Проза.ру